Шхиян Сергей. Гиблое место

   – Можно и посидеть.
   Самоуверенность Захарьина опять пошла на убыль, теперь он совсем не знал, что делать дальше. Подчиняться его приказам никто не спешил, а обнаженная сабля говорила сама за себя.
   – Эй, малец, – обратился я к подростку, прибежавшему вместе со всей дворней, – ты свистеть умеешь?
   – Ага, – ответил он.
   – А ну, свистни.
   Парнишка засунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Тут же послышался топот копыт, и во двор въехала наша конница.
   – Еще свистни, – попросил я.
   Отрок восхищенно покрутил головой и снова свистнул. На задах усадьбы послышался шум, и пехота во всем блеске предстала перед потрясенными зрителями.
   – Так говоришь, ты московский дворянин? – спросил я Захарьина. – Сейчас проверим. Ермолушка, – обратился я к верному клеврету Захарьина, – а не поставишь ли ты своего благодетеля на батоги?
   – Ага! – заулыбался Ермола.
   – А вот и поставь, а мы посмотрим.
   – Я счас принесу! – сорвался с места Ермола.
   – Вы не посмеете! – забормотал Захарьин, отлично понимая, что очень мы даже посмеем. – Я московский дворянин!
   – А вот правку сделаем и увидим, дворянин ты или беглый холоп, – хладнокровно сказал Кузьма.
   Народный герой нравился мне все больше и больше. В нем начинала проявляться лихость и раскованность артистичной натуры.
   – Хочешь без батогов? – спросил я Захарьина. Он с надеждой посмотрел на меня.
   – Скажи, кто такой Константин Иванович?
   – Не ведаю, – потухая, ответил толстяк. – У нас таких нет.
   – Ну, как знаешь, – не стал настаивать я. – Ребята, кладите его на лавку!
   – Не подходите! – беспомощно закричал московский дворянин, но его собственные холопы кинулись помогать нашим людям, сдирать со своего барина одежду.
   Раздетого догола помещика прижали к скамье, на которой он недавно сидел, потчуя гостей. Ермола радостно заржал, со свистом рассекая воздух толстым ореховым прутом.
   – Сколь батогов ставить, боярин? – спросил он, предвкушая наслаждение чужой болью.
   – Сколько мне дал, столько и ему.
   – А я уже запамятовал. Ты сам скажи, когда будет довольно. Держи его, ребята! – приказал он добровольным помощникам.
   Захарьина припечатали к скамье, а Ермола изо всей силы, с оттяжкой, ударил своего благодетеля. Я отвернулся, чтобы не видеть результатов порки.
   Гаврила Васильевич буквально взвыл высоким, почти женским голосом.
   – Так кто такой Константин Иванович? – повторил вопрос Кузьма.
   – Не ведаю, пощадите!
   Опять засвистела палка. Захарьин снова закричал, но на самой высокой ноте оборвал крик.
   – Никак помер, – сказал кто-то из зрителей, и все невольно сделали шаг назад. Завыла дурным голосом крашеная Устинья.
   Я подошел и послушал на горле пульс. Гаврила Васильевич и вправду был мертв.
   – Это Ермолка виноват, – крикнул кто-то в толпе. Он барина погубил. Ему батогов!
   Садист растеряно огляделся на сторонам, но встретил только злые, враждебные взгляда. Сообразив, что надвигается самосуд, он собрался схитрить.
   – Уйди, порешу! – заревел он и попытался вырваться из кольца зрителей.
   В разные стороны полетели отброшенные его могучими руками люди, пока на пути его не встал наш Ефим. Лицо у него горело вожделенным желанием подраться.
   – Шалишь, – громко сказал он и сграбастал Ермолу за грудки.
   Экзекутор попытался сбить нежданного противника с ног, но тут коса нашла на камень, и камень оказался крепче. Здоровяки сцепились и начали лупцевать друг друга. Про мертвого барина все тут же забыли и принялись подбадривать бойцов.
   Униженный мной Ефим всеми силами старался реабилитироваться за прошлое поражение и лупцевал Ермолу насмерть. Тот стоически терпел тяжелые удары, но ответить равными не смог и вскоре был сбит с ног и прижат к земле.
   – Вяжи его, ребята, – прохрипел счастливый победитель.
   Толпа бросилась на побежденного. С палача сорвали одежду. Весь двор ликовал. Мычащего, еще пытающегося сопротивляться Ермолу подтащили к скамье, на которой лежал умерший барин.
   – Барина в дом несите! – закричала осиротевшая Устинья. – Осторожнее!
   Однако народу было не до нежностей. Захарьина схватили за руки и за ноги и бегом отволокли в дом, чтобы освободить место следующей жертве.
   – Кто править будет? – спросил Ефим, чувствуя себя победителем.
   – Можно я, – попросил, выступая вперед, невзрачный мужичонка с клочковатой бородой. – Ермолушка моего сыночка до смерти забил, пусть теперь сам такую же сладость попробует.
   – Ну, если так, давай, – вынуждено согласился я. Крестьянин низко поклонился сначала нам с Мининым, потом остальным:
   – Простите меня, люди добрые.
   За что его прощать, пока было непонятно. Ермолу между тем уже уложили на скамью и крепко держали за голову и ноги.
   Крестьянин перекрестился, взял в руку батог и, не очень даже замахиваясь, опустил палку на спину убийце сына. Несколько мгновений было тихо, потом раздался рев, полный звериной тоски и смертной муки.
   Я невольно взглянул на спину палача. Его красивое, сильное тело перечеркнула кровавая рана. Крестьянин, словно торопясь, чтобы его не лишили выстраданной мести, вновь взмахнул батогом...
   С Ермолой нужно было кончать по любому. Слишком большое удовольствие получал он от человеческих мучений, чтобы его носила земля. Теперь же он находился в надежных руках.
   Чтобы не видеть кровавого зрелища, я вскочил в седло и выехал со двора.
   Мне еще нужно было встретиться с Ульяниным дядькой Гривовым, отблагодарить его за помощь и попросить проводить во владения старого Лешего.
   Деревню Коровино при дневном свете я видел впервые. Она оказалась похожей на тысячи себе подобных нищих русских деревень. Длинная улица, вдоль которой стояли избы, была грязна и пуста. Крестьяне еще не вернулись с полей. Из помещичьей усадьбы продолжали слышаться надрывные крики.
   Я остановился около избы, возле которой сидел на завалинке старик.
   – Дедушка, – спросил я его, – не знаешь, Гривов в избе или в поле?
   – Дома, сынок, – ответил он, пытаясь рассмотреть меня слепыми глазами. – Куда ж он, хворый, денется. Дома должен быть, если только не помер.
   Я разом забыл про несчастного Ермолу и пришпорил коня. Изба Гривова была в конце деревни. Донец взял в галоп, и через две минуты я остановил его у знакомого крыльца.
   В избе стоял тяжелый дух. Я закрыл глаза, привыкая к полумраку, и услышал знакомый голос:
   – Кого Бог несет?
   – Здравствуй, дядька Гривов, – шутливо сказали, подумав, что до сих пор даже не удосужился узнать его имени.
   – Ты, что ли, батюшка? – откликнулся он. – Прости, плох глазами стал, не признал.
   Я подошел к лавке, на которой лежал мужик. Глаза, привыкая к полумраку, постепенно начали различаться предметы, но пока без деталей.
   – Болеешь? – задал я никчемный вопрос.
   – Не то, что болею, помирать собираюсь, – грустно пошутил мужик. – Как там моя Ульянка?
   – Когда уезжал, все было хорошо, – ответил я. – Что с тобой случилось?
   – Запороли, ироды, все нутро отбили.
   – А хозяйка твоя где? – спросил я, чтобы что-нибудь сказать.
   – Знамо где, в поле.
   – Ты сам встать и выйти сможешь, а то здесь ничего не видно?
   – Прости, не подняться мне. Да ты не меня жалей, я свое пожил. Вот только деток некому будет кормить...
   – С прокормом мы разберемся, – пообещал я. – Давай я хоть дверь и окно открою, а то, как тебя лечить в потемках.
   – Чего там лечить, когда на спине мяса не осталось. А ты какими судьбами? – через силу спросил он. – Не боишься, что наш барин снова поймает?
   – Помер твой барин, некому больше ловить, и палач его скоро помрет.
   – То-то я слышал крики. Думал, опять кого калечат. А оно вон, что значит. Спасибо, батюшка, хоть перед смертью утешил.
   – Ладно, потом поговорим, а сейчас я тебя поверну, мне нужно посмотреть твою спину.
   – Нечего и ворочать, я с тех пор, как мы с тобой расстались, на брюхе лежу.
   Я подошел к двери, распахнул ее настежь и подпер колом, чтобы не закрывалась. Потом открыл ставни на волоковом окне. Сразу стало светлее и даже как будто пахнуло теплом и весной.
   Спина у Гривова оказалась в самом плачевном состоянии. Удивительно, как он еще не умер от заражения крови. Струпья от ран гноились и выглядели ужасно.
   Я полез в печь и нащупал котел с теплой водой. Опять мне пришлось использовать свое многострадальное нижнее белье как обтирочный и перевязочный материал.
   Трава только начала пробиваться из земли, и найти среди ростков противовоспалительные растения я не смог.
   Пришлось лазать по сусекам и обходиться тем, что имелось в наличии. Я мелко нарубил лука и чеснока и выдавил из них сок в теплую воду. Этим раствором промыл общую гнойную рану. Дальше все зависело от моих способностей и, главное, состояния здоровья – хватит ли у меня нервной и физической энергии перебороть болезнь.
   Гривов безропотно сносил мои болезненные для него прикосновения. Только, когда я закончил подготовку, взмолился:
   – Батюшка, ты бы лучше грехи мне отпустил, спасу нет терпеть. Растревожил ты мою спину. Я скоро помирать буду.
   – Придется еще потерпеть. Теперь уже недолго, – пообещал я. – А о грехах не бойся, я тебе их прощаю. Во имя отца, сына и святого духа. Аминь.
   – Ну, коли так...
   Я встал над распростертым телом, закрыл глаза, сосредоточился и начал свой сеанс...
   Когда вернулись с полевых работ жена и дети Гривова, он был уже хоть куда: выпил кружку молока и съел кусок мякиша. Я же без сил лежал на соседней лавке.
   – Гришаня! – крикнула женщина, вбегая в избу. – Барин помер!
   – Знаю. Не шуми, батюшка отдыхает, – отозвался Гривов.
   – А я как узнала, так домой. Слышь, солдаты пришли и барина за кривду до смерти запороли, – шепотом рассказывала женщина, испуганно косясь на меня. – Ишь ты, есть, значит, на свете правда!
   – Есть, – согласился Гриша, – чего зря болтать, подай-ка лучше мне водицы.
   – У вас мед есть? – спросил я со своей лавки.
   – Мед есть только у кривого Евсеича, – охотно ответила женщина. – Только он просто так не даст.
   – Возьми деньгу, сходи купи, – попросил я, шаря под кольчугой в карманах.
   – Еще чего! – возмутилась Гривова. – Мед за деньгу! Я у него на просо сменяю.
   – Сменяй, – согласился я. – Только возьми больше, Григорию нужно сладкое питье.
   – Мало ли, чего ему нужно! – по привычке возразила рачительная женщина, но, не договорив, прикусила язык.
   Она погремела горшками и отправилась за медом. Вскоре в избу пришел Минин.
   – Ты куда пропал, Григорьич? – спросил он. – Мы тебя совсем потеряли.
   – Приятеля лечу. Ну, что там с Ермолой?
   – Забил его мужичок, а сам отпросился в монастырь замаливать грехи. Грозил постричься.
   – Ладно. Ты распорядись Захарьина похоронить, а я здесь поживу, пока приятель на ноги не встанет.
   – Пищу тебе сюда посылать, али с нами столоваться будешь? У покойника закрома полным-полнешеньки.
   – Там видно будет. Прости, я совсем без сил, мне нужно поспать.
   – Отдыхай я всем распоряжусь.

Глава 9

   Кузьма Минич взял на себя все организационные вопросы по захоронению покойников и решил их удивительно оперативно. Кроме того, по моему совету, он организовал боевую учебу наших ратников, чтобы те не спились от приношений благодарных за избавление от тирана крестьян.
   Мне не осталось ничего другого, как аккордно лечить Гривова, без помощи которого нам было не найти убежище Лешего. Крестьянин был еще плох, и это само по себе требовало от меня большого расхода энергии. К этому присовокупилась толчея больных, шедших сюда из всех окрестных деревень. Народ, прослышав про «чудодейственного» лекаря, решил взять меня измором.
   Простота в нашем Отечестве всегда была в чести, но когда тебя будят среди ночи, чтобы посоветоваться, какими припарками лечить застарелую грыжу, это уже небольшой перебор. Больше всего в таких случаях раздражает полное непонимание права человека на собственное время.
   – Ты чего ночью пришел? – спрашиваю я как-то одного такого больного, когда, наконец, спросонья начинаю понимать, чего ему от меня нужно.
   – Так днем недосуг было, что, у меня других дел нет, – откровенно отвечает пациент.
   – Я ведь спал, – возмущаюсь я, – а ты меня разбудил среди ночи!
   – Ну, так полечи меня и спи себе, вот делов-то! – недоуменно разъясняет он бестолковому лекарю.
   Посмотришь на такого соотечественника и понимаешь, что объяснять ему что-либо бесполезно, не поймет. Вот коли его бы зазря разбудил, тогда, конечно, это было бы совсем иное дело.
   Жена Гривова также вносила лепту в общую копилку раздражения. Баба она оказалась вздорная, жадная и хитрая. Два дня я не мог добиться от нее меда на питье мужу. Вариант обмена проса на мед, она, после обдумывания, отвергла, сославшись на то, что просо у нее кончилось. Тогда я дал ей деньгу и велел мед купить. Деньгу она взяла, но, по ее словам, тут же потеряла. На вторую деньгу она мед купила, но, возвращаясь, разбила крынку. Пришлось мне самому идти к пасечнику. Про Гривову и вторую деньгу он ничего не слышал. Мед же продал охотно и был много доволен хорошей ценой. Далее начались метаморфозы с самим медом. Туес килограмма на три кончился на следующий же день. Причем ни муж, ни дети его попробовать не успели.
   Гривова не знала, что и думать, переживала такую незадачу и грешила на мышей. Мне все это надоело, и я пожаловался Григорию. Тот, кряхтя, встал с лавки и сходил в конюшню за вожжами. То, что произошло потом, было, пожалуй, единственным светлым моментом моего пребывания в Коровино...
   Физические упражнения, а может быть и мед, который, в конце концов, нашелся в огороде, взбодрили Григория, и он быстро пошел на поправку. Однако сразу продолжить экспедицию нам не удалось: пришло светлое Христово воскресение...
   Нетерпеливая Наталья Георгиевна уже несколько раз присылала нарочных справиться о наших делах, а мы все праздновали. Вино в деревнях «курить», то есть перегонять, не научились, пили брагу и медовухи. Пили, как водится, много...
   Я отчаялся ждать, когда праздник, наконец, кончится (участвовать в нем и пить сивушную, вонючую брагу я не смог). Однако не все делается так быстро, как бы хотелось, и я решил пойти другим путем: вместо Григория подрядил проводить меня в «нечистое место» его сынишку Ваню. Несмотря на малолетство, было ему не более двенадцати лет, Ванюшка слыл мальцом смышленым и не хуже отца знал здешние леса. Брать с собой охрану я посчитал лишним, потому отправились мы вдвоем. Утром, при нормальном освещении, лес не казался таким, как раньше, угрожающе таинственным. Обычный неухоженный российский лес с поваленными старыми деревьями, густым подлеском и непроходимыми зарослями кустарника. Когда мы попали в «опасную зону», куда не рисковали заходить местные крестьяне, идти стало тяжело. Тропинки исчезли, незаболоченных участков почти не было – все время приходилось обходить топкие места. Однако вперед мы все-таки продвигались.
   – Ты точно помнишь, куда идти? – в очередной раз допытывал я Ваню.
   – Да я туточки каждый камень знаю, – самоуверенно отвечал отрок, хотя, честно говоря, нам пока не попалось ни одного камня, который мог бы обратить на себя внимание и служить ориентиром. – Меня, шалишь, меня не запутаешь!
   Наконец, насколько это возможно в лесу, места стали мне казаться знакомыми. Ваня в этот момент остановился и указал пальцем направление.
   – Там, – сказал он и отступил назад, – там нечистое место. Ты сам дальше иди, а я в деревню побежал.
   – Как так, ты же обещал вместе со мной идти и дорогу назад указать!
   – Никак это невозможно, батюшка-боярин, там нечистая сила!
   Мальчик действительно выглядел напуганным. Я попытался его успокоить, но он только отрицательно качал головой, испуганно глядел по сторонам и никак не реагировал на ободряющие слова.
   – Пойду я! – тоскливо произнес он и вдруг бросился бежать.
   – Стой! – закричал я вслед, внезапно оставаясь без проводника.
   Утренний лес разом показался мне неуютным и тревожным. Тут же представилась перспектива одному бродить по болотам, выбирая направление по азимуту. Однако делать было нечего, Ваня исчез в густой зелени и не откликался на мои отчаянные призывы, я плюнул и пошел в сторону «нечистого места».
   Теперь, оставшись один, я внимательнее смотрел по сторонам и разом перестал «опознавать» местность. Впереди лес переходил в натуральную чащобу. Ничего подобного возле дома Лешего я не помнил, там было светлее и не так мрачно, как здесь. Никаких темных сил я, понятное дело, не боялся, такого добра хватает и в людном городе.
   Продираясь сквозь густой кустарник, я старался не терять направление. На мое счастье небо было чистое, и в редкие просветы между крон можно было определять направление по солнцу. Я уже порядком утомился и теперь искал место, где бы передохнуть. Доспехи, вещь, безусловно необходимую для безопасности, носить в обычных условиях было довольно тяжело. Одна кольчуга весит килограммов пять, чуть меньше шлем, и все это, не считая оружия.
   Лес между тем становился совсем непроходимым. Было ощущение, что путь специально завалили деревьями, чтобы посторонние люди не совали сюда любопытные носы.
   «Теперь остается только найти избушку на курьих ножках», – подумал я и почти тут же увидел впереди что-то напоминающее упомянутое строение.
   Намного струхнув, я укрылся за стволом дерева. Совсем близко от меня находилось какое-то странное, ни на что не похожее сооружение. Кругом по-прежнему было спокойно, но, как известно, у страха глаза велики, и в голову полезли нехорошие мысли. Я на всякий случай вытащил саблю и начал осторожно пробираться вперед, укрываясь за стволами деревьев.
   Наконец я подкрался совсем близко и смог рассмотреть то, что попалось мне на пути. Больше всего сооружение напоминало голубятню или игрушечную, узкую сторожевую башню. Кто, когда и для чего построил в дремучем лесу эту каланчу, оставалось только гадать. Стены ее, срубленные из толстых бревен, сплошь заросли мхом. Никаких следов пребывания здесь людей я не заметил. Молодая трава была не примята, а тропинки, если они и были когда-то, давно исчезли.
   Я собрался с духом и вышел на открытое место. С шумом вспорхнули птицы, что окончательно меня успокоило. Я вложил саблю в ножны и сквозь пустой дверной проем заглянул внутрь сооружения. Пахнуло древесной гнилью и сыростью. Островерхая крыша местами сгнила и провалилась, так что там было светло. Стены внутри, так же, как и снаружи, заросли мхом. На земляном полу росла густая трава, в которой валялись человеческие черепа и разрозненные кости. Если тут и случилось нечто ужасное, то очень давно. Я вошел внутрь и начал рассматривать следы случившейся здесь когда-то драмы. Эти следы в виде разбросанных костей были здесь повсюду.
   Я попытался понять, что здесь произошло. С костями все было более ли менее ясно, после случившейся когда-то гибели людей их тела растерзали лесные звери. То, что это сделали не люди, было ясно по тому, что вперемежку с костями лежало заржавевшее оружие, золотые и серебряные монеты, женские украшения, какие-то кубки, как пишется в милицейских протоколах, из желтого металла с камнями.
   От такого богатства у меня разбежались глаза, и на кости я на какое-то время перестал обращать внимание. Видимо, так устроен человек, что ценности привлекают его, даже вне зависимости от того, нужны ли они ему лично. Осмотревшись, я попытался представить, что здесь произошло. Разрубленные черепа и рассеченные кости говорили о том, что здесь была, скорее всего, бандитская разборка, в которой не осталось победителей. Все участники были либо смертельно ранены, либо убиты. В противном случае, победители не оставили бы брошенным такое богатство.
   Оставлять непогребенными человеческие останки у меня не хватило совести, и в очередной раз за последнее время пришлось исполнять роль могильщика. Я, воспользовавшись широким двуручным мечем, вырыл общую яму и снес в нее отполированные временем кости.
   Этот скорбный труд занял у меня почти часа три. Время клонилось к вечеру, я устал и решил остаться в остроге на ночь. Пообедав своими скромными припасами, от нечего делать взялся за детективное расследование. Никаких остатков одежды я не нашел, все истлело от времени и сырости. Определить, когда было совершено преступление, можно было по монетам и оружию, но и тут у меня не хватило специальных знаний. Оружие было разнородное, в основном европейского производства (двуручные мечи и боевые топоры), сильно изъеденное коррозией и невысокого качества. С монетами я тоже запутался. Опознать удалось только испанские и итальянские золотые дублоны, но их чеканили, сколько я помнил, с 15 века. Остальные монеты, как золотые, так и серебряные, были совершенно непонятного происхождения. Попалось даже несколько фальшивок – обтянутых золотой фольгой медяшек.
   Что делать с найденным богатством, я не знал. Золотых монет было относительно немного, килограмма два с половиной, а вот серебряных – не меньше пуда. К этому присовокупилась посуда, золотая и серебряная, и всякие монисты и диадемы. Бросить просто так такую груду драгоценного металла у меня не хватило характера. Пришлось рыть новую яму и закапывать неподъемные сокровища. Взять с собой я решил только женские украшения и посуду, имеющие, на мой взгляд, художественную ценность. Однако и этих предметов набралось около десяти килограммов. Короче говоря, не было у бабы заботы, так купила порося.
   Эту ночь я провел как Кощей бессмертный над кучей золота, греясь у чахлого костерка, и с рассветом пустился в обратный путь, проклиная трусливого пацана. Кругом были почти сплошные болота, и приходилось подолгу крутиться на одном месте, чтобы продвинуться немного вперед. Нагружен я был как мул. Кроме тяжелой амуниции и оружия, тащил на себе пищевые припасы и драгоценности. Их за неимением другой тары пришлось сложить в красивый, но ржавый шлем, а его завернуть в свою единственную рубашку, снятую, можно сказать, с голого тела.
   В общем, прогулка получилась и нерезультативная, и некомфортная. К вечеру, проблуждав весь день по буреломам и буеракам, я совсем уморился, стер ноги и, к тому же, понял, что заблудился. Первое правило в таких случаях – не суетиться. Еды у меня было достаточно, так что вопрос упирался только в то, когда мне удастся выйти на человеческое жилье. Однако для этого нужно было, как минимум, определиться в пространстве. Что без звезд и солнца сделать я не смог.
   Облачное весь день небо к ночи затянуло низкими тучами и запахло дождем. Проводить вторую ночь без сна мне не хотелось, потому место для ночевки выбрал более тщательно, чем вчера. На сухом бугре соорудил нечто вроде шалаша из еловых лап и развел большой костер. От живого огня сразу стало уютно и спокойно на душе. Согревшись и поужинав, я заполз в свой вигвам и заснул сном младенца. Опасаться в такой глуши было некого, а диких зверей должен был отпугивать огонь.
   Утро следующего дня было туманное и сырое. Ночью шел дождь и загасил остатки моего костра. Куда идти, я не знал. Все было затянуто густой туманной пеленой, и сориентироваться по солнцу я не смог. Пришлось разбираться по деревьям: где больше мха и гуще ветки, там юг. Приблизительно определившись, я нагрузился своими сокровищами и двинулся по выбранному направлению.
   Постепенно характер местности менялся. Кончился заболоченный лес, и теперь можно было идти, не опасаясь провалиться в трясину. Тропинки и иные следы человека по-прежнему не попадались. Зато я наткнулся на медведя. Был он небольшой, видимо, очень молодой, и трусливый. Впрочем, не только он.
   Когда мы столкнулись, то сначала замерли друг против друга Ощущение было, надо сказать, не самое приятное.
   Медведь с испугом уставился на меня, а я лихорадочно соображал, что мне делать: сразу убегать или сначала покричать и погреметь металлом. Обошлось без демонстрации силы. Мы одновременно решили, что наша встреча была ошибкой, и разошлись. Вернее сказать, разбежались. Причем, судя по треску ломаемых ветвей, он бежал значительно быстрее меня.
   К полудню я так и не смог найти выход из леса и устроил себе привал. День так и не распогодится, и в (лесу по-прежнему было сумрачно и сыро.
   Разводить костер было хлопотно и сложно. Для добывания огня я, как и все, пользовался огнивом. Это действие требовало больших трудозатрат. Тем, кому надоели газовые зажигалки, могу рассказать, как сделать это универсальное приспособление для добывания огня. Самая сложная его часть – это трут. Делается он из грибных наростов разных деревьев, чаще всего используются те, что растут на дубе и ясене. Срезанный полукруглый нарост очищается от верхней твердой корки, из его внутренней массы берется верхний слой бурого цвета, который вываривается в воде с золой или прямо разминается руками и колотушками. После этого трут пропитывается раствором селитры, что и дает ему возможность легко зажигаться от искры, получаемой при ударе огнива о кремень. Когда трут задымится, его еще нужно раздуть, а потом от него поджигать тоненькие, сухие лучинки. Короче говоря, развлечение это не из приятных. Вот уж когда загрустишь о копеечной спичке.
   Пообедав всухомятку и дав отдохнуть ногам, я вновь пустился в странствие по необъятным просторам родной земли. Ветер, наконец, разогнал облака, и я смог ориентироваться по солнцу. К вечеру, когда я уже подумывал о ночлеге, лес, наконец, кончился, и я вышел к распаханному полю. Это событие пробудило энтузиазм. Дело было за малым, выйти, наконец, к людям. Это оказалось несложно, первая же встреченная проселочная дорога привела меня в маленькую, о пяти дворах, деревню.