Шестинский Олег. Звезды под крышей (сборник)

   В буфет они тоже пришли все пятеро.
   - Зиночка, - сказал Семен, - пострадавшим на море по одной большой и одной маленькой.
   Зина наливала пиво, оттопыривая мизинчик, а когда подавала Семену, то посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Моряки не уходили. Они пили пиво еще и еще... Семен, освоясь, уговаривал Зину "не бросать его на произвол судьбы, как морская стихия". Зина раскраснелась. Семен ей нравился. Она говорила воркующе:
   - Ну "на произвол"! Да такие, как вы, в каждом поселке девушек имеют!
   - Моя жизнь - море! - уже бил себя в грудь Семен. - Может, я из-за него и несчастлив...
   В этот момент дверь раскрылась и вошел Вася. Он до боли сжимал кулак, в кулаке - два билета в кино на "Трех мушкетеров". Ему было страшно, потому что он в первый раз отважился пригласить Зину. Он подошел к прилавку и выпалил:
   - Два на "Мушкетеров", пойдем на семь!
   Зина сначала не поняла, потом рассмеялась и, возбужденная мужским вниманием, жеманно прищурила глаза:
   - На "Мушкетеров" мне никак нельзя, Васенька. - И желая сказать что-то необыкновенное, что поразило бы всех, она протянула: - А хочешь я тебя поцелую в губы?.. А ты мне лосося добудь... Ну, лосося!..
   Все сперва опешили, но, предчувствуя забавную игру, закричали:
   - Лосося, Васька! И целуй ее до одури!
   И Семен тоже кричал:
   - Лосося, Васька!
   А Зинка вдруг действительно почувствовала себя королевой, она повела бровью и спросила:
   - Ну как, миленький?
   Васька повернулся и выбежал из буфета. В ушах звенело: "Лосося!", но он уже трезво соображал, что над ним издеваются, что сейчас не рыбий сезон и лосось разве что приснится. Но ноги сами несли к берегу. Отвязал свою моторку, прыгнул в нее и, скорее подчиняясь желанию куда-то ехать, бежать, чем на что-то рассчитывая, рванул на остров Княжно к знаменитому на все озеро рыбаку Николаю.
   Гнал на полном газу, подлетел к острову, чуть на берег не выбросился. Николай стоял у прибоя.
   - Дядя Коля! Выручи - лосося надо! - крикнул он.
   - Ты что, парень, лыка не вяжешь? Опохмелки у меня нет.
   Они вошли в дом, сели за стол, обо всем рассказал Васька.
   - Крутит баба. Ломается. Плюнь, - отрубил Николай.
   Васька твердил:
   - Ну и пусть крутит. А все равно целовать должна, при свидетелях говорила. Лосося только за то просила...
   - Васька, угомонись!
   - Эх, дядя Коль, мне все одно, поцеловать ее, а там что будет...
   Васька встал, пошел к выходу:
   - Махну через озеро, там рыбы богаче.
   Николай вытащил из-под лавки высокие резиновые сапоги, сказал:
   - Чаль свою лодку. На моей едем.
   Они плыли вдоль тресты, и Николай пристально вглядывался в озеро, словно отыскивал какое-то место.
   - Подведешь меня под статью, ведь браконьерим.
   - Дядя Коль, сам сяду, помоги...
   ...Часа через три в доме на острове Васька плясал вокруг стола. Лосось килограмма на полтора лежал на лесенке, еще слабо шевелил жабрами.
   - Сказка! - кричал Васька. - Дядя Коля! На всю жизнь...
   Васька не стал ждать рассвета. Завернул лосося в полотняную тряпицу, прыгнул в лодку и опять на полном газу - в поселок. За час доплыл.
   От берега до Зинкиного дома бежал стремглав, но на углу перевел дыхание и пошел медленно. Дом темнел на бледном по-рассветному небе, и густая ветка отцветшей сирени коснулась Васькиного лица. Он подошел к самому окну и стукнул тихо, три раза. Послышался шорох, и снова все замерло. Тогда он подождал еще немного - и снова стукнул, осторожно, одним пальцем. И сразу шторка откинулась, и Зинка, в одной белой рубашке, горячим ночным шепотом спросила:
   - Чего тебе?
   - Лосося привез...
   - Утром, утром, - торопливо и чуть испуганно сказала она.
   И в этот миг где-то в глубине комнаты, за Зинкиными плечами, возник голос: "Я тебе дам лосося!" Зинка захлопнула форточку и отпрянула от окна.
   Васька стоял минуты две, не понимая, откуда он слышал этот голос - с неба ли, из-под земли, из зарослей сирени... И вдруг с такой щемящей болью почувствовал - из дома, из Зинкиного дома голос, и он не знал, что ему делать, разбить ли дом на щепки или самому разбить себе голову. Он прижал к себе тряпицу с лососем и снова бросился к лодке...
   Васька причалил к острову, разбудил Николая и, ни слова не говоря, положил лосося на стол...
   Николай хмуро оделся, сел в Васькину лодку и, лишь когда отъехали от острова, сказал: "Ну, парень", и Васька не мог понять, что этими словами хотел сказать Николай.
   Когда они причалили к берегу, Николай велел сидеть Ваське в лодке, а сам взял лосося и пошел в поселок.
   Уже светало, песок потемнел от росы, и шаги были не гулкими, но тяжелыми. Николай взошел на крыльцо Зинкиного дома и постучал в дверь твердо и властно. Зинка отперла дверь.
   - Позови! - Он сказал это так, что Зинка нырнула в комнату и через несколько минут вышел на крыльцо Семен.
   - Ведь не любишь, - медленно сказал Николай и чуть сдавил Семеново плечо. Семен поморщился, ничего не ответил. Зинка стояла за его спиной, бледная и непричесанная.
   - Ты меня знаешь?
   Семен кивнул.
   - Когда судно будет готово? - спросил Николай.
   - Завтра, - сказал Семен.
   - Сколько денег есть?
   Семен, не переча, порылся в карманах, вытащил вместе с табачной трухой два рубля и серебряные монеты.
   - На еще три. Хватит. Шагай на станцию вон той тропой, чтобы люди тебя, паразита, не видели.
   ...Через пять минут Семен, стукнув калиткой, пошел по дороге. Заплечный мешок спустился и бил его при каждом шаге по ногам, но он не обращал внимания и шел, втянув голову, молча.
   - Лосося готовь, - сказал Николай Зине. - И вина пошарь. Мы ночью не на пуховике валялись.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   - Дубина ты, - говорил он Ваське, когда они шли от берега к Зинкиному дому. - Ну кто лососем ночью в окно тычет? Перепугал девку до смерти... А теперь она чай кипятит...
   И Васька шел и думал счастливо, что голос ему почудился, что действительно он дурак - так перепугать ночью! - и он обязательно попросит у Зины прощения.
   Они сидели за столом, Зина разлила по стопкам и сама села, молчаливая и грустная. А потом, как-то до странности не похожая на себя, строгая, она подошла к Ваське и словно в раздумье, без улыбки, перепутала ему рыжие волосы и снова налила по стопкам - ему и себе. Николай не обиделся - себе он мог и сам налить.
   1963
   ЕВДОКИМЫЧ
   Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.
   Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его "наши старые кадры".
   Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.
   Но такие вольности он позволял себе редко.
   И вот наступил день, когда начальник отдела сказал торжественно:
   - Вы честно потрудились на своем веку, Павел Евдокимович, пора и на заслуженный отдых. - И протянул ему подарок сослуживцев - будильник. - Чтоб всегда вы были на часах, - сострил начальник.
   Так Евдокимыч стал пенсионером. Сначала он несколько растерялся, но, подумав, решил: "Ну ничего, теперь-то я и начну жить человеком". Он и сам себе ясно не представлял, как жить человеком, но ему мечталось, что это значит быть на виду и обязательно выражать свои мысли обстоятельно и серьезно.
   У него были скоплены небольшие деньги, и жена его всплеснула руками и чуть не заголосила, когда он твердо сказал, что ему необходима моторная лодка и без нее он дальнейшей жизни не представляет. А потом он поехал на рынок и приторговал поношенный бушлат и фуражку с "капустой".
   Однажды Евдокимыч встал на рассвете, сунул в мешок соли, хлеба, консервов, разбудил жену: "Жди, мать, с рыбой" - и пошел на Неву, где у причала стояла его моторка, голубая с красным нарисованным якорем на корме.
   Это было удивительное утро. Он плыл Невой у берега, и ему казалось, что люди на набережной все до одного смотрят на него и думают: "Не иначе, как старый морской волк, вот ведь и пожилой уже, а все в море тянет". И ему от этих мыслей становилось томительно сладко, он ухарски сдвигал набекрень фуражку и приосанивался.
   Город кончился. Пошли вдоль берега поля, рощицы, деревеньки. К полудню Евдокимыч пристал к небольшому поселку и отправился в чайную обедать. В чайной было душно и многолюдно. Он встал в очередь, но в этот миг раздалось:
   - Батя! Капраз! Не побрезгуй нашим моряцким столом - чего тебе в очереди стоять!
   В углу столовой, тесно облепив стол, сидели ладожские рыбаки, на клеенке стояли бутылки вина, закуски. У Евдокимыча радостно кольнуло в груди: "Они назвали меня капразом - капитаном первого ранга! Да я, наверно, и впрямь так выгляжу!"
   Он подошел к столу, ребята сдвинулись, налили Евдокимычу вина.
   - Отплавал я свое по большим морям! - сказал Евдокимыч и звонко добавил: - За море!
   И все закричали:
   - За море! - И чокались с Евдокимычем, и лезли целоваться.
   Через час Евдокимыч тронулся дальше. Он плыл к Новой Ладоге. Никогда еще не было ему так хорошо, и почти счастливый он пел, сжимая руками руль:
   - "Я, моряк, бывал повсюду..."
   В Ладоге он решил остановиться в доме для приезжих. Оказалось, что паспорт оставил дома, но он протянул старушке дежурной удостоверение ДОСААФ и сказал внушительно:
   - Запишите, капитан первого ранга... в отставке... - И от этой немудреной лжи ему снова стало томительно сладко.
   В общем номере он жить не стал, не пожалел полтинника и занял койку в двухместном номере, но поскольку приезжих было мало, жил в комнате один.
   Проснулся он оттого, что услышал голос за стенкой:
   - Отнеси чай капитану, пока горячий. - И сразу в дверь постучали. И Евдокимычу сделалось необыкновенно приятно, потому что "капитаном" назвали его.
   Целый день он гулял по городу, разговаривал с местными жителями, спрашивал, где лучше рыба клюет, куда ему отправиться на рыбалку, и уже к середине дня как-то сам собой возник в городе слух, что приехал на рыбалку знаменитый капитан, гроза фашистов в Отечественную войну, и мальчишки издали почтительно смотрели на Евдокимыча.
   Ехать он надумал на остров Княжно, где рыбачил от колхоза известный всей Ладоге Николай. Новые знакомые - ладожане провожали Евдокимыча, и он, прощаясь, взял под козырек и сказал скупо, по-мужски:
   - До встречи.
   Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.
   - Поярков, - четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:
   - Здорово.
   Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.
   Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.
   - А однажды, - говорил он, - вел я китобойное судно. И вдруг льды справа, слева... Затерло, одно слово... Выключили машины - в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: "Гарпунеры! К пушкам!" И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные деру!
   Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил... Погасла трубка. Он выбил золу, набил.
   - Трубку курите? - спросил Николай.
   - Трубку... В Бостоне подарили... Докеры...
   - Докеры? Почему докеры?
   Евдокимыч и сам не знал, зачем он помянул докеров, и, закашляв, объяснил не очень ясно:
   - Это, значит, бастовали они. Ну, а нас, как советских людей, уважили, разгрузили. И трубку подарили. За мир, значит, одним словом.
   - А что в Бостон возили?
   Евдокимыч снова сбился с плавного разговора, но потом сказал:
   - А помидоры, значит... Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.
   Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.
   На следующий день Евдокимыч решил заняться делом - рыбачить. Николай отвез его в тресту на высокий камень, откуда лучше всего в последние дни окуни клевали.
   Евдокимычу не везло. Поплавок дергался, рыба либо срывалась, либо вообще, съев червяка, уходила. К вечеру привез Евдокимыч лишь пять небольших плотвичек. Он расстроился: пора домой возвращаться, а без рыбы хозяйке хоть и не показывайся.
   Наутро заверещал мотор вдали, и вскоре причалила к берегу моторка. Приехала жена Николая. Николай старался виду не показывать, но был рад ее приезду, суетился и неуклюже помогал жене. Жена была молодая, высокая, черты лица крупные, но мягкие, и потому она казалась добродушной и милой. Звали ее Верой. Она вымыла в доме полы, настелила пахучие луговые травы, протерла стекла, и вдруг стало в доме как-то просторнее, светлее и торжественней.
   Николай уезжал ставить мережи, а она гуляла по острову и пела негромко, и ее голос на пустынном маленьком острове среди ольшаника и серебристой болотной осоки звучал для Евдокимыча как-то непонятно, таинственно и щемяще. Она была единственная женщина на острове, и это как-то поднимало ее в глазах Евдокимыча, он старался незаметно следить за Верой и чем больше приглядывался, тем сильнее она его удивляла. "Волосы светлые, глаза карие, брови черные, - чудно, а красиво!" - думал он, и какая-то незнакомая грусть наполнила его сердце. Вера кипятила чай, чинила сети и все время поглядывала на часы.
   Евдокимыч чувствовал, как она любит Николая. И ему становилось еще грустнее, потому что он пытался вспомнить тех, которые светло и верно любили его, и никого не мог припомнить. Когда ему было двадцать, он, красный конник, стоял с частью под Дубно. И почти каждый вечер встречался с крестьянской девушкой, полячкой Зосей. Она целовала его и спрашивала: "А ты приедешь ко мне, когда война кончится?" И он говорил: "Приеду, коханая", а потом забыл ее и никогда уж больше в жизни не встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.
   Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.
   Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. "Вот бы мне несколько таких", - подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:
   - Хорош улов... Ну да мне в город пора... Дела.
   Вера взглянула на мужа:
   - Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.
   - Само собой! - И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.
   Евдокимыч расплылся в улыбке:
   - Ну вот спасибо, спасибо... Далеко мне еще до тебя... как рыбаку... Спасибо...
   Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, - обязательно так, чтобы все видели, - небрежно скажет соседям: "Улов как улов. Времени маловато". И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.
   И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.
   Он остановил моторку.
   Закурил сигарету.
   Задумался.
   Поплыл обратно к острову.
   Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.
   - Спасибо, Николай, возьми. - Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.
   - Может, все же возьмете? - спросил Николай.
   - Нет, так уж получилось...
   А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.
   1963
   ДЖИГИТ МОРЯ
   Он был насквозь пропечен солнцем, даже глаза его казались почерневшими от зноя и ветров. Скуластое лицо всегда было готово расплыться в улыбке.
   С ранней весны выгонял он в степь колхозных баранов. Степь еще только пробуждалась, и каждый день какой-то новый запах прибавлялся к ее аромату. Якубов чувствовал ее аромат. Вот этот чуть горьковатый - от донника, а этот крепкий, дурманящий - от молодой полыни. Потом, когда полынь наливалась и начинала серебриться, он любил обрывать ее цветки, растирать в ладонях и нюхать.
   - Степь пахнет, как девушка, - говорил он.
   Дело свое он знал. Отары его лучше всех других в районе нагуливались. Вовремя и к ручью подгонит, и на соленые камни отведет, и сладкую степную траву умел отыскивать. Он редко сходил с лошади, весь день покачивался в седле, улыбался своим мыслям и, закидывая в небо голову, пел песни по-казахски, сам тут же сочиняя слова, - обо всем, что перед собой видел:
   Плывет облако,
   а Якубов на коне плывет,
   Не догнать облаку Якубова,
   потому что Якубов - лучший наездник
   и все девушки только на него смотрят...
   - Без степи жизни нет, без баранов жизни нет, - любил повторять он, и была для него в этих словах прочувствованная и пережитая всем сердцем мудрость.
   Но однажды случилось неслыханное - степь исчезла. Конечно, это произошло не за один день, а за много недель. Но степь действительно исчезла.
   Построили на реке плотину, и вода за лила степь.
   И степь стали звать Приклинским морем.
   Сначала Якубов просто в толк ничего не мог взять. Не верил. Как же сама вековечная степь исчезнуть может? И лишь когда река разлилась, волны нового моря подошли прямо к самому селу, где жил Якубов, Якубов заплакал.
   В селе был митинг. Произносили речи, а потом Сережка-конюх взошел на трибуну и сказал:
   - Спасибо, товарищи строители, теперь наша земля плодоносить будет.
   Этого Якубов уже не мог вынести - благодарить за то, что степь-кормилицу под воду спустили! Он плюнул и, расталкивая народ, пошел через площадь домой, ни на кого не глядя.
   Весь вечер он просидел у окна, встряхивая головой и плача:
   Ушла степь,
   ушла степь навеки,
   горькими слезами полынь плачет,
   серебряными слезами...
   Якубову предложили перегнать отары километров за сто на другие пастбища.
   - Куда пойду? Траву там не знаю, воду там не знаю, здесь сидеть буду...
   Так и не поехал никуда.
   Однажды поймали в море много рыбы. Село волновалось. Рыбу жарили на дворах, варили уху. Ребятишки бросали разварившиеся хвосты собакам. Собаки нюхали и отворачивались - не в привычку.
   Якубов не стал рыбу есть.
   - Подарок шайтана, - сказал он небрежно.
   Время шло, и жить Якубову становилось все труднее. И заработков нет, и, что всего обидней, никто уже не относился к Якубову с прежним уважением. Раньше сам председатель останавливался возле коня Якубова и говорил:
   "Привет знатному чабану".
   А девчата облокачивались на плетни и ласково щебетали:
   "Давно не наведывался в село, Ахмед".
   Якубов изгибался в седле, бил плетью по сапогу, ронял:
   "Дела". - И, не выдержав серьезного тона, улыбался.
   Нынче нелегко стало жить Якубову.
   Пришел к нему в дом председатель. Сказал:
   - Сколько времени еще у окна сидеть будешь? Хочешь, Якубов, мотористом на катере стать? Колхоз катер покупает.
   Если бы сказали Якубову, что степь из-под воды выплыла, он бы меньше удивился.
   - А что делать? - спросил.
   - Людей перевозить.
   - Ишак людей возит.
   - Пойми, чудо-голова, ты за штурвалом - всему морю хозяин.
   Долго молчал Якубов и вдруг неожиданно для самого себя сказал:
   - А капитанскую фуражку мне дадут?
   ...Через месяц вернулся Якубов с курсов мотористов. На нем была черная суконная фуражка, пояс с бляхой и тельняшка. И хотя было прохладно, он шел распахнув пиджак, чтобы все видели голубые полосы.
   - Да это Якубов! - первыми закричали мальчишки.
   - Ахмед! - воскликнули девушки.
   - Джигит моря, - торжественно сказал Абдулла-парикмахер.
   Вот уже скоро год, как водит Якубов катер по морю. В воскресные дни, когда девушки выходят гулять на берег, Якубов лихачит. То вздымает веер брызг, рубя носом катера волну, то подходит под волну, взлетая вместе с ней, и при этом поет протяжно, по-казахски, обо всем, что видит:
   Плывет Якубов
   по волне синей,
   а волна пляшет, как джигит,
   а Якубов джигит еще лучше!..
   И снова Якубов улыбается.
   И когда теперь спрашивают у Якубова: "Моряк, как море?" - он обычно отвечает: "Море - хорошо. Оно, как степь, полынью пахнет".
   1962
   НИКАНДР ИВАНОВИЧ И АЛЕША
   1
   Район был степной, и второй секретарь Никандр Иванович с виду был истинный степняк - небольшого роста, загорелый, в просторном полотняном костюме. Фуражку он носил крытую серой парусиной, с высокой тульей.
   Район был, как говорили в области, "благополучный": пшеницу вовремя убирали, зачастую и план с лихвой перекрывали; наглядная агитация, за которую Никандр Иванович нес персональную ответственность, всегда была на высоте. Плакаты и диаграммы украшали сельские улицы, на проселочных дорогах их было такое количество, что у шоферов рябило в глазах.
   Однажды ночью районное руководство разбудил звонок полевого телефона. Звонил руководитель поисковой геологической группы, которая работала в районе. Голос у геолога был хриплый и восторженный. Нарушая всякую официальность, он кричал:
   - Братцы! Провели анализ проб! Братцы! Какие здесь залежи!
   Через несколько месяцев приехали первые рабочие. Они селились в палатках, создавали рудник, ставили город. Весна была злая, хлестала мокрым снегом, топила ноздреватые сугробы вдоль реки, и река, ошалевшая от воды, бунтовала.
   В самом начале весны прислали в район из Свердловской партшколы нового работника Алексея Сергеевича, на должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Он был молод, лет тридцать от силы, широкоскул и вихраст. Его родные места были километрах в семидесяти от райцентра, но земля там уже была другая - башкирская. Никандру Ивановичу он с первого взгляда понравился - не модник, штаны широкие и пиджак привычного покроя.
   Алексей Сергеевич с головой ушел в новую работу. Пропадал на стройке, домой приходил поздно, весь в рудничной пыли и яростно мылил свои вихры. Хозяйка, у которой он квартировал, звала его по-матерински - Алешей, а скоро и люди в поселке стали его так называть, - правда, не в глаза, между собой.
   Никандр Иванович как-то заметил:
   - Объездная дорога у рудника лозунгами не оформлена.
   - Что ее оформлять, там ведь березы такие, наши щиты весь вид испортят.
   Никандр Иванович даже карандаш прикусил от неожиданности.
   - Как испортят? Ну это просто... просто антипартийно!..
   "Антипартийно" было любимое словечко Никандра Ивановича, он в него вкладывал свой смысл, нечто вроде "плохо", "нехорошо", "возмутительно".
   Алексей Сергеевич вздрогнул и сказал:
   - А мы это на бюро вынесем.
   И вынесли. И решили: плакатов по той дороге не вывешивать, потому что березовая роща так украшала степь и, как сказал первый секретарь, "это было бы навязчиво и неэстетично".
   После этого происшествия Никандр Иванович взглянул на своего молодого заместителя совсем иными глазами. Вихры уже не казались ему мальчишескими, а, наоборот, вызывающе торчали на голове.
   2
   Случилась беда.
   Неожиданно жарко засверкало солнце, и снежные лавины бурно хлынули в реку. Река поднялась, вода сравнялась с берегами, стала медленно разливаться. "Запруду надо ставить", - решило начальство.
   Все население рудничного городка бросилось к реке. Машины буксовали в рыхлом снегу, рабочие срывали ватники и швыряли под колеса. Алексей Сергеевич весь день был на берегу. Он сам схватил лопату и вместе со всеми пробивал дорогу машинам...
   К вечеру стало ясно - утихомиривается река. Рабочие еще хлопотали возле воды, но двое вытерли рукавом ватника вспотевшие лица и пошли по дороге в поселок.
   - Куда? - крикнул Алексей Сергеевич.
   Парни остановились, замялись.
   - Сам видишь, - сказали, - работу кончаем, насквозь люди промокли... Общество нам поручило взять горячительного на всех, пока магазин открыт...
   Алексей Сергеевич помолчал несколько секунд, потом воткнул в снег лопату, окликнул шофера, сел в свой "газик":
   - Давай махом в Башкирию... За груздями!
   В башкирской деревне мать его жила, на всю округу известна была как мастерица по солению-варению.
   За полтора часа шофер обернулся. И когда сели за длинный стол в бараке рабочие, стали покрасневшими руками бутылки распечатывать, показался на пороге Алексей Сергеевич и внес, прижимая к груди, бочонок с солеными груздями.
   - Вот, ребята, - как-то смущенно сказал он, - мать солила.
   Никандр Иванович был возмущен: "Потакать коллективным пьянкам!.. Ну это просто..." И еще больше возмущался оттого, что районное руководство не сделало выговор Алексею Сергеевичу - вроде бы он и правым оказался.