Страница:
Таким «цугом», растянувшись по дороге, мы пробежали чуть ли не полверсты, когда в преследование включился первый из фургонов с лучниками или, вернее сказать, арбалетчиками.
Вообще-то на Руси арбалеты назывались самострелами. Они были известны у нас с X в. Такой самострел представлял собой небольшой сделанный из рога или железа лук, крепившийся к деревянной ложе, на которой в имеющийся желобок закладывали короткие, кованные из железа стрелы. Натянутая тетива цеплялась за рычаг, нажимая на который, стрелок ее спускал.
Стрела, попавшая мне в плечо, была выпущена с большого расстояния и не смогла пробить кольчугу, но удар получился очень сильный. Попади она чуть ниже в лопатку, я не уверен, что смог бы после этого владеть левой рукой. Поэтому, чтобы отделаться от стрелков, мне не оставалось ничего другого, как перепрыгнуть придорожную канаву и, проскочив вырубку, углубиться в лес.
Оказавшись между деревьями, я тут же остановился, спрятался за толстым березовым стволом и начал наблюдать, что предпримут мои преследователи. Они, как и следовало ожидать, не припустились за мной вдогонку, а остановились, дождались своих товарищей и устроили совещание. Всего на дороге собралось ни много, ни мало, девять человек, включая возниц обоих фургонов. Справиться с такой силой в открытом бою я не смог бы ни при каких обстоятельствах. Оставалось надеяться, что совещание окончится в мою пользу, и силы разделятся.
Ждать решения «военсовета» пришлось недолго. Самострельщики, которых оказалось четверо, по два на фургон, зарядили свои арбалеты, копейщики взяли на изготовку пики, потом воинство, развернувшись в цепь, пошло прочесывать лес. У крытых фургонов остался только один возница. Судя по самоуверенности нападающих, они меня не ставили ни в грош – собирались затравить как зайца.
Такой расклад мне вполне подошел. Я отбежал назад, перешел на другую сторону дороги и, таясь, лесом двинулся к фургонам. Доспехи мне мешали и стесняли движения. Я стащил через голову свою пижонскую кольчугу, снял блестящий шлем, спрятал их на время в кусты и налегке подобрался к фургонам с тыла.
Оставшийся на хозяйстве возница, довольно крепкий, коренастый парень, был в кольчуге и шлеме по названию мисюрская шапка.
Такие шлемы, сколько я помнил, встречались двух родов – «прилбицы» и «наплешники»,их названия говорят сами за себя: у прилбицы были венец и бармица, закрывавшие лоб и шею, второй тип мисюрской шапки прикрывал только голову.
У возницы шлем был второго вида и состоял из одного стилизованного под череп колпака с ушами. Вид у него был не столько страшный, сколько смешной. Вооружен он был только саблей.
Ожидая возвращения своих товарищей, возница, не таясь, стоял посередине дороги и выжидающе глядел в лес. Я подкрался к нему сзади и нежно постучал по плечу концом клинка. Он круто повернулся и воззрился на меня удивленными глазами.
– Ты кто такой? Ты это чего? – спросил он, судя по выражению лица, совсем не испугавшись направленного ему в горло острия.
Я не ответил, молча смотрел в его глубоко посаженные карие глаза. Уверенности в себе во взгляде у возницы немного убавилось, но до испуга или смятения было еще далеко. Наконец он понял, кто я такой, и осклабился в презрительной улыбке.
– Ты чего это, малый, бегать наладился, вот сейчас наших кликну, тебе не поздоровится.
– Не нужно никого звать, пусть себе гуляют, а ты меня покуда отвезешь туда, куда мне надобно.
Принять такое предложение кареглазому показалось смешным, и он засмеялся:
– Ты слушай, чего тебе сказано, а то гляди, мой меч, твоя голова с плеч.
– Ишь, какой ты быстрый! – в тон ему насмешливо сказал я и, просунув клинок под перевязь ножен, одним движением перерезал толстый кожаный ремень.
Ратник дернулся, пытаясь подхватить падающее оружие, но, разглядев мою саблю, остался недвижим.
– А нам сказали, попишку ничтожного нужно стреножить, – сказал он совсем иным, чем раньше, тоном.
– Кто сказал? – быстро, не давая ему опомниться и придумать, как соврать, спросил я, для убедительности приставив острие сабли к полоске незащищенного тела между шлемом и воротником кольчуги.
Возница чуть отшатнулся и невольно задрал голову, но, в общем, держал себя вполне мужественно.
– Это у десятника тебе нужно спросить, он договор держал и деньгу за тебя брал.
– А как вы узнали, кто я такой, и что этой дорогой буду ехать?
– Так кто ж не знает, что ты у бояр Морозовых на службе и их холопов ратному делу учишь.
– Ты что-то врешь, служивый, то говоришь, что я попишка ничтожный, то холопов ратничать учу.
Возница ухмыльнулся:
– Над тобой, считай, вся округа потешается. Из дальних мест люди ходили посмотреть, как ты с холопами по полю бегаешь, палками машешь.
– А сейчас ты стал считать по-другому?
– Еще бы! Такую саблю, как у тебя, не у каждого большого воеводы найдешь. Да и поймал ты меня, как дитя малое...
– Ладно, кончай лясы точить. Вы моего коня убили, я возьму ваших, а ты моим пленником будешь. Пойдем, мне поможешь.
– Мне что, я человек маленький, да вот боюсь, наш десятник осерчает, он ужасть как строг! Как бы чего не вышло!
– Пусть серчает, – разрешил я, – мне это не страшно, а вот коли я на тебя рассержусь, то из одного четырех нарублю. Так что, если жить хочешь, каждое мое слово слушай, я повторять не буду.
– Мне-то, что, я человек подневольный, да только десятник!..
Я не стал слушать очередную историю про строгого десятника и погнал пленника в лес за своими доспехами. Он продолжал демонстрировать независимость, повиновался, не торопясь, вероятно, ожидая возвращения и помощи товарищей. Когда мы вернулись на дорогу, я отдал следующее распоряжение:
– Садись на первый воз и езжай вперед, а я поеду следом.
Мужик тяжело вздохнул, укоризненно покачал головой и собрался было начать торг, но дал ему кулаком по зубам, развернул к себе тылом и добавил пинок пониже спины. Только тогда он лениво затрусил к своему фургону. Я сел на облучок второго воза. Наконец его фургон тронулся. Заскрипели колесные оси.
– Быстрей! – крикнул я. – А то еще получишь!
Однако мой «ведущий» явно не торопился. Его лошади шли тихим шагом, и на мои призывы он никак не откликался. Тогда я привязал вожжи к облучку, соскочил со своего воза и забрался в передний фургон. Кучер этого не видел, он сидел, нахохлившись, на своей скамейке, меланхолично шевеля вожжами. Я пробрался вперед и огрел его по спине кулаком.
– Я тебе что велел! – закричал я. – Погоняй!
– Куда нам торопиться, – философски отреагировал он. – Все одно десятник догонит.
– Я тебе покажу, как оговариваться! – рявкнул я и снова огрел его.
– Я чего, – повел он плечами, – мое дело маленькое. Только десятник...
Я собрался было снова его ударить, но передумал. Все равно через кольчугу удара почти не чувствовалось. Похоже было на то, что я опять перемудрил с гуманизмом и отсутствующего десятника кучер боится больше, чем меня.
– Ладно, – примирительно сказал я, – не хочешь быстро ехать, как хочешь. Тогда я без тебя обойдусь. Останавливайся.
– Так бы сразу и надобно, а то десятник сильно рассердится...
– Слезай, дружок, с облучка, – с вкрадчивой глумливостью в голосе продолжил я.
Вознице мой тон не понравился, и он впервые оглянулся.
– Зачем слезать-то, мне и здесь хорошо.
– Не хочу повозку кровью пачкать и лошадей пугать. Давай быстрей, мне некогда!
– Да мне чего, я могу и быстрее. Делов-то. Это десятник...
– Ты перед смертью молиться будешь или так помрешь? – продолжал я, вытаскивая из ножен саблю.
– Но! Родимая! – вместо ответа закричал он на лошадь.
Глава 8
Вообще-то на Руси арбалеты назывались самострелами. Они были известны у нас с X в. Такой самострел представлял собой небольшой сделанный из рога или железа лук, крепившийся к деревянной ложе, на которой в имеющийся желобок закладывали короткие, кованные из железа стрелы. Натянутая тетива цеплялась за рычаг, нажимая на который, стрелок ее спускал.
Стрела, попавшая мне в плечо, была выпущена с большого расстояния и не смогла пробить кольчугу, но удар получился очень сильный. Попади она чуть ниже в лопатку, я не уверен, что смог бы после этого владеть левой рукой. Поэтому, чтобы отделаться от стрелков, мне не оставалось ничего другого, как перепрыгнуть придорожную канаву и, проскочив вырубку, углубиться в лес.
Оказавшись между деревьями, я тут же остановился, спрятался за толстым березовым стволом и начал наблюдать, что предпримут мои преследователи. Они, как и следовало ожидать, не припустились за мной вдогонку, а остановились, дождались своих товарищей и устроили совещание. Всего на дороге собралось ни много, ни мало, девять человек, включая возниц обоих фургонов. Справиться с такой силой в открытом бою я не смог бы ни при каких обстоятельствах. Оставалось надеяться, что совещание окончится в мою пользу, и силы разделятся.
Ждать решения «военсовета» пришлось недолго. Самострельщики, которых оказалось четверо, по два на фургон, зарядили свои арбалеты, копейщики взяли на изготовку пики, потом воинство, развернувшись в цепь, пошло прочесывать лес. У крытых фургонов остался только один возница. Судя по самоуверенности нападающих, они меня не ставили ни в грош – собирались затравить как зайца.
Такой расклад мне вполне подошел. Я отбежал назад, перешел на другую сторону дороги и, таясь, лесом двинулся к фургонам. Доспехи мне мешали и стесняли движения. Я стащил через голову свою пижонскую кольчугу, снял блестящий шлем, спрятал их на время в кусты и налегке подобрался к фургонам с тыла.
Оставшийся на хозяйстве возница, довольно крепкий, коренастый парень, был в кольчуге и шлеме по названию мисюрская шапка.
Такие шлемы, сколько я помнил, встречались двух родов – «прилбицы» и «наплешники»,их названия говорят сами за себя: у прилбицы были венец и бармица, закрывавшие лоб и шею, второй тип мисюрской шапки прикрывал только голову.
У возницы шлем был второго вида и состоял из одного стилизованного под череп колпака с ушами. Вид у него был не столько страшный, сколько смешной. Вооружен он был только саблей.
Ожидая возвращения своих товарищей, возница, не таясь, стоял посередине дороги и выжидающе глядел в лес. Я подкрался к нему сзади и нежно постучал по плечу концом клинка. Он круто повернулся и воззрился на меня удивленными глазами.
– Ты кто такой? Ты это чего? – спросил он, судя по выражению лица, совсем не испугавшись направленного ему в горло острия.
Я не ответил, молча смотрел в его глубоко посаженные карие глаза. Уверенности в себе во взгляде у возницы немного убавилось, но до испуга или смятения было еще далеко. Наконец он понял, кто я такой, и осклабился в презрительной улыбке.
– Ты чего это, малый, бегать наладился, вот сейчас наших кликну, тебе не поздоровится.
– Не нужно никого звать, пусть себе гуляют, а ты меня покуда отвезешь туда, куда мне надобно.
Принять такое предложение кареглазому показалось смешным, и он засмеялся:
– Ты слушай, чего тебе сказано, а то гляди, мой меч, твоя голова с плеч.
– Ишь, какой ты быстрый! – в тон ему насмешливо сказал я и, просунув клинок под перевязь ножен, одним движением перерезал толстый кожаный ремень.
Ратник дернулся, пытаясь подхватить падающее оружие, но, разглядев мою саблю, остался недвижим.
– А нам сказали, попишку ничтожного нужно стреножить, – сказал он совсем иным, чем раньше, тоном.
– Кто сказал? – быстро, не давая ему опомниться и придумать, как соврать, спросил я, для убедительности приставив острие сабли к полоске незащищенного тела между шлемом и воротником кольчуги.
Возница чуть отшатнулся и невольно задрал голову, но, в общем, держал себя вполне мужественно.
– Это у десятника тебе нужно спросить, он договор держал и деньгу за тебя брал.
– А как вы узнали, кто я такой, и что этой дорогой буду ехать?
– Так кто ж не знает, что ты у бояр Морозовых на службе и их холопов ратному делу учишь.
– Ты что-то врешь, служивый, то говоришь, что я попишка ничтожный, то холопов ратничать учу.
Возница ухмыльнулся:
– Над тобой, считай, вся округа потешается. Из дальних мест люди ходили посмотреть, как ты с холопами по полю бегаешь, палками машешь.
– А сейчас ты стал считать по-другому?
– Еще бы! Такую саблю, как у тебя, не у каждого большого воеводы найдешь. Да и поймал ты меня, как дитя малое...
– Ладно, кончай лясы точить. Вы моего коня убили, я возьму ваших, а ты моим пленником будешь. Пойдем, мне поможешь.
– Мне что, я человек маленький, да вот боюсь, наш десятник осерчает, он ужасть как строг! Как бы чего не вышло!
– Пусть серчает, – разрешил я, – мне это не страшно, а вот коли я на тебя рассержусь, то из одного четырех нарублю. Так что, если жить хочешь, каждое мое слово слушай, я повторять не буду.
– Мне-то, что, я человек подневольный, да только десятник!..
Я не стал слушать очередную историю про строгого десятника и погнал пленника в лес за своими доспехами. Он продолжал демонстрировать независимость, повиновался, не торопясь, вероятно, ожидая возвращения и помощи товарищей. Когда мы вернулись на дорогу, я отдал следующее распоряжение:
– Садись на первый воз и езжай вперед, а я поеду следом.
Мужик тяжело вздохнул, укоризненно покачал головой и собрался было начать торг, но дал ему кулаком по зубам, развернул к себе тылом и добавил пинок пониже спины. Только тогда он лениво затрусил к своему фургону. Я сел на облучок второго воза. Наконец его фургон тронулся. Заскрипели колесные оси.
– Быстрей! – крикнул я. – А то еще получишь!
Однако мой «ведущий» явно не торопился. Его лошади шли тихим шагом, и на мои призывы он никак не откликался. Тогда я привязал вожжи к облучку, соскочил со своего воза и забрался в передний фургон. Кучер этого не видел, он сидел, нахохлившись, на своей скамейке, меланхолично шевеля вожжами. Я пробрался вперед и огрел его по спине кулаком.
– Я тебе что велел! – закричал я. – Погоняй!
– Куда нам торопиться, – философски отреагировал он. – Все одно десятник догонит.
– Я тебе покажу, как оговариваться! – рявкнул я и снова огрел его.
– Я чего, – повел он плечами, – мое дело маленькое. Только десятник...
Я собрался было снова его ударить, но передумал. Все равно через кольчугу удара почти не чувствовалось. Похоже было на то, что я опять перемудрил с гуманизмом и отсутствующего десятника кучер боится больше, чем меня.
– Ладно, – примирительно сказал я, – не хочешь быстро ехать, как хочешь. Тогда я без тебя обойдусь. Останавливайся.
– Так бы сразу и надобно, а то десятник сильно рассердится...
– Слезай, дружок, с облучка, – с вкрадчивой глумливостью в голосе продолжил я.
Вознице мой тон не понравился, и он впервые оглянулся.
– Зачем слезать-то, мне и здесь хорошо.
– Не хочу повозку кровью пачкать и лошадей пугать. Давай быстрей, мне некогда!
– Да мне чего, я могу и быстрее. Делов-то. Это десятник...
– Ты перед смертью молиться будешь или так помрешь? – продолжал я, вытаскивая из ножен саблю.
– Но! Родимая! – вместо ответа закричал он на лошадь.
Глава 8
Минут через двадцать мы подъехали к нашему бивуаку. Там царил покой и благостная идиллия. Отряд в полном составе нежился на солнышке, не выставив даже часового. Моего прибытия не ожидали и, честно говоря, не заметили.
– Ишь ты, вот оно, значит, какое у тебя смердячье воинство! – с восхищением сказал пленный, разглядывая поверженную сном рать.
Я проглотил подколку и вежливо потряс за плечо Кузьму Минина. Будущий народный герой осоловело уставился на меня заспанными глазами. На свой будущий скульптурный образ на Красной площади грядущий спаситель отечества сейчас никак не походил.
– Ты чего, Григорьич ? – удивленно спросил он. – Ты кататься ж уехал?
– Почему нет караульного? – неприятным голосом поинтересовался я, чувствуя, что вот-вот сорвусь на непарламентские выражения и этими грубыми, но справедливыми площадными словами выскажу Кузьме все, что думаю и о нем, и об отечественном разгильдяйстве.
– А на кой нам ляд караульный? – вытаращил на меня глаза Минин. – А это что за возы?
– Да, ты... – начал я и произнес очень длинный монолог, в котором не было ни одного ласкового слова.
Моя пламенная, эмоциональная речь пробудила ото сна всю нашу рать, заставила ее вскочить на ноги и, надеюсь, почувствовать свою вину.
– ...Сейчас на нас нападут разбойники, – кончил я, – и тех, кого они не убьют, добью я! Понятно?
– Не сердись, Григорьич, – виновато произнес Минин, – кто же знал, что так получится.
– Ладно, на первый раз прощаю, – сказал я, беря себя в руки. – Всем готовится! Скоро они будут здесь!
Крестьяне начали спешно обряжаться в ватные тягиляи. Я тоже надел на себя кольчугу и шлем. Запаса времени почти не оставалось. Кони на рысях делали километров двенадцать в час. На возвращение у меня ушло двадцать минут. При пешем ходе со скоростью пять километров в час преследователи могли появиться здесь уже через полчаса.
Несмотря на то, что нападавших было почти в четыре раза меньше, чем моих «смердов», опасность того, что профессиональные воины разгонят наш партизанский отряд, была реальная. Тем более, что команда «десятника» была одета в тяжелые доспехи, против которых наши легкие луки были бессильны, а рогатины почти бесполезны. К этому нужно присовокупить их четыре самострела, способные без труда пробить тигиляи крестьян.
Мое воинство, разбуженное, но до конца не проснувшееся, вяло выполняло команды и самоуверенно не боялось предстоящего боя.
Пленный возница насмешливо наблюдал за нашими приготовлениями, отпуская ехидные замечания. В конце концов, он меня так достал, что я велел его связать и положить в придорожную канаву.
С момента моего приезда прошло минут пятнадцать-двадцать и, как мне показалось, картина обороны начала вырисовываться. Первым делом я приказал выпрячь из повозок лошадей. Потом мы развернули задом фургоны и перегородили ими дорогу. «Конницу» я разделил на два отряда и отправил в засаду, велев по моей команде напасть на ратников с флангов. Пехота со своими луками и рогатинами залегла и должна была защищать фронт. Ивана Крайнего с одним смышленым парнишкой мы с Кузьмой отправил в дозор. Сам же я зарядил двойным пороховым зарядом пищаль и устроил на одном фургоне долговременную огневую точку.
Далее оставалось ждать появления преследователей и проверить в деле боевую подготовку морозовских крестьян.
Как всегда, тяжелее всего оказалось пребывать в бездействии. Миновали предполагаемые полчаса, однако никто не появлялся. Адреналин постепенно растворился в крови, и я расслабился. Прошло еще полчаса. Этого времени ратникам должно было с избытком хватить, чтобы найти нас и атаковать. Однако по-прежнему ничего не происходило, и дорога была пуста.
Я уже начал дремать, по возможности, комфортабельно устроившись в темной повозке, когда раздался условный свист Ивана Крайнего. Я приоткрыл пологи подождал, пока нападавшие не приблизились метров на двести, и тогда выстрелил. Раздался страшный грохот. Заряд был холостой – я хотел просто припугнуть ратников и сбить с них спесь. Получилось, как и задумывалось, они, как вкопанные, встали на месте. Группа получилась довольно живописная. Пока они медлили, не зная, на что решиться, я перезарядил пищаль. Теперь обычным зарядом с картечью.
– Эй! – позвал я противников, выскакивая из фургона. – Идите сюда!
Появление было эффектное, этакий Георгий Победоносец в сияющем шлеме, возникший из дыма и грохота. Кроме меня одного, нападавшие пока никого не видели. Мои крестьяне по-прежнему прятались, ожидая приказа начинать атаку.
– Ты зачем наши подводы забрал?! – закричал один из ратников, медленно приближаясь.
– Положите самострелы и сабли на дорогу и идите сюда! – велел я, не отвечая на вопрос.
Однако меня не послушались, напротив, ребята в шлемах-ящиках начали поднимать опущенные к земле арбалеты. Я не хотел ненужной крови, однако, лезть ни под стрелы, ни на рожон не собирался, а потому шустро спрятался в фургон, под защиту его задней стенки и выставил в направлении нападающих ствол пищали.
Этого намека хватило, чтобы они вновь застыли на месте.
– Все стойте, где стоите, а десятник пусть подойдет! – крикнул я.
Ратники посовещались, от них отделился человек, вероятно, он и был тем самым сердитым десятником, которым пугал меня возница, и подошел ко мне. Мужчина, судя по лицу, был серьезный и крутой. По внешнему виду он принадлежал к той категории хамов и горлопанов, которые пытаются подавить окружающих своим нахрапом. Даже нацеленная в грудь пищаль нимало его не смущала.
– Тебе что, жить надоело! – заорал он на меня, свирепо вращая глазами и давя агрессивной энергетикой. – Да я из тебя (тут он вставил несколько очень обидных эпитетов, связанных с моей общностью с известными физиологическими отправлениями) сделаю (то-то и то-то, добавил он образные сравнения, опять-таки физиологического характера)!
Такой психологический тип примитивных наглецов встречается довольно часто, и лучшее, что следует с ними сделать, это прибить на месте. Впрочем, иногда неплохих результатов можно добиться, унизив их и раздавив собственным превосходством.
Мне было не жалко потратить на этого типа стакан пороха и горсть картечи. Однако просто так, из-за обиды губить живую душу, даже такую мерзкую, не хотелось. Тем более, что я, честно говоря, не очень-то на него и обиделся.
– Эй, – негромко спросил я, прерывая гневный монолог, – перед смертью молиться будешь или как?
– Да я тебя!.. – начал, было, десятник, но я прижал фитиль к полку, и гром выстрела заглушил конец фразы.
В последний момент перед выстрелом я чуть отвел ствол в сторону, и смертоносный заряд пролетел мимо не очень симпатичного мне лица собеседника.
Однако дыма, грохота и вони ему досталось с избытком. Десятник дико закричал, закрыл ладонями лицо, скорчился и повалился на колени.
Его товарищи, до которых долетела безопасная на таком расстоянии картечь, бросились врассыпную, но я свистнул, и со всех сторон на них устремились мои скромные герои. В две минуты все было кончено: сопротивление подавлено, и пленные, побитые и скрученные, предстали перед грозными очами полководца.
Один десятник, чуть оправившись от шока и убедившись, что даже не ранен, попытался вернуть потерянные позиции. Он вскочил на ноги и, осыпая меня проклятиями, выдернул из ножен саблю.
На мой взгляд, сделал он это совершенно не продуманно. Реакция к нему еще не вернулась, видел он, ослепленный выстрелом, плохо, да и соображал немногим лучше. Я не стал марать оружие, а, к радости своих солдат, просто сделал подсечку и свалил на землю. Десятник, не поняв, что с ним произошло, попытался встать на корточки, смешно выпятив зад.
– А ну, Ефимка, – обратился я к здоровяку, с которым дрался, когда знакомился с новобранцами, – сними с него доспехи да поучи-ка его вежливости кнутом!
Вдохновленные легкой победой крестьяне заулюлюкали, а Ефим, довольный высоким доверием, как кутенка скрутил десятника, сбил с него шлем и начал сдирать кольчугу.
Развлечение пришлось по душе не только моим крестьянам, но и пленным ратникам. Ефим, куражась, играл с наглецом, как кошка с мышкой: то отпускал, то снова зажимал так, что у того прерывалось дыхание. Однако полный восторг, близкий к экстазу, у зрителей наступил тогда, когда крестьянин содрал со служивого не только кольчугу, но и портки, и оказалось, что наглец элементарно обделался со страха.
Радуясь чужому унижению, зрители буквально валились от смеха на землю. Хохочущий Ефим, поощряемый общим вниманием, вооружился кучерским кнутом и принялся катать обезумевшего от боли десятника по дороге. Зрелище было отвратительное, но сообразное своему суровому времени. Мне сделалось стыдно своей жестокости, и я совсем было собрался прекратить развлечение, но, глянув на ощерившееся от ненависти, испачканное экскрементами лицо десятника, подумал, что если его психологически не дожать, он неправильно меня поймет, и позже у нас с ним будет много проблем. Пришлось отойти в сторонку и не мешать народным забавам. Вскоре ко мне присоединился Минин.
– Откуда они взялись? – спросил он, имея в виду ратников.
– Кто-то их нанял нас перехватить. Кажется, нам хотят помешать вернуть Морозовой детей. Кто, пока не знаю, потом спросим у десятника.
– Кому дети-то не угодили?
– Скорее всего, дело в морозовских вотчинах. Кто-нибудь из родственников метит на наследство.
– Неужто такое душегубство возможно! Нечто мы басурмане какие!
– Всякий народишко есть и среди басурман, и среди православных. Дело не в вере, а в людях.
– Оно, так, – согласился Кузьма, – да только обидно...
– Погоди, ты еще и не такое увидишь. Подлости и низости человеческой на твой век хватит. А сейчас, не в службу, а в дружбу, сходи, присмотри, чтобы Ефимка его до смерти не забил.
– А с другими пленными что делать будем?
– Если захотят, то наймем нам служить.
– И то дело, – одобрил Кузьма и пошел спасать десятника.
Я отошел в лес, куда не долетали восторженные крики и хохот победителей. Захотелось домой, в цивилизацию, где кровь и смерть сразу же стараются спрятать, превратить в шоу, чтобы не шокировать мирных обывателей. Я представил себя сидящим на диване перед телевизором со стаканом холодного пива в руке. Кругом тихо, спокойно. Кто-то из соседей сверлит стены. По всем каналам передают криминальные сводки. В новостях аварии, взрывы и террористические акты. В комнате же покойно и благолепно. Чужие беды только оттеняют собственное благополучие.
– Государь-батюшка, – прервал мои сладостные воспоминания Иван Крайний, – тебя Кузьма Минич кличет.
Мне осталось тяжело вздохнуть и вернуться к суровым реалиям смутного времени.
– Григорьич, – крикнул мне Минин, быстро идя на встречу, – похоже, что Ефим забил десятника до смерти!
Мы вместе подошли к лежащему на земле человеку. Наши крестьяне и пленные молча расступились. Десятник лежал на спине, безжизненно запрокинув голову.
Ефим, растеряно ухмыляясь, стоял в стороне, держа в опущенной руке кнут.
Я проверил пульс. Десятник был жив, но без сознания.
– Помойте его, – приказал я. Однако никто не тронулся с места. – Ты помоешь! – Велел я холопу с простодушным лицом по прозвищу Крот.
Теперь засуетились все и мигом принесли в шапках воду из ближайшей канавы. После «омовения» десятник пришел в себя и открыл бессмысленные, полные муки глаза. Мужики оживленно заговорили, равно радуясь чужой смерти и чужой жизни.
Ко мне подошел освобожденный от пут возчик, тот, которого я взял в плен.
– Говорил я тебе, что десятник строг! – непонятно к чему сказал он. – Васильич никому спуску не даст! Похоронить бы его надо по-христьянски!
– Зачем его хоронить, если он жив? – удивленно спросил я.
– Все одно, Васильич теперь не жилец. Добить бы, да и похоронить по-христьянски.
– Почему это он не жилец?
– Это нам неведомо, – серьезно ответил возчик. – Только одно слово, не жилец. Похоронить бы его надобно. Окажи милость!
– А ну, пошел вон! – закричал я, окончательно выведенный из терпения. – А то я тебя самого сейчас похороню!
– Меня-то не нужно, а вот Васильича!..
Я не дослушал и врезал вознице по зубам.
– Ефим, а ну всыпь ему и гони отсюда, чтобы духу его здесь не было!
– Это можно, – согласился Ефим, но возница не стал дожидаться лупки и резво пустился наутек.
– Батюшка! – вопил он убегая. – Сделай милость! Прикажи...
Я не удержался и плюнул в след сердобольному страстотерпцу, а сам занялся непогребенным Васильичем. Отделал его Ефим сурово. У меня даже шевельнулась жалость. На счастье десятника, ккут, которым его лупили, был обычный, для лошадей, а не «людской», от которого лопалась кожа и отрывались от тела куски мяса, так что никаких серьезных повреждений Ефимка ему не нанес.
– Кто тебя на нас послал? – спросил я Васильича, когда он окончательно пришел в себя.
– Дед Пихто! – нагловато ответил он, правда, без недавнего задора, скорее по привычке.
– Мало получил? – поинтересовался я. – Еще поучить?
– Боярин Константин Иванович, – торопливо ответил Васильич.
– Что за боярин, как его фамилия?
– Вот этого не ведаю. Слышал, что его так называют, а кто он, да и боярин ли вообще, того не знаю, – торопливо проговорил он, проследив направление моего взгляда.
– Что тебе было приказано, это ты хоть знаешь?
– Сказали попика поймать да выпытать у него, у тебя, значит, где прячет детей. За то посулили пять ефимок.
– Что же так дешево, Иуде тридцать серебряников заплатили!
– Так то за Спасителя, а ты, сказали, простой поп-расстрига.
– Дешево меня твой Константин Иванович оценил.
– Знамо дешево, за тебя край нужно было два по десять ефимок просить. Да знал бы, где упадешь, соломку подстелил.
– А мне пойдешь служить? Я тебе за Константина Ивановича, коли его живым предоставишь, двадцать ефимок дам.
– А не обманешь? – враз оживился Васильич. – Побожись!
– Вот тебе святой истинный крест!
– Да я тебе за таки деньги! Да я за тебя буду век Бога молить!
– Молиться за меня не нужно, а надо боярина того к Морозовым в вотчину привези. Что обещано, сполна получишь! А коли обманешь или лукавить начнешь, я тебя из под земли достану!
Последнюю фразу я сказал зря, не сдержал эмоций.
Несмотря на явные физические мучения и пережитое унижение, десятник моему предложению искренно, по-человечески обрадовался. Мне даже стало жаль, что Ефим не забил его до смерти.
– Сам будешь ловить или со своими людьми? – спросил я, прерывая его благодарности.
– Мне они без надобности, если нужно, себе оставь, – заспешил Васильич.
– Ладно, тогда по рукам.
Больше говорить с этим гадом я был просто не в силах, отошел в сторону.
– Может быть, и вправду, похоронить его по-христиански? – полушутя, полусерьезно спросил Кузьма, слышавший весь наш разговор. – Чувствую, будет нам от этого десятника морока!
– Кроме него, никто таинственного боярина не видел, а боярин будет поопаснее Васильича.
– И то правда, – согласился Минин. – Давай-ка лучше отдыхать!
Меня наши постоянные отдохновения уже достали, но спорить было бессмысленно, только нервы вымотаешь, и все равно ничего не добьешься.
От нечего делать, я пошел общаться с наемниками. После боя они стали предметом повышенного интереса победителей и хвастались перед крестьянами своими подвигами.
После десятника, который отлеживался в тенечке, самым авторитетным в отряде был кряжистый мужик, который первым гнался за мной по дороге. Звали его Нестором. По меркам своего времени, был он уже в годах – лет тридцати.
Крестьяне заворожено слушали его мифический рассказ о том, как он один порубил шестерых татар. Сколько я мог судить, в его хвастовстве не было ни слова правды. Оружие и доспехи у него были самые дешевые, лицо глупо-хитрое. То, что полчаса назад простые крестьяне взяли его в плен, Нестора нисколько не смущало.
– Ты побейся с Иваном Крайним, коли ты такой герой, – предложил я.
Нестор удивленно посмотрел на меня:
– Это который Крайний будет? – насмешливо спросил он, свысока оглядывая крестьян.
Иван смутился, покраснел и выдвинулся вперед.
– Ты, что ли? – пренебрежительно спросил Нестор. – Об такого я даже рук марать не буду!
Иван смолчали задвинулся в толпу.
– А об меня будешь? – поинтересовался я. Нестор и тут не смолчал:
– На одну руку положу, другой прихлопну, и мокрое место станет!
Мои мужики засмеялись. Хвастун решил, что смеются не над ним, а надо мной, и совсем раздулся от гордости.
– Иван, хочешь поучить нахала, – предложил Крайнему.
Тот окончательно смутился и, похоже, испугался общего внимания.
– Принеси дубинки, – попросил я Ефима, который лыбился во весь рот, ожидая предложения подраться.
Несмотря на свою обычную степенность, он тут же бегом бросился за дубинками.
– Я на саблях люблю! – гордо заявил Нестор. – Чтобы враз от плеча до пояса!
– Побьешь Ивана на дубинках, побьемся с тобой на саблях, – пообещал я.
Предстоящее развлечение расшевелило воинство. Симпатии, несмотря на землячество, были на стороне былинного героя. Над Крайним откровенно подтрунивали. Иван самолюбиво покраснел, преодолевая обычную крестьянскую робость.
– Ишь ты, вот оно, значит, какое у тебя смердячье воинство! – с восхищением сказал пленный, разглядывая поверженную сном рать.
Я проглотил подколку и вежливо потряс за плечо Кузьму Минина. Будущий народный герой осоловело уставился на меня заспанными глазами. На свой будущий скульптурный образ на Красной площади грядущий спаситель отечества сейчас никак не походил.
– Ты чего, Григорьич ? – удивленно спросил он. – Ты кататься ж уехал?
– Почему нет караульного? – неприятным голосом поинтересовался я, чувствуя, что вот-вот сорвусь на непарламентские выражения и этими грубыми, но справедливыми площадными словами выскажу Кузьме все, что думаю и о нем, и об отечественном разгильдяйстве.
– А на кой нам ляд караульный? – вытаращил на меня глаза Минин. – А это что за возы?
– Да, ты... – начал я и произнес очень длинный монолог, в котором не было ни одного ласкового слова.
Моя пламенная, эмоциональная речь пробудила ото сна всю нашу рать, заставила ее вскочить на ноги и, надеюсь, почувствовать свою вину.
– ...Сейчас на нас нападут разбойники, – кончил я, – и тех, кого они не убьют, добью я! Понятно?
– Не сердись, Григорьич, – виновато произнес Минин, – кто же знал, что так получится.
– Ладно, на первый раз прощаю, – сказал я, беря себя в руки. – Всем готовится! Скоро они будут здесь!
Крестьяне начали спешно обряжаться в ватные тягиляи. Я тоже надел на себя кольчугу и шлем. Запаса времени почти не оставалось. Кони на рысях делали километров двенадцать в час. На возвращение у меня ушло двадцать минут. При пешем ходе со скоростью пять километров в час преследователи могли появиться здесь уже через полчаса.
Несмотря на то, что нападавших было почти в четыре раза меньше, чем моих «смердов», опасность того, что профессиональные воины разгонят наш партизанский отряд, была реальная. Тем более, что команда «десятника» была одета в тяжелые доспехи, против которых наши легкие луки были бессильны, а рогатины почти бесполезны. К этому нужно присовокупить их четыре самострела, способные без труда пробить тигиляи крестьян.
Мое воинство, разбуженное, но до конца не проснувшееся, вяло выполняло команды и самоуверенно не боялось предстоящего боя.
Пленный возница насмешливо наблюдал за нашими приготовлениями, отпуская ехидные замечания. В конце концов, он меня так достал, что я велел его связать и положить в придорожную канаву.
С момента моего приезда прошло минут пятнадцать-двадцать и, как мне показалось, картина обороны начала вырисовываться. Первым делом я приказал выпрячь из повозок лошадей. Потом мы развернули задом фургоны и перегородили ими дорогу. «Конницу» я разделил на два отряда и отправил в засаду, велев по моей команде напасть на ратников с флангов. Пехота со своими луками и рогатинами залегла и должна была защищать фронт. Ивана Крайнего с одним смышленым парнишкой мы с Кузьмой отправил в дозор. Сам же я зарядил двойным пороховым зарядом пищаль и устроил на одном фургоне долговременную огневую точку.
Далее оставалось ждать появления преследователей и проверить в деле боевую подготовку морозовских крестьян.
Как всегда, тяжелее всего оказалось пребывать в бездействии. Миновали предполагаемые полчаса, однако никто не появлялся. Адреналин постепенно растворился в крови, и я расслабился. Прошло еще полчаса. Этого времени ратникам должно было с избытком хватить, чтобы найти нас и атаковать. Однако по-прежнему ничего не происходило, и дорога была пуста.
Я уже начал дремать, по возможности, комфортабельно устроившись в темной повозке, когда раздался условный свист Ивана Крайнего. Я приоткрыл пологи подождал, пока нападавшие не приблизились метров на двести, и тогда выстрелил. Раздался страшный грохот. Заряд был холостой – я хотел просто припугнуть ратников и сбить с них спесь. Получилось, как и задумывалось, они, как вкопанные, встали на месте. Группа получилась довольно живописная. Пока они медлили, не зная, на что решиться, я перезарядил пищаль. Теперь обычным зарядом с картечью.
– Эй! – позвал я противников, выскакивая из фургона. – Идите сюда!
Появление было эффектное, этакий Георгий Победоносец в сияющем шлеме, возникший из дыма и грохота. Кроме меня одного, нападавшие пока никого не видели. Мои крестьяне по-прежнему прятались, ожидая приказа начинать атаку.
– Ты зачем наши подводы забрал?! – закричал один из ратников, медленно приближаясь.
– Положите самострелы и сабли на дорогу и идите сюда! – велел я, не отвечая на вопрос.
Однако меня не послушались, напротив, ребята в шлемах-ящиках начали поднимать опущенные к земле арбалеты. Я не хотел ненужной крови, однако, лезть ни под стрелы, ни на рожон не собирался, а потому шустро спрятался в фургон, под защиту его задней стенки и выставил в направлении нападающих ствол пищали.
Этого намека хватило, чтобы они вновь застыли на месте.
– Все стойте, где стоите, а десятник пусть подойдет! – крикнул я.
Ратники посовещались, от них отделился человек, вероятно, он и был тем самым сердитым десятником, которым пугал меня возница, и подошел ко мне. Мужчина, судя по лицу, был серьезный и крутой. По внешнему виду он принадлежал к той категории хамов и горлопанов, которые пытаются подавить окружающих своим нахрапом. Даже нацеленная в грудь пищаль нимало его не смущала.
– Тебе что, жить надоело! – заорал он на меня, свирепо вращая глазами и давя агрессивной энергетикой. – Да я из тебя (тут он вставил несколько очень обидных эпитетов, связанных с моей общностью с известными физиологическими отправлениями) сделаю (то-то и то-то, добавил он образные сравнения, опять-таки физиологического характера)!
Такой психологический тип примитивных наглецов встречается довольно часто, и лучшее, что следует с ними сделать, это прибить на месте. Впрочем, иногда неплохих результатов можно добиться, унизив их и раздавив собственным превосходством.
Мне было не жалко потратить на этого типа стакан пороха и горсть картечи. Однако просто так, из-за обиды губить живую душу, даже такую мерзкую, не хотелось. Тем более, что я, честно говоря, не очень-то на него и обиделся.
– Эй, – негромко спросил я, прерывая гневный монолог, – перед смертью молиться будешь или как?
– Да я тебя!.. – начал, было, десятник, но я прижал фитиль к полку, и гром выстрела заглушил конец фразы.
В последний момент перед выстрелом я чуть отвел ствол в сторону, и смертоносный заряд пролетел мимо не очень симпатичного мне лица собеседника.
Однако дыма, грохота и вони ему досталось с избытком. Десятник дико закричал, закрыл ладонями лицо, скорчился и повалился на колени.
Его товарищи, до которых долетела безопасная на таком расстоянии картечь, бросились врассыпную, но я свистнул, и со всех сторон на них устремились мои скромные герои. В две минуты все было кончено: сопротивление подавлено, и пленные, побитые и скрученные, предстали перед грозными очами полководца.
Один десятник, чуть оправившись от шока и убедившись, что даже не ранен, попытался вернуть потерянные позиции. Он вскочил на ноги и, осыпая меня проклятиями, выдернул из ножен саблю.
На мой взгляд, сделал он это совершенно не продуманно. Реакция к нему еще не вернулась, видел он, ослепленный выстрелом, плохо, да и соображал немногим лучше. Я не стал марать оружие, а, к радости своих солдат, просто сделал подсечку и свалил на землю. Десятник, не поняв, что с ним произошло, попытался встать на корточки, смешно выпятив зад.
– А ну, Ефимка, – обратился я к здоровяку, с которым дрался, когда знакомился с новобранцами, – сними с него доспехи да поучи-ка его вежливости кнутом!
Вдохновленные легкой победой крестьяне заулюлюкали, а Ефим, довольный высоким доверием, как кутенка скрутил десятника, сбил с него шлем и начал сдирать кольчугу.
Развлечение пришлось по душе не только моим крестьянам, но и пленным ратникам. Ефим, куражась, играл с наглецом, как кошка с мышкой: то отпускал, то снова зажимал так, что у того прерывалось дыхание. Однако полный восторг, близкий к экстазу, у зрителей наступил тогда, когда крестьянин содрал со служивого не только кольчугу, но и портки, и оказалось, что наглец элементарно обделался со страха.
Радуясь чужому унижению, зрители буквально валились от смеха на землю. Хохочущий Ефим, поощряемый общим вниманием, вооружился кучерским кнутом и принялся катать обезумевшего от боли десятника по дороге. Зрелище было отвратительное, но сообразное своему суровому времени. Мне сделалось стыдно своей жестокости, и я совсем было собрался прекратить развлечение, но, глянув на ощерившееся от ненависти, испачканное экскрементами лицо десятника, подумал, что если его психологически не дожать, он неправильно меня поймет, и позже у нас с ним будет много проблем. Пришлось отойти в сторонку и не мешать народным забавам. Вскоре ко мне присоединился Минин.
– Откуда они взялись? – спросил он, имея в виду ратников.
– Кто-то их нанял нас перехватить. Кажется, нам хотят помешать вернуть Морозовой детей. Кто, пока не знаю, потом спросим у десятника.
– Кому дети-то не угодили?
– Скорее всего, дело в морозовских вотчинах. Кто-нибудь из родственников метит на наследство.
– Неужто такое душегубство возможно! Нечто мы басурмане какие!
– Всякий народишко есть и среди басурман, и среди православных. Дело не в вере, а в людях.
– Оно, так, – согласился Кузьма, – да только обидно...
– Погоди, ты еще и не такое увидишь. Подлости и низости человеческой на твой век хватит. А сейчас, не в службу, а в дружбу, сходи, присмотри, чтобы Ефимка его до смерти не забил.
– А с другими пленными что делать будем?
– Если захотят, то наймем нам служить.
– И то дело, – одобрил Кузьма и пошел спасать десятника.
Я отошел в лес, куда не долетали восторженные крики и хохот победителей. Захотелось домой, в цивилизацию, где кровь и смерть сразу же стараются спрятать, превратить в шоу, чтобы не шокировать мирных обывателей. Я представил себя сидящим на диване перед телевизором со стаканом холодного пива в руке. Кругом тихо, спокойно. Кто-то из соседей сверлит стены. По всем каналам передают криминальные сводки. В новостях аварии, взрывы и террористические акты. В комнате же покойно и благолепно. Чужие беды только оттеняют собственное благополучие.
– Государь-батюшка, – прервал мои сладостные воспоминания Иван Крайний, – тебя Кузьма Минич кличет.
Мне осталось тяжело вздохнуть и вернуться к суровым реалиям смутного времени.
– Григорьич, – крикнул мне Минин, быстро идя на встречу, – похоже, что Ефим забил десятника до смерти!
Мы вместе подошли к лежащему на земле человеку. Наши крестьяне и пленные молча расступились. Десятник лежал на спине, безжизненно запрокинув голову.
Ефим, растеряно ухмыляясь, стоял в стороне, держа в опущенной руке кнут.
Я проверил пульс. Десятник был жив, но без сознания.
– Помойте его, – приказал я. Однако никто не тронулся с места. – Ты помоешь! – Велел я холопу с простодушным лицом по прозвищу Крот.
Теперь засуетились все и мигом принесли в шапках воду из ближайшей канавы. После «омовения» десятник пришел в себя и открыл бессмысленные, полные муки глаза. Мужики оживленно заговорили, равно радуясь чужой смерти и чужой жизни.
Ко мне подошел освобожденный от пут возчик, тот, которого я взял в плен.
– Говорил я тебе, что десятник строг! – непонятно к чему сказал он. – Васильич никому спуску не даст! Похоронить бы его надо по-христьянски!
– Зачем его хоронить, если он жив? – удивленно спросил я.
– Все одно, Васильич теперь не жилец. Добить бы, да и похоронить по-христьянски.
– Почему это он не жилец?
– Это нам неведомо, – серьезно ответил возчик. – Только одно слово, не жилец. Похоронить бы его надобно. Окажи милость!
– А ну, пошел вон! – закричал я, окончательно выведенный из терпения. – А то я тебя самого сейчас похороню!
– Меня-то не нужно, а вот Васильича!..
Я не дослушал и врезал вознице по зубам.
– Ефим, а ну всыпь ему и гони отсюда, чтобы духу его здесь не было!
– Это можно, – согласился Ефим, но возница не стал дожидаться лупки и резво пустился наутек.
– Батюшка! – вопил он убегая. – Сделай милость! Прикажи...
Я не удержался и плюнул в след сердобольному страстотерпцу, а сам занялся непогребенным Васильичем. Отделал его Ефим сурово. У меня даже шевельнулась жалость. На счастье десятника, ккут, которым его лупили, был обычный, для лошадей, а не «людской», от которого лопалась кожа и отрывались от тела куски мяса, так что никаких серьезных повреждений Ефимка ему не нанес.
– Кто тебя на нас послал? – спросил я Васильича, когда он окончательно пришел в себя.
– Дед Пихто! – нагловато ответил он, правда, без недавнего задора, скорее по привычке.
– Мало получил? – поинтересовался я. – Еще поучить?
– Боярин Константин Иванович, – торопливо ответил Васильич.
– Что за боярин, как его фамилия?
– Вот этого не ведаю. Слышал, что его так называют, а кто он, да и боярин ли вообще, того не знаю, – торопливо проговорил он, проследив направление моего взгляда.
– Что тебе было приказано, это ты хоть знаешь?
– Сказали попика поймать да выпытать у него, у тебя, значит, где прячет детей. За то посулили пять ефимок.
– Что же так дешево, Иуде тридцать серебряников заплатили!
– Так то за Спасителя, а ты, сказали, простой поп-расстрига.
– Дешево меня твой Константин Иванович оценил.
– Знамо дешево, за тебя край нужно было два по десять ефимок просить. Да знал бы, где упадешь, соломку подстелил.
– А мне пойдешь служить? Я тебе за Константина Ивановича, коли его живым предоставишь, двадцать ефимок дам.
– А не обманешь? – враз оживился Васильич. – Побожись!
– Вот тебе святой истинный крест!
– Да я тебе за таки деньги! Да я за тебя буду век Бога молить!
– Молиться за меня не нужно, а надо боярина того к Морозовым в вотчину привези. Что обещано, сполна получишь! А коли обманешь или лукавить начнешь, я тебя из под земли достану!
Последнюю фразу я сказал зря, не сдержал эмоций.
Несмотря на явные физические мучения и пережитое унижение, десятник моему предложению искренно, по-человечески обрадовался. Мне даже стало жаль, что Ефим не забил его до смерти.
– Сам будешь ловить или со своими людьми? – спросил я, прерывая его благодарности.
– Мне они без надобности, если нужно, себе оставь, – заспешил Васильич.
– Ладно, тогда по рукам.
Больше говорить с этим гадом я был просто не в силах, отошел в сторону.
– Может быть, и вправду, похоронить его по-христиански? – полушутя, полусерьезно спросил Кузьма, слышавший весь наш разговор. – Чувствую, будет нам от этого десятника морока!
– Кроме него, никто таинственного боярина не видел, а боярин будет поопаснее Васильича.
– И то правда, – согласился Минин. – Давай-ка лучше отдыхать!
Меня наши постоянные отдохновения уже достали, но спорить было бессмысленно, только нервы вымотаешь, и все равно ничего не добьешься.
От нечего делать, я пошел общаться с наемниками. После боя они стали предметом повышенного интереса победителей и хвастались перед крестьянами своими подвигами.
После десятника, который отлеживался в тенечке, самым авторитетным в отряде был кряжистый мужик, который первым гнался за мной по дороге. Звали его Нестором. По меркам своего времени, был он уже в годах – лет тридцати.
Крестьяне заворожено слушали его мифический рассказ о том, как он один порубил шестерых татар. Сколько я мог судить, в его хвастовстве не было ни слова правды. Оружие и доспехи у него были самые дешевые, лицо глупо-хитрое. То, что полчаса назад простые крестьяне взяли его в плен, Нестора нисколько не смущало.
– Ты побейся с Иваном Крайним, коли ты такой герой, – предложил я.
Нестор удивленно посмотрел на меня:
– Это который Крайний будет? – насмешливо спросил он, свысока оглядывая крестьян.
Иван смутился, покраснел и выдвинулся вперед.
– Ты, что ли? – пренебрежительно спросил Нестор. – Об такого я даже рук марать не буду!
Иван смолчали задвинулся в толпу.
– А об меня будешь? – поинтересовался я. Нестор и тут не смолчал:
– На одну руку положу, другой прихлопну, и мокрое место станет!
Мои мужики засмеялись. Хвастун решил, что смеются не над ним, а надо мной, и совсем раздулся от гордости.
– Иван, хочешь поучить нахала, – предложил Крайнему.
Тот окончательно смутился и, похоже, испугался общего внимания.
– Принеси дубинки, – попросил я Ефима, который лыбился во весь рот, ожидая предложения подраться.
Несмотря на свою обычную степенность, он тут же бегом бросился за дубинками.
– Я на саблях люблю! – гордо заявил Нестор. – Чтобы враз от плеча до пояса!
– Побьешь Ивана на дубинках, побьемся с тобой на саблях, – пообещал я.
Предстоящее развлечение расшевелило воинство. Симпатии, несмотря на землячество, были на стороне былинного героя. Над Крайним откровенно подтрунивали. Иван самолюбиво покраснел, преодолевая обычную крестьянскую робость.