Шхиян Сергей. Гиблое место

   Я совершенно растерялся. Спрятаться в избе, в которой не было даже нормальной печи, а только лавки вдоль стен и очаг посередине комнаты, было негде. Бежать, соответственно, некуда. Оставалось принять бой. Хотя в лучшем случае, мне удастся заколоть только первого, кто войдет в комнату, а потом нас просто отсюда выкурят или того проще – спалят заживо.
   – Казаки! Прячьтесь под лавки! – крикнул я Морозовой и бросился за своим ятаганом, который вчера оставил у входа.
   Между тем голоса во дворе стали слышны отчетливей, и я разобрал, о чем идет речь. Казаки прочесывали деревню в поисках чужака. В ином я не сомневался, как и в том, кого они ищут.
   – Садитесь по лавкам, – торопливо сказал я Наталье Георгиевне, которая стояла у стены, ничего не предпринимая. – Скажете, что вы местные.
   В избе было полутемно. Маленькие оконца, затянутые кожей, почти не пропускали свет, и разглядеть здесь что-нибудь после яркого дня будет невозможно. Может быть, и обойдется...
   В этот момент дверь широко распахнулась, я отвел руку с эфесом ятагана к плечу, готовясь заколоть первого же нападающего, но в помещение влетела одна Ульяна.
   – Гривовы баню подтопили, можно мыться! – с порога закричала она.
   – Какая баня! – прошептал я. – Там казаки!
   – Да, Бог с ними, – легкомысленно, в полный голос ответила девчонка. – Они вас не увидят.
   – Как это не увидят, они же у тебя во дворе!
   – Так я им глаза отвела! – с удовольствием похвасталась отроковица. – Они сейчас как слепые котята!
   – Ты это серьезно? – только и успел задать я риторический вопрос, как в избу ввалились двое казаков с шашками наголо.
   Я попятился от двери, не зная, что делать. Один из вошедших подошел к оконцу и бесцеремонно сорвал с него кожу. Сразу сделалось светло.
   – Поп высокий, без клобука, в рваном стихире?.. – продолжил он начатую, видимо, еще снаружи фразу.
   – Никого здесь не было, дяденька, – ответила Ульяна. – У нас и церкви своей нет, откуда батюшке взяться!
   Казаки мельком осмотрели пустую избу и, заглянув под лавки, вышли наружу. Нас они как будто не видели.
   – Я вам чистое исподнее батюшки и матушки дам, а деткам и так хорошо.
   Ульяна достала из неказистого сундучка домотканое холщовое белье и передала его Наталье Георгиевне.
   – Веники и щелок я уже в баню отнесла, – сообщила она. – Можете идти мыться.
   – Там же казаки! – возразил я, выглядывая в оконца.
   Человек двадцать конных казаков шныряли по деревне, проверяя все избы. Теперь они отошли к центру, но были достаточно близко, чтобы нас увидеть.
   – Они ничего, они не заметят, – обнадежила нас отроковица. – Идите спокойно.
   Мы так и сделали, вышли из избы и задами отправились вслед за Ульянкой в соседнее подворье. Земля еще не просохла, травка только начала пробиваться на прогретых кочках, и деревня выглядела голой и неприютной. С соседского огорода казаков видно не было, только что изредка долетали до нас женские крики. Вероятно, станичники совмещали приятное с полезным – искали меня и заодно помаленьку грабили местное население.
   Баня у Гривовых была заглублена в землю, наружу выходило всего четыре венца, крыша покрыта землей. Срублена она была, вероятно, недавно, как и все окрестные дома, желтела свежими бревнами и казалась совсем маленькой. Навстречу нам открылась низкая дверца, и по ступеням вверх поднялся бородатый мужик, как я предположил, сам Гривов.
   – Здравствуйте, вам, гости дорогие. Спасибо, что нами не побрезговали, милости просим, – сказал он, церемонно кланяясь. – Легкого вам пара.
   Мы поздоровались, поблагодарили и гуськом спустились вниз. Предбанник был очень тесен, всего с двумя узкими скамейками и освещался через отворенную дверь. Наталья Георгиевна усадила на скамьи детей и начала их раздевать. Я вышел наружу, чтобы не мешать: вчетвером там было не повернуться.
   Время, судя по теням, приближалось к полудню. Солнце стояло высоко и хорошо грело. Несмотря на прохладный ветерок, было тепло. Предстоящий визуальный контакт с молодой женщиной приятно волновал воображение. К бане я относился без священного, языческого трепета, потому свои половые пристрастия за ее порогом не оставлял.
   В начале XVII века Свода Законов Российской империи еще не существовало, так что никаких правовых ограничений на совместные посещения бань не было. Только много позже нравственность восторжествовала, и появился такой закон: «Полиция наблюдает, чтобы в публичные бани никто не входил в отделение не своего пола (XIVтом Свода Законов, ст. 250)».
   Погревшись минут пятнадцать на солнышке в нетерпеливом ожидании, я спустился в предбанник. Там уже никого не было, только снятые одежды женские и детские аккуратно лежали на лавках. Я скинул свое монашеское одеяние, снял собственное «исподнее» платье и нырнул в душную жару бани.
   Парная, она же моечная, была чуть больше предбанника, так же с двумя лавками и высокими, под потолок полатями. Привыкая к жару и темноте, я присел на одну из лавок.
   Остальная компания была уже наверху и со смехом и шутками хлесталась вениками. Разглядеть толком что-либо было невозможно, потому, отогнав грешные мысли, я взялся отмывать щелоком свои свалявшиеся в колтун кудри.
   Щелок – это жидкое самодельное мыло, отстоявшийся, прозрачный раствор золы, который содержит в себе соду, растворяющую жир. Замена, прямо скажем, фиговая, но лучше щелок, чем ничего. И, вообще, добраться, наконец, до горячей воды было таким наслаждением, что никакие пленительные женские прелести в ту минуту меня не волновали.
   – Батюшка, – позвала меня с полатей Наталья Георгиевна, полезай к нам погреться!
   Я на ощупь влез наверх в умеренный жар и предался празднику плоти.
   Увы, только банному.
   Дети и Наталья Георгиевна в тепле ожили, развеселились, баловались, и казалось, позабыли о гибели отца и всех своих передрягах. Я как-то незаметно втянулся в их игры.
   – Ты, батюшка, мойся, а мы пошли одеваться, – сказала Морозова, когда малышка пожаловалась, что ей жарко.
   В открывшейся двери в предбанник мелькнул изогнутый силуэт обнаженного женского тела, и я остался один.
   Одному сидеть в темной жаре было скучно, я лениво похлестал себя веником, обмылся из бочки холодной водой и выглянул в предбанник. Наталья Георгиевна была уже в крестьянской холщовой рубашке и одевала детей. Я прикрыл дверь в парную, посидел на лавке, остывая и ожидая, когда они уйдут. Потом вышел в предбанник, оделся в хозяйское белье, прихватил свои вещи и, как был, в исподнем, отправился в дом Ульянки.
   Казаков видно не было, деревня опять замерла в тишине и недвижности. Пахать было еще рано, так что крестьяне не переутомлялись и занимались обычными повседневными делами. Даже недавний налет не вывел земледельцев из сонного равновесия.
   Как только я вошел в избу, Ульяна собрала наши грязные вещи и отправилась стирать на речку, а мы остались одни в избе, ожидать, пока нас приведут в божеский вид. Наталья Георгиевна, простоволосая, в одной посконной рубахе выглядела очень ничего, так что я невольно начал за ней ухаживать. Дети, утомленные купанием, легли спать, а мы чинно беседовали, сидя у окна. Упоминать о гибели мужа я избегал, потому наш разговор больше касался «светской жизни», которую вела молодая женщина. Увы, никаких дискотек и светских раутов она не припомнила, сплошные богомолья и хождения к святыням. Впрочем, судя по ее оживленному рассказу, развлечения такого рода ей нравились.
   Часа через два вернулась Ульяна с нашим стираным платьем. Проснулись дети, начали возиться на лавке, занимаясь сами с собой. Одним словом, жизнь налаживалась. Я наслаждался бездельем, безопасностью и впервые за последние дни никуда не спешил. Шустрая отроковица, развесив во дворе мокрую одежду, присоединилась к нам, и я сумел задать с утра интересовавший меня вопрос, каким образом она отвела глаза казакам, и они нас не увидели. Одно дело, когда всякой чертовщиной владеет старушка-ведьма, и совсем другое – девчонка.
   – У нас в деревне многие умеют глаза отводить, – пояснила Ульяна. – Дело нехитрое. Делаю, как матушка учила.
   – И как делаешь? – попытался я поймать ее на слове.
   – С Божьего благословения, батюшка.
   – Ну, насчет Божьего благословения, такого быть не может. Церковь за колдовство не хвалит, – нравоучительно объяснил, было, я, но, наткнувшись на непонимающий взгляд, замолчал. Решил, пусть с язычеством и ведовством борется сама церковь. Спросил: – А меня можешь научить?
   – Не могу. Ты же батюшка! Да и не получится у тебя, этому сызмальства нужно учиться.
   – А где, кстати, твои родители?
   – Батюшку в Москве в голодный бунт убили, а матушку в избе крестьяне сожгли, – просто сказала девочка.
   – Как это сожгли! – невольно воскликнул я.
   – Как ведьму.
   – Господи, когда?
   – На нынешнее крещенье.
   – Здесь? – машинально задал я глупый вопрос.
   – Нет, в Покровке, сюда я к дяде Гривову прибегла, как начали со мной покровские парни баловать.
   – Как баловать?
   – Как с бабами, как стала я сирота, так они начали меня тереть, – просто ответила девочка.
   – Тереть... – я понял, что она этим хотела сказать. И только покачал головой, глядя на хрупкую, почти детскую фигурку девочки. Христианская община, твою мать!
   – А я за то на них порчу навела, – неожиданно добавила Ульяна, – а в деревню красного петуха пустила.
   Про такого известного на Руси петуха я слышал.
   – Деревню сожгла! – поразилась Морозова. – Как же можно?
   – А матушку жечь можно, а со мной силком баловать?
   Что делать, у каждого своя правда и своя ненависть. Попробуй, разберись в соразмерности действия и противодействия. Мы надолго замолчали, каждый думал о своем.
   – А откуда у тебя эта изба? – спросил я, чтобы отвлечь собеседниц от грустных мыслей.
   – Она не моя, а дядьки Гривова, – ответила Ульяна. – Он матушкин братец, а я живу у него по родственности. А хочешь, я тебе, батюшка, погадаю, или побоишься, – вдруг неожиданно предложила девочка, круто меняя тему разговора.
   – Погадай, – согласился я, – только я гаданиям не верю.
   – А я верю, – заинтересовалась Наталья Георгиевна. – Мне погадать сможешь?
   – Смогу, чего не смочь, вот батюшке погадаю, а потом, тетенька, тебе. Тебе, батюшка, на чем гадать? – спросила меня Ульяна.
   – На чем хочешь, на том и гадай, я в этом не разбираюсь. А на чем вообще гадают?
   – Можно на гадальной книге пророка и царя Давида, – серьезно сказала девочка, – можно на бобах, на решете, на воде...
   – А ты, что, умеешь читать? – удивленно спросил я, потом поправился. – Гадай, на чем тебе удобно, мне все равно.
   – Тогда буду на воде, – подумав, решила Ульяна, – вода никогда не обманет.
   Девочка тут же пошла в сени, принесла небольшую деревянную бадейку, почти до верха наполненную водой, и поставила ее на лавку у окна. Мы с Морозовой потеснились, освободив ей место. Вокруг бадейки девочка разложила самые разные, несовместимые друг с другом предметы: уголья из печки в глиняной миске, венок из сухих цветов, медное колечко, деревянный гребень. Мы молча следили за приготовлениями, даже Бориска, оставив игру с сестрой, подошел и внимательно глядел на чистую гладь воды в низком, широком ведре.
   Ульяна первым делом, подхватив голой рукой несколько подернутых пеплом угольков, опустила их на воду, Они зашипели, потухли и начали беспорядочно двигаться по поверхности. Наверное, при желании, можно было найти в этом какой-то смысл или систему. Я не нашел и смотрел не на воду, а на сосредоточенное, с мучительной гримасой личико девочки. Что она видела в расходящейся кругами воде и плавающих угольках, догадаться было невозможно.
   – А мы с тобой, батюшка, уже встречались, – вдруг сказала Ульяна, поднимая личико и всматриваясь в меня.
   Я только пожал плечами. Если девочка жила безвыездно в деревне, то встретиться нам было невозможно.
   – Только ты почему-то тогда был молодой, а я уже старая, а не по правде, как сейчас, я молодая, а ты старик, – добавила она, обескуражено качая головой.
   Оценка как «старика» меня почему-то задела. Я, конечно, не мальчик, но так сразу попадать в старики, даже в оценке подростка!
   – Может быть, и встречались, – подумав, ответил я, вспомнив единственную женщину с редким именем Ульяна, старую ворожею, с которой пересекались наши пути в благословенном восемнадцатом веке. Тогда таинственная старушка одарила мою Алю сомнительным даром читать чужие мысли.
   – И не батюшка ты вовсе, – сказала вдруг девочка, пристально вглядываясь в воду, а кто, не знаю...
   – Как это не батюшка? – заинтересовалась Морозова. – Так ты, государь, не священник?
   – Нет, – односложно ответил я. – Не священник!
   – А как же... – начала говорить Наталья Георгиевна и замолчала.
   Я понял, то, что она не досказала. Как же это я соборовал ее умирающего мужа, не будучи священником.
   – Не перед человеком кайся, а пред Господом, – сочинил я фразу, которую условно можно было принять за цитату из Священного Писания. – Тайна исповеди священна, – добавил я для пущего эффекта.
   Наталья Георгиевна промолчала, но все-таки спросила:
   – А кто же ты, государь?
   Вопрос был, что называется, на засыпку. Как ни ответь – все солжешь. Выручила меня Ульяна, она продолжала гадание, не обращая на нас внимания:
   – Дорога у тебя дальняя и неясная. Впереди темно, позади темно. Явился ты к нам ниоткуда и уйдешь никуда.
   С этим спорить было невозможно.
   – То-то, я смотрю, говоришь ты как-то не по-нашему, – опять задумчиво прокомментировала Наталья Георгиевна.
   Я опять промолчал. Было похоже на то, что слова гадалки Морозова воспринимает как истину в последней инстанции.
   – И зла нет у тебя на сердце, прост ты и незлобив. Хочешь добро нести, да не всегда можешь.
   В принципе, все сходилось.
   Я даже наклонился над бадьей, пытаясь разглядеть то, что видит в воде девочка. Однако угольки уже прекратили свое движение, и вода была гладкая и спокойная.
   – Не знаю, о чем ты толкуешь, – только и нашелся сказать я. – Откуда пришел, куда ушел! Ты вот лучше Наталье Георгиевне погадай, ей, поди, интересно про себя узнать.
   – А и погадаю, – задумчиво сказала Ульяна, пристально вглядываясь в мое лицо.
   – Только на тебя, боярин, я после еще погадаю.
   – Гадай, – согласился я, только я во все это не очень верю.
   – Вода никогда не обманет, – упрямо сказала Ульяна, – на что гадать-то, добавила она, взглянув на Морозову, на угли али на кольцо?
   – Погадай на кольцо, – зардевшись, попросила вдова.
   Ульяна выдернула из юбки нитку, привязала к ней медное колечко и начала раскачивать его над водой в бадейке так, что оно слегка задевало гладь.
   – Быть тебе, боярыня, любимой, – заговорила девочка каким-то сомнамбулическим голосом, – да не долго счастливой. Бури ты любишь, а гладь и мир не по тебе. На самый верх взойдешь, на самом верху умрешь. Сына твоего близ двух венцов вижу. Все ему кланяются, а он никому.
   Наталья Георгиевна напряженно ловила слова простой деревенской девчонки.
   – А про дочку скажи, как дочка-то, – заворожено спросила она.
   – Про дочку много не вижу, – сказало усталым голосом Ульяна и положила руки на колени. – Жива будет, а как жизнь повернется, не знаю, на нее особо гадать нужно.
   Однако погадать на девочку Ульяна не успела, дверь избы широко распахнулась, и в нее ввалилось несколько человек стрелецкого обличия, но незнакомого цвета кафтанах. О желто-зеленом стрелецком полке я не слышал. Были они при бердышах и саблях.
   – Попались, ясны соколы! – сказал, выходя из-за спин солдат и довольно потирая руки, толстый мужчина с румяным, сытым лицом. – Давно мы вас поджидаем!
   Я, было, дернулся инстинктивно к своему ятагану, но стрельцы оказались быстрее и двумя копья приперли меня к стене. Острия проткнули нательную рубаху неглубоко вошли в тело. Грудь окрасилась кровью.
   – Ишь, какой шустрый! – довольно сказал толстяк.
   Все произошло так неожиданно, что я ничего толком не понял. Мелькнула мысль, что меня все-таки выследили за инцидент с разгромленными стражниками.
   По животу поползли струйки крови. На груди рубаха быстро краснела, а стрельцы, будто играя, шевелили в ранах концами бердышей. Пока было не очень больно, но сделалось страшно.
   – Как деньги брал, слезы лил, и я тебе хорош был, – продолжил толстяк, – а отрабатывать, в бега наладился! Шалишь, холоп, кабалу отслужить надо.
   Я сначала ничего не понял: какие я брал деньги, при чем здесь кабала! Потом понял, что меня, вероятно, просто с кем-то перепутали. Однако, взглянув в наглые, хитрые глазки толстяка, догадался, что здесь происходит обычный беспредел, и промолчал.
   – Побегал и будет, – не дождавшись моего протеста, вновь заговорил наглец, – да ладно, будешь хорошо работать, может быть, и прощу! Ишь, какая баба лепая! – добавил он, переключив внимание на Наталью Георгиевну. – И тебя возьму за его долг, будешь мне пятки чесать!
   Толстяк подошел к Морозовой и приподнял ее лицо за подбородок.
   – Лепая, баба, лепая! И детки растут хорошие, А в побег ударитесь, запорю до смерти! – жестко добавил он.
   Ситуация складывалась самая дурацкая. Что дальше делать, по-моему, никто толком не знал. Начни я выступать, возмущаться, меня бы или закололи, или забили. Поэтому я молчал и не дергался, ждал, чем все это кончится. Молчала и Морозова. Не дождавшись наших протестов, толстяк обратился к своим опричникам:
   – Гулящему дать пару дюжин батогов, чтобы неповадно было бегать, да смотрите, не забейте до смерти. Знаю я вас! А бабу вечером ко мне приведете. Да глаз с них, холопов, не спускать!
   Отдав распоряжения, он похотливо ухмыльнулся и, прихватив мой ятаган, вышел из избы. Холщовый мешок с деньгами, лежащий на полу, его не заинтересовал. Как только начальник исчез за дверями, два стрельца подхватили меня под руки и выволокли из избы. Сопротивляться не имело смысла, и я покорно подчинился их воле. Остальные стрельцы вышли вслед за нами. Один из нападавших, высокий парень с чистыми голубыми глазами, оставшийся здесь, скорее всего, за старшего, горделиво оглядел меня и своих товарищей.
   – Ты, что ли, Ермола, гулящего холопа учить будешь? – спросил он здоровенного мужика, из тех двоих, что прокололи мне грудь.
   – Можно и поучить! – с деланной неохотой ответил Ермола, довольно склабясь.
   – Учи. Только помни, что боярин сказал, не забей до смерти!
   Меня грубо швырнули на землю лицом вниз. Я попытался встать, но меня тут же придавили сверху за плечи и ноги. Я оказался лицом в грязи и едва смог повернуть голову, чтобы не захлебнуться. Было похоже на то, что методика истязаний была у них отработана до тонкостей, Ермола встал рядом со мной, и я краем глаза увидел конец толстой палки-батога, которым он оперся о землю.
   Мне задрали рубаху. Первый удар по спине был хлесткий, с оттяжкой. От острой, нестерпимой боли я невольно вскрикнул.
   – Не нравится! – радостно сообщил товарищам Ермола. – Гулять нравится, а учиться не нравится!
   Снова свистнула в воздухе палка, и опять мне словно кипятком обожгло спину. Я буквально взвыл от боли... После десятого батога удары уже не ощущались. Я потерял сознание.
 

* * *

 
   Очнулся я от нежных, но болезненных прикосновений к спине. Казалось, на ее месте теперь была сплошная горящая рана. Из горла невольно вырвался стон.
   – Очнулся, – сказал надо мной женский голос.
   Я открыл глаза. Перед лицом была бревенчатая стена.
   – Не трогайте, – попросил я, разом возвращаясь к реальности.
   – Мы водичкой помочим, легче будет, – наклонившись ко мне, произнесла Наталья Георгиевна дрогнувшим голосом.
   – Не нужно водичкой. Лучше помогите мне повернуть голову.
   Меня осторожно приподняли за плечи, я смог повернуться, чтобы видеть, что делается в комнате. Посторонних в ней не было. Дети, сжавшись, сидели на противоположной лавке. Надо мной, склонившись, стояли Морозова и Ульяна. Лицо у Натальи Георгиевны было совершенно потерянное, в глазах стояли слезы. Я вспомнил, что, кроме всего прочего, ее поволокут вечером в опочивальню толстяка, и это не прибавило мне бодрости.
   – Где стрельцы? – спросил я, проглатывая ком, застрявший в горле.
   – Двое на улице, стерегут, – откликнулась Ульяна, – остальные ушли. Только не стрельцы они вовсе, а нашего помещика холопы.
   – Ничего не бойтесь и мне не мешайте, – попросил я, – все будет хорошо.
   Отделал меня Ермола со знанием дела и с такой душой, так что я был не уверен, что моих экстрасенсорных талантов хватит справиться с такими травмами. Однако выхода не было. Я попытался отвлечься от боли и сосредоточиться. Напряг спину,.
   – Ой, – воскликнула Ульяна, – кровь пошла!
   – Не мешайте, – попросил я и опять сосредоточился на спине.
   Постепенно боль стала уходить. Теперь мне было легче удерживать внимание и думать о лечении. Резервов организма, скорее всего, хватало, потому делалось все легче, состояние чем-то напоминало слабое опьянение.
   – Ой, батюшки! – опять не сдержалась девочка. – Смотри, боярыня!
   Я услышал это уже как бы со стороны, голова закружилась, и я то ли уснул, то ли потерял сознание.
   – Как спина? – спросил я, приходя в себя.
   – 3-з-заживает... – прошептала над ухом девочка.
   – Сколько сейчас времени?
   – Чего сколько?
   – Вечер скоро? – поправился я.
   – Скоро.
   – Если я опять усну, разбудите, – попросил я и вновь занялся самолечением. Теперь появилось ощущение, что в голове у меня пусто, так что даже зазвенело в ушах.
   Минут через пятнадцать я осторожно пошевелил плечами.
   Боли почти не чувствовалось.
   – Помогите мне сесть, – попросил я.
   – Ты, батюшка, лучше лежи, – откликнулась Морозова. – Тебе покойно лежать надобно. Зачем раны бередить!
   – Уходить нам отсюда надобно, – сердито ответил я. – Знаешь, что тебя ждет вечером?
   – Я лучше себя порешу, – твердо сказала Наталья Георгиевна.
   – Не нужно себя «решать», лучше помогите мне подняться.
   Меня подхватили подмышки и не очень ловко помогли сесть на лавке. Я опять пошевелил плечами. Боль в спине была нудно тупой, но терпимой. Я уперся локтями в колени и опять сосредоточился на спине. Взгляд упал на проколы от бердышей. Раны на груди уже затянулись и покрылись лиловой кожицей.
   – Господи, воля твоя, прости меня, великую грешницу... – начала речитативом молиться Морозова.
   – Не мешай, Наташа, – попросил я, впервые назвав ее просто по имени.
   Наталья Георгиевна испугано замолчала, прикрыв рот ладошкой, За последние часы между нами как будто что-то произошло, неожиданно возникла внутренняя связь.
   Я опять ушел в себя, Боль уходила все дальше, пока не стала почти неощутимой. Я отдохнул минут десять с закрытыми глазами и попытался встать на ноги. Со второй попытки это удалось. Разминаясь, я, не спеша, прошелся по комнате. Ноги слушались хорошо, но при резких движениях возникала слабость и тошнота.
   Я прилег на лавку, закрыл глаза и попросил разбудить, если усну. Меня пожалели, не стали беспокоить, и проснулся я сам, когда во дворе почти стемнело. От испуга, что проспал Морозову, я как ужаленный подскочил на месте. Однако все были на местах – все мои соратники, включая детей, сидели на противоположной лавке и во все глаза смотрели на меня.
   – Батюшка, ты кто? – спросила Ульяна почему-то фальшивым голосом, глядя круглыми от счастливого ужаса глазами.
   Я догадался, о чем она думает, и поспешил ее разочаровать:
   – Я не Христос, а простой лекарь. Стрельцы во дворе?
   Женщины синхронно кивнули.
   После сна я чувствовал себя вполне прилично. Покрутил в разные стороны плечами и сделал несколько гимнастических движений. Члены слушались вполне удовлетворительно. Скоро должны были прийти за Натальей Георгиевной, и следовало спешить. Я порыскал глазами по пустой избе. Ничего металлического, кроме примитивной кочерги, у очага в ней не оказалось. Я взял в руку это грубое изделие какого-то местного кузнеца, кое-как откованное из низкосортного железа. Сделать из кочерги какое-либо подобие сабли было невозможно.
   По моим расчетам, за Морозовой придут двое, в лучшем случае один стрелец. С теми, что стерегут нас во дворе, их будет трое-четверо. Без оружия справиться с ним будет весьма сложно.
   – Ульянушка, – спросил я девочку, – а ты сможешь отвести стрельцам глаза, чтобы нас не было видно.
   – Могу, – ответила девочка, – только тогда мне нельзя будет в деревне остаться, сожгут в избе, как матушку.
   – А с нами пойдешь?
   – Пойду.
   – Вот и хорошо.
   Я, поразмыслив, согнул кочергу вдвое, сделав из нее короткий, тяжелый прут. Таким если с маха огреть по голове, мало не покажется.
   Ульяна начала что-то неразборчиво бормотать, наверное, заговоры. Я встал к стене у двери. На улице уже смеркалось, и в избе, несмотря на открытые настежь оконца, было совсем темно, так что нас было не разглядеть даже и без «отвода глаз». Потекли томительные минуты ожидания. От нечего делать я «долечивался», но не очень рьяно, чтобы не потерять силы.
   Наконец снаружи послышались громкие голоса. Как и в прошлый раз, дверь от грубого удара ноги распахнулась настежь, и в комнату начали вваливаться стрельцы. Было их, как я и предвидел, четверо. После улицы они ничего не видели, а захватить с собой факел не позаботились. У меня же глаза привыкли к полутьме, и я различил даже их лица. Персонажи были все те же, включая моего экзекутора Ермолу.