Шевелева Ирина. Душа нежна

   "Анохин хотел сказать ей вслед со смешком, мол, бандитов, что ли, подослать хотите. В России были только две инстанции для разбирательства спорных вопросов: суды да бандиты. Суды решают вопросы долго и несправедливо, бандиты мгновенно и справедливо".
   Герой предпочитает - ужас! - покровительство бандитов государственной защите, тем более что платить там и там надо, а бандиты обходятся дешевле, да и защита государства призрачна, словно сентиментальный поклонник Анохина из вечных органов, которому приказано уничтожить, убить его. Вновь необычный портрет - художественное открытие писателя. Поданное мягко, просто, деликатно. Это портрет-встреча.
   "Идти или не идти? А чего, собственно, опасаться? Не будет же он убивать меня среди бела дня возле Кремля?..
   - Привет, - услышал он рядом с собой и обернулся, остановился, увидел рядом с собой коренастого мужчину в темно-сером пиджаке с серым в клеточку галстуком, в дымчатых очках, стекла у которых снизу были прозрачные, но чем выше, тем темнее становились. Мужчина был широкоплеч, крепок, с сильно поседевшими густыми волосами. Но усы были темно-русые и без единой сединки".
   Фэсбешник раскрывает ему служебную тайну - как разоряли Анохина, о решении убить его за рассказы и повести из цикла "Время зверя", признается в том, что поклонник его, прочитавший все его произведения до строчки, советует притаиться и писать о любви. Типичная схема властного исполнительства, несмотря на смелый поступок. Она вне мироощущения героя, ситуация не обсуждаема. Настолько, что на пике эпизода портрет загадочной личности не отодвигается, а... растворяется в небытии. "Когда Анохин пришел в себя, очухался немного, мужчины рядом не было... Не было никакого мужчины, не было разговора. Примнилось Диме в жарком бреду. Ему казалось, что он сошел с ума".
   Несовместимость выражена и в такой тонкой черточке, как та, что представитель органов назван "мужчина", крайне редкое в прозе Алешкина слово. А вот он, и Анохин его - небожитель! И русский мужик.
   Именно в этом своем социально-историческом образе самоосуществляется в новом мировом просторе герой Петра Алешкина. И вновь - куда податься бедному крестьянину?
   Многое, развернувшись, совершил, вопреки всему, русский мужик. Герой-одиночка. Но не таков он в идеале своем. Это вообще не национальный идеал. Герой споткнулся на пороге полного своего бытийного осуществления: продолжения рода, исходящего из кровных связей, крепких семейных, разветвленно родовых, из широты народной жизни. Из прочного осознания своей вечности. Гибель сторожит и сторожит его. Мудрость народная: один в поле не воин - повергает в трагическую растерянность. Нет пути назад к общинному труду на земле, хате-дворцу, освященному веками мировоззрению. Нет и новой общности - ничего нет сегодня более призрачного, даже в слове, чем государство, родина. Нет единомышленников - либо обезумевшая толпа, либо скованные и трясомые финансовой цепью криминальные образования. И одинокий герой.
   ГЛАВА III
   ТРЕТЬЕ СОСЛОВИЕ
   Известный лозунг французской революции: "Третье сословие - это все!" Так и видишь, как поднимаются, сливаются кланы торговцев и судей, законотворцев и исполнителей законов, промышленников и изобретателей, энциклопедистов-профессоров, медиков и вообще людей многих созидающих профессий... Впрочем, что не менее известно, реальная власть оказалась в руках грандиозных спекулянтов, корыстных банкиров. Но принадлежность к третьему сословию стала почетной, значительной, дающей надежные гарантии. За что, как говорится, Викторы Гюго и боролись.
   А у нас - "Пушкин - наше все!" И - постоянное, из века в век отрицание наличия третьего сословия как реальной политической силы. Да, конечно, были сословия (дворяне), гильдии, табели о рангах. Но оказались они все весьма условными и непрочными.
   Говорят, в современной России нет третьего сословия.
   Одна бюрократия - проклятое советское наследие, в свою очередь образовавшаяся из наследия царизма.
   Есть у Ф. М. Достоевского интересное размышление о бюрократии якобы от имени ее представителя. И словно бы сам для себя, неожиданно, внутренне содрогаясь, писатель приходит прямо-таки к ее апофеозу (устами бюрократа). К утверждению, что бюрократия и есть само государство. Какая бы власть на дворе не стояла, бюрократия действует по собственным устоям... Достоевский столько раз являл свою прозорливость, что и на этот раз есть смысл к нему прислушаться - ведь он опять оказался прав!
   И все же бюрократия не третье сословие. Главное, что в ней отсутствует это свобода волеизъявления, хотения, деяния.
   А удержание государства от полного распада нельзя не отнести к деянию. Осуществленному бесчисленным множеством людей доброй воли - сословным множеством. Ведь это факт.
   Иначе бы и школы закрылись, и пенсий бы не выдавали, и ни отопления, ни света - при грабеже электроэнергии - не было, если бы, конечно, оставалась крыша над головой. Да и из квартир бы всех повыгоняли. Города бы сгинули, последние деревни растаяли. Не спасло бы расселение по времянкам, землянкам да заимкам. А у нас даже при тотальной остановке промышленности, всеобщей распродаже, блокировании путей-дорог между российскими областями связь уцелела. Страна осталась, не в виде призрака под условным именем Россия, хотя так она, похоже, выглядит ныне на планете. Осталось то, о чем написал Николай Рубцов:
   Но люблю тебя в дни непогоды
   И желаю тебе навсегда,
   Чтоб гудели твои пароходы,
   Чтоб гремели твои поезда.
   Железная дорога осталась! Чудом. Тем же, что создало и рубцовские строки, которыми поэт свидетельствовал, что он из третьего сословия.
   Третье сословие - это все, что, подвергаясь разгрому и разбою, держит, оделяет благами цивилизации, поставляет, учит, дает связь. Такие чудо-люди, что в любую эпоху, представая в разных социальных ипостасях, выполняют одну и ту же миссию. Такой человек появляется в прозе Алешкина обычно лицом эпизодическим, но постоянно. Попробуй угадай роль и место такого лица в событиях, по одному портрету, - это трудно. Но сам портрет узнаваем:
   "Встретишь такого в деревне и признаешь в нем сельского учителя, подумаешь, что крестьяне в свободную минутку или в праздники, должно быть, приходят к нему посидеть, погутарить, обсудить последние новости из губернии, посоветоваться и всегда находят совет и поддержку: знает он, что нужен мужикам, знает себе цену..."
   Это портрет начальника антоновского повстанческого отряда из "Откровения Егора Анохина". Сегодня учитель, завтра командир, а то вдруг строитель плотин и электростанций, каким предстал на Тамбовщине в 20-е годы писатель Андрей Платонов, автор "Родины электричества"...
   Таков он и ныне, часто-часто не имея опоры ни в армии, ни в органах власти и правопорядка, ни в законах. То он инженер, то бюрократ, то десантник, деятель-аграрий... вообще сеятель и хранитель державы.
   Люди этого сословия словно бы невидимы. Разобщены. Бессильны, даже бунтуя целыми профессиональными корпорациями. Зависимы от денежного мешка. Нет, все-таки не зависимы. Они творцы жизни, подчиненные более могущественным бытийным законам. Что ж, порой они в угоду власти переписывают учебники, попадают на службу антинародному режиму, уступают и подчиняются. Но остаются людьми веры и науки, мыслящими себя только в разумной, усилиями разума и нравственности созданной системе, в устоях, в определенном общественном слое. В третьем сословии. Не слепые, тупые исполнители, а носители, хранители, осуществители. Эту внутреннюю потребность несет в себе Иван Егоркин, рабочий парень из деревни. Попав на собрание в Клуб новых интеллигентов, "Иван не заметил, как подался вперед, выгнулся навстречу словам Булыгина. ...Говорил он в полной тишине, говорил о бесправии русского народа, особенно в провинции, в деревнях, вынужденного заливать водкой пустоту и никчемность своей жизни и гибнуть, гибнуть. Миша говорил, что многие начинают инстинктивно понимать это, потому и возникают всевозможные объединения фанатов, панков, хайлафистов, рокеров. Молодежь не желает жить так, как живут отцы, а как жить - не знает...
   Егоркин вспомнил свои горестные мысли о сегодняшней судьбе России после разговора с Дмитрием Анохиным на поминках Клавдии Михайловны... Только тогда тоска была на сердце, тяжесть, а сейчас хотелось действовать, действовать!.. Но как? Что делать? Где его место в борьбе за душу человека?"
   Воссоздавая состояние общества в эпоху перед крушением СССР, писатель еще прибегает к вопросу "что делать?", окончательно снятому с повестки дня современности. Делай, что хочешь... В этой исторической ситуации единственной могучей поддержкой человека социального осталось только сословное чувство. Чувство слоя, который невозможно уничтожить, как уничтожается даже вековое крестьянство. Чувство силы, толкающей паровоз, подбирающей обломки и снова пускающей их в ход. Реально противостоящей всеобщей (то есть для уцелевших) компьютеризации мозгов, уничтожению Божьей речи, божественной энергии языка. Почему, кстати, провалилась очередная реформа по упрощению правописания? То-то и оно.
   Предприниматели, строители храмов, таможенники товаро- и продуктообмена, живительная поддержка общества. Несть числа их социальному и культурному разнообразию. Нет такой дали разобщения, которой они не могли бы преодолеть поистине телепатической связью. Пожалуй, общественная телепатия людей третьего сословия одна осталась в России неповрежденной, неискаженной. Как бы каждый конкретный человек ни менялся.
   Великий слой, героический подспудно, хотя и не выдвинувший сегодня, для будущего своего, нового героя. То есть бытийно не взявший неограниченной, вселенской власти. Хотя и присматривающийся к себе в планетарных пределах.
   Деятельные люди осколочной России удивительно прытко рванули-таки посмотреть мир и себя показать. Пресловутая утечка мозгов, если посмотреть, - российская форма освоения мирового пространства. Вдыхание воздуха иных стран и континентов тоже не только вызвано ощущениями вырвавшегося из тюрьмы. Это бытийная разведка нового романного пространства. Поля приложения сил. Глобальных схваток. Вид с нью-йоркского небоскреба. Известно, что в разбомбленных террористами небоскребах работали и русские специалисты. С крыши этого здания обозревал Америку и герой писателя, и сам Петр Алешкин. Что счел нужным подчеркнуть в своей книге "Тропа тамбовского волка" и Петр Кошель.
   "У Алешкина появилась возможность посмотреть мир... В США книжная ярмарка была в Лос-Анджелесе. Там он взял напрокат машину и после работы на ярмарке десять дней катался по Америке... с женой прокатился на машине по всей Франции, побывал в многочисленных замках Луары, в Бордо, в Биаррице на берегу Бискайского залива, оттуда в Испанию в Бильбао... С берега Атлантического океана на берег Средиземного моря... Побывал в древнем городе Арле, в Каннах, где в то время проходил очередной кинофестиваль, в Ницце, в Монте-Карло, рискнул нелегальным путем проехать через границу в Италию... В Швейцарию, в Женеву, в Лозанну... снова в Париж... Брюссель, Антверпен... Роттердам, Гаага, Амстердам... Кельн, Бонн, Кобленц... Франкфурт... Снова США: Нью-Йорк, Бостон, Ниагарский водопад, Чикаго, Денвер, знаменитые Колорадские парки, каньоны Аризоны и Юты, Большой Каньон, Лас-Вегас, Долина смерти. Скалистые горы... Диснейленд..." "Насколько краше русская земля..."
   Конечно, пребывающий в материальном и правовом упадке русский третьесословный слой в основном сидит дома, выживает частным образом, лишь телепатически осуществляя свою общественную миссию. Но видит и мыслит точно так же, в тех же пространственных объемах, что и писатель Алешкин и его герой. Держит в уме свой внутренний всепланетный резерв.
   Впрочем, с точки зрения вульгарных представлений о третьем сословии, такое понимание его - ересь. На формальном языке наш внешне разрозненный неузаконенный государственно слой называется средний класс. А третье сословие - канонически это буржуазия. Весьма крупная. Требующая себе власти. Захватывающая ее. Политическая сила, заступающая место аристократии и рядящаяся под нее, "под элиту". Рвущаяся в аристократию и в конце концов образующая этот как бы аристократический, подменный слой - класс. Процесс, запечатленный Пушкиным. "Моя родословная".
   Не торговал мой дед блинами,
   Не ваксил царских сапогов,
   Не пел на клиросе с дьячками...
   Представитель рода высшей, военной, царственной аристократии, Пушкин иной не признавал. По Пушкину, аристократом был бы, скажем, Чапаев. Принятым в аристократию. Вместо этого - четкая схема вытеснения аристократии третьим сословием. Более того, рокировка сословий. "Я только русский мещанин..."
   Притом это схема, подчеркивающая отсутствие в сословии единой организованной внешне и идеологически силы, которая позволила бы произвести замещение разом, с изменением государственного режима. Такой силы в России действительно не было. И нет. Опора ее - капитал не приобрел первенствующего, властного значения. И тут, как говорится, в России проехали. Торгово-банковское сословие в России было задушено в его сытом зародыше в XX веке и как самостоятельное не претендовало и уже не будет никогда претендовать на высшую власть. Слепое и трусливое, с криминальным душком, подчиненное тайному МВФ - вот его окончательная участь. Ни одному банку, включая и Центральный, не под силу ни по-царски недосягаемо взвинтить для подданных цену на хлеб насущный, ни раздать его даром в грозную годину. Нет и не будет такой, Иосифовой, власти...
   Исходя из данного реального положения дел, вполне понятно опасение: а возможно ли теперь возникновение полномочного - во зло, во благо ли третьего сословия в отдельно взятой стране? Именно в России. Сегодня у нас официально взыскуют такой "удобный" для правительственных кругов вариант его, как достаточно толстенький слой денежных людей, которых при случае правительство слегка бы выжимало, с соблюдением некоего джентльменского "общественного договора". Зародыш такого рода отношений прослежен Алешкиным еще на материале советской эпохи. Например, в повести, в некотором роде детективной, "Зыбкая тень":
   "Сергей Сергеевич наполнил рюмки. Маркелов отказался. Тогда и Лаврушкин поставил свою на стол. Виталий Трофимович наклонился к нему и назвал цену.
   - Ого! Дороговато! - вскинул брови Сергей Сергеевич.
   - Я уже говорил: центр, три комнаты на двоих, хороший этаж, документы... В хорошую сумму выливается... Недельки через три ордерок будет...
   - Ладно... Ограбили вы меня!
   - Сегодня я вас, вы меня завтра..."
   Но в целом такая гармония оказывается утопией. Передел собственности осуществлялся и осуществляется во внегосударственных разборках. Властям к пирогу соваться опасно - тому свидетельство регулярный отстрел чиновников.
   Конечно, криминальным богачам-авторитетам в конце концов становится утомительно участвовать в беспрерывном переделе так называемой собственности на час. Но что делать? Захват полной, державного вида власти недостижим. Между собой же объединение возможно лишь в мафию. Увы, только не у нас, где святость любой, даже мафиозной семьи утрачена. Сословие же образуется по другим законам.
   Мы плохо знаем подробности, факты, а особенно действующих лиц французской революции. А стоило бы получше вглядеться хотя бы в Дантона. Прочувствовать громогласие великого, героического потрясения, которым заявило о себе третье сословие. Да, в едином порыве они протянули руки и схватили власть, которую не смог отнять и Наполеон. Которая и в сегодняшней растрясенной Франции позволила их президенту открыто возразить всемогущим США против нападения их на Ирак. Вот она, власть касты собственников, диктующая политику.
   А у нас третье - подлинное - сословие приняло в свои ряды Пушкина! Разве это не головокружительная власть? Вспомним хотя бы мощный отпор тому же посягнувшему на Пушкина Синявскому... Номер не прошел. Правильно воскликнул Александр Сергеевич: "Я просто русский мещанин".
   Вот и выходит, что главную погоду у нас делает так называемый средний класс. Истинное третье сословие. Да, в России оно особое. Принципиальное. Никогда не ставящее частную собственность выше главной собственности - всей России, всей земли. А может, и всего космоса. Человек третьего сословия, даже и обладая деловой хваткой, расчетливостью, "волей к власти", порой безудержной любовью к деньгам и другими буржуазными добродетелями, все равно хоть поневоле, по неписаным законам присягает непререкаемо ценному в России бытийному кодексу служения единому отечеству, высшим идеалам, духовному в человеке. В такой системе любые противопоставления себя выглядят смешными, остаются в российской памяти курьезными строчками:
   Я ненавижу человечество,
   Я от него бегу спеша,
   Мое единое отечество
   Моя пустынная душа,
   имя автора начала ХХ века, к сожалению, не запомнилось. А ведь он претендовал на переворот. Заслужил же лишь усмешку. Такой же усмешкой третье сословие в России подавило культ Наполеона, да и мало ли что еще. Устами горьковского героя воскликнуло: "Человек выше сытости!" И человек дна стал нравственным законодателем. Жадность, и ту в России считают нравственным, даже психическим отклонением - "болезненная жадность". Русский буржуа тот, кто склонен демонстрировать и широту натуры, и почтение к искусству, меценатствовать и жертвовать на храмы и на царскую волю. Таков представитель именно сословия - честный предприниматель, хоть и использующий мутную воду. Разбойные криминальщики, грабители несметных народных богатств, безудержные халявщики роскошных европейских вилл - увы, еще не замков и небоскребов - не из сословия. Не из гипотетической аристократии денежного мешка. В пространстве нового романа им заранее отведена роль чудищ. Но и то - есть для них там место? Ведь там грезится иной простор. Тот, что грезится герою Петра Алешкина.
   Самое удивительное в судьбе писателя и его героя то, что она литературная судьба. С его безошибочным, цепким, бытийно ухватистым инстинктом Петр Федорович Алешкин избрал не какую-либо иную сословную деятельность, а книгоиздательскую. Одну из самых крутых и тяжких. Не стал ни фабрикантом, ни биржевиком, ни все еще замаскированным в России помещиком. Ни тем более спекулянтом-перекупщиком (хотя, как помним, перепродажей ему пришлось заниматься при создании издательства). И ведь преуспел бы. Оставаясь при том писателем, творцом современной прозы. А также высококультурным любителем и почитателем, знатоком книги. Какие были великолепные возможности выбора, известно из похождений его героя. Но его Дмитрий Анохин из "Беглецов", даже столкнувшись с превосходящими силами противников в России, готов вновь начать книгоиздательскую деятельность в Америке (что для русского, понятно, еще сложней). Полезно, кстати, проследить за планами Анохина, за размахом трезвого рационализатора:
   "Гринкарта реальнее. Как только я ее получу, то сразу открою здесь литературное агентство. У меня тут есть знакомый, который владеет таким агентством, продает права американских авторов нашим издательствам. Он мне хвастался, что в прошлом году у него оборот был больше миллиона долларов. Значит, заработал он не менее ста тысяч. И это при том, что он не знает наши новые издательства. А я знаком со всеми директорами издательств России. Ведь я, кроме прочего, член правления Ассоциации книгоиздателей России. И этот мой знакомый литагент продает права только американских авторов, а я хочу попробовать продавать по всему миру еще и права наших авторов... Эта область рынка пока у нас еще никем не занята... А работать мы начнем в Чикаго. Соберём каталоги всех американских издательств, будем изучать аннотации и интересные книги предлагать нашим...
   ...Я не собираюсь делать ставку только на литагентство... Можно не выходя из комнаты рассылать по компьютерной почте тексты по всему миру..."
   Сам Петр Федорович предпринял попытку основания совместной книгоиздательской фирмы "Пьер-Андре" во Франции.
   Причины такого жизненно важного предпочтения чрезвычайно любопытны, и в своей любопытности необычайно, вселенски, можно сказать, пространны. И обнаружить их можно только у Алешкина.
   Во-первых, почему писатель и его герои не занялись чем-то другим? Да потому, что бизнес в современной России начисто лишен рационализаторства. Перехват, подбирание крох, строительство из чужих досок и кирпичей руками "молдаван"... Хоть на земле, хоть на стройке, хоть в отмывании награбленного - и тут свои коридоры, услужливые оффшорные ловушки.
   Люди современного бизнеса не оригинальны, неинтересны. Ни в чем. Даже в затейливом оригинальничанье. Вот по телевизору показывали - для защиты своей собственности пошли бизнесмены в самураи. Сбились в команду. И с каким усердием, с каким робким следованием букве, рабским придыханием подражают... силе, бытийной самостоятельности. Курьез. Что ж, они могут овладеть убойными приемами - опираясь при этом на таинственный самурайский кодекс чести, скорее всего перенятый во внешних формах вплоть до специфического японского интерьера. Казалось бы, пусть тешатся. И даже обретают некую интернациональную "сообщность". Но уже один этот факт "погружения" говорит не о силе, а о слабости, однозначно - о крахе, поджидающем любой их предпринимательский шаг. Коренному деятелю говорит да и криминальным структурам - об испытываемом "самураями" ощущении пропасти, пустоты, бесцельности всего ими затеваемого. О социальной их хлипкости. Не берусь, конечно, предсказывать крах того или иного бизнеса в те или иные сроки. Говорю о внесословности, при которой крах все равно наступит.
   О той же пустоте, в которой обретаются свернувшие голову птице удачи, свидетельствует и повальное приобщение их ко всяким колдовским и псевдорелигиозным сектам, походы "в махариши" и т. д. Налицо избегание, страх перед подлинным творчеством, открытиями высшего плана, верой. Явление, фиксирующее неверие в себя, в Россию что демократическую, что капиталистическую... Полное отсутствие державного инстинкта сословия, собственной в нем роли.
   Герой Алешкина тоже не занят вопросами сплочения сословия. В своем стремлении в неизведанное, навстречу победам и фантастическим случаям он лишь испытывает и отбрасывает многочисленные "не то". Но руководствуется при этом все-таки сословными инстинктами. В том числе правовыми. С верой или без веры в праведный суд он все равно прибегает к судебным процедурам. В прозе Петра Алешкина, кстати, судебные эпизоды занимают значительное место. Хотя судейское племя у писателя дано наименее портретно. Судейский мир нарисован безликим. Зато сами судебные процессы поданы захватывающе эмоционально - патетически, сатирически, с вниканием в тончайшие повороты процесса.
   "- Предложение защитника о вызове новых свидетелей отклоняется, объявила громко судья и так же громко и строго спросила, обращаясь в зал: Молодой человек, что вы пишете? Прошу сдать блокнот и прекратить записи!
   Глядела она на Анохина.
   - Нет закона, запрещающего вести записи во время судебного заседания, - ответил Дмитрий.
   - Я прошу вас сдать блокнот и не мешать работе суда! - еще строже и резче потребовала судья.
   - Я журналист, - поднял он свое удостоверение.
   - Товарищ милиционер, прошу конфисковать блокнот и вывести владельца из зала!..
   Вызвали Галю. Вошла она улыбаясь. Радостно глядела на Ивана.
   - Сейчас кончим и пойдем, - произнесла она вдруг громко..."
   Мастерски передан писателем допрос накачанной наркотиками девушки:
   "- Когда вы к ним вошли, они приставать к вам стали? - спросила строго судья. - Что они говорили?
   - Они? - Галя обернулась к ребятам. - Борис обрадовался. Он давно приглашал...
   - Значит, он приглашал вас, и вы согласились прийти? (Галя пришла как работник жилищной конторы.)
   - Нет, - хихикнула Галя. - Я не соглашалась!..
   - Не согласились, но пришли... Но почему же тогда вы написали, что они приставали к вам, не выпускали из квартиры, потом силой потащили в комнату?
   - Никто ни к кому не приставал, - улыбалась Галя. - Любить нужно друг друга... Зачем вы его держите? Отпустите! - попросила она жалобно, глядя на Ивана. - Он хороший!.."
   Мастерски выдержан строгий тон судьи, заведомо неправедно шьющей Ивану уголовное дело:
   "Поднялся защитник.
   - Я прошу суд прекратить вопросы. Она невменяема...
   Судья переговорила с заседателями и громко сказала:
   - Предложение защитника отклоняется! У нас больше нет вопросов. Если у прокурора и защитника нет, объявляется перерыв!"
   Неправедность, облеченная в норму законности, громогласна. Но герой Алешкина вновь и вновь идет в суд. Порой добивается успеха, столь же громогласного, но радикально ничего не меняющего. И все равно, пусть неправедный, да будет суд! Здесь, безусловно, сословный выбор героя. За праведность суда он и будет вступать в нешуточные бытийные схватки.
   Так же не отвергает герой и чиновничьего мира. Хотя и здесь встречает бесконечное число случаев "не того". Чрезвычайно ярко, с исчерпывающим знанием дела воссоздает он литературное чиновничество. Вот один из замечательных портретов:
   "Кобенко человек грубоватый, энергичный, опытный советский администратор. Чувствовал он себя во всех хитросплетениях советской системы как щука в озере. Это теперь растерялся, будто в аквариум попал. Вроде бы та же вода, те же водоросли, та же тина, а куда ни ткнется - стенка. Посмотришь со стороны - та же энергия, тот же напор, та же бодрость, а приглядишься - все невпопад, растерянность, неуверенность в правильности поступков, подозрительность - как бы ни обманули".