Страница:
Бояре молчали.
— Не понравилось, что-ли? — спросил их государь. — Я же в качестве примера. Что люди эпосы целые сочиняют, а у нас лишь одни хохмы короткие.
— Да ими, поди-тко, и обойдемся? — вопросительно произнес казначей, — Что-то уж больно слушать-то страшно, батюшка. Аж икота нервная, прости Господи, сквозь портки рвется. Может, не надобно нам оно?
Все промолчали. Включая шута, который спал и ничего не слышал. Но стонал во сне. Кошмарил, видимо, помаленьку.
— Ну и хрен с вами! — обидевшись, сказал царь. И дулся на всех вместе взятых подданных до обеда и даже немного после.
Лишь один человек, а конкретно господин летописец, не только не осудил государя за аморально-кровожадное выступление, а даже был неприкрыто им восхищен. Господин летописец как персона третьестепенная за завтраком сидел в самом углу и не все хорошо расслышал. Но ему понравился принцип. Пересказывать чужое сочинение, отродясь его не читав и даже толком не слышав. И, удалившись в свою светелку, он тоже кое-что накропал. Книга произведений Гомера в учрежденной его величеством библиотеке отсутствовала, и господин летописец, поплевав на ладони, взял и написал ее. За Гомера. Легко и быстро. И поставил на полку. И понял, что его посетила Идея. Отныне так и будет. Если не достать настоящей книги — так напишем же ее сами! И он тихо порадовался за себя. И еще разок перечел на память начало.
"Эх!
Гордо смотря на причал сквозь перископ дальновидный,
Наш Одиссей-капитан басом молитвы прочел
Всем богам по одной, кроме Зевса, которому две,
Тенором крикнул рыбачкам, чтоб верность ему сохраняли,
В их числе и супруге, чьи груди не знают размера,
Альтом высоким свистнул концы обрубать
В смысле хорошем, канаты имея в виду,
И — поплыл наш "Арго", острым носом вздымая буруны,
Тяжкой кормой с рестораном на три четверти в воду просев.
Песнь затянули под плетку гребцы удалые,
Вторили им пузырями, упершися в дно, бурлаки,
Старый буксир, извергая дымы вертикально,
Винтом по воде колотил и тянул безвозмездно.
Я, слабогрудый писец, от волненья икаю в семь дыр,
Компас заветный ховая под кожные складки.
Ходит по палубе хмуро многообъемный Геракл,
Это ему весь маршрут без устали дуть в паруса.
Добрый Орфей, расстегнувши златые одежды,
Кормит дельфинов мелкою тварью с себя.
Ловкой рукой держит руль Прометей-огнекрад,
С другом своим Геростратом хитро шепчась о своем,
Тихо под шлюпкой лежит Архимед бесполезный,
Их с Пифагором никто на корабль не звал.
Тайно проникли, везут контрабандою циркуль,
Точек мешок, два рулона парабол и сферу.
Ах!
Крикнул раввин, закрестились монахи на сходнях,
Белого агнца в живот ударил стамескою жрец.
Вот наконец и поход! Тянут якорь мосластые руки.
Боком навстречу судьбе наш "Потемкин" дрейфует, треща.
Царь Одиссей в адмиральских наколках по телу
Сквозь козырек смотрит на кубрик богов,
Где главную жертву Ахилл
Из елениных глаз на сковородке готовит в надежде,
Что милостив будет если не сам Посейдон, то хотя б рыбнадзор.
Вот и гудок. Это Крон, покровитель гороха,
Задом своим через рупор рожает положенный звук.
Машет платок на брегу. И парик. Облысев, Пенелопа,
Тягостью сделалась мужу. И он уплывает.
Ух!
С шумом ударили крепкия веслы о льды!
Тронулся грозный "Варяг" наш навстречу невзгодам.
Царь Одиссей круторукий смотрит с бушприта в бинокль,
Планы его велики, как опухшего мамонта шкура.
Я, бледнолобый поэт, от качки блюю беспрестанно
На фок и на грот, и даже на клотик с бизанью.
Крепко построен, весьма оснащен наш "Титаник" громоздкий.
Сто сорок тысяч дерев на него изрубили в капусту,
Склеив затем из опилок комод превосходный румынский,
Который к тому же плавуч оказался на диво.
Сам сэр Гефест принародно на крепость "Аврору" проверил,
Из носовой своей дырки стальною соплей хлобыстнув.
И не попав. Столь увертлив корабль, с виду большой и брюхатый.
И матерясь. Очень груб металлургический бог.
Много ночей ткали хлопок на парус ткачихи,
Самых больших пауков ловкостью рук посрамив,
И детской слюною скрепляли с яйцом пополам вместо клея,
Чтобы Борей мощнодуйный на хер бы их не порвал.
Ох!.."
Сессия собиралась быть не простая, а выпускная. Ее высочество вознамерилась подать документы на заочное в Сорбонну, поэтому, дабы не ударить в грязь прелестным своим лицом, подготовилась лучше некуда. По зоологии была написана превосходная работа "Ремонт зайца в полевых условиях". По ботанике — такое детальное исследование как "Методика зимнего самосогрева деревьев потиранием веток о ветки". В астрономии царевна отличилась монографией "Десять способов впучиванья глаз обратно после долгого наблюденья за небом". Историческая наука с ее помощью пополнилась монументальным трудом "Роль кретинов в упадке Римской цивилизации", а такая редкая дисциплина как прикладная уринофобия, собственно, и возникла благодаря царевне, написавшей знаменитые заметки "Пугание бабаем как основа морального воспитания". Мало того, ученая дева удостоилась признания и как автор многочисленных открытий. Вспомнить хотя бы поразительный ее эксперимент с шерстяным клубком, серебряной амальгамой, веником и бациллой тифа. Исключительно просто и изящно было доказано, что при определенном порядке взаимодействия данных элементов ничего может не произойти в течение сколь угодно долгого времени. Одной из первых в своей научной работе царевна использовала такие ставшие вскоре популярными приборы как клещевой энцефалограф, умометр и складной деревянный запоминатель. За эти и другие свои достижения только в текущем квартале она получила почетный диплом парижского "Общества охраны друзей природы", медаль венской академии "За невозможное ухищренье ума" и попала в почетный околонобелевский список "Лучшие тетки и девки мира".
Его величество государь, несмотря на неграмотность, благоволил наукам. Приехавших со всего света преподавателей, числом около дюжины, расселили во дворце с максимальными удобствами и окружили заботой. Перед обедом они были официально представлены царю. И он приятно был поражен, узнав, какие мощные мужи делятся знаниями с его дочерью. Сам Иоганнус Маткен унд Яйкен фон Зельценштрудель, создатель теории центробежных чисел, преподает, оказывается, царевне высшую арифметику. Поклон. Ответный поклон и приглашение сесть. Ни кто иной как прославленный Пук Фунь из Динь Дзыня обучает царевну левостороннему правописанию кистью. Глубокий поклон. Ответный поклон с улыбкой. Мудрейший Козанострадамус Палермский помогает преумножать познания ее высочества в таких сложных науках как подводная ухолокация, физика чугунного ядра и управляемое гниение домашних отбросов. Преисполненный достоинства поклон. Ответный поклон с открытым от удивления ртом. Господи, надо же! И даже сам великий Иеронимус Неуронимский из Брюквенбурга счел необходимым приехать и помочь разобраться царевне с цифровой буквологией! Изящный, несмотря на возраст, поклон. Ответный поклон с радушным разведением рук. Приветственная речь государя в честь прибывших.
— Значит вот... как бы от лица страны и внутри себя лично... Рад иметь вас видеть высокими гостями сюда!
Его величество был взволнован присутствием столь именитых людей, поэтому говорил несколько сбивчиво. К тому же ему казалось, что если коверкать язык, то он будет более понятен иностранцам. Поэтому то, что говорил царь, не всегда было понятно сидящим поодаль царице, царевне, шуту и приглашенным боярам.
— Вот они... эти самые в целом науки... Поскоку постоку тока из их проистекает человечье гуманство, отличное его от зверей... Я в нашем лице... завсегда привык попекать... и отнюдь всячески помогать... чтобы в этом смысле они потомки нами предками не страмились! Ибо... Ибо дабы чтобы страна мало-мало хороший был — надо тихо-тихо наука всякий любить. И туда-сюда его развивать. Вот. Потому что наука есть тот самый, какой никак без его нельзя. Никому! Всегда. Ведь ежели кто науку в себе развил — у того что? У того как минимум аллес гут. Тоись, вашим языком говоря, алле пешкен нах дамкен. Та страна, у которой ученые беспрестанно с колбами дружат, закрытые открытия открывают, изобретения сочиняют — та страна что? Везде поперед других и в выгоде по самые уши. Вот у меня, к примеру, в прошлом годе отрок такой сыскался... Кляйн киндер безусен, чтоб вам понятно. Так он, ферштеешь ли, из собственной башки такую хрень вымудрил! Чтобы, значит, шишкен с елкен легче сбивать. С кедрен, тоись. От такую от дуру на четырех колесах построил! С педалями. Для ног и рук. Он крутит, она едет, оно с боков колотушками по стволам лупит. Они прям сверху и валятся. Шишки, белки и дятлы. Заготовительный комбайн называется. Орехо-шкуро-перьевой самоходный. Двойного применения. Ежли в случае войны да на врага выпустить — и врага всякого любо-дорого заготовит.
Государь приосанился. Ему было приятно, что слова его с большим вниманием слушали именитые и известные. И вдвойне приятно от того, что было чем блеснуть из отечественных достижений.
— Али вон надысь мужик один оттопырил! Мало ему, что грамотный. Дак взял и обсерваторию у себя на дому придумал. Со стеклами. в трубке. Сам с рождения лупоглазый, да стеклы ишо приставит — и вся-то перспектива наглядная прям тут же ему видна! Много там всего насмотрел... Планеты, говорит, круглые черт-те где аж летают, и человечки малые сверху на их живут. Иностранные планетяне. Прям, говорит, так же точно печки в домиках топят, за скотиной ходят и метелят друг дружку по праздникам. Только по три глаза у кажного и головы промеж ног. Да солнце зеленое. Да Господу редко молятся. Потому что очень уж далеко, молитва долго идет...
Его величество с полным на то правом мог бы долго говорить о достижениях соотечественников. Мог бы упомянуть и умного поповского сына, в юном возрасте выучившего сорок семь языков, включая немой древнегреческий и дельфиний. Мог бы похвастаться способностями боярина-декламатора, который в ходе чисто научного опыта с использованием спиртосодержащих растворов целых семь часов оставался разумен после заправки оными на три четверти общего объема тела. И из семи часов пять с половиною говорил дельно и связно на различные предлагаемые ему темы. Включая такие даже для трезвого человека сложные как эмансипация самок у обезьян и характер процесса зарождения ветра в кишечнике.
Но его величество не стал бахвалиться перед высоким собранием. И в окончание своей речи просто от всего сердца поблагодарил дорогих гостей. И пригласил отобедать. Это был своего рода хитрый дипломатический шаг. Потому что матушка-государыня с царевною вместе даром времени не теряли и наготовили такого, что даже бывалые дворцовые мыши, находясь под полом, от вкуснейших запахов сидели в слюнях по пояс. Роскошный обед продолжался до самого ужина и, после небольшого перерыва, до вертикального положения обеих часовых стрелок. Спать же из дорогих гостей никто не пошел. Их, объевшихся, относили.
А в царевой горнице с серьезными лицами сидели два официальных лица и официально занимались серьезным делом. Его величество государь и его высокоблагородное превосходительство воевода крепко думали над новым боевым уставом. Шут, которого сие не касалось, дрых поодаль на лавке, лишь изредка нарушая четкую штабную работу дурацкими замечаниями.
— Параграф первый. Основополагающий. — прохаживаясь из угла в угол, говорил царь, — Остается прежним. "Отец-командир военному солдату есть мать родная, брат и сестра родной, и роднее отца командира есть только Родина-мать да солдата военного мать родная." Запиши. Так оно и оставим.
Писец быстро чиркал по бумаге, воевода, соглашаясь с его величеством, многократно кивал, а его величество, блистая поочередно то памятью, то мудростью, то отвагой, на глазах переделывал важнейший военно-государственный документ.
— Относительно пленения в бою. Пиши. Параграф восьмой. "Ежели кто своевольно сдастся и супротивнику тем услужит, то срам ему на голову сроком четыре года и нагрудный знак "За позорную сдачу в плен". Ежли же по ранению али со страху, али в нерасторопке ошибочно угодил — таковому бойцу по освобождении государево сочувствие в форме личного трепания по плечу. А ежли кто из плена сбежит — тому поощрение. В виде..."
Его величество задумался.
— Мож, деньгами? — предположил воевода, — А чтобы по-военному было — при ленточке и с правом ношения на груди. То бишь, медаль и деньги в одном предмете.
— Идет. — согласился царь. И продиктовал писцу.
— А ежели... — шут на лавке, не открывая глаз, открыл рот. И, как ему полагалось, сморозил непотребное, — А ежели ты сам в плен попадешь, надежа? Сонного, к примеру, разведка схватит. Аль в нетрезвом виде окопы спутаешь. Тогда как? Ежели само величество-то в плену? Тебя тогда временно недействительным объявлять? А то еще прикажут остальным от твоего имени тоже сдаться...
Шут, конечно, схамил. Но доля истины в его хамстве имелась. Государь нахмурился. Обращение к историческим аналогиям не дало особого результата. Да, конечно, прецеденты имелись. Годов с пяток назад Дурляндия со Шпрехтляндией схлестнулись пеше и конно на пограничной меже. Шпрехтляндский-то царечек мудренько поступил, из-за обозов громкими криками воинство свое понукая. А дурляндский-то коллега изо всей своей моченьки дурканул. В голове авангарда шел с личным в одной и с дивизионным знаменем в другой ручке. Оба флага жемчугом шиты, да на самом величестве парадная золотая корона с платиновым забралом, да два горниста по бокам, с серебряными инструментами и в парчовых кафтанах оба, да штандарт его величества позади его величества в четыре руки несли, здоровенную такую драгоценную хренотень огромной исторической и весовой стоимости. Шпрехтляндские гренадеры как все это убранство увидали — так чуть меж собой не передрались, кому дурляндского царя в плен-то брать. Спорили, ругались, кости бросали. А дурляндский воитель от основного воинства своего оторвался и бодро так на врага пер, ювелирный прилавок такой с ногами. И мысленно уже даже и победил, глядя, как враги в своем стане за грудки друг друга хватают. А потом как-то так неожиданно дюжина ловкачей с сетями накинулась — и попало дурляндское его величество в плен бесплатным приложением к богатым трофеям. Полгода узником пробыл, на ячневой каше и обезжиренном молоке в угловой комнате холопского дощатого дома. Опростился, опустился, стыдно сказать — из мышеловок сыр крал. Кандалами звеня, дворовым мужикам за три затяжки помои сортировать помогал. А когда соотечественники войной пришли и в жестоком бою государя своего с немалыми потерями отбили — так пяти минут хватило, чтобы снова в роль-то войти. И шпрехтляндскому плененному царю на высоком помосте под раскатистое ура и аплодисменты целый час в зад пинал и ядреным каленым словом под общевойсковой хохот всячески унижал. И победный орден сам себе вручил перед зеркалом, многозалповый салют в свою честь прослушав и руку после тысячного поцелуя отмыв. Правда, историю-то на мякине не проведешь. Так что пошли гулять по манускриптам и летописям обидные для него прозвища : меткое Пеклолаз Впередбатечный, справедливое Узник Глупости и нелепо-обидное Выкидыш Катапультный.
— Не должно того быть! Государь не имеет права находиться в плену живым! — вдруг твердо сказал царь. И все притихли. Потому что ничего похожего на эти суровые слова в прежних уставах не было.
— Параграф там какой? Что-ль девятый? Предлагаю. Ежели, упаси Господь, тфу-тьфу-тьфу, само его величество в ходе войны да угодит во вражий полон... — шут сделал паузу. И закончил четкой длинной скороговоркой, — Имеет право и, паче того, должон самоудавиться кандалами, буде не получится — самокинуться на копье, буде не получится — самометнуться в ближайший по ходу маршрута омут, буде не дадут — в камере защекотаться досмерти, буде свяжут — биться лбом об пол до результата, буде мягко устелют — жевать ковер, пока не подавится, буде весь сожрется — снова биться об пол, буде проломит оный... Тогда не знаю.
Шут развел руками, и колокольчики на его запястьях звякнули. Царь, коротко ругнувшись "ёжкиной бабушкой", велел ему заткнуться. Что тот немедля и сделал, умудрясь всунуть в рот весь кулак. Однако общее творческое вдохновение после этого как-то сразу угасло. Никто не смог предложить ничего путного, поэтому данный параграф оставили на потом. Принялись было обсуждать вопрос о том, следует ли вводить воинские звания для кавалерийских коней, но это уже скорее относилось к вопросам военной реформы. Вяло поговорили о разработке новых систем оружия, среди которых как наиболее перспективные царь выделил специально обученных больных коров для постановки вонюче-гадостных заграждений, а также особого рода лук с особенной конструкции стрелами, которые тупым своим наконечником ударяют в голову с силой, эквивалентной бутылке водки без закуси натощак. Впрочем, это тоже мало относилось к предмету. И постепенно заседание само собой прекратилось. А когда матушка-государыня пришла позвать к полднику, то ей сначала пришлось будить. Государя, которому приснился новый вид боевого шлема с метровым остроотточенным козырьком. Воеводу, которому пригрезились ползущие по-пластунски кони. Писца, которому привиделся писец же, но пленный вражеский, со вставленным куда не надо пером, другим пером испуганно строчащий текст устного допроса самого же себя. И шута, которому снился мир. В котором никто ни с кем не воюет, а только работают, плодятся да размножаются. Не столько работают, конечно, сколь размножаются. Не столь размножаются, конечно, сколько оно так выглядит. Да и ладно. Лишь бы всем было бы хорошо.
— ...Паскуды! — коротко выразился монарх, доставая из восемнадцатого сундучка крошечный девятнадцатый. Государственную тайну в стране умели хранить. До древних коронных секретов мог добраться лишь очень терпеливый и целеустремленный искатель. Маленькие сундучата все уменьшались, горка их на полу все росла. Теряя терпение, государь все громче топал ногами и все шумнее сопел. Правда, все-таки намного тише, чем храпел за стенкою шут, сосланный в отдаленную каморку именно по этой причине.
— Макаки хвостатые! — в очередной раз безадресно выругался царь, и слова его, упав семенем на рыхлую почву близкого шутовского сна, в считанные секунды проросли и дали всходы в виде кошмара. Шуту мгновенно приснился зоопарк, где они с царем сидели в клетке и непотребно чесались. Царь плевался в посетителей и не умел говорить, а хвостатый шут искал у него в голове и все время кого-нибудь находил. Посетители же стояли возле клетки угрюмые и смотрели в землю. Многие плакали.
— Р-разорву!!! — взревел нешуточным ревом его величество и открыл шпилькой последний сундучишко. В наступившей тишине раздался самый маленький в мире скрип, еле слышно звякнули невидимые для глаз колокольцы, несколько крошечных пылинок поднялись со дна. Дальнозоркий царь отступил на пару шагов и, трепеща сердцем, заглянул внутрь. И сразу отпрянул. Нечто мелкое хихикнуло в сундучке и высунуло что-то вроде лица. Чем-то вроде крошечных лапок оно вцепилось в край сундучка и вылезло. Мелкие глазки его подслеповато щурились. Ни формы, ни цвета существо не имело. Но вид у него был довольный.
— Ты кто? — ошеломленно спросил царь.
— А судьба твоя! — внятно сказала маленькая фиговина и по-собачьи встряхнулась. Затем, не отрывая гаденького взгляда от царева лица, по-кошачьи мурлыкнула и облизнулась. Затем, не имея крыльев, вспорхнула. И — след простыл. Как будто и не было.
Правое крыло дворца построено было столь давно, что даже в ранних летописях упоминалось как подлежащее немедленному ремонту. В правом крыле дворца появились на свет и отдали Богу душу десятки лиц царской крови. Маленькие окошки правого крыла вросли в землю, потолки потемнели, полы сделались скрипучими, как новые сапоги.
— Сеня! — заорал государь. Не просыпаясь, шут пополз на призыв.
Чердаки правого крыла по самую крышу были забиты такой древней рухлядью, что любой музейный работник пищал бы от радости, забрось его туда на недельку. Вещей, предметов и разных интересных хреновин было там столько, сколько блох может уместиться на пароходе.
— Сюда! Быстро! — государь еще ни о чем не успел подумать. Но что-то непоправимое произошло, и он почуял это даже дырами на носках. Шут вскочил на две нижние, двумя верхними разлепляя на бегу веки. Ударился в стену. Потом в другую. И лишь с третьего раза попал в маленькую каморкину дверь.
Много было всего в правом крыле дворца. Особенно на чердаке. Старинные, вышедшие из обихода деньги; давно съеденные молью соболя и овчины; неходового размера шлемы, списанные мечи и дырявые латы; связки гармошек, отдельно губных и отдельно с мехами; стопки одежд, одеяний, одежек и отдельно обуви и обувки; всякие крупности и всякая мелочь невперечет и навалом невпроворот, как-то : документы, трофеи, веники, ложки, упряжь, коромысла, бадьи,ведра, метеорит, рука Венеры, ошейник, кальян, кресло, гвозди, оглобли, сталактит, чучело Жар-птицы, столы, стулья, лавки, сбруя, комод,колокол, прялка, сталагмит, Посейдонов трезубец, горшки, табурет, пианино...
Треснуло. Государь запрокинул бороду. Посыпалось. Государь разинул рот и глядел. Рухнуло...
Многие историки отмечают, что груз прошлого, подобно некоторым явлениям в физике, имеет свою критическую массу. Накапливаясь десятками лет, он может придавить за долю секунды. Некоторые думают, что прошлое за спиной. А оно скорее над головой. И чем длиннее пройденный путь, тем ближе его конец. И чем толще шея, тем больнее ей, когда рубят. А когда секирой своей размахнулось Время — ничто не в силах уцелеть, выстоять и сохра...
Шут выдернул царя за руку, и то место, где царь стоял, перестало существовать. Пианино пробило пол и ахнуло в подвале так, что во всех дворцовых постройках преставились тридцать две старых и восемь хворых мышей. Огромная дыра в потолке, проецируясь на гигантскую дырку в полу, говорила о многом. О том, что все там будем до одного. О том, что ломать — не строить. Что висельник утопленнику братан, что из праха вышли и тленом станем, что за одного погибшего трех дохлых дают, что не стой под стрелой и не спи, замерзнешь, что вот был, да сплыл, что хана — это амба в виде крантов, что...
Царь вышел из ступора и обмяк.
— Медаль... — пролепетал он, держась шутовской руки. Шут оглядел царя, уважительно посмотрел на отверстия и присвистнул.
— Не понравилось, что-ли? — спросил их государь. — Я же в качестве примера. Что люди эпосы целые сочиняют, а у нас лишь одни хохмы короткие.
— Да ими, поди-тко, и обойдемся? — вопросительно произнес казначей, — Что-то уж больно слушать-то страшно, батюшка. Аж икота нервная, прости Господи, сквозь портки рвется. Может, не надобно нам оно?
Все промолчали. Включая шута, который спал и ничего не слышал. Но стонал во сне. Кошмарил, видимо, помаленьку.
— Ну и хрен с вами! — обидевшись, сказал царь. И дулся на всех вместе взятых подданных до обеда и даже немного после.
Сказка №67
В этот день ни в стране, ни при дворе ничего примечательного не случилось. Вчерашнее прилюдное исполнение государем псевдостихотворного лжеэпоса о якобы Гайавате столь угнетающе подействовало на умы, что вторые сутки все слышавшие его были слегка не в себе. Его величество ходил с прибитым виной лицом, вздыхал и мысленно публично просил прощенья. И , похоже, не находил такового в испуганных взглядах придворных и домашних.Лишь один человек, а конкретно господин летописец, не только не осудил государя за аморально-кровожадное выступление, а даже был неприкрыто им восхищен. Господин летописец как персона третьестепенная за завтраком сидел в самом углу и не все хорошо расслышал. Но ему понравился принцип. Пересказывать чужое сочинение, отродясь его не читав и даже толком не слышав. И, удалившись в свою светелку, он тоже кое-что накропал. Книга произведений Гомера в учрежденной его величеством библиотеке отсутствовала, и господин летописец, поплевав на ладони, взял и написал ее. За Гомера. Легко и быстро. И поставил на полку. И понял, что его посетила Идея. Отныне так и будет. Если не достать настоящей книги — так напишем же ее сами! И он тихо порадовался за себя. И еще разок перечел на память начало.
"Эх!
Гордо смотря на причал сквозь перископ дальновидный,
Наш Одиссей-капитан басом молитвы прочел
Всем богам по одной, кроме Зевса, которому две,
Тенором крикнул рыбачкам, чтоб верность ему сохраняли,
В их числе и супруге, чьи груди не знают размера,
Альтом высоким свистнул концы обрубать
В смысле хорошем, канаты имея в виду,
И — поплыл наш "Арго", острым носом вздымая буруны,
Тяжкой кормой с рестораном на три четверти в воду просев.
Песнь затянули под плетку гребцы удалые,
Вторили им пузырями, упершися в дно, бурлаки,
Старый буксир, извергая дымы вертикально,
Винтом по воде колотил и тянул безвозмездно.
Я, слабогрудый писец, от волненья икаю в семь дыр,
Компас заветный ховая под кожные складки.
Ходит по палубе хмуро многообъемный Геракл,
Это ему весь маршрут без устали дуть в паруса.
Добрый Орфей, расстегнувши златые одежды,
Кормит дельфинов мелкою тварью с себя.
Ловкой рукой держит руль Прометей-огнекрад,
С другом своим Геростратом хитро шепчась о своем,
Тихо под шлюпкой лежит Архимед бесполезный,
Их с Пифагором никто на корабль не звал.
Тайно проникли, везут контрабандою циркуль,
Точек мешок, два рулона парабол и сферу.
Ах!
Крикнул раввин, закрестились монахи на сходнях,
Белого агнца в живот ударил стамескою жрец.
Вот наконец и поход! Тянут якорь мосластые руки.
Боком навстречу судьбе наш "Потемкин" дрейфует, треща.
Царь Одиссей в адмиральских наколках по телу
Сквозь козырек смотрит на кубрик богов,
Где главную жертву Ахилл
Из елениных глаз на сковородке готовит в надежде,
Что милостив будет если не сам Посейдон, то хотя б рыбнадзор.
Вот и гудок. Это Крон, покровитель гороха,
Задом своим через рупор рожает положенный звук.
Машет платок на брегу. И парик. Облысев, Пенелопа,
Тягостью сделалась мужу. И он уплывает.
Ух!
С шумом ударили крепкия веслы о льды!
Тронулся грозный "Варяг" наш навстречу невзгодам.
Царь Одиссей круторукий смотрит с бушприта в бинокль,
Планы его велики, как опухшего мамонта шкура.
Я, бледнолобый поэт, от качки блюю беспрестанно
На фок и на грот, и даже на клотик с бизанью.
Крепко построен, весьма оснащен наш "Титаник" громоздкий.
Сто сорок тысяч дерев на него изрубили в капусту,
Склеив затем из опилок комод превосходный румынский,
Который к тому же плавуч оказался на диво.
Сам сэр Гефест принародно на крепость "Аврору" проверил,
Из носовой своей дырки стальною соплей хлобыстнув.
И не попав. Столь увертлив корабль, с виду большой и брюхатый.
И матерясь. Очень груб металлургический бог.
Много ночей ткали хлопок на парус ткачихи,
Самых больших пауков ловкостью рук посрамив,
И детской слюною скрепляли с яйцом пополам вместо клея,
Чтобы Борей мощнодуйный на хер бы их не порвал.
Ох!.."
Сказка №68
В этот день произошло важное событие, могущее иметь, как выспренне сказал его величество государь, "зело изрядные воспоследственные влияния как в нонешнем, тако же и в будущем бытии самого государства и равно составляющих его людских личностей местного человечества". То есть, в переводе с ученого, событие было важное. А именно — к царевне приехали учителя. Будучи девицей не только знатного происхождения, но и немалого при этом ума, ее высочество училась на дому, вызывая преподавателей лишь на сессию. Каковая случалась у нее не раз в полгода, что бывает у обычных студиозусов, а гораздо чаще. Ибо царевна грызла гранит и мрамор наук со скоростью непревзойденной. Один за другим менялись предметы, один за другим менялись учителя, многие из последних уже стали уступать царевой дочке в обширности и глубине знаний.Сессия собиралась быть не простая, а выпускная. Ее высочество вознамерилась подать документы на заочное в Сорбонну, поэтому, дабы не ударить в грязь прелестным своим лицом, подготовилась лучше некуда. По зоологии была написана превосходная работа "Ремонт зайца в полевых условиях". По ботанике — такое детальное исследование как "Методика зимнего самосогрева деревьев потиранием веток о ветки". В астрономии царевна отличилась монографией "Десять способов впучиванья глаз обратно после долгого наблюденья за небом". Историческая наука с ее помощью пополнилась монументальным трудом "Роль кретинов в упадке Римской цивилизации", а такая редкая дисциплина как прикладная уринофобия, собственно, и возникла благодаря царевне, написавшей знаменитые заметки "Пугание бабаем как основа морального воспитания". Мало того, ученая дева удостоилась признания и как автор многочисленных открытий. Вспомнить хотя бы поразительный ее эксперимент с шерстяным клубком, серебряной амальгамой, веником и бациллой тифа. Исключительно просто и изящно было доказано, что при определенном порядке взаимодействия данных элементов ничего может не произойти в течение сколь угодно долгого времени. Одной из первых в своей научной работе царевна использовала такие ставшие вскоре популярными приборы как клещевой энцефалограф, умометр и складной деревянный запоминатель. За эти и другие свои достижения только в текущем квартале она получила почетный диплом парижского "Общества охраны друзей природы", медаль венской академии "За невозможное ухищренье ума" и попала в почетный околонобелевский список "Лучшие тетки и девки мира".
Его величество государь, несмотря на неграмотность, благоволил наукам. Приехавших со всего света преподавателей, числом около дюжины, расселили во дворце с максимальными удобствами и окружили заботой. Перед обедом они были официально представлены царю. И он приятно был поражен, узнав, какие мощные мужи делятся знаниями с его дочерью. Сам Иоганнус Маткен унд Яйкен фон Зельценштрудель, создатель теории центробежных чисел, преподает, оказывается, царевне высшую арифметику. Поклон. Ответный поклон и приглашение сесть. Ни кто иной как прославленный Пук Фунь из Динь Дзыня обучает царевну левостороннему правописанию кистью. Глубокий поклон. Ответный поклон с улыбкой. Мудрейший Козанострадамус Палермский помогает преумножать познания ее высочества в таких сложных науках как подводная ухолокация, физика чугунного ядра и управляемое гниение домашних отбросов. Преисполненный достоинства поклон. Ответный поклон с открытым от удивления ртом. Господи, надо же! И даже сам великий Иеронимус Неуронимский из Брюквенбурга счел необходимым приехать и помочь разобраться царевне с цифровой буквологией! Изящный, несмотря на возраст, поклон. Ответный поклон с радушным разведением рук. Приветственная речь государя в честь прибывших.
— Значит вот... как бы от лица страны и внутри себя лично... Рад иметь вас видеть высокими гостями сюда!
Его величество был взволнован присутствием столь именитых людей, поэтому говорил несколько сбивчиво. К тому же ему казалось, что если коверкать язык, то он будет более понятен иностранцам. Поэтому то, что говорил царь, не всегда было понятно сидящим поодаль царице, царевне, шуту и приглашенным боярам.
— Вот они... эти самые в целом науки... Поскоку постоку тока из их проистекает человечье гуманство, отличное его от зверей... Я в нашем лице... завсегда привык попекать... и отнюдь всячески помогать... чтобы в этом смысле они потомки нами предками не страмились! Ибо... Ибо дабы чтобы страна мало-мало хороший был — надо тихо-тихо наука всякий любить. И туда-сюда его развивать. Вот. Потому что наука есть тот самый, какой никак без его нельзя. Никому! Всегда. Ведь ежели кто науку в себе развил — у того что? У того как минимум аллес гут. Тоись, вашим языком говоря, алле пешкен нах дамкен. Та страна, у которой ученые беспрестанно с колбами дружат, закрытые открытия открывают, изобретения сочиняют — та страна что? Везде поперед других и в выгоде по самые уши. Вот у меня, к примеру, в прошлом годе отрок такой сыскался... Кляйн киндер безусен, чтоб вам понятно. Так он, ферштеешь ли, из собственной башки такую хрень вымудрил! Чтобы, значит, шишкен с елкен легче сбивать. С кедрен, тоись. От такую от дуру на четырех колесах построил! С педалями. Для ног и рук. Он крутит, она едет, оно с боков колотушками по стволам лупит. Они прям сверху и валятся. Шишки, белки и дятлы. Заготовительный комбайн называется. Орехо-шкуро-перьевой самоходный. Двойного применения. Ежли в случае войны да на врага выпустить — и врага всякого любо-дорого заготовит.
Государь приосанился. Ему было приятно, что слова его с большим вниманием слушали именитые и известные. И вдвойне приятно от того, что было чем блеснуть из отечественных достижений.
— Али вон надысь мужик один оттопырил! Мало ему, что грамотный. Дак взял и обсерваторию у себя на дому придумал. Со стеклами. в трубке. Сам с рождения лупоглазый, да стеклы ишо приставит — и вся-то перспектива наглядная прям тут же ему видна! Много там всего насмотрел... Планеты, говорит, круглые черт-те где аж летают, и человечки малые сверху на их живут. Иностранные планетяне. Прям, говорит, так же точно печки в домиках топят, за скотиной ходят и метелят друг дружку по праздникам. Только по три глаза у кажного и головы промеж ног. Да солнце зеленое. Да Господу редко молятся. Потому что очень уж далеко, молитва долго идет...
Его величество с полным на то правом мог бы долго говорить о достижениях соотечественников. Мог бы упомянуть и умного поповского сына, в юном возрасте выучившего сорок семь языков, включая немой древнегреческий и дельфиний. Мог бы похвастаться способностями боярина-декламатора, который в ходе чисто научного опыта с использованием спиртосодержащих растворов целых семь часов оставался разумен после заправки оными на три четверти общего объема тела. И из семи часов пять с половиною говорил дельно и связно на различные предлагаемые ему темы. Включая такие даже для трезвого человека сложные как эмансипация самок у обезьян и характер процесса зарождения ветра в кишечнике.
Но его величество не стал бахвалиться перед высоким собранием. И в окончание своей речи просто от всего сердца поблагодарил дорогих гостей. И пригласил отобедать. Это был своего рода хитрый дипломатический шаг. Потому что матушка-государыня с царевною вместе даром времени не теряли и наготовили такого, что даже бывалые дворцовые мыши, находясь под полом, от вкуснейших запахов сидели в слюнях по пояс. Роскошный обед продолжался до самого ужина и, после небольшого перерыва, до вертикального положения обеих часовых стрелок. Спать же из дорогих гостей никто не пошел. Их, объевшихся, относили.
Сказка №69
В этот хмурый январский день вся наличная династия и весь придворный штат торчали с утра во дворце и занимались кто чем. Царевна в своей светелке сдавала одному из прибывших учителей устный экзамен по физкультуре. Другие преподаватели спали в отведенных им горницах, восстанавливая силы после долгой дороги. Матушка-царица взялась вязать им на память шарфики с монограммами и сильно в том преуспела, невероятно ловкими и быстрыми движеньями спиц делая едва ли не сотню узлов в минуту. Бабки-приживалки, группируясь по интересам в шебутные сообщества, играли в карты, лузгали семечки и лениво интриговали. Одна из них вспомнила, что другая вчера наступила ей на ногу, и на этой почве всего через полчаса бились словесно уже две немалые коалиции. Среди повторяющихся выражений наиболее частыми были "страмота кургузая", "дрань занозная" и "Да я тебя раздолбаю, как дятел спичку!"А в царевой горнице с серьезными лицами сидели два официальных лица и официально занимались серьезным делом. Его величество государь и его высокоблагородное превосходительство воевода крепко думали над новым боевым уставом. Шут, которого сие не касалось, дрых поодаль на лавке, лишь изредка нарушая четкую штабную работу дурацкими замечаниями.
— Параграф первый. Основополагающий. — прохаживаясь из угла в угол, говорил царь, — Остается прежним. "Отец-командир военному солдату есть мать родная, брат и сестра родной, и роднее отца командира есть только Родина-мать да солдата военного мать родная." Запиши. Так оно и оставим.
Писец быстро чиркал по бумаге, воевода, соглашаясь с его величеством, многократно кивал, а его величество, блистая поочередно то памятью, то мудростью, то отвагой, на глазах переделывал важнейший военно-государственный документ.
— Относительно пленения в бою. Пиши. Параграф восьмой. "Ежели кто своевольно сдастся и супротивнику тем услужит, то срам ему на голову сроком четыре года и нагрудный знак "За позорную сдачу в плен". Ежли же по ранению али со страху, али в нерасторопке ошибочно угодил — таковому бойцу по освобождении государево сочувствие в форме личного трепания по плечу. А ежли кто из плена сбежит — тому поощрение. В виде..."
Его величество задумался.
— Мож, деньгами? — предположил воевода, — А чтобы по-военному было — при ленточке и с правом ношения на груди. То бишь, медаль и деньги в одном предмете.
— Идет. — согласился царь. И продиктовал писцу.
— А ежели... — шут на лавке, не открывая глаз, открыл рот. И, как ему полагалось, сморозил непотребное, — А ежели ты сам в плен попадешь, надежа? Сонного, к примеру, разведка схватит. Аль в нетрезвом виде окопы спутаешь. Тогда как? Ежели само величество-то в плену? Тебя тогда временно недействительным объявлять? А то еще прикажут остальным от твоего имени тоже сдаться...
Шут, конечно, схамил. Но доля истины в его хамстве имелась. Государь нахмурился. Обращение к историческим аналогиям не дало особого результата. Да, конечно, прецеденты имелись. Годов с пяток назад Дурляндия со Шпрехтляндией схлестнулись пеше и конно на пограничной меже. Шпрехтляндский-то царечек мудренько поступил, из-за обозов громкими криками воинство свое понукая. А дурляндский-то коллега изо всей своей моченьки дурканул. В голове авангарда шел с личным в одной и с дивизионным знаменем в другой ручке. Оба флага жемчугом шиты, да на самом величестве парадная золотая корона с платиновым забралом, да два горниста по бокам, с серебряными инструментами и в парчовых кафтанах оба, да штандарт его величества позади его величества в четыре руки несли, здоровенную такую драгоценную хренотень огромной исторической и весовой стоимости. Шпрехтляндские гренадеры как все это убранство увидали — так чуть меж собой не передрались, кому дурляндского царя в плен-то брать. Спорили, ругались, кости бросали. А дурляндский воитель от основного воинства своего оторвался и бодро так на врага пер, ювелирный прилавок такой с ногами. И мысленно уже даже и победил, глядя, как враги в своем стане за грудки друг друга хватают. А потом как-то так неожиданно дюжина ловкачей с сетями накинулась — и попало дурляндское его величество в плен бесплатным приложением к богатым трофеям. Полгода узником пробыл, на ячневой каше и обезжиренном молоке в угловой комнате холопского дощатого дома. Опростился, опустился, стыдно сказать — из мышеловок сыр крал. Кандалами звеня, дворовым мужикам за три затяжки помои сортировать помогал. А когда соотечественники войной пришли и в жестоком бою государя своего с немалыми потерями отбили — так пяти минут хватило, чтобы снова в роль-то войти. И шпрехтляндскому плененному царю на высоком помосте под раскатистое ура и аплодисменты целый час в зад пинал и ядреным каленым словом под общевойсковой хохот всячески унижал. И победный орден сам себе вручил перед зеркалом, многозалповый салют в свою честь прослушав и руку после тысячного поцелуя отмыв. Правда, историю-то на мякине не проведешь. Так что пошли гулять по манускриптам и летописям обидные для него прозвища : меткое Пеклолаз Впередбатечный, справедливое Узник Глупости и нелепо-обидное Выкидыш Катапультный.
— Не должно того быть! Государь не имеет права находиться в плену живым! — вдруг твердо сказал царь. И все притихли. Потому что ничего похожего на эти суровые слова в прежних уставах не было.
— Параграф там какой? Что-ль девятый? Предлагаю. Ежели, упаси Господь, тфу-тьфу-тьфу, само его величество в ходе войны да угодит во вражий полон... — шут сделал паузу. И закончил четкой длинной скороговоркой, — Имеет право и, паче того, должон самоудавиться кандалами, буде не получится — самокинуться на копье, буде не получится — самометнуться в ближайший по ходу маршрута омут, буде не дадут — в камере защекотаться досмерти, буде свяжут — биться лбом об пол до результата, буде мягко устелют — жевать ковер, пока не подавится, буде весь сожрется — снова биться об пол, буде проломит оный... Тогда не знаю.
Шут развел руками, и колокольчики на его запястьях звякнули. Царь, коротко ругнувшись "ёжкиной бабушкой", велел ему заткнуться. Что тот немедля и сделал, умудрясь всунуть в рот весь кулак. Однако общее творческое вдохновение после этого как-то сразу угасло. Никто не смог предложить ничего путного, поэтому данный параграф оставили на потом. Принялись было обсуждать вопрос о том, следует ли вводить воинские звания для кавалерийских коней, но это уже скорее относилось к вопросам военной реформы. Вяло поговорили о разработке новых систем оружия, среди которых как наиболее перспективные царь выделил специально обученных больных коров для постановки вонюче-гадостных заграждений, а также особого рода лук с особенной конструкции стрелами, которые тупым своим наконечником ударяют в голову с силой, эквивалентной бутылке водки без закуси натощак. Впрочем, это тоже мало относилось к предмету. И постепенно заседание само собой прекратилось. А когда матушка-государыня пришла позвать к полднику, то ей сначала пришлось будить. Государя, которому приснился новый вид боевого шлема с метровым остроотточенным козырьком. Воеводу, которому пригрезились ползущие по-пластунски кони. Писца, которому привиделся писец же, но пленный вражеский, со вставленным куда не надо пером, другим пером испуганно строчащий текст устного допроса самого же себя. И шута, которому снился мир. В котором никто ни с кем не воюет, а только работают, плодятся да размножаются. Не столько работают, конечно, сколь размножаются. Не столь размножаются, конечно, сколько оно так выглядит. Да и ладно. Лишь бы всем было бы хорошо.
Сказка №70
В это утро его царское величество проснулось, опередив Солнце, застав Луну и мелкие, как куриные мысли, звезды. Вздув свечу, государь наскоро оделся и отправился по длинным темным коридорам в правое крыло дворца. Действия его величества наяву были осознанным продолжением сна, в котором ему привиделся Некто, держащий в руках маленькое дрожащее Нечто. Сон был зловещ и туманен, государь был суеверен и деятелен, поэтому сразу же по просыпании он направился туда, куда советовал ему Голос. Странный Голос. Не мужской и не женский, он сказал негромко : "Встань, пойди и возьми". И что-то еще, чего, проснувшись, царь не смог вспомнить. Зато он точно знал, что нужно идти в правое крыло дворца. И среди многих сундуков разыскать лишь один...— ...Паскуды! — коротко выразился монарх, доставая из восемнадцатого сундучка крошечный девятнадцатый. Государственную тайну в стране умели хранить. До древних коронных секретов мог добраться лишь очень терпеливый и целеустремленный искатель. Маленькие сундучата все уменьшались, горка их на полу все росла. Теряя терпение, государь все громче топал ногами и все шумнее сопел. Правда, все-таки намного тише, чем храпел за стенкою шут, сосланный в отдаленную каморку именно по этой причине.
— Макаки хвостатые! — в очередной раз безадресно выругался царь, и слова его, упав семенем на рыхлую почву близкого шутовского сна, в считанные секунды проросли и дали всходы в виде кошмара. Шуту мгновенно приснился зоопарк, где они с царем сидели в клетке и непотребно чесались. Царь плевался в посетителей и не умел говорить, а хвостатый шут искал у него в голове и все время кого-нибудь находил. Посетители же стояли возле клетки угрюмые и смотрели в землю. Многие плакали.
— Р-разорву!!! — взревел нешуточным ревом его величество и открыл шпилькой последний сундучишко. В наступившей тишине раздался самый маленький в мире скрип, еле слышно звякнули невидимые для глаз колокольцы, несколько крошечных пылинок поднялись со дна. Дальнозоркий царь отступил на пару шагов и, трепеща сердцем, заглянул внутрь. И сразу отпрянул. Нечто мелкое хихикнуло в сундучке и высунуло что-то вроде лица. Чем-то вроде крошечных лапок оно вцепилось в край сундучка и вылезло. Мелкие глазки его подслеповато щурились. Ни формы, ни цвета существо не имело. Но вид у него был довольный.
— Ты кто? — ошеломленно спросил царь.
— А судьба твоя! — внятно сказала маленькая фиговина и по-собачьи встряхнулась. Затем, не отрывая гаденького взгляда от царева лица, по-кошачьи мурлыкнула и облизнулась. Затем, не имея крыльев, вспорхнула. И — след простыл. Как будто и не было.
Правое крыло дворца построено было столь давно, что даже в ранних летописях упоминалось как подлежащее немедленному ремонту. В правом крыле дворца появились на свет и отдали Богу душу десятки лиц царской крови. Маленькие окошки правого крыла вросли в землю, потолки потемнели, полы сделались скрипучими, как новые сапоги.
— Сеня! — заорал государь. Не просыпаясь, шут пополз на призыв.
Чердаки правого крыла по самую крышу были забиты такой древней рухлядью, что любой музейный работник пищал бы от радости, забрось его туда на недельку. Вещей, предметов и разных интересных хреновин было там столько, сколько блох может уместиться на пароходе.
— Сюда! Быстро! — государь еще ни о чем не успел подумать. Но что-то непоправимое произошло, и он почуял это даже дырами на носках. Шут вскочил на две нижние, двумя верхними разлепляя на бегу веки. Ударился в стену. Потом в другую. И лишь с третьего раза попал в маленькую каморкину дверь.
Много было всего в правом крыле дворца. Особенно на чердаке. Старинные, вышедшие из обихода деньги; давно съеденные молью соболя и овчины; неходового размера шлемы, списанные мечи и дырявые латы; связки гармошек, отдельно губных и отдельно с мехами; стопки одежд, одеяний, одежек и отдельно обуви и обувки; всякие крупности и всякая мелочь невперечет и навалом невпроворот, как-то : документы, трофеи, веники, ложки, упряжь, коромысла, бадьи,ведра, метеорит, рука Венеры, ошейник, кальян, кресло, гвозди, оглобли, сталактит, чучело Жар-птицы, столы, стулья, лавки, сбруя, комод,колокол, прялка, сталагмит, Посейдонов трезубец, горшки, табурет, пианино...
Треснуло. Государь запрокинул бороду. Посыпалось. Государь разинул рот и глядел. Рухнуло...
Многие историки отмечают, что груз прошлого, подобно некоторым явлениям в физике, имеет свою критическую массу. Накапливаясь десятками лет, он может придавить за долю секунды. Некоторые думают, что прошлое за спиной. А оно скорее над головой. И чем длиннее пройденный путь, тем ближе его конец. И чем толще шея, тем больнее ей, когда рубят. А когда секирой своей размахнулось Время — ничто не в силах уцелеть, выстоять и сохра...
Шут выдернул царя за руку, и то место, где царь стоял, перестало существовать. Пианино пробило пол и ахнуло в подвале так, что во всех дворцовых постройках преставились тридцать две старых и восемь хворых мышей. Огромная дыра в потолке, проецируясь на гигантскую дырку в полу, говорила о многом. О том, что все там будем до одного. О том, что ломать — не строить. Что висельник утопленнику братан, что из праха вышли и тленом станем, что за одного погибшего трех дохлых дают, что не стой под стрелой и не спи, замерзнешь, что вот был, да сплыл, что хана — это амба в виде крантов, что...
Царь вышел из ступора и обмяк.
— Медаль... — пролепетал он, держась шутовской руки. Шут оглядел царя, уважительно посмотрел на отверстия и присвистнул.