Шхиян Сергей. Волчья сыть

   Утром меня разбудил настойчивый стук в дверь.
   – Что случилось? – спросил я, не в силах подавить зевоту. Наши с Алей супружеские бдения окончились совсем недавно, и я опять не выспался.
   – Ваше благородие, – окликнул меня Котомкин, – к тебе тут опять из Завидово приехали.
   – Гони их в шею, – распорядился я. – Скажи, что я завидовских не принимаю.
   Через несколько минут стук в дверь повторился.
   – Ну, что там еще?
   – Они ругаются и дерутся, – плаксивым голосом пожаловался портной, – вас требовают.
   – Ладно, сейчас выйду, – пообещал я, окончательно просыпаясь.
   Не успел я встать с постели, как в коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и в комнату ворвался завидовский управляющий Иван Иванович. Лицо его было искажено злобой.
   Я стоял голым посредине комнаты, собираясь одеваться, Аля в аналогичном виде сидела на кровати.
   – Немедленно оденьтесь и поедете со мной! – заорал Вошин.
   – Пошел вон, скотина! – рявкнул я, замахиваясь на него кулаком.
   Лицо Ивана Ивановича пошло пятнами, глаза сузились, и он, сжав кулаки, двинулся на меня. Такого к себе, любимому, отношения уездного лекаришки, да еще и живущего в мещанском доме, он терпеть не собирался.
   Мой вчерашний урок с чаевыми, видимо, не произвел на него никакого впечатления.
   Я дал ему приблизиться, шагнул навстречу и с наслаждением ударил его кулаком в солнечное сплетение. Кулак легко погрузился в мягкий начальственный живот.
   Управляющий споткнулся на месте, хрюкнул, выпучил глаза и перегнулся пополам, хватая открытым ртом воздух. Я, не дожидаясь, когда он придет в себя, сгреб его за шиворот, приподнял сзади за штаны и, вытащив наружу, сбросил с крыльца.
   Только после этого, увидев восторженные лица всей портновской челяди, я вспомнил, что совсем голый. Мое возвращение в дом было менее триумфальным, чем выход.
   Одевшись, я вернулся во двор, где обнаружил, что Вошину на помощь пришли два дюжих ливрейных лакея. Втягивать в разборку людей Котомкина мне не хотелось, как и драться с явно превосходящими силами противника.
   Я уже собрался сбегать в комнату за саблей и разогнать камарилью силой оружия, когда увидел, что мне на помощь спешит Иван с дубиной в руке. Лакеи, увидев «вооруженное» подкрепление, оробели и начали пятиться к воротам.
   – Этого не трогай! – крикнул я Ивану, указывая на Вошина. – Он мой!
   Управляющий уже отдышался после удара и рвался в драку. Даже позорное падение с крыльца не сломило его бойцовский дух. Я тоже был не против рассчитаться с ним за вчерашнюю колымагу и поездку под дождем. Грешно было упускать такой удобный случай.
   Пока Иван отгонял лакеев, мы начали сходиться. Иван Иванович вперил в меня ненавидящий взгляд и гонял по скулам желваки. Мужик он был сытый, здоровый, но драться явно не умел. Я раздумал его бить и решил просто поглумиться над дворянской спесью.
   Подойдя к противнику, я сделал обманное движение, на которое Вошин ответил ударом кулака. Я отклонился, перехватил его руку, вывернул за спину и взял в замок. Таких приемов самбо местный народ еще никогда не видел и разразился восторженными криками.
   Чтобы Иван Иванович не вывернулся, я своей левой рукой оттянул ему за волосы голову назад так, что он не мог пошевелиться. После этого я вывел его на улицу, подвел к глубокой луже, оставшейся после вчерашнего дождя, подсек ему ногу и прицельно бросил лицом в грязь.
   Иван Иванович, не сумев ни подготовиться, ни сгруппироваться, плашмя пал в черное, жидкое месиво. За моей спиной стоял Иван со своей дубиной, и завидовские лакеи не осмелились вмешаться, чтобы помочь своему шефу. По раннему часу народа на улице не было, так что интересное зрелище увидели только участники драки и домочадцы портного. Восторг зрителей и мой успех были полными.
   Вошин, вымазанный грязью с головы до ног, вскочил было на ноги, но поскользнулся и опять, теперь уже спиной, свалился в лужу. Портновская компания и подоспевшие на шум соседи насладились новой фазой развлечения. Оставив публику наслаждаться зрелищем чужого унижения, мы с Иваном вернулись в усадьбу и притворили за собой ворота.
   Через несколько минут незваные гости покинули наши негостеприимные Палестины. На улице раздались крики, свист, улюлюканье, потом топот копыт и роскошная карета укатила восвояси. Взволнованные зрители разошлись по своим делам, и все приняло обычный сонный вид.
   Я вернулся в дом. Мой бойцовский запал уже прошел, и я задумался о странном поведении завидовского управляющего. Вел он себя слишком нагло и нелогично, чтобы в этом не было скрытого смысла.
   Участие во всем случившемся Трегубова можно было исключить. Вошин или выполнял «социальный заказ» моих неведомых недоброжелателей, или его действия были вызваны какими-то причинами или комплексами, известными ему одному.
   В нашей комнате собрались близкие Котомкина, Иван и Аля, ожидая объяснения случившемуся. Пришлось коротко рассказать о лечении Трегубова, миске с полбой и плате мелким серебром. К моему удивлению, слушатели рассказ восприняли без эмоций.
   – Ошибочка, знать, у них вышла, ваше благородие, – посмеиваясь, говорил Котомкин, – они, видать, приняли тебя за нашего брата, вот и покуражились. И то, сказать, живешь у портного, полукафтанье у тебя недошитое…
   Я хотел сказать все, что думаю, про его «полукафтанье», но потом раздумал.
   – Теперича, – между тем продолжал портной, – они поедут на тебя жалиться, а как узнают, что ты из благородных, и тебе никто не указ, захочут тебя на бой вызвать, удовольствие, то бишь, удовлетворение получить. Ан как им скажут, что ты за один ден двух офицеров поранил, испужаются и приедут мириться.
   – Ладно, – сказал я, – Бог ему судья. Если и вправду приедет, в дом не пускайте. Гоните в шею под мою ответственность.
   Иван и Котомкины ушли, и мы остались с Алей вдвоем.
   – Ай, стыд-то какой, – огорченно сказала она. – Как же ты при людях, как есть голый… Здесь же есть и которые женского звания, и все на тебя глаза пялили. Знал бы, что про тебя девки думали…
   Такое узнать любопытно каждому мужчине, но выяснять подробности я не рискнул.
   – Зачем вы вместе с мужиками в баню ходите, если такие стыдливые? – попрекнул я свою скромницу, меняя опасную тему разговора.
   – Так то другое. Ходят по неволе или по семейственности.
   – Какая неволя, в общих банях все в одном предбаннике раздеваются, а потом в одной парной парятся.
   – Так то баня, в ней моются, а на миру голым ходить – стыд и срам.
   Такая логика меня не очень убедила, но я не стал спорить.
   – Ты лучше скажи, очень испугалась, когда этот придурок в комнату ворвался?
   – А то! Я думаю, что у нас с ним будут еще промблемы!
   – Что будет? – переспросил я, вытаращив на Алевтину глаза.
   – Промблемы, говорю, будут, – повторила Аля, – очень он тебя ненавидит за то, что ты его барина вылечил.
   Я забыл про удивившее меня в ее лексиконе слово и быстро спросил:
   – Ты поняла, о чем он думал?
   – Тебя ругал и хотел разозлить, чтобы ты не поехал с ним в их село.
   «Ах ты, гадюка, – подумал я, – оказывается не я его, а он меня разыграл! Вот, что значит самоуверенность!» Однако о том, что сделал, ни на минуту не пожалел, удовольствие от лупки и унижения Ивана Ивановича получил отменное.
   – Почему он не хочет, чтобы я туда поехал, не знаешь?
   – Не знаю, он про это не думал, он только про тебя. Ругал очень, – покраснев, договорила Аля.
   – Знаешь что, Алечка, мне придется в это Завидово съездить, разобраться, что к чему, – неожиданно для самого себя решил я. – Не нравится мне давешний господин. Сердцем чувствую, там что-то нечисто.
   – Надо, так поехали, – легко согласилась Аля.
   – Тебе туда ехать незачем, мы и с Иваном прекрасно справимся.
   – Нет, Алешенька, одного я тебя не отпущу. Да и как ты в чужом доме без меня врагов распознаешь?
   Алино уверенное «не отпущу», произвело на мне впечатление не меньшее, чем до этого слово «промблемы». Попадать под каблучок жены мне не хотелось. Хотя в ее словах был резон, я вначале заупрямился. Начался спор. Аля была тверда, как скала. Я не уступал. Все кончилось слезами и пылким примирением. В Завидово мы поехали втроем.

Глава одиннадцатая

   Небо, наконец, прояснилось. Солнце быстро прогревало землю. Наши кобылки весело бежали по дороге, разбрасывая копытами грязь. Иван правил лошадьми, Аля прижималась ко мне, пытаясь, видимо, загладить неприятное впечатление от нашей первой семейной размолвки.
   В Завидово нас не ждали. Оставив Ивана при лошадях и арсенале, мы с Алей без приглашения вошли в дом. Не обращая внимания на слоняющихся по дому дворовых людей, мы направились прямиком в спальню помещика. Я постучался и, не ожидая приглашения, вошел в комнату.
   Трегубов полулежал на кровати, обложенный подушками, и с удивлением посмотрел на нас. В спальне, кроме хозяина и двух женщин, из которых одна была моя ночная помощница, был еще мой приятель Вошин.
   Он что-то темпераментно рассказывал хозяину, но при нашем появлении замолчал. Он переоделся и был в другой одежде, чем утром.
   – Добрый день, – поздоровался я с присутствующими. И добавил, отвечая на недоумевающий взгляд больного. – Я ваш доктор, Алексей Григорьевич Крылов, а это моя жена Алевтина… (я до сих пор не побеспокоился узнать Алино отчество) …Сергеевна, – наобум добавил я.
   Трегубов поздоровался слабым голосом и тревожно покосился на своего управляющего.
   – Вы, кажется, хотели меня видеть? – спросил я.
   – Я, собственно… – замялся хозяин, – это, вот, Иван Иваныч, он, собственно, он говорит, что вы его, что, одним словом, на него напали…
   – Если у господина Вошина есть ко мне претензии, я всегда к его услугам. Кто вам отвязал растяжку?
   Мое хитроумное приспособление для поломанной ноги сняли и куда-то унесли.
   – Было больно, вот я и подумал, – виноватым голосом сказал Трегубов.
   – Воля ваша, если хотите, чтобы у вас неправильно срослась кость, и остаться на всю жизнь хромым.
   – Я не знал, вот ей-Богу, не знал. Иван Иваныч, собственно, сказал, что можно и так…
   Мне было неинтересно, что еще сказал «Иван Иваныч», который стоял наподобие соляного столба, ни на что не реагируя, и я опять перебил помещика:
   – Распорядитесь все восстановить. Впрочем, сами решайте. Хромым будете вы, а не я.
   – Принесите эту вещь, – испуганно попросил Трегубов.
   Одна из сиделок бросилась из комнаты и столкнулась в дверях с дамой неяркой внешности, но по-своему приятной, одетой в европейского покроя платье. Та вносила в комнату серебряный поднос с хрустальным графинчиком и тонким стаканом.
   Увидев нас, женщина остановилась, не зная, что делать дальше.
   – Бонжур, – наконец, поздоровалась она. – Я, кажется, не вовремя…
   – У нее в кувшине отрава, – едва слышно прошептала мне Аля.
   Женщина уже повернулась, собираясь уйти, когда я среагировал на Алино предупреждение и задержал ее:
   – Куда же вы, сударыня, подождите, думаю, что у нас есть, что сказать друг другу…
   Дама побледнела, испуганно посмотрела на меня, потом на застывшего Вошина и попыталась плечом открыть дверь. Я опередил ее, поймал за локоть и насильно втащил в комнату. Вошин дернулся было, но, сообразив, чем наше противостояние для него может кончится, остался на месте.
   Я, между тем, подвел упирающуюся женщину к постели больного и заставил поставить поднос с отравленным питьем на туалетный столик. Трегубов во все глаза смотрел на мои странные действия, ничего не понимая.
   Дама, освободившись от подноса, попятилась от меня под защиту Вошина.
   – Это что? – спросил я ее, указывая на графинчик.
   – Лекарство, то, что доктор прописал, – пискнула она.
   – Какой доктор? – поинтересовался я.
   – Который Василия Ивановича лечил.
   – Никак нет-с, – наконец, обрел голос Вошин, – это клюквенная вода. Это я распорядился.
   – Ну, так сами и выпейте, – сказал я.
   Вошин с ненавистью смотрел на меня и не двигался с места. Тогда я налил жидкость в стакан и протянул ему.
   – Извольте выпить!
   Неожиданно управляющий ударил меня по руке, и стакан, упав на пол, со звоном разбился. Пока я машинально провожал его взглядом, Вошин врезал меня кулаком в лицо. Опыта кулачного боя у него было маловато, и удар получился не сильный, но болезненный.
   У меня дернулась голова, но я успел сгруппироваться и встать в боксерскую стойку. Щека и губы тут же онемели. Следующий его выпад меня уже не достал. В ответ я пнул Вошина ногой по голени и тут же ударил в челюсть. Иван Иванович оказался крепким мужиком и удар выдержал.
   Пронзительно закричала дама с графином. Вошин быстро оправился после моего прямого и, сгорбившись, выставив вперед кулаки, пошел на меня. Я сделал обманное движение, он попытался отклониться и, вместо прямого в нос, получил удар дворовым апперкотом в подбородок.
   С боксом у меня тоже, как и у него, не ладилось, потому что и после моего второго «нокаута» он опять устоял на ногах и ответным ударом зацепил меня кулаком, содрав кожу на скуле.
   В этот момент двери в спальню распахнулась, и в нее ворвалось несколько дворовых. Я отскочил к окну, намереваясь позвать на выручку Ивана с пистолетами.
   – Вяжите его! – слабым голосом закричал Трегубов. Слуги замешкались, не зная кого из нас «вязать». Потом увидели, на кого показывает барин, и навалились на Вошина. Дама, прервав визг, упала в обморок.
   Иван Иванович попытался вырваться из рук дворовых и начал кричать что-то нечленораздельное, но угрожающее. Мужики под видом того, что пытаются его удержать, начали охаживать управляющего кулаками.
   Однако ненависть ко мне у него была так велика, что Вошину удалось вырваться из их рук и опять броситься на меня. Дворовые успели его перехватить, повалили его на пол и начали лупцевать по-настоящему.
   – Хватит, – приказал помещик, когда Иван Иванович окончательно перестал сопротивляться.
   Мужики неохотно подчинились. На крики и шум спальня постепенно наполнилась людьми. Кто-то сбегал за веревками, и Вошина связали по рукам и ногам.
   Я отошел с Алей в сторонку и тихонько спросил:
   – Она знала, что в графине отрава?
   Аля утвердительно кивнула головой.
   – А еще кто-нибудь знал?
   – Из тех, кто в комнате, никто. Все ненавидят управляющего и рады, что барин велел его связать.
   Между тем Трегубов взялся решать судьбу своего помощника. Тот, окровавленный, лежал на полу и не подавал признаков жизни.
   – Оставьте его и идите, – приказал помещик дворне.
   Слуги, разгоряченные легкой победой над супостатом, неохотно потянулись из спальни. Им на смену вошли люди, одетые в господское платье. По скромному поведению и заношенности одежды я классифицировал их как приживал и бедных родственников.
   – Из них кто-нибудь участвовал в заговоре? – спросил я Алю.
   – Нет, – ответила она.
   – Если кто-нибудь попадется, предупреди, – попросил я.
   – Как вы узнали, что меня хотят отравить? – спросил Трегубов.
   – При помощи дедуктивного метода, – серьезно ответил я.
   Помещик озадачено посмотрел на меня, но разъяснений не спросил, стеснялся показать свое невежество. В это время Вошин пришел в себя и начал ругаться. Говорил он гнусаво и бессвязно, в основном оскорбительные эпитеты, растягивая разбитые в кровь губы. Главными предметами его оценок были Трегубов и я.
   Меня оскорбления никак не трогали, а вот помещика задели:
   – Чем же я тебе, Иван, помешал? – спросил он дрожащим голосом. – За что ты смерти моей возжелал?
   Вошин на вопрос не ответил, только выругался. Он с ненавистью смотрел на нас с хозяином и скрипел зубами в бессильной ярости.
   – Плохо тебе у меня жилось? Сам хозяином возжелал стать? – риторически вопрошал Трегубов.
   – Почто, ты, Ванюша-то, крамолу учинил? – спросил поверженного управляющего благообразный старичок с простецким лицом.
   – Меня он, Кузьма Платоныч, извести надумал, спасибо, Господь да люди добрые не допустили, – вместо Вошина прерывающимся от обиды и слабости голосом ответил помещик.
   – Ах, Ванюшка, Ванюшка-то, грех-то какой, – сказал, крестясь на образ, старик. – Благодетеля нашего, отца родного, извести-то надумал!
   – Молчи, старый приживал! – закричал на старика Вошин. – Это тебе-то Васька отец родной?! Мало он нашей кровушки народной попил? Душегуб он и кровопивец!
   Красивое лицо Трегубова сделалось растерянным и виноватым.
   – Грех тебе так говорить, Иван, какой я кровопивец!
   Василий Иванович, несмотря на свой мужественный вид, скорее всего, принадлежал к натурам нежным и ранимым. Понятно, что при таком складе характера он не мог победить талантливого интригана Платона Зубова в придворных баталиях за благосклонность Екатерины. Наглое и беспочвенное обвинение Вошина привело его в большое смущение.
   – Врешь ты все, Ванюшка-то, – укоризненно сказал Кузьма Платонович, – ты и есть душегуб, все от тебя плачут. Станового надо вызвать-то, пущай дознание учинит.
   – Правда, пошлите за становым, – сказал помещик. – А Иван Иваныч пусть пока у себя в комнате посидит, развяжите его.
   Я, заметив, как радостно блеснули глаза Вошина, поспешил вмешаться:
   – Негоже его в доме оставлять, он еще по злобе пожар сделает (пожаров на Руси всегда панически боялись, почти так же сильно, как начальства), нет ли у вас какого-нибудь специального помещения? Вроде арестантской?
   – Как же не быть, есть! – сказал, радостно потирая ручки, Кузьма Платонович. – Сам же Ванюша-то и построил-то. Вот пущай напоследок-то и попользуется.
   – Право, я не знаю, – смутился «душегуб и кровопивец». – Ежели, правда, пожар… Ах, делайте, как сами знаете…
   Кузьма Платонович под ругань Вошина, попрекавшего его за неблагодарность, кликнул слуг и велел отвезти задержанного в темную.
   Между тем очнувшаяся после обморока соучастница тихо встала с пола и попыталась улизнуть из комнаты.
   – А ты, Аграфена Михайловна, куды? Чай, скажешь, не знала, какое твой братец злодейство учинить намеревался? – остановил ее старик, беря административную инициативу в свои руки.
   – Ах, батюшка Кузьма Платонович, я просто потрясена, какие на нас наветы идут. А вы, Василий Иванович, столько мне про свой амур говорили, а теперь такой пассаж делаете.
   – Ничего я вам про амур не говорил, это вы вместе с Ванькой меня жениться хотели заставить. Это вы все про амуров говорили, Аграфена Михайловна, с кузеном вашим, изменщиком! – обиделся Трегубов.
   – Говорили! Говорили! Вы, после таких слов, изменщик и не комильфо, Василий Иванович! Мне как благородного звания девице и дочери бригадира таких слов слышать не положено!
   – Какая такая девица! – неожиданно закричала дородная дама со вздорным выражением лица. – Ты не девица, ты блудница! Батюшка, Василий Иванович, я за тебя жизнь положу, я тебя в обиду не дам! Никакая она не ванькина кузина, она ему как есть полюбовница. Он тебя на ней оженить хотел, а потом смертью лютою извести. Господь, он правду видит, не даст попустительствовать!
   Василий Иванович побледнел и откинулся на подушки. Судя по лицам собравшихся в комнате, сейчас должен был начаться «час X». На костях поверженного управляющего приживалы спешили заработать себе индульгенции на будущее и «политический капитал».
   Нам с Алей эти разборки были совершенно неинтересны, а Трегубову еще и опасны для здоровья. Меня больше занимало то, какими глазами смотрит Алевтина на молодого красавца с романтической бледностью на челе.
   Василию Трегубову, по моим подсчетам, было чуть за тридцать, но выглядел он значительно моложе благодаря наивному и честному выражению лица. Даже в болезни, не оправившись от ран и потери крови, он смотрелся романтическим героем и писаным красавцем. У него были большие выразительные глаза, роскошные русые кудри, волевой подбородок с ямочкой, белоснежные зубы и какое-то внутреннее обаяние.
   Аля глядела на красивого барина во все глаза, явно сопереживая обрушившимся на него бедам. То, о чем думал я, ее в данный момент, судя по всему, не очень интересовало.
   – Вы что, не видите, что Василию Ивановичу плохо, – сердито сказал я присутствующим. – Извольте покинуть комнату, больному нужен покой. Тебя это тоже касается, – добавил я специально для Алевтины, которая и не подумала выйти из спальни красавца.
   Она рассеяно посмотрела на меня, улыбнулась загадочной, блуждающей улыбкой и послушно удалилась вместе со всеми из комнаты.
   – Где слуги? – свирепо набросился я на доброхотного старичка Кузьму Платоновича.
   – Ожидают-то приказаний благодетеля, – почтительно ответил он.
   – Пусть заберут этих, – я указал на заговорщиков, – и отведут в холодную. И прикажите послать за становым приставом, пусть срочно приедет.
   Кузьма Платонович прищелкнул каблучками стоптанных сапожек и выскочил наружу. В спальню тотчас вошли дюжие дворовые и вывели связанного управляющего; плачущая Аграфена Михайловна сама пошла следом.
   В комнату заглянула Аля и сделала мне приглашающий знак глазами. Я вышел к ней.
   – Мужики их хотят убить, – сказала она и указала глазами на удаляющуюся процессию.
   – Больного не беспокоить. Под вашу ответственность, – ни к кому конкретно не обращаясь, распорядился я. – Вы пойдете со мной, – сказал я Кузьме Платоновичу. – Посмотрим, что у вас здесь за холодная.
   Мы со старичком вышли вслед за арестованными во двор, где меня «во всеоружии» дожидался Иван. Я успокоил его, сказав, что у нас все в порядке, и мы все вместе пошли на зады усадьбы, оберегая управляющего от самосуда.
   «Темная», построенная стараниями Вошина, оказалась настоящим тюремным казематом, сложенным из тесаного камня с окованными железом дверями. Детище управляющего впечатляло мощью и неприступностью. Такой тюрьме могла позавидовать иная губерния.
   При нашем приближении из караульной будки вышел сторож с ружьем и здоровенными ключами, прикрепленными кольцом к поясу.
   – Отворяй темную, – весело закричал ему один из конвоиров, – арештантов тебе привели.
   Стражник, пожилой мужик с солдатской выправкой и седыми усами, недоуменно уставился на своего недавнего начальника, понял, что власть переменилась, и поспешно бросился открывать двери темницы. Я пошел следом за ним. Со скрипом раскрылась тяжелая дверь, и из помещения пахнуло смрадом и сыростью. Я хотел остаться снаружи, но любопытство пересилило брезгливость. Помедлив и глубоко вдохнув свежего воздуха, я вошел внутрь тюрьмы следом за остальными.
   Вошин, которому конвоиры незаметно для нас всю дорогу делали мелкие пакости, тихонько подвывал от боли и унижения. Аграфена Михайловна впала в транс и ни на что не реагировала.
   Обширное помещение темницы освещалось только через отдушину, оставленную у самого потолка. После дневного света я ничего не смог разглядеть, зато отчетливо услышал бряцание цепей.
   – Эй, командир, – обратился я к стражнику, – кто у тебя здесь сидит?
   – Бродячий человек, – ответил старик. – Его барин Иван Иванович посадили.
   Между тем конвоиры так толкнули Вошина, что он с воплем грохнулся на каменный пол.
   Внутренне я был с ними согласен. Иван Иванович, сколько я успел его узнать, получал то, что заслужил, но страсть глумиться над поверженным, распространенная в моем народе, была не менее отвратительна, чем беспредельная наглость начальства.
   – Эй, вы! – рассердился я. – Прекратить! И развяжите его. А ты, – обратился я к сторожу, – принеси огня.
   Вел я себя так уверенно и по-хозяйски, что мне никто не осмеливался перечить. Сторож поклонился и со всех ног бросился за огнем.
   Между тем глаза привыкали к полумраку, и я начал различать отдельные предметы. Центральная часть каземата была пустой. Пол, выложенный из каменных, скорее всего известняковых, плит, запорошен гнилой, вонючей соломой. По периметру помещения вдоль стен была возведена невысокая бревенчатая загородка с маленькими дверцами, ведущими в камеры. Большинство дверок было открыто настежь. Я подошел к стене, из-за которой слышалось бренчание цепей. В это время вернулся «вертухай» с горящим факелом.
   – Посвети, – приказал я ему.
   Я отодвинул засов, запиравший камеру снаружи, и заглянул в узилище.
   В нос ударило жуткое зловоние. Жалкое человеческое существо, скрючившись, ползало по полу, пряча лицо от огня.
   Одет узник был в совершенно черную рубаху. На руках и ногах у него были толстенные цепи. Кроме них, ему надели ошейник и приковали короткой цепью к стене. Не выдержав зловония, я выскочил на улицу. Меня начало выворачивать наизнанку. Заставить себя вернуться в эту клоаку стоило больших усилий.
   – Алексей Григорьич, – шепнул мне на ухо Иван, – прикажи ослобонить того человека. Оченно нужно!
   Я не стал расспрашивать, зачем и почему, лишь незаметно кивнул, что понял.
   – Эй, ты, – обратился я стражнику, – пошли за кузнецом, пусть раскуют арестанта.
   – Никак не можно, барин, – возразил стражник, – не велено.
   – Это кем не велено?
   – А вот ими, – ответил сторож и указал пальцем на лежащего на полу Вошина.
   – Давай быстро кузнеца! – закричал я, чувствуя, что тошнота опять подкатывается к горлу. – А то я тебя, мерзавца, до смерти запорю и с ним вместе посажу!
   Тюремщик попятился и кинулся выполнять приказание. Мы с Иваном выскочили вслед, оставив так и не развязанного Вошина лежать на полу. Мне почему-то расхотелось бороться за гуманное отношение к этому человеку. Пусть им занимаются Высшие Силы, если у них появится такое желание.