Страница:
Короче говоря, пока все отрицательные факторы сошлось в одну точку…
Между тем лошадки весело бежали по дороге, а я в своем легком пальтеце мерз на высоких козлах. К сожалению, у конных экипажей не было предусмотрено зеркала заднего вида, а высокий кожаный верх не позволял увидеть, что делается сзади.
Пока я ехал проселком и ни с кем не встречался, человек в городском платье, сидящий на месте извозчика не привлекал любопытных взглядов, но когда мне придется проезжать населенные пункты, пустой фаэтон со странным кучером обязательно запомнятся. Это мне никак не светило. Нужно было на что-то решаться, то ли разыскать имение Крыловых, то ли ехать на север, в Москву.
Так ни на что не решившись и окончательно задубев на холодном ветру, я остановил свой экипаж, соскочил на дорогу и для согрева побегал и помахал руками. После того, как немного согрелся, опустил кожаный верх. Фаэтон превратился в сани, что позволило мне сесть на пассажирское место и править лошадьми не с продуваемой верхотуры, а с мягкого кожаного сиденья, хоть как-то защищенного от бокового ветра.
Теперь, если не придираться к частностям, я стал похож на состоятельного мещанина, обходящегося без кучера. Подъехав к перекрестку с большой наезженной дорогой, я так и не решил, куда мне направиться.
Впрочем, в обоих случаях нужно было сворачивать направо.
Между тем, солнце окончательно спряталось за дальним лесом, наступили мягкие зимние сумерки, подсвеченные с запада оранжевыми облаками. Мои кобылки без кнута и понуканий сбавили темп и перешли с карьера на рысь. Гнать их нужды не было, скорой погони я не ожидал. Однако для порядка все-таки оглядывался назад, Пока никакой опасности на вечерней дороге не проглядывалось. Дорога была на удивление пустынна, только пару раз мне встретились крестьянские сани, с которыми удалось без потерь разъехаться.
Я уже думал, что скоро окажусь в полной безопасности, когда в очередной раз оглянувшись, разглядел нагоняющую тройку.
Она была еще довольно далеко и разглядеть, что за люди едут в ней, было невозможно. На всякий случай я вытащил из кармана пальто подобранный пистолет.
«Кучер» пользовался очень неплохим оружием, «Браунингом» первой модели, калибра 7, 62 мм. Меня это удивило, я не знал, что такие пистолеты уже выпускались в 1900 году. Я вытащил магазин и пересчитал патроны. Их оставалось всего четыре штуки. К сожалению, запасной обоймы к пистолету не прилагалось. Однако это все-таки было в четыре раза лучше, Чем ничего.
Управлять лошадьми я умел, однако владел этим искусством не очень отчетливо. Ездил примерно так, как начинающий автомобилист, две недели назад купивший права. Предвидя сложности, которые возникнут с обгоном меня тройкой, я хлестнул вожжами по бокам своих лошадей, и они послушно ускорили бег, теперь мы с тройкой ехали примерно с одинаковой скоростью. Как мне удалось разглядеть, кони там были более рослые, чем мои кобылы, но и сани были заметно шире и тяжелее моего изящного, узкого фаэтончика, так что «скоростные возможности» у нас были примерно равные. Разглядеть седоков я все еще не мог, да и не старался, почему-то у меня была уверенность в том, что это случайные попутчики.
Расстояние между нами сохранялось метров в двести, но сгущающаяся темнота все больше скрадывала пространство и детали, и я перестал оглядываться. До перекрестка было около версты, а я все не мог решиться, куда лучше ехать: к родственникам или в Москву.
Заснеженное поле, долго тянувшееся вдоль дороги, кончилось, начался редкий перелесок, в конце которого угадывался перекресток со столбовой дорогой, я оглянулся посмотреть, далеко ли от меня тройка, и увидел вспышку, а затем по ушам ударил звук выстрела. Свиста пули я не уследил, зато отчетливо расслышал металлический лязг передергиваемого затвора. Увы, между мной и тройкой теперь было всего метров семьдесят.
– Стой, застрелю! – громко закричал мужской голос, и вновь прогремел выстрел.
Теперь я услышал пулю, низко просвистевшую над головой. Опять сзади лязгнули затвором. Похоже, что стреляли из трехлинейной винтовки системы «Мосина». Звук был очень громкий и звонкий, да и многозарядных ружей с затворами, кроме этой винтовки, в России в это время, по-моему, еще не было.
Мои кобылки, напуганные стрельбой и криками, понесли. Я накинул вожжи на высокий облучок, спустился как можно ниже и вцепился руками в сидение. Спрятаться от мощной пули за пружинной спинкой сидения было нереально, но инстинкт оказался сильнее разума.
– Стой, застрелю! – надрывался сзади все тот же голос.
Опять выстрелили. Я не знаю, куда целился стрелок, но пуля вновь бесполезно свистнула над головой, никуда не попав.
«Если он попадет в лошадь, мне не уйти, – подумал я. – На снегу в темном пальто я буду классной мишенью.»
К моей чести, даже мысли начать отстреливаться у меня не появилось.
Между тем мои лошади продолжали нестись во весь опор, мотая узкий фаэтон по всей ширине дороги. Крики сзади начали отставать, и стрельба прекратилась.
Я сел на скамью и опять нормально взял в руки вожжи. Почувствовав узду, кобылки начали успокаиваться и пошли ровнее. Я не стал их придерживать. Даже напротив, слегка подстегнул по бокам.
Наконец перелесок кончился, а за ним, как я погнил, уже был перекресток. Я попытался придержать лошадей, но они, разгоряченные бегом или испугом, плохо слушались. Пришлось громко закричать: «Тпру» и сильно натянуть вожжи. Скорость бега немного упала. Впереди показалась темная полоса тракта, мне следовало свернуть налево, на север, но в последнюю секунду по какому-то наитию я повернул на юг. На большой скорости санки чуть не перевернулись, но дальше по широкой, наезженной дороге выровнялись и поехали прямо. Я опять подбодрил лошадей. С версту они еще шли длинным галопом, но потом начали сбиваться на короткий шаг и мотать мордами в мою сторону, как бы призывая умерить пыл. Я отпустил вожжи, и они тут же перешли на медленную рысь.
Дорога по-прежнему была пустынна, и один Бог знает, куда она вела. По «азимуту» и направлениям, проходившим по этой местности, можно было предположить, что это Калужский или Варшавский тракт, Осталось только добраться до какого-нибудь населенного пункта и выяснить, насколько это соответствует действительности.
Теперь мои лошадки еле плелись и тяжело дышали. Я остановил их и прислушался. Кругом было тихо. Вспомнив какую-то детскую сказку, я лег на дорогу и прижался к ней ухом. Стука подков слышно не было. Или мои преследователи взяли неверный след (на что я очень рассчитывал), или значительно отстали. Я подошел к лошадям, они были мокрыми от пота, а мороз все усиливался. Под сидением я нашел тряпку и вытер их крупы. После этого мы опять пустились в путь.
От пережитого волнения я согрелся, но потом опять начал мерзнуть…
На дороге по-прежнему никого не было. С полчаса мы трусили по большаку, пока, наконец, впереди не замаячило темное пятно, напоминающее человека. Я подстегнул лошадей, и мы быстро догнали крестьянского парнишку, бредущего по обочине. Одет он был в армяк и баранью шапку вроде кубанки.
– Эй, паренек, – окликнул я его, – не подскажешь, что это за дорога?
Прохожий оглянулся на меня и ответил ломким, слабым голоском:
– Не знаю, добрый человек.
– Как это не знаешь? – удивился я. – Идешь и не знаешь, куда?
Путник посмотрел в мою сторону, потом отвернулся и вдруг сказал такое, от чего я едва не свалился с саней:
– Все дороги на Руси ведут ко Льву Николаевичу, поди, и эта туда же ведет.
Услышать такую ересь на ночной дороге от крестьянского паренька было совершенно неожиданно. Что за Лев Николаевич, я понял не сразу, но потом догадался:
– К какому Льву Николаевичу? Толстому, что ли?
– Да, к графу Льву Николаевичу Толстому, – поправил меня крестьянин. – Надежде всей земли Русской!
– Ясно, значит эта дорога на Тулу? – уточнил я, имея в виду расположение Ясной Поляны.
– Все дороги на Руси ведут в Ясную Поляну, – подтвердил странный мальчик. Говорил он каким-то, как я уже заметил, ломким, затухающим голосом и вдруг начал оседать на дорогу. Это выглядело совсем уже странно, и я сначала подумал, что он просто пьян.
Но слишком он был юн, да и пока я его не догнал, шел не качаясь.
«Наверное, толстовец», – подумал я, вспомнив, какой популярностью пользовался великий граф у своих современников во всем мире.
Я соскочил со своего фаэтона, подошел к нему и помог подняться на ноги. «Толстовец», когда я разглядел его вблизи, оказался худеньким юношей с окоченевшим, заострившимся лицом. Глаза его были полузакрыты, и когда удалось поставить его на ноги, он посмотрел на меня едва ли не со смертельной мукой.
«Только этого мне не доставало», – подумал я и подтащил его к повозке.
– Я ничего, я пойду, мне нужно идти, – бормотал парнишка, обвисая у меня на руках.
Пришлось забросить его на сидение, как мешок с картошкой. Оставлять его на дороге было нельзя, он бы неминуемо замерз. Молодого человека била крупная дрожь, и он находился в полуобморочном состоянии. Самым правильным было бы дать ему выпить стакан водки, но, увы, мои похитители о водке, как и о теплом платье не позаботились.
Я пристроил парнишку на сидении так, чтобы он не вывалился по дороге, уселся на свое место и подстегнул кобылок. Они, пока мы стояли на месте, начали покрываться инеем и без понуканий пошли коротким галопом.
– Ты говорить-то можешь? – поинтересовался я у своего нежданного попутчика.
– Могу… – проблеял он дрожащим голосом.
– Откуда ты взялся?
– Из Херсонской губернии.
– Откуда? – удивленно переспросил я. – И что, так всю дорогу и идешь пешком?!
– Нет, только от Москвы…
– Деньги-то у тебя есть? – после долгого молчания задал я животрепещущий для меня вопрос.
– Есть немного, маменька заставила взять в дорогу.
– Молодец твоя маменька, – похвалил я предусмотрительную родительницу.
– Лев Николаевич считает деньги грехом, – не согласился парнишка.
– Ну, если только что Лев Николаевич… – машинально сказал я, заметив, что мы подъезжаем к развилке дороги. Нужно было выбирать, куда ехать дальше.
– Так ты точно не знаешь, где находится Тула?
– Не знаю, мне в Москве посоветовали о дороге спрашивать у встречных, – стуча зубами от холода, ответил юнец.
Выбор у меня был небольшой, один из двух вариантов, и я направил лошадей по левой дорожке, она мне показалось немного шире и лучше раскатана, чем правая. Морозец, между тем, все крепчал, и непротивленец совсем скис, да и меня уже пробирало до костей. Наконец впереди показалось какое-то селение, запахло печным дымом, и лошади прибавили шага.
– Денег у тебя сколько? – опять вернулся я к грешной теме. – Заплатить за постоялый двор хватит?
– Сто рублей, только они в армяк зашиты, – полусонно пробормотал малец. – Я хотел так дойти, Христа ради…
– «Так» только на тот свет можно добраться, да и то не всегда, – нравоучительно сказал я.
Мы уже въезжали в какое-то село. Несмотря на довольно раннее время, избы были темны. Ничего похожего на постоялый двор я не заметил. Ломиться к спящим людям было неудобно, а спросить было не у кого. Проехав дворов двадцать, я наобум остановился у какой-то избы и, оставив толстовца ждать, забарабанил кулаком в ворота. Во дворе затявкала собака, ее лай тотчас подхватили другие псы в соседних подворьях. Минут через пять в темном окне мелькнул свет лучины, скрипнула дверь, и старческий голос спросил:
– Кого Бог несет?
– Проезжие, – ответил я, стараясь сделать голос приятным, – ищем, где переночевать.
– А хоть у нас ночуй, коли за постой заплатишь, – сказал невидимый хозяин, прерывая приглашение смачным зевком. – Сами-то кто будете?
– Так, едем по своим делам, – неопределенно ответил я.
Старик исчез, потом вернулся одетым и открыл ворота. Мы въехали на подворье и, оставив лошадей на попеченье вышедшего вслед за стариком молодого мужика, пошли в слабо освещенную избу. Легковесного толстовца, чтобы он не упал, я придерживал за кушак. В сенях в нос ударила теплая дурманящая деревенская, избяная вонь. Пахло кислым хлебом, скотом и бедностью. Толстовец тут же бессильно опустился на лавку, заваленную каким-то тряпьем, а я остался стоять, поджидая замешкавшегося в сенях хозяина.
– Рано нынче мороз ударил, – сказал старик, появляясь в дверях вместе с клубами пара. – Я такого и не припомню, поди, замерзли?
– Есть маленько, – ответил я. – Парнишка вот совсем закоченел.
– Пусть на печь лезет, там отогреется.
– Раздевайся, – сказал я парнишке, – и лезь на печь, грейся.
Толстовец негнущимися пальцами долго возился с застежками армяка, наконец, расстегнул его, сбросил прямо на пол и неловко забрался на широкую лежанку печи.
– Сами-то из каких будете? – между тем поинтересовался у меня старик. – Наши, православные? А может, какие другие?
Я вспомнил, что, войдя в горницу, не перекрестился, но откуда старик мог это узнать, было непонятно, его тогда в избе еще не было.
– Из лекарей, – проигнорировав вопрос о вероисповедании, ответил я.
– Что же, это дело хорошее, – похвалил старик. – Людям подмога.
Говорить больше было не о чем, и я присел на лавку под образами. Изба, слабо освещенная двумя трещащими смоляными лучинами и огоньком лампадки, была темна.
– До города далеко ли? – спросил я после пятиминутного молчания, которое старик заполнил кряхтением и каким-то невнятным, себе под нос, бормотанием. – Недалече. До Михнева почитай поближе, а до Серпухова подоле.
Я представил себе карту Подмосковья и определил наше местоположение между Каширским и Варшавским шоссе, где-нибудь на уровне нынешнего города Чехова, бывшей Лопастни. В это время в избу ввалился молодой мужик, занимавшийся моими лошадьми.
– А хороши у тебя кобылки, добрый человек, – сказал он, повернув ко мне невидимое в полутьме лицо. – Где покупал, поди, с завода?
– Не знаю, они не мои, одолжил на время у знакомых.
– Вот я и думаю… – почему-то произнес молодой мужик. – А кобылки-то знатные, не уступишь? Я б за ценой не постоял.
Судя по состоянию избы, хозяевам была не по карману не то, что заводская лошадь, но и водовозная кляча. Однако я не стал развивать эту тему и интересоваться, какую цену мне могут предложить, а просто отказался:
– Лошади не мои, не продажные.
– А зря не хочешь продать, я б хорошую цену дал, так бы и взял с кипажем, – не удовлетворившись моими доводами, продолжил уговаривать мужик.
– Говорю тебе, эти лошади не продаются, – начиная раздражаться, ответил я.
– А мы и непродажные берем, – наглея, сказал он и засмеялся резким пьяным смехом своей же глупой остроте.
– Ты уж, добрый человек, не перечь Ефимке, – встрял в разговор старик, – ежели ему чего приспичит, то вынь да положь, иначе не отступится. Отдай ты ему кобылок по добру, а то как бы какой беды не приключилось, кликнет сейчас братовьев – живота лишишься.
До меня уже дошло, что для ночлега я выбрал не самый подходящий дом, поэтому старика почти не слушал, мучительно соображая, что мне дальше делать. Справится с пьяным Ефимкой и стариком, имея в кармане пистолет, не составляло труда, но где потом по дворовым постройкам искать своих выпряженных лошадей и как их потом на ощупь запрягать, я не знал. В любом случае это займет много времени, а там, глядишь, подоспеют «братовья», возможно, и вооруженные.
– А вы, сударь, подарите им коней – раздался с печи тонкий голос толстовца. – Не нужно противиться, может, они им больше нужны, чем вам.
Почему-то реплика худосочного идиота из Херсонской губернии разозлила меня даже больше, чем вымогательство и угрозы. Однако я сдержался и, продолжая неподвижно сидеть в красном углу под образами, неприметно сунул руку в карман пальто и нащупал металлическую рукоятку «Браунинга». Я помнил, что в нем всего четыре патрона, и стрелять просто так не собирался. Он мне нужен был для утяжеления руки. Судя по фигуре, Ефимка был малым крепким, и просто так сбить его с ног голым кулаком будет нелегко.
Первым делом нужно было усыпить бдительность разбойников. То, как они дерзко и открыто действовали, говорило о наглости и не слишком большом уме. Я решил, что самым правильным будет изобразить крайний испуг и смирение.
– Да как же, дяденька, можно, лошадки-то чужие, – заныл я неестественным, фальшивым голосом, обращаясь только к старику. – Мне, чай, за них отчет держать. Помилосердствуйте, явите божескую милость! Заставьте за свою доброту век Бога молить!
– А ты скажешь хозяевам, что лихие люди лошадок-то отобрали, – купившись на этот нехитрый прием, довольным голосом сказал хозяин, – а мы тебя с миром отпустим.
Насчет «отпустим» старик явно врал, кто же отпускает ограбленных в своем доме – убьют и бросят в лесу.
– Ну, если отпустите, – продолжил я идти на попятный, изображая настоящий испуг и крестясь на иконы, а сам наблюдал за передвижением сына.
Ефимка, между тем, стараясь быть незамеченным, все ближе подбирался ко мне. Если судить по его голосу и давешнему смеху, он был изрядно пьян, однако двигался бесшумно, хорошо координируя движения. Я, делая вид, что совсем смирился со своей участью, съежившись, сидел на лавке, парализованный страхом. Парень был уже совсем близко от меня, и старик, наблюдавший за его перемещением, как мне показалось, со значением кашлянул. Сынок в этот момент бросился на меня, вытягивая вперед руки, в правой сверкнул нож, но зацепить не смог и дико, по-животному завыл.
Я не стал терять времени и, бросившись на папашу, ударил его левой рукой, крюком снизу в солнечное сплетение. Старик ойкнул и начал сгибаться в пояснице. Я «подло» добавил ему ногой в лицо, но попал в грудь и не глядя в сторону опадающего на пол, уже не вопившего, а как-то хрюкающего Ефимки, бросился к дверям, на ходу крикнув толстовцу:
– Хочешь жить – беги за мной!
На улицу я выскочил, больно стукнувшись ногой о какую-то кадку в сенях. Во дворе, понурив головы, стояли мои нераспряженные, вопреки ожиданию, лошади. Позже я догадался, что их этой же ночью собрались перегнать в безопасное место и потому просто оставили во дворе. Я побежал к запертым воротам. Они, кособокие и щелястые, тем не менее, были заложены тяжелым дубовым брусом. Я вытолкнул его из пазов и, торопясь, растащил створки. На улице пока было тихо, никаких «братовьев» видно не было. Из избы в этот момент раздался пронзительный, заглушённый стенами, женский крик:
– Помогите, убили!
Я кинулся к лошадям, они повернули ко мне свои симпатичные, заиндевевшие морды. Хлопнула входная дверь, и я машинально вскинул пистолет. Из дома выбежал «непротивленец» с армяком в руках и бросился к фаэтону, что-то нечленораздельно крича. Я вскочил за козлы, подождал, пока парнишка нырнет в кузов, щелкнул кнутом и с места послал лошадей в карьер.
Глава 6
Мы быстро проскочили это опасное село с приземистой церквушкой и опять оказались в пустын ных российских просторах. Херсонский непротивленец злу насилием возился у меня за спиной натягивая на щуплые плечи свой крестьянский армяк.
– А что там было? – минут через десять, когда опасность, как ему показалось, миновала, спросил он.
– Ограбить нас хотели и убить, – коротко ответил я.
– А почему мужик закричал и упал? – продолжал любопытствовать парнишка.
– Потому что я его ударил, – без подробностей объяснил я.
Удар, честно говоря, был коварный и страшный. Я бил стволом пистолета прямо в горло парня. Меня при воспоминании о том, как захрустела проламываемая гортань, передернуло. Похоже, что я слегка превысил самооборону, в принципе, можно было бы обойтись и без таких суровых мер. Почему-то в тот момент, когда Ефимка бросился на меня с ножом, мне самому стало страшно, хотя и в более тяжелых переделках удавалось сохранять присутствие духа и не паниковать.
У меня уже и раньше несколько раз случались беспричинные приступы ужаса и ярости одновременно, которые не удавалось подчинить контролю и, тем более, проанализировать, отчего они происходят. Было непонятно, это срабатывали инстинкт самосохранения, предчувствия, или опасность и вправду была смертельной. Пожалуй, в этот раз Ефимка со стариком папашей подсказали мне разгадку: от них веяло такой первобытной жестокостью, что я почувствовал себя животным на бойне, которое с профессиональным равнодушием ведут на заклание, и я это понял на подсознательном уровне. Отсюда такая звериная реакция защиты своей жизни.
– Мне кажется, что вы были не правы, – забубнил у меня за спиной толстовец, – эти люди – простые, темные крестьяне и не понимают евангельских истин, Нам нужно было объяснить им, что неправедное богатство не ведет к счастью, главное – это чистая душа, а не земное богатство. А если уж им так нужны лошади, так пусть просто так заберут их себе.
Такое «расширительное» толкование Толстого меня сначала разозлило, но потом стало смешно.
– Ты один такой идиот у маменьки, или у тебя есть братья и сестры? – поинтересовался я у «практического философа».
– Вы меня не сможете обидеть, – обиженным голосом сказал непротивленец. – Я, если вы захотите меня ударить, подставлю вам другую щеку.
– Вот и прекрасно, – согласился я, – как только остановимся, проверю, как тебе понравится, когда тебя лупят. Пока же лучше смотри назад, нет ли за нами погони, кажется, их там целая банда. Это ребята серьезные, и, пока ты им объяснишь библейские истины, от тебя и мокрого места не останется.
– Они не посмеют меня обидеть! – дрогнувшим голосом заявил непротивленец. – Я барышня!
– Кто? – переспросил я, оглядываясь на щуплое создание. – Барышня!? Ну, ты, парень, даешь!
– Я не парень, меня зовут Татьяна Кирилловна Раскина.
– Ну, Раскина, так Раскина, – согласился я, разглядев таки, что на мужчину спутник, действительно, совсем не похож. – Сидела бы ты, Татьяна Кирилловна, лучше дома да книжки того же Толстого читала, чем зимой по дорогам болтаться!
Ни в виде юноши, ни в виде девушки это создание меня не интересовало. Хотя было бы неплохо из барышниного загашника заплатить за постоялый двор, если он нам встретиться на пути. У меня в кармане бренчало всего несколько серебряных монеток, которых не хватит даже на корм лошадям.
Не ответив на мой риторический совет, Раскина начала развивать другую тему:
– Вы как врач должны были не бить несчастного Ефимку, а оказать ему помощь, проявить к нему духовное и физическое участие. Если теперь крестьяне за нами погонятся, то виноваты в этом будете только вы. Вот мы с вами убежали, как трусы, а может быть бедному Ефимке сейчас больно. Вы его сильно ударили – требовательно спросила она.
Я вместо ответа хлестнул невинных лошадок вожаками по бокам.
– Люди должны быть добры друг к другу, особенно освещенные просвещением, – продолжала ныть барышня у меня за спиной. – Наш долг – научить простой народ любить друг друга, сеять разумное, доброе, вечное…
«Интересно, почему, как только наши соотечественники перестают гнобить друг друга, а принимаются морализировать, они выглядят полными, законченными идиотами? – размышлял я, слушая монотонные причитания херсонской толстовки. – Может быть, это происходит потому, что за словами о любви к ближнему у нас обычно ничего не стоит, а наши практические действия почти всегда направлены на свою выгоду? При том у большинства аморальных людей всю жизнь сохраняется вера в свою доброту и гуманность, а у наивных эгоистов – надежда на чудо начальственного благодеяния. „Вот, мол, приедет барин, барин нас рассудит“…
На ближайшей развилке я свернул направо, и мы поехали в сторону Серпухова. Никакого особенного преимущества у этого подмосковного городка перед Михневым у меня не было, просто я уже бывал в нем несколько раз, и это определило выбор.
– …Вот вы как гуманист, неужели не испытываете Угрызений совести за то, что бросили беззащитного мужичка без помощи? Оставили Божье создание? – не дождавшись моего покаяния, напрямую вопросила барышня.
– Это кто создание? Ефимка?
– Мы все Божьи создания, – уклонилась от прямого ответа Татьяна Кирилловна, – может быть, Ефим менее развит, чем вы, но это еще не повод отрицать его как создание Божье.
– У вас есть жених? – поинтересовался я, никак не комментируя ее проповедь.
– При чем здесь мой жених! – запнувшись, воскликнула Раскина. – Он здесь совершенно ни при чем!
Я не стал переспрашивать, предположив, что какой-то завалящий женишок у девицы есть.
– И как он отнесся к вашему путешествию за светом истины?
– О, он современный человек и понимает, кто такой Лев Николаевич Толстой, и что значит его учение для современного общества. Только он, к сожалению, не может отказаться от мясной пищи, и это нас разделяет. В остальном он совершенно замечательный человек и прогрессист.
– А он знает, что вы одна отправились на поклонение великим мощам? – спросил я.
К самому Толстому у меня, собственно, никаких претензий не было, но его убогая, прямолинейная ученица мне все больше не нравилась. Вопреки предположению, ироническая характеристика классика как «великих мощей», девицу не возмутила. Она, скорее всего, в тот момент была полна своими личными переживаниями, и ей было не до чести и достоинства графа Льва Николаевича.
Между тем лошадки весело бежали по дороге, а я в своем легком пальтеце мерз на высоких козлах. К сожалению, у конных экипажей не было предусмотрено зеркала заднего вида, а высокий кожаный верх не позволял увидеть, что делается сзади.
Пока я ехал проселком и ни с кем не встречался, человек в городском платье, сидящий на месте извозчика не привлекал любопытных взглядов, но когда мне придется проезжать населенные пункты, пустой фаэтон со странным кучером обязательно запомнятся. Это мне никак не светило. Нужно было на что-то решаться, то ли разыскать имение Крыловых, то ли ехать на север, в Москву.
Так ни на что не решившись и окончательно задубев на холодном ветру, я остановил свой экипаж, соскочил на дорогу и для согрева побегал и помахал руками. После того, как немного согрелся, опустил кожаный верх. Фаэтон превратился в сани, что позволило мне сесть на пассажирское место и править лошадьми не с продуваемой верхотуры, а с мягкого кожаного сиденья, хоть как-то защищенного от бокового ветра.
Теперь, если не придираться к частностям, я стал похож на состоятельного мещанина, обходящегося без кучера. Подъехав к перекрестку с большой наезженной дорогой, я так и не решил, куда мне направиться.
Впрочем, в обоих случаях нужно было сворачивать направо.
Между тем, солнце окончательно спряталось за дальним лесом, наступили мягкие зимние сумерки, подсвеченные с запада оранжевыми облаками. Мои кобылки без кнута и понуканий сбавили темп и перешли с карьера на рысь. Гнать их нужды не было, скорой погони я не ожидал. Однако для порядка все-таки оглядывался назад, Пока никакой опасности на вечерней дороге не проглядывалось. Дорога была на удивление пустынна, только пару раз мне встретились крестьянские сани, с которыми удалось без потерь разъехаться.
Я уже думал, что скоро окажусь в полной безопасности, когда в очередной раз оглянувшись, разглядел нагоняющую тройку.
Она была еще довольно далеко и разглядеть, что за люди едут в ней, было невозможно. На всякий случай я вытащил из кармана пальто подобранный пистолет.
«Кучер» пользовался очень неплохим оружием, «Браунингом» первой модели, калибра 7, 62 мм. Меня это удивило, я не знал, что такие пистолеты уже выпускались в 1900 году. Я вытащил магазин и пересчитал патроны. Их оставалось всего четыре штуки. К сожалению, запасной обоймы к пистолету не прилагалось. Однако это все-таки было в четыре раза лучше, Чем ничего.
Управлять лошадьми я умел, однако владел этим искусством не очень отчетливо. Ездил примерно так, как начинающий автомобилист, две недели назад купивший права. Предвидя сложности, которые возникнут с обгоном меня тройкой, я хлестнул вожжами по бокам своих лошадей, и они послушно ускорили бег, теперь мы с тройкой ехали примерно с одинаковой скоростью. Как мне удалось разглядеть, кони там были более рослые, чем мои кобылы, но и сани были заметно шире и тяжелее моего изящного, узкого фаэтончика, так что «скоростные возможности» у нас были примерно равные. Разглядеть седоков я все еще не мог, да и не старался, почему-то у меня была уверенность в том, что это случайные попутчики.
Расстояние между нами сохранялось метров в двести, но сгущающаяся темнота все больше скрадывала пространство и детали, и я перестал оглядываться. До перекрестка было около версты, а я все не мог решиться, куда лучше ехать: к родственникам или в Москву.
Заснеженное поле, долго тянувшееся вдоль дороги, кончилось, начался редкий перелесок, в конце которого угадывался перекресток со столбовой дорогой, я оглянулся посмотреть, далеко ли от меня тройка, и увидел вспышку, а затем по ушам ударил звук выстрела. Свиста пули я не уследил, зато отчетливо расслышал металлический лязг передергиваемого затвора. Увы, между мной и тройкой теперь было всего метров семьдесят.
– Стой, застрелю! – громко закричал мужской голос, и вновь прогремел выстрел.
Теперь я услышал пулю, низко просвистевшую над головой. Опять сзади лязгнули затвором. Похоже, что стреляли из трехлинейной винтовки системы «Мосина». Звук был очень громкий и звонкий, да и многозарядных ружей с затворами, кроме этой винтовки, в России в это время, по-моему, еще не было.
Мои кобылки, напуганные стрельбой и криками, понесли. Я накинул вожжи на высокий облучок, спустился как можно ниже и вцепился руками в сидение. Спрятаться от мощной пули за пружинной спинкой сидения было нереально, но инстинкт оказался сильнее разума.
– Стой, застрелю! – надрывался сзади все тот же голос.
Опять выстрелили. Я не знаю, куда целился стрелок, но пуля вновь бесполезно свистнула над головой, никуда не попав.
«Если он попадет в лошадь, мне не уйти, – подумал я. – На снегу в темном пальто я буду классной мишенью.»
К моей чести, даже мысли начать отстреливаться у меня не появилось.
Между тем мои лошади продолжали нестись во весь опор, мотая узкий фаэтон по всей ширине дороги. Крики сзади начали отставать, и стрельба прекратилась.
Я сел на скамью и опять нормально взял в руки вожжи. Почувствовав узду, кобылки начали успокаиваться и пошли ровнее. Я не стал их придерживать. Даже напротив, слегка подстегнул по бокам.
Наконец перелесок кончился, а за ним, как я погнил, уже был перекресток. Я попытался придержать лошадей, но они, разгоряченные бегом или испугом, плохо слушались. Пришлось громко закричать: «Тпру» и сильно натянуть вожжи. Скорость бега немного упала. Впереди показалась темная полоса тракта, мне следовало свернуть налево, на север, но в последнюю секунду по какому-то наитию я повернул на юг. На большой скорости санки чуть не перевернулись, но дальше по широкой, наезженной дороге выровнялись и поехали прямо. Я опять подбодрил лошадей. С версту они еще шли длинным галопом, но потом начали сбиваться на короткий шаг и мотать мордами в мою сторону, как бы призывая умерить пыл. Я отпустил вожжи, и они тут же перешли на медленную рысь.
Дорога по-прежнему была пустынна, и один Бог знает, куда она вела. По «азимуту» и направлениям, проходившим по этой местности, можно было предположить, что это Калужский или Варшавский тракт, Осталось только добраться до какого-нибудь населенного пункта и выяснить, насколько это соответствует действительности.
Теперь мои лошадки еле плелись и тяжело дышали. Я остановил их и прислушался. Кругом было тихо. Вспомнив какую-то детскую сказку, я лег на дорогу и прижался к ней ухом. Стука подков слышно не было. Или мои преследователи взяли неверный след (на что я очень рассчитывал), или значительно отстали. Я подошел к лошадям, они были мокрыми от пота, а мороз все усиливался. Под сидением я нашел тряпку и вытер их крупы. После этого мы опять пустились в путь.
От пережитого волнения я согрелся, но потом опять начал мерзнуть…
На дороге по-прежнему никого не было. С полчаса мы трусили по большаку, пока, наконец, впереди не замаячило темное пятно, напоминающее человека. Я подстегнул лошадей, и мы быстро догнали крестьянского парнишку, бредущего по обочине. Одет он был в армяк и баранью шапку вроде кубанки.
– Эй, паренек, – окликнул я его, – не подскажешь, что это за дорога?
Прохожий оглянулся на меня и ответил ломким, слабым голоском:
– Не знаю, добрый человек.
– Как это не знаешь? – удивился я. – Идешь и не знаешь, куда?
Путник посмотрел в мою сторону, потом отвернулся и вдруг сказал такое, от чего я едва не свалился с саней:
– Все дороги на Руси ведут ко Льву Николаевичу, поди, и эта туда же ведет.
Услышать такую ересь на ночной дороге от крестьянского паренька было совершенно неожиданно. Что за Лев Николаевич, я понял не сразу, но потом догадался:
– К какому Льву Николаевичу? Толстому, что ли?
– Да, к графу Льву Николаевичу Толстому, – поправил меня крестьянин. – Надежде всей земли Русской!
– Ясно, значит эта дорога на Тулу? – уточнил я, имея в виду расположение Ясной Поляны.
– Все дороги на Руси ведут в Ясную Поляну, – подтвердил странный мальчик. Говорил он каким-то, как я уже заметил, ломким, затухающим голосом и вдруг начал оседать на дорогу. Это выглядело совсем уже странно, и я сначала подумал, что он просто пьян.
Но слишком он был юн, да и пока я его не догнал, шел не качаясь.
«Наверное, толстовец», – подумал я, вспомнив, какой популярностью пользовался великий граф у своих современников во всем мире.
Я соскочил со своего фаэтона, подошел к нему и помог подняться на ноги. «Толстовец», когда я разглядел его вблизи, оказался худеньким юношей с окоченевшим, заострившимся лицом. Глаза его были полузакрыты, и когда удалось поставить его на ноги, он посмотрел на меня едва ли не со смертельной мукой.
«Только этого мне не доставало», – подумал я и подтащил его к повозке.
– Я ничего, я пойду, мне нужно идти, – бормотал парнишка, обвисая у меня на руках.
Пришлось забросить его на сидение, как мешок с картошкой. Оставлять его на дороге было нельзя, он бы неминуемо замерз. Молодого человека била крупная дрожь, и он находился в полуобморочном состоянии. Самым правильным было бы дать ему выпить стакан водки, но, увы, мои похитители о водке, как и о теплом платье не позаботились.
Я пристроил парнишку на сидении так, чтобы он не вывалился по дороге, уселся на свое место и подстегнул кобылок. Они, пока мы стояли на месте, начали покрываться инеем и без понуканий пошли коротким галопом.
– Ты говорить-то можешь? – поинтересовался я у своего нежданного попутчика.
– Могу… – проблеял он дрожащим голосом.
– Откуда ты взялся?
– Из Херсонской губернии.
– Откуда? – удивленно переспросил я. – И что, так всю дорогу и идешь пешком?!
– Нет, только от Москвы…
– Деньги-то у тебя есть? – после долгого молчания задал я животрепещущий для меня вопрос.
– Есть немного, маменька заставила взять в дорогу.
– Молодец твоя маменька, – похвалил я предусмотрительную родительницу.
– Лев Николаевич считает деньги грехом, – не согласился парнишка.
– Ну, если только что Лев Николаевич… – машинально сказал я, заметив, что мы подъезжаем к развилке дороги. Нужно было выбирать, куда ехать дальше.
– Так ты точно не знаешь, где находится Тула?
– Не знаю, мне в Москве посоветовали о дороге спрашивать у встречных, – стуча зубами от холода, ответил юнец.
Выбор у меня был небольшой, один из двух вариантов, и я направил лошадей по левой дорожке, она мне показалось немного шире и лучше раскатана, чем правая. Морозец, между тем, все крепчал, и непротивленец совсем скис, да и меня уже пробирало до костей. Наконец впереди показалось какое-то селение, запахло печным дымом, и лошади прибавили шага.
– Денег у тебя сколько? – опять вернулся я к грешной теме. – Заплатить за постоялый двор хватит?
– Сто рублей, только они в армяк зашиты, – полусонно пробормотал малец. – Я хотел так дойти, Христа ради…
– «Так» только на тот свет можно добраться, да и то не всегда, – нравоучительно сказал я.
Мы уже въезжали в какое-то село. Несмотря на довольно раннее время, избы были темны. Ничего похожего на постоялый двор я не заметил. Ломиться к спящим людям было неудобно, а спросить было не у кого. Проехав дворов двадцать, я наобум остановился у какой-то избы и, оставив толстовца ждать, забарабанил кулаком в ворота. Во дворе затявкала собака, ее лай тотчас подхватили другие псы в соседних подворьях. Минут через пять в темном окне мелькнул свет лучины, скрипнула дверь, и старческий голос спросил:
– Кого Бог несет?
– Проезжие, – ответил я, стараясь сделать голос приятным, – ищем, где переночевать.
– А хоть у нас ночуй, коли за постой заплатишь, – сказал невидимый хозяин, прерывая приглашение смачным зевком. – Сами-то кто будете?
– Так, едем по своим делам, – неопределенно ответил я.
Старик исчез, потом вернулся одетым и открыл ворота. Мы въехали на подворье и, оставив лошадей на попеченье вышедшего вслед за стариком молодого мужика, пошли в слабо освещенную избу. Легковесного толстовца, чтобы он не упал, я придерживал за кушак. В сенях в нос ударила теплая дурманящая деревенская, избяная вонь. Пахло кислым хлебом, скотом и бедностью. Толстовец тут же бессильно опустился на лавку, заваленную каким-то тряпьем, а я остался стоять, поджидая замешкавшегося в сенях хозяина.
– Рано нынче мороз ударил, – сказал старик, появляясь в дверях вместе с клубами пара. – Я такого и не припомню, поди, замерзли?
– Есть маленько, – ответил я. – Парнишка вот совсем закоченел.
– Пусть на печь лезет, там отогреется.
– Раздевайся, – сказал я парнишке, – и лезь на печь, грейся.
Толстовец негнущимися пальцами долго возился с застежками армяка, наконец, расстегнул его, сбросил прямо на пол и неловко забрался на широкую лежанку печи.
– Сами-то из каких будете? – между тем поинтересовался у меня старик. – Наши, православные? А может, какие другие?
Я вспомнил, что, войдя в горницу, не перекрестился, но откуда старик мог это узнать, было непонятно, его тогда в избе еще не было.
– Из лекарей, – проигнорировав вопрос о вероисповедании, ответил я.
– Что же, это дело хорошее, – похвалил старик. – Людям подмога.
Говорить больше было не о чем, и я присел на лавку под образами. Изба, слабо освещенная двумя трещащими смоляными лучинами и огоньком лампадки, была темна.
– До города далеко ли? – спросил я после пятиминутного молчания, которое старик заполнил кряхтением и каким-то невнятным, себе под нос, бормотанием. – Недалече. До Михнева почитай поближе, а до Серпухова подоле.
Я представил себе карту Подмосковья и определил наше местоположение между Каширским и Варшавским шоссе, где-нибудь на уровне нынешнего города Чехова, бывшей Лопастни. В это время в избу ввалился молодой мужик, занимавшийся моими лошадьми.
– А хороши у тебя кобылки, добрый человек, – сказал он, повернув ко мне невидимое в полутьме лицо. – Где покупал, поди, с завода?
– Не знаю, они не мои, одолжил на время у знакомых.
– Вот я и думаю… – почему-то произнес молодой мужик. – А кобылки-то знатные, не уступишь? Я б за ценой не постоял.
Судя по состоянию избы, хозяевам была не по карману не то, что заводская лошадь, но и водовозная кляча. Однако я не стал развивать эту тему и интересоваться, какую цену мне могут предложить, а просто отказался:
– Лошади не мои, не продажные.
– А зря не хочешь продать, я б хорошую цену дал, так бы и взял с кипажем, – не удовлетворившись моими доводами, продолжил уговаривать мужик.
– Говорю тебе, эти лошади не продаются, – начиная раздражаться, ответил я.
– А мы и непродажные берем, – наглея, сказал он и засмеялся резким пьяным смехом своей же глупой остроте.
– Ты уж, добрый человек, не перечь Ефимке, – встрял в разговор старик, – ежели ему чего приспичит, то вынь да положь, иначе не отступится. Отдай ты ему кобылок по добру, а то как бы какой беды не приключилось, кликнет сейчас братовьев – живота лишишься.
До меня уже дошло, что для ночлега я выбрал не самый подходящий дом, поэтому старика почти не слушал, мучительно соображая, что мне дальше делать. Справится с пьяным Ефимкой и стариком, имея в кармане пистолет, не составляло труда, но где потом по дворовым постройкам искать своих выпряженных лошадей и как их потом на ощупь запрягать, я не знал. В любом случае это займет много времени, а там, глядишь, подоспеют «братовья», возможно, и вооруженные.
– А вы, сударь, подарите им коней – раздался с печи тонкий голос толстовца. – Не нужно противиться, может, они им больше нужны, чем вам.
Почему-то реплика худосочного идиота из Херсонской губернии разозлила меня даже больше, чем вымогательство и угрозы. Однако я сдержался и, продолжая неподвижно сидеть в красном углу под образами, неприметно сунул руку в карман пальто и нащупал металлическую рукоятку «Браунинга». Я помнил, что в нем всего четыре патрона, и стрелять просто так не собирался. Он мне нужен был для утяжеления руки. Судя по фигуре, Ефимка был малым крепким, и просто так сбить его с ног голым кулаком будет нелегко.
Первым делом нужно было усыпить бдительность разбойников. То, как они дерзко и открыто действовали, говорило о наглости и не слишком большом уме. Я решил, что самым правильным будет изобразить крайний испуг и смирение.
– Да как же, дяденька, можно, лошадки-то чужие, – заныл я неестественным, фальшивым голосом, обращаясь только к старику. – Мне, чай, за них отчет держать. Помилосердствуйте, явите божескую милость! Заставьте за свою доброту век Бога молить!
– А ты скажешь хозяевам, что лихие люди лошадок-то отобрали, – купившись на этот нехитрый прием, довольным голосом сказал хозяин, – а мы тебя с миром отпустим.
Насчет «отпустим» старик явно врал, кто же отпускает ограбленных в своем доме – убьют и бросят в лесу.
– Ну, если отпустите, – продолжил я идти на попятный, изображая настоящий испуг и крестясь на иконы, а сам наблюдал за передвижением сына.
Ефимка, между тем, стараясь быть незамеченным, все ближе подбирался ко мне. Если судить по его голосу и давешнему смеху, он был изрядно пьян, однако двигался бесшумно, хорошо координируя движения. Я, делая вид, что совсем смирился со своей участью, съежившись, сидел на лавке, парализованный страхом. Парень был уже совсем близко от меня, и старик, наблюдавший за его перемещением, как мне показалось, со значением кашлянул. Сынок в этот момент бросился на меня, вытягивая вперед руки, в правой сверкнул нож, но зацепить не смог и дико, по-животному завыл.
Я не стал терять времени и, бросившись на папашу, ударил его левой рукой, крюком снизу в солнечное сплетение. Старик ойкнул и начал сгибаться в пояснице. Я «подло» добавил ему ногой в лицо, но попал в грудь и не глядя в сторону опадающего на пол, уже не вопившего, а как-то хрюкающего Ефимки, бросился к дверям, на ходу крикнув толстовцу:
– Хочешь жить – беги за мной!
На улицу я выскочил, больно стукнувшись ногой о какую-то кадку в сенях. Во дворе, понурив головы, стояли мои нераспряженные, вопреки ожиданию, лошади. Позже я догадался, что их этой же ночью собрались перегнать в безопасное место и потому просто оставили во дворе. Я побежал к запертым воротам. Они, кособокие и щелястые, тем не менее, были заложены тяжелым дубовым брусом. Я вытолкнул его из пазов и, торопясь, растащил створки. На улице пока было тихо, никаких «братовьев» видно не было. Из избы в этот момент раздался пронзительный, заглушённый стенами, женский крик:
– Помогите, убили!
Я кинулся к лошадям, они повернули ко мне свои симпатичные, заиндевевшие морды. Хлопнула входная дверь, и я машинально вскинул пистолет. Из дома выбежал «непротивленец» с армяком в руках и бросился к фаэтону, что-то нечленораздельно крича. Я вскочил за козлы, подождал, пока парнишка нырнет в кузов, щелкнул кнутом и с места послал лошадей в карьер.
Глава 6
Мы быстро проскочили это опасное село с приземистой церквушкой и опять оказались в пустын ных российских просторах. Херсонский непротивленец злу насилием возился у меня за спиной натягивая на щуплые плечи свой крестьянский армяк.
– А что там было? – минут через десять, когда опасность, как ему показалось, миновала, спросил он.
– Ограбить нас хотели и убить, – коротко ответил я.
– А почему мужик закричал и упал? – продолжал любопытствовать парнишка.
– Потому что я его ударил, – без подробностей объяснил я.
Удар, честно говоря, был коварный и страшный. Я бил стволом пистолета прямо в горло парня. Меня при воспоминании о том, как захрустела проламываемая гортань, передернуло. Похоже, что я слегка превысил самооборону, в принципе, можно было бы обойтись и без таких суровых мер. Почему-то в тот момент, когда Ефимка бросился на меня с ножом, мне самому стало страшно, хотя и в более тяжелых переделках удавалось сохранять присутствие духа и не паниковать.
У меня уже и раньше несколько раз случались беспричинные приступы ужаса и ярости одновременно, которые не удавалось подчинить контролю и, тем более, проанализировать, отчего они происходят. Было непонятно, это срабатывали инстинкт самосохранения, предчувствия, или опасность и вправду была смертельной. Пожалуй, в этот раз Ефимка со стариком папашей подсказали мне разгадку: от них веяло такой первобытной жестокостью, что я почувствовал себя животным на бойне, которое с профессиональным равнодушием ведут на заклание, и я это понял на подсознательном уровне. Отсюда такая звериная реакция защиты своей жизни.
– Мне кажется, что вы были не правы, – забубнил у меня за спиной толстовец, – эти люди – простые, темные крестьяне и не понимают евангельских истин, Нам нужно было объяснить им, что неправедное богатство не ведет к счастью, главное – это чистая душа, а не земное богатство. А если уж им так нужны лошади, так пусть просто так заберут их себе.
Такое «расширительное» толкование Толстого меня сначала разозлило, но потом стало смешно.
– Ты один такой идиот у маменьки, или у тебя есть братья и сестры? – поинтересовался я у «практического философа».
– Вы меня не сможете обидеть, – обиженным голосом сказал непротивленец. – Я, если вы захотите меня ударить, подставлю вам другую щеку.
– Вот и прекрасно, – согласился я, – как только остановимся, проверю, как тебе понравится, когда тебя лупят. Пока же лучше смотри назад, нет ли за нами погони, кажется, их там целая банда. Это ребята серьезные, и, пока ты им объяснишь библейские истины, от тебя и мокрого места не останется.
– Они не посмеют меня обидеть! – дрогнувшим голосом заявил непротивленец. – Я барышня!
– Кто? – переспросил я, оглядываясь на щуплое создание. – Барышня!? Ну, ты, парень, даешь!
– Я не парень, меня зовут Татьяна Кирилловна Раскина.
– Ну, Раскина, так Раскина, – согласился я, разглядев таки, что на мужчину спутник, действительно, совсем не похож. – Сидела бы ты, Татьяна Кирилловна, лучше дома да книжки того же Толстого читала, чем зимой по дорогам болтаться!
Ни в виде юноши, ни в виде девушки это создание меня не интересовало. Хотя было бы неплохо из барышниного загашника заплатить за постоялый двор, если он нам встретиться на пути. У меня в кармане бренчало всего несколько серебряных монеток, которых не хватит даже на корм лошадям.
Не ответив на мой риторический совет, Раскина начала развивать другую тему:
– Вы как врач должны были не бить несчастного Ефимку, а оказать ему помощь, проявить к нему духовное и физическое участие. Если теперь крестьяне за нами погонятся, то виноваты в этом будете только вы. Вот мы с вами убежали, как трусы, а может быть бедному Ефимке сейчас больно. Вы его сильно ударили – требовательно спросила она.
Я вместо ответа хлестнул невинных лошадок вожаками по бокам.
– Люди должны быть добры друг к другу, особенно освещенные просвещением, – продолжала ныть барышня у меня за спиной. – Наш долг – научить простой народ любить друг друга, сеять разумное, доброе, вечное…
«Интересно, почему, как только наши соотечественники перестают гнобить друг друга, а принимаются морализировать, они выглядят полными, законченными идиотами? – размышлял я, слушая монотонные причитания херсонской толстовки. – Может быть, это происходит потому, что за словами о любви к ближнему у нас обычно ничего не стоит, а наши практические действия почти всегда направлены на свою выгоду? При том у большинства аморальных людей всю жизнь сохраняется вера в свою доброту и гуманность, а у наивных эгоистов – надежда на чудо начальственного благодеяния. „Вот, мол, приедет барин, барин нас рассудит“…
На ближайшей развилке я свернул направо, и мы поехали в сторону Серпухова. Никакого особенного преимущества у этого подмосковного городка перед Михневым у меня не было, просто я уже бывал в нем несколько раз, и это определило выбор.
– …Вот вы как гуманист, неужели не испытываете Угрызений совести за то, что бросили беззащитного мужичка без помощи? Оставили Божье создание? – не дождавшись моего покаяния, напрямую вопросила барышня.
– Это кто создание? Ефимка?
– Мы все Божьи создания, – уклонилась от прямого ответа Татьяна Кирилловна, – может быть, Ефим менее развит, чем вы, но это еще не повод отрицать его как создание Божье.
– У вас есть жених? – поинтересовался я, никак не комментируя ее проповедь.
– При чем здесь мой жених! – запнувшись, воскликнула Раскина. – Он здесь совершенно ни при чем!
Я не стал переспрашивать, предположив, что какой-то завалящий женишок у девицы есть.
– И как он отнесся к вашему путешествию за светом истины?
– О, он современный человек и понимает, кто такой Лев Николаевич Толстой, и что значит его учение для современного общества. Только он, к сожалению, не может отказаться от мясной пищи, и это нас разделяет. В остальном он совершенно замечательный человек и прогрессист.
– А он знает, что вы одна отправились на поклонение великим мощам? – спросил я.
К самому Толстому у меня, собственно, никаких претензий не было, но его убогая, прямолинейная ученица мне все больше не нравилась. Вопреки предположению, ироническая характеристика классика как «великих мощей», девицу не возмутила. Она, скорее всего, в тот момент была полна своими личными переживаниями, и ей было не до чести и достоинства графа Льва Николаевича.