Шевцов Иван. Грабеж

   — Итак, я слушаю? — сказала Тоня.
   Павлов растерянно улыбнулся, в нем говорили осторожность и нерешительность.
   — Никак не соображу, с чего начать. Все началось с моей женитьбы. Оттуда вся моя жизнь пошла кувырком. Женился я, можно сказать, на квартире. Беллу я не любил. Вначале думал, что все уладится, привыкну. В принципе она женщина неплохая и ко мне относилась хорошо. Пожалуй, любила. Но родители ее с первого дня на меня косо смотрели, как на чужака. Я вошел в их семью против их воли, они желали зятя своего круга. В общем, семейная жизнь не получилась. Пошли скандалы, подозрения, упреки. Было бы у меня жилье, может быть, я и не женился бы, во всяком случае, на Белле. Однажды в пивном баре на Пушкинской улице, может, знаете: есть там такой подвальчик напротив Столешникова, туда всегда очередь; так вот там за кружкой пива я познакомился с одним типом по имени Арвид. Нет, тогда он мне не показался типом: остроумный, приятный, вежливый, общительный. Умеет расположить к себе, внимательный. Я как-то проникся к нему доверием, рассказал свою судьбу. Он выслушал меня с сочувствием и как бы между прочим поинтересовался, какими ценностями располагает мой тесть: золото, платина, ювелирные изделия. Я сказал ему, что насчет металла не знаю, а камешек драгоценный есть: кулон стоимостью тысяч на пятьдесят. Это мне Белла назвала такую сумму. Поговорили и расстались. Потом дней через пять случайно встретились опять там же в баре. Он обрадовался, увидав меня. Пили пиво под рыбец и креветки. На этот раз он вдруг сказал мне: послушай, Толя, а почему бы тебе не поставить крест на теперешней жизни и не начать совсем новую где-нибудь в Париже или Гамбурге? Я удивился — что за шуточки? А он говорит: я и не шучу, на полном серьезе. Могу посодействовать, ты мне нравишься, парень, будешь моим помощником. И он сообщил мне доверительно, что едет туристом во Францию, где решил попросить убежища. Там у него уже есть дело, есть капитал, кто-то из богатых родственников умер, оставил солидное наследство. Он обещал оформить мне заграничный паспорт, включить в группу туристов, которой руководит. Но за это я должен отдать ему бриллиантовый кулон. Настроение у меня было такое, что я не стал раздумывать и согласился. Был зол на Норкина, хотелось насолить ему. Я представил, как он взбесится, когда обнаружит пропажу кулона. Из бара мы вышли вместе с Арвидом, прошлись по улице. На фоне светлого здания он сфотографировал меня для паспорта. Я оставил ему домашний телефон Норкиных, он обещал позвонить в среду. И точно в среду позвонил, днем, когда я был один в квартире. Сказал, что паспорт готов и что в субботу мы вылетаем в Париж, поэтому в пятницу я с вещами и, конечно, с кулоном должен ждать его у памятника Юрию Долгорукому. Ночуем у него на даче, а утром в аэропорт. В пятницу я взял кулон — он хранился на даче, сложил свои вещички в чемоданчик и поехал к Моссовету. Арвид меня ждал у памятника, как и договорились. Я показал ему кулон, он мне паспорт. Потом мы добрались до вокзала, сели в электричку и поехали, как сказал Арвид, на дачу его приятеля. Он объяснил мне, что так надо в целях предосторожности: Норкины обнаружат пропажу, поднимут шум, поэтому ночь перед вылетом лучше провести в безопасном месте.
   — И у вас не было никаких подозрений в отношении Арвида? — спросила до сих пор молчавшая Тоня. Она не хотела перебивать вопросами: пусть выскажется; хотя многое в рассказе Павлова ей казалось нелогичным и неправдоподобным.
   — В том-то и дело, что не было. Я был в состоянии какого-то гипноза и делал все, что предлагал Арвид. Делал не задумываясь, машинально и равнодушно. Мне было все равно — в Париж или в Калугу.
   — Или в Крым? — вставила Тоня, внимательно наблюдая за поведением Павлова.
   — Ах, да, Крым, — Павлов судорожно сжал пальцы. Сегодня он лгал больше обычного, но находчивость и сообразительность не покидали его. — Вы уже и об этом знаете. Тем лучше. — Он уставился на Тоню беспомощным, доверчивым взглядом и, чтобы не терять нити разговора, продолжал рассказывать дальше, как они с Арвидом сели в электричку, как потом от дачной платформы шли к садовым участкам на значительном удалении друг от друга. Здесь кончилась легенда и начиналась правда, Павлов рассказывал все, как было на самом деле — и как он через окно бежал из сарая, заподозрив западню, как ловил машину на шоссе. И Тоня поверила, что он говорит правду. Когда она попросила его набросать словесный портрет Арвида, он сделал это с увлечением и со всеми подробностями, вовсе не заботясь о том, что того могут задержать, и тогда вся его легенда разлетится в прах.
   Потом допрос продолжался в кабинете Станислава Петровича и при его участии. Вопросы задавал Беляев, а Тоня молча внимательно наблюдала за Павловым, стараясь определить степень его искренности и правдивости.
   — С Пришельцем вы поддерживаете сотрудничество? — спросил Станислав Петрович.
   — Мы с ним разошлись, — негромко ответил Павлов.
   — Давно?
   — С момента свадьбы.
   — Почему?
   — Не было нужды, у меня появилась крыша над головой.
   — У вас она и раньше была.
   — Общежитие? Это не то. А вообще я давно хотел с ним порвать из-за его хамства. Характер у него дурной. Он может ни за что оскорбить, унизить.
   — Пришелец знал о кулоне?
   — Не думаю.
   — Когда вы убежали от Арвида, что собирались дальше делать?
   — Я хотел сразу бежать на улицу Белинского и все рассказать Антонине Николаевне.
   — Ночью?
   — У меня не было другого выхода. Я боялся Арвида. Я знал, что он и его люди будут меня искать.
   — А кто эти люди, кого вы имеете в виду?
   — По-моему, Арвид главарь какой-то мафии. Если не самый главный, то один из главарей.
   — Почему вы так думаете?
   — Если у него есть возможность запросто делать заграничные паспорта и валюту… — Он не докончил фразу.
   — Похоже, что вы правы, Павлов, — вставила Тоня. — Но почему вы не хотите помочь нам раскрыть эту, как вы говорите, мафию?
   — Я хочу, только не знаю, где они, — сдержанно ответил Анатолий.
   — Хотите, но не договариваете, — холодно заметил Беляев. — Вы что-то скрываете, чувствую, блефуете, Павлов.
   — Что вы, зачем мне скрывать? Это не в моих интересах.
   — Именно не в ваших, — заметила Тоня. — У вас впереди вся жизнь. Только надо начать ее сначала и не в Парижах и Брюсселях, а здесь, на Родине. Запутался, попал в ловко расставленные сети, мы искренне хотим помочь вам распутаться…
   — Зачем вы, Павлов, устроили спектакль на даче Норкина? — спросил Беляев.
   Павлов ждал этого вопроса и без запинки ответил:
   — Чтобы отвести от себя подозрение. Алиби никому еще не мешало.
   — Но вы же уезжали за границу и вам было все равно.
   — Я не был уверен, то есть у меня были сомнения: а вдруг все сорвется, мало ли как дело повернется… — резонно пояснил Анатолий.
   — Телеграмму давали вы?
   — Да.
   — И собаку отравили вы?
   — Да.
   — И вам не жалко было? — спросила Тоня.
   — Собаку? Нисколько. Она не лучше хозяина. Меня не хотела признавать и дважды покушалась… Из-за нее я редко бывал на даче, — искренне посетовал Павлов.
   — Когда вы виделись в последний раз с Коньковым? — остановил его излияния Беляев.
   — Вы знаете — тогда, в психичке. А он где?
   В вопросе Павлова просквозило фальшивое недоумение: слишком нарочито прозвучало «а он где?».
   — Об этом я хочу вас спросить.
   — А что я могу, когда вы не верите, — поник головой Анатолий. — Что я должен сделать, чтоб вы доверяли.
   — Совсем немного — сказать, где Коньков, рассказать правду о паспорте, валюте и Арвиде.
   «О паспорте и Арвиде напрасно, Станислав; похоже, что он сказал правду», — подумала Тоня, мысленно возражая Беляеву.
   — Я сказал все, что знаю. Придумывать не могу. — Влажные глаза Павлова остановились на Тоне. Ей хотелось верить Павлову, и в то же время не оставляли сомнения. Она искренне сочувствовала Павлову, потому что твердо верила: он марионетка в чьих-то очень цепких и ловких руках. Но чьих? Станислав, конечно, прав: Павлов чего-то недоговаривает.
   — Да, Павлов, — вздохнула она сочувствующе. — Так дело не пойдет. У вас есть шанс облегчить свою участь, но вы не хотите им воспользоваться. И я знаю, почему: боитесь. Да, да, Анатолий, боитесь.
   Павлов чувствовал, что Миронова искренна с ним. И от того, что она угадала правду, ему стало не по себе. Он смотрел на них испуганными, растерянными глазами, похожий на пойманного с поличным шкодливого мальчишку. Да, он боялся. За эту бессонную ночь в изоляторе многое передумал. Он понимал, что жизнь его в опасности, знал, что если ему, Павлову, и удастся избежать приговора, люди Пришельца все равно найдут его. Тем более в местах заключения. Ему казалось, что люди Пришельца, жестокие и неумолимые, вездесущи и нет такого уголка, куда бы ни заглядывало их всевидящее око.
   Беляев и Миронова переглянулись: на сегодня разговор с Павловым окончен. Вошел милиционер. Павлов встал, опустив голову. Как сквозь сон услышал напутствие Беляева:
   — Подумайте и не упустите время.
   Когда за ним закрылась дверь, Станислав Петрович облегченно вздохнул. Взгляд его слегка смягчился. Он смотрел на Тоню вопросительно, ожидая от нее каких-то итоговых слов. Тоня молча стояла у окна. Вошел дежурный с готовым анализом взятой в сарае ветчины. Цианистый калий. Да, Павлов не ошибся, — его ожидала смерть.
   — А мне его жаль, — печально произнесла Тоня с чувством странного облегчения.
   — Чего жалеть, когда он сам себя не жалеет, — фыркнул Беляев.
   — Его можно понять: сейчас он весь во власти животного страха. Ему вынесен смертный приговор, и он это знает.
   — И знает, кто и за что вынес этот приговор, — резко проговорил Беляев. — Знает, а сказать не хочет.
   — Все естественно и логично, Станислав Петрович. Я думаю, надо сегодня же сообщить Павлову результаты анализа. Это поможет ему сделать решительный шаг. Ты не находишь?
   — Возможно, ты права. А теперь давай подобьем бабки. Итак, Павлов связан с какой-то преступной шайкой, о деятельности которой он много знает и потому от него решили избавиться, как от опасного свидетеля. И надо согласиться с Павловым: шайка, видно, серьезная. Из этой шайки мы знаем — условно, разумеется, — некоего Арвида. Имя, я думаю, не настоящее. Ему было поручено убрать Павлова. Значит, это действующее лицо второстепенной роли. А кто главные действующие лица? Я убежден: Павлов их знает.
   — Я не уверена, может и не знать, — возразила Тоня, медленно расхаживая по кабинету. — Что же касается главного действующего лица, то им я считаю бриллиантовый кулон. Все вертится вокруг него. Как бы я хотела на него посмотреть, что это за штука, ради которой люди идут на преступления, рискуют жизнью.
   — Да, именно вокруг кулона, — согласился Беляев. — Но ты обратила внимание на странные вещи: Норкин утверждал, что в квартире Бертулина налетчики отобрали у него кулон. Коньков отрицал: никакого кулона не было. Значит, Коньков говорил правду, а Норкин врал. Спрашивается — зачем? И продолжает врать сейчас — он сказал, что ничего на даче злоумышленники у него не взяли. А между тем Павлов похитил все тот же кулон.
   — Ничего удивительного — хочет казаться последовательным.
   — А что он скажет, ознакомившись с показаниями Павлова? Как он будет выкручиваться?
   — Это не так важно. Норкин в любом случае — потерпевшее лицо, — сказала Тоня. — Я вижу другое: а не принимал ли Павлов участия в деле с кулоном в тот раз, на квартире ювелира? И случайна ли его связь с Коньковым и так ли уж безобидна, как он утверждает?.. Мне искренне жаль его, но он, мне кажется, по уши завяз в трясине. Короче говоря, Стас, в понедельник я должна встретиться с Норкиным и его дочерью — женой Павлова. Они могут кое-что прояснить.
   — Мне остается только пожелать тебе удачи.
   — Нам, Стас, нам всем, — поправила Тоня и прибавила: — Жаль, что нет Юрия Ивановича.

4

   В то субботнее утро, когда Антонина Миронова ехала на электричке в Дядино, Ипполит Исаевич, крепко вцепившись в баранку автомашины, мчался на дачу полковника Зуброва. Перед тем, как ехать, он позвонил ему на квартиру, — телефон молчал. «Все ясно, — решил Пришелец, — кому охота по доброй воле в такой жаркий летний день сидеть в городе!» У Зуброва на даче не было телефона, и Пришелец выехал с утра пораньше, чтоб застать своего приятеля дома. Сегодня же вечером, как условились еще вчера, он должен доставить Земцеву бриллиантовый кулон и другие ценности.
   Стрелка спидометра иногда заходила за цифру 100, что было непривычно для Пришельца: вообще он, сидя за рулем, придерживался поговорки «тише едешь — дальше будешь». Но сегодня случай особый, каких в жизни Ипполита Исаевича было мало.
   Проведя почти бессонную ночь, Ипполит Исаевич чувствовал себя утомленным и в какой-то степени растерянным. В голове все смешалось — тупая боль, бешеная ненависть к Павлову и Арвиду, дурное предчувствие неотвратимой беды. Он не находил объяснения факту, который казался невероятным: как мог Павлов, приняв такую дозу цианистого калия, положенного в пищу, остаться в живых, выбраться через окно и бесследно исчезнуть? Кто он — второй Григорий Распутин? А может, яд оказался неполноценным, подпорченным? Как бы то ни было, а Павлова надо обезвредить. Пришелец не допускал мысли, что Анатолий может добровольно пойти в милицию, скорее всего, где-то прячется. Но где? Возможно, у Валерии Иосифовны? И тут Ипполита Исаевича больно уколола коварная мыслишка: а ведь эта Валерия Иосифовна Маркина — юрист, и ей, как своему старому другу, Павлов может во всем сознаться, попросить совета и помощи. Итак, после встречи с Зубровым он едет к Маркиной, затем к Земцеву.
   В выходные дни на даче Зубров по утрам не спешил покидать постель, пока жена не позовет к завтраку. На этот раз нежиться не пришлось: еще не сбросив остаток сна, он услышал урчание автомобильного двигателя, стихшее у самой калитки, потом брякнула дверца машины. И Зубров сообразил: «Ко мне. Но кто и зачем в такую рань?»
   Михаил Михайлович набросил на плечи халат, сунул босые ноги в мягкие тапочки и, протирая глаза, толкнул локтем дверь на террасу. Как вдруг сверху, с лестницы, ведущей на второй этаж, на него что-то упало. Он инстинктивно посторонился, и это «что-то» пролетело мимо в сантиметре от его головы и шмякнулось на пол. И не успел Зубров сообразить, что за предмет и откуда, как предмет этот издал душераздирающий крик, словно его пилили тупой пилой.
   Это был их кот, серый, пушистый, сибирской породы кот Ферапонт. который исчез из дома в прошлую субботу и не появлялся целую неделю. Его исчезновение было не случайным. В позапрошлую пятницу Михаил Михайлович у себя на работе купил полкилограмма осетрины горячего копчения и, приехав на дачу, вместо того, чтобы сразу положить в холодильник, оставил на столе. Оставил и забыл. На следующее утро на том же столе Зубров обнаружил лишь просаленную оберточную бумагу. От осетрины не осталось даже крошек. Зато Ферапонт лежал на своем коврике и, вполне довольный жизнью, облизывался. Все понял Михаил Михайлович. Он украдкой воровски взял щетку и со всей силы хрякнул ею по коту поперек хребта. Кот сбежал. И вот появился.
 

 
   Зубров стоял остолбенев, растерянный, глядя на припаянного к полу дико орущего Ферапонта. Из шокового состояния Зуброва вывел поднявшийся на террасу Пришелец.
   — Что здесь происходит?
   Голос Ипполита Исаевича заставил Зуброва вздрогнуть, он недоуменно уставился на нежданного гостя, приходя в себя от страха, потом кивнул на Ферапонта.
   — Да вон — кот врезался сдуру в пол. — На бледном лице его проступили розовые пятна. Чтобы скрыть дрожь в пальцах, он засунул руки в карманы халата. И словно оправдываясь, прибавил: — Я вчера поздно уснул… Пойдем в сад?
   — Лучше бы в доме: дело у меня серьезное. — Пришелец покосился на кота. — Как это его угораздило? За мышью бросился, что ли?
   — Да, да, на мышь, и промахнулся.
   — Силища-то какая. Зверь, — заключил Пришелец и первым сделал шаг в открытую дверь.
   — Страшный, чудовищный зверь. А если б вот так на голову? Представляешь? Домашняя рысь. — Поддакнул Зубров и, приоткрыв дверь кухни, крикнул: — Люба, у нас гость! Ипполит Исаевич! Завтракать будем через полчаса. Прошу, — он указал жестом на кресло. Сам сел на диван. — Извини за мой туалет: только проснулся.
   — Я разбудил тебя, прошу прощения. Но дело серьезное и срочное. — Ипполит Исаевич скорбно потупился.
   — Что-нибудь стряслось, Ипполит Исаевич?
   — Да, неприятная история. Павлов Анатолий оказался подонком. Обворовал тестя и скрылся. Если его задержит милиция, возникнет «дело», в котором может появиться мое имя. Павлов на меня зол и покатит бочку. Фантазия у него неистощимая.
   — Я не вижу оснований для тревоги, дорогой Ипполит Исаевич, — самонадеянно возразил Зубров. — Фантазия — не факт, к делу не приобщишь.
   — Михаил Михайлович, я смотрю на вещи трезво и хочу разговаривать с тобой, как мужчина с мужчиной, тем более, что если дело коснется меня, то оно заденет и тебя и других наших знакомых и друзей. Святых людей, дистиллированных, в природе не существует. На совести каждого можно найти родимое пятнышко, которое с точки зрения ортодоксальных моралистов считается позорным и подлежит осуждению. Как сказал великий американский поэт Уолт Уитмен: «Ведь и во мне уживается добро и зло, как во всей моей нации, и я утверждаю, что зло относительно». Все зависит от того, кто судьи. Я имею в виду это слово в самом широком смысле. И ты лучше меня знаешь, что по одному и тому же делу один судья может вынести оправдательный приговор, а другой отправить в зону на длительный срок. Я прошу тебя отнестись к этому очень серьезно: дело может принять трагический оборот как для меня, так и для других. Включая и тебя.
   Зубров, еще не успев оправиться от потрясения, связанного с Ферапонтом, медленно погружался в трясину новых неприятностей. Он не перебивал Пришельца и не протестовал, когда тот без всяких намеков напрямую ставил и его, Зуброва, в один ряд с каким-то подонком и вором Павловым, которого он в глаза не видел. Он понимал, как тщательно подбирает выражения Пришелец, как целенаправленна и недвусмысленна его словесная вязь, какой категоричный, угрожающе-требовательный тон. До его сознания доходило, что случилась беда, в которой он, Зубров, и Пришелец повязаны одной веревочкой. Он слушал Пришельца, глядя на угол стола, и в душе его зарождалась тревога. Он резко поднял глаза на Ипполита Исаевича, негромко, деловито спросил:
   — Что я должен предпринять?
   — Тебе видней. Использовать все свои связи, знакомства. Что этот приятель — генерал МВД — не может? Или трусит? Или ждет «на лапу»? Пусть не беспокоится: ты же знаешь — за мной не пропадет. Пообещай.
   Зубров понимал, что дела их плохи, и нет у него приятеля, который мог бы хоть чем-то помочь, повлиять, но продолжал играть роль человека влиятельного и со связями. Сказал успокаивающе:
   — Товарищи действуют. Дело тонкое, тут надо делать все наверняка, с гарантией. Требуется точный расчет.
   У Пришельца возникли сомнения, он не очень верил Зуброву.
   — Может, ты познакомишь меня со своим другом из министерства? — сказал он. — Напрямую проще договориться.
   — Нет, нет, сейчас рано, — решительно возразил Зубров
   — К Петру Михайловичу, возможно, придется обращаться, если дело примет неприятное для нас направление. Опять же тебе придется с ним говорить. А еще лучше с его супругой. Там ее слово решающее.
   В голосе Пришельца звучал металл, не допускающий возражений. Приказной тон и властный решительный вид коробили Зуброва, в то же время они подавляли его волю, подчиняли и нагоняли страх. Зубров догадывался. что Пришелец замешан в каком-то крупном преступлении, о котором известно Павлову, и, спасая свою шкуру, он пойдет на все, что сегодняшний разговор — пока еще только шантаж, но если Пришельцу наступят на хвост, он не остановится ни перед чем, по крайней мере его-то, Зуброва, не пощадит.
   — Ты зря горячишься, Ипполит Исаевич. — Зубров встал с дивана и сделал несколько шагов по комнате. В нем все взбунтовалось, правая щека подергивалась.
   В данный момент Пришельцу было невыгодно идти на обострение и, мгновенно сменив тон, он заметил:
   — А не лучше ли сделать так, чтобы и вы имели гарантии?
   Вошла жена Зуброва и позвала к завтраку. Михаил Михайлович был доволен, что таким образом неприятный для него разговор пришлось прервать. Продолжать его после завтрака он не собирался. Да и Пришелец считал, что вопрос исчерпан, Зубров должен действовать, и он будет действовать, в этом Ипполит Исаевич не сомневался.
 
   Яков Николаевич Земцев готовился в заграничную командировку и потому в субботу был дома, тем более, что на этот день он назначил две деловые встречи. Жена, дочь и теща жили на даче, так что встречам никто не мог помешать.
   Командировка предстояла в одну из западноевропейских стран продолжительностью на две недели, в эту страну Земцев ехал впервые, близких друзей из числа соотечественников, которые могли бы оказать ему радушный прием и познакомить если не со страной, то хотя бы со столицей, там не было. Впрочем, в советском торгпредстве работал сотрудником муж Ниночки Жамалдиновой (это была ее девичья фамилия), к которой в студенческие годы тогдашний доцент Земцев питал особые симпатии. Благодаря его вниманию Ниночка отлично защитила диплом, и они остались друзьями. Тогда же Яков Николаевич познакомился и с братом Нины — Асхатом Жамалдиновым — издательским редактором, эрудитом, умницей и вообще обаятельным человеком. Неделю тому назад Земцев позвонил Асхату, сообщил, что он едет в загранкомандировку и любезно осведомился, не желает ли брат передать что-либо Нине Файзурахмановне? Тронутый таким неожиданным вниманием, Асхат поблагодарил за любезность и обещал сегодня привезти икру и письмо.
   Он приехал после полудня. Крупноголовый, с огромнейшей темно-каштановой шевелюрой не поддающихся уходу волос, широкоплечий, кряжистый, со смуглым полным лицом, помеченным густой кистью усов, он чем-то напоминал героев латиноамериканских фильмов.
   Земцев принимал Асхата в гостиной — просторной, увенчанной двумя хрустальными люстрами. Поставив перед гостем на журнальный столик вазу с фруктами и графинчик с коньяком, хозяин, прежде чем наполнить рюмки, решил удивить гостя входящей в моду зарубежной новинкой — видеомагнитофоном. Он включил экран цветного телевизора, а затем положил перед Асхатом шесть кассет с кинофильмами. В каждой кассете два полуторачасовых фильма. Выбирай любой: тут и наши, отечественные, и зарубежные на любой вкус — голливудские боевики, откровенная порнография — все, что душе угодно. Но Асхат не выразил особого удивления, словно для него это была с детства знакомая игрушка.
   А между тем Земцеву нужно было чем-то заполнить время до прихода Ипполита Исаевича: он хотел их как бы случайно познакомить. Потом он скажет Пришельцу, что этот Асхат Файзурахманович — родной брат женщины, у которой он, Ипполит Исаевич, уже оказавшись за рубежом, может получите необходимые сведения о своих драгоценностях. Пришелец встретится с Ниной, передаст ей привет от брата, и Нина назовет ему имя человека и адрес, по которому он должен обратиться. Зачем именно, Нина знать не будет, ее роль совсем проста и невинна.
   В стране, куда собирался в командировку Земцев, в самой столице жил процветающий бизнесмен по фамилии Цвик, фирма которого поддерживала деловые связи с советскими внешторговскими учреждениями. С этим бизнесменом Яков Николаевич познакомился в Москве, принимал его у себя дома, и теперь предстоял ответный визит. Предки Цвика были выходцами из России, точнее из Белоруссии, и потому Цвик считал Земцева своим земляком.
   Гость, откровенно скучая, успел просмотреть только один весьма пикантный фильм, как появился Пришелец, и Яков Николаевич познакомил его с редактором довольно солидного издательства — Асхатом Файзурахмановичем.
   — Я недавно купил роскошно изданный том Уолта Уитмена, — сообщил, покосившись на экран телевизора, Ипполит Исаевич. — Это был поистине великий певец любви, знал в ней толк. «О, отдаться тебе, кто бы ни была ты, а ты чтобы мне отдалась наперекор всей вселенной». А? Звучит? Это он сказал: «Я воспеваю друзей и тех, кто спит друг у друга в объятьях. Я тот, кто провозглашает любовь». Он был предельно откровенен, что в наше время считается цинизмом. Он всему человечеству заявлял: «Совокупление для меня столь же священно, как смерть».
   Ипполит Исаевич торжествующе поднял вверх указательный палец. Он был возбужден и веселостью пытался скрыть состояние тревоги и волнения. Присутствие в доме Земцева незнакомого ему человека настораживало и смущало: ведь он пришел сюда по делу сугубо интимному. Тем более, что человек этот показался ему подозрительным и несимпатичным. Особенно своим ехидным замечанием по поводу Уолта Уитмена:
   — Я думаю, что не эротика — главное в творчестве великого американца.
   Это замечание Асхата задело Ипполита Исаевича.
   — Тогда что же? — с вызовом спросил он и, опережая собеседника, заявил категорично: — Остальное — лозунги, сумбур, плоские агитки, набор громких фраз. Впрочем, извините, возможно, я не прав и рассуждаю как дилетант. Вы профессионал, и мне с вами трудно спорить. Лучше скажите, чем порадует нас ваше издательство в ближайшее время?