Шхиян Сергей. Волчья сыть

   Спустя несколько минут вслед за нами из каземата вышли посмеивающиеся мужики.
   – Не прибили? – поинтересовался, как бы между прочим, Иван.
   – Живехонек, – ответил один из экзекуторов, – еще нас тобой, мабуть, переживет.
   Мы с Иваном отошли от толпы дворовых людей, привлеченных небывалым зрелищем.
   – Что там за человек? – тихо спросил я его, указывая взглядом на каземат.
   – Точно не скажу, – как мне показалось, лукаво ушел от прямого ответа соратник, – но чую, нам он сгодится.
   Говорить сейчас на такие темы явно не следовало, кругом слонялись дети разного возраста, слушали разговоры и заворожено нас разглядывали.
   Минут через десять появился кузнец с инструментом. Он равнодушно выслушал мое приказание, и они с Иваном вдвоем пошли в острог.
   – Сразу не выводите, – закричал я им вслед, – а то он может ослепнуть!
   – Понятное дело, – согласно кивнул через плечо Иван. – Я ему голову мешком замотаю.
   Вскоре послышался стук молотка о металл. Когда узника вывели на улицу, я смог лучше его рассмотреть.
   Зрелище было не для слабонервных. Сваленные в колтун пегие волосы, покрытые коростой истощенные руки и ноги. Через продранную истлевшую рубаху виднелось черное от грязи тело. Запах от него был хлеще, чем от московских бомжей.
   Иван мешковиной замотал лицо узника, что окончательно превратило его в фантастическую фигуру. Прямо-таки оживший персонаж из фильма ужасов.
   – Баня у вас есть? – спросил я у парня, стоящего около нас с вытаращенными от удивления глазами.
   – Как не быть, есть, – ответил он.
   – Топлена?
   – Кто ж ее топить-то будет.
   – А где человеку помыться?
   – В бане, где же еще, – терпеливо объяснил парень, удивляясь барской тупости.
   – Так она же не топлена! – со злостью сказал я, поражаясь крестьянской глупости.
   – Так она еще со вчера не простыла…
   Наконец все разрешилось, нашлись добровольцы-проводники, Иван повел своего протеже смывать многомесячную грязь, а я вернулся в господские покои.
   Аля ждала меня в итальянской гостиной на штофном диване в компании скромно одетой девушки, своей ровесницы. Они о чем-то оживленно говорили.
   Я не стал задерживаться и, раскланявшись с девицей, прошел в трегубовскую спальню. Аля без приглашения последовала за мной. Василий Иванович уже немного оклемался после бурной сцены и с нетерпением ждал объяснений. Пришлось рассказать ему байку о том, что нам случайно стало известно о готовящемся против него заговоре, который мы приехали расстроить.
   О сложных отношениях с Вошиным я упомянул только в контексте оскорбительного гонорара и его грубого поведения сегодня утром.
   Трегубова, как человека праздного и романтически настроенного, очень заинтересовали детективные подробности нашего «расследования». Пришлось врать с листа, только слегка опираясь на имевшие место факты.
   Получился целый рассказ том, что Але был голос свыше, предупреждающий об опасности, грозящей Трегубову (о существовании которого она еще сегодняшним утром не ведала ни сном, ни духом).
   Мы с ней погадали на кофейной гуще, и вышло, что его хотят извести ядом. Тогда мы отправились его спасать и прибыли в последнюю минуту. Дальнейшие события Василию Ивановичу были известны, но он попросил их уточнить и с удовольствием выслушал детективную версию в моем литературном изложении.
   В свою очередь Василий Иванович рассказал историю знакомства с Вошиным. Подружились они еще в Петербурге, во время службы в Преображенском полку. Когда Трегубов, получив богатое имение, вышел в отставку, Вошин не захотел расстаться с любимым другом и последовал за ним в деревню.
   Здесь он взял на себя управление и вскоре стал незаменимым человеком. Потом к нему приехала сестра Аграфена Михайловна, которую Иван Иванович стал сватать за Трегубова. Последний вяло сопротивлялся, но, в конце концов, подчинился настоятельным советам заботливого друга и сделал девице предложение.
   Судя по всему, Василий Иванович был милым, незлобивым, небольшого ума человеком. Ему крупно повезло только с выигрышной внешностью. С ее помощью он вытащил из императорской постели козырную шестерку.
   На более высокую карту не хватило талантов, но и то, что у него оказалось на руках, дарило приятную, сытую жизнь. Его бедой, на мой взгляд, был талант притягивать к себе всяческих аферистов. Как я заметил, вслед за Иваном Ивановичем уже выстроилась целая очередь прохиндеев, имеющих виды на него и на его имущество.
   С одной из таких особ Аля беседовала в итальянской гостиной. Однако, в отличие от моей любезной, у меня не было ни малейшего желания устраивать жизнь и дела этого баловня судьбы.
   Ревность, которой я, естественно – было бы к кому – не испытывал, не имела к моей позиции никакого отношения. В русском фольклоре есть соответствующая поговорка: «Свинья грязь всегда найдет». Мне было ясно, что Трегубов, со своим мягким характером, так и будет всю жизнь привлекать людей, подобных любезному другу Ивану Ивановичу. Такие люди, как он, в чем-то даже социально опасны. В конце концов, это в его имении, на его средства построили страшную тюрьму, а он не удосужился дойти до задов своей усадьбы и помешать творимому здесь произволу и преступлению.
   Впрочем, как истинный русский человек, я все-таки лучше отношусь к душевному и честному лентяю Обломову, чем к хапуге и рационалисту Штольцу (если кто помнит таких персонажей из романа Гончарова «Обломов»), однако, если будет нужда, дело предпочту иметь со вторым, а не с первым.
   Теперь, когда Вошин был разоблачен, Трегубов задним числом начал вспоминать жалобы, которым он «не придавал значения», дворовых девушек, сельских старост, обобранных им зажиточных крестьян.
   Аля была всецело на стороне жертвы (симпатяги-тунеядца) и корчила недовольные гримасы моим мысленным комментариям к его безответственным поступкам.
   В конце концов, мне надоело слушать душевные стенания простофили, и я предложил обыскать комнату управляющего в надежде найти в ней какие-нибудь материальные доказательства его подлых поступков.
   Трегубову идея понравилась. Он тут же приказал слуге позвать дворецкого и отдал необходимые распоряжения. Вошин вызывал к себе такую ненависть у всех живущих в доме, что все, что предпринималось против него, делалось быстро и очень добросовестно. Через полчаса обыск был закончен, и торжествующие слуги притащили целый клад, найденный в сундуках бывшего управляющего.
   В спальню хозяина собрались все его родственники и приживалы. Вид ценностей разбудил у них нездоровые инстинкты. В адрес опального управляющего посыпались угрозы и проклятия.
   Оказалось, что все присутствующие, свято блюдя интересы Трегубова, давно подозревали Ивана Ивановича в корысти, собирались его разоблачить, да вот как-то не получалось. Я не стал вникать во внутренние отношения этого тесного, скучного и неинтересного мне мирка. Тем более рассматривать вместе с ними найденные сокровища.
   Меня не заинтересовали ни ювелирные украшения, ни мешочки с серебряными монетами, ни пачки ассигнаций. Вот если бы там оказались какие-нибудь необычные вещи, которые могли указать на связи Вошина с моими недругами, было бы совсем иное дело. То, что я попал в эту передрягу не случайно, а меня в нее опять каким-то образом втянули, не вызывало почти никаких сомнений.
   Разговор в спальне велся на двух языках: русском и французском. Я не прислушивался, о чем говорят между собой эти неинтересные мне люди. Но вдруг меня как будто током ударило: моя Алевтина, которая и по-русски говорила через пень-колоду, вдруг вмешалась в беседу на французском языке!
   Я еще мог как-то понять употребление ею новых слов, вроде «промблема», часто используемых мною, но французский язык, на котором она если и говорила когда-то, то только в раннем детстве, никак не объяснялся!
   Оставив разгадку этого феномена напоследок, я пока что внимательно разглядывал Василия Ивановича. Завидовский барин был чудо как хорош, даже несмотря на болезненную бледность. Ему явно был не чужд комплекс нарцисса, чувствовалось, что он стремится всем нравиться, в чем, надо сказать, неплохо преуспевает.
   Выразительные глаза светились добротой и лаской, разговаривая с кем-нибудь, он принимал только изящные позы, а когда к нему обращались, заглядывал в глаза и поощрял собеседника ласковой улыбкой. К этому присовокуплялись шелковистые вьющиеся волосы, которые дворовый парикмахер успел расчесать и уложить, идеальный греческий нос, мужественный волевой подбородок и милые ямочки на щеках.
   Сравнивая себя с ним, я вынужден был признать, что выгляжу не очень выигрышно, что в данной ситуации было неприятно. Трегубов, между тем, напропалую кокетничал с моей женой и поглядывал на нее масляными глазками жуира или попросту бабника.
   Это подтверждала и реакция Алевтины. Она периодически краснела, отводила глазки, смущалась, но разговор не прерывала и, главное, – не уходила из спальни!
   «О, женщина, тебе коварство имя!»
   Пока присутствующие по пятому разу обсуждали произошедшие события, я восстановил растяжку для сломанной ноги Трегубова и добавил груза, чтобы жизнь ему не казалась раем. После чего выставил всех из комнаты, объявив, что мне нужно его осмотреть.
   Удивительное дело, раны Василия Ивановича заживали с поразительной быстротой. Причем ни одна из них не воспалилась. Перед тем, как покинуть больного, я приладил себе под треуголку экранированную ермолку – мне не хотелось, чтобы Аля сегодня копалась в моих мыслях.
   По пути в отведенные нам апартаменты, я зашел в библиотеку, которой хвастался Кузьма Платонович.
   В комнате, обставленной мягкими диванами и креслами, библиотечную функцию выполнял тяжелый дубовый шкаф с несколькими французскими романами, томиком Державина, «Бедной Лизой» Карамзина, пьесами И. А. Крылова (вот уж не знал, что баснописец в молодости баловался драматургией) и периодикой: несколькими номерами газеты «Экономический магазин» и подшивками «Московского журнала» за 1791-1792 годы. «Свежая печать» меня заинтересовала, и я прихватил журналы в свою комнату.

Глава двенадцатая

   Дом Трегубова был очень неплохо спроектирован и обставлен самой модной мебелью. Нам с Алей предоставили две комнаты: просторную спальню и вторую, поменьше, долженствующую служить кабинетом или будуаром по выбору гостя.
   Я попросил Кузьму Платоновича распорядится принести нам умывальные принадлежности. Все искомое тут же доставили, и к обеденному времени мы успели привести себя в порядок и комфортно устроиться.
   Как-то так сложилось, что хозяина имения мы с женой в разговорах не поминали.
   Обед в трегубовском дом подавали в два часа пополудни, что было довольно поздно для сельской местности. В трапезной стоял большой общий стол, за которым могло уместиться не меньше тридцати персон.
   В этот раз, считая и нас с Алей, собралось восемь человек. Перед каждым присутствующим положили полный куверт столового серебра немецкой работы и поставили дорогую посуду саксонского фарфора. Все это великолепие не очень соотносилось со скромной одеждой бедных родственников и приживал из обедневших дворян.
   Впрочем, когда стали подавать блюда, оказалось, что вся эта роскошь не более, чем пижонство и бутафория. Домочадцы ели из оловянных тарелок деревянными ложками и руками, не притрагиваясь к драгоценным приборам. Обед был сытный и обильный, но простой, без французских изысков.
   Трегубов оставался в своей комнате и, видимо, поэтому за столом царило молчание. По словам Али, отношения между живущими в доме были враждебно-натянутыми. Теперь же, когда пал ненавистный всем фаворит Вошин, обострялась конкуренция за место в сердце хозяина, а вместе с этим взаимная неприязнь.
   Мне встревать в отношения этой компании было незачем, и я, как и все, молча отобедав, вернулся в свои апартаменты. По дороге мы с Алей зашли в библиотеку и прихватили с собой все оставшиеся русские книги.
   Аля уже вполне прилично читала мои самодельные прописи, и я решил попробовать продолжить ее обучение на более подходящих литературных образцах. Для разгона я прочитал ей несколько стихотворений Державина. Ничего толкового из этого не получилось. Аля не понимала половины слов, которые употреблял образованный Гаврила Романович, да и я не сумел адекватно объяснить красоты новаторского силлаботонического стихосложения, совершенно не соотносящиеся с нерифмованной тонической системой народного стиха. Притом приходилось постоянно останавливаться, чтобы растолковывать значение слов и целых фраз.
   Я начал выбирать стихи попроще, но и с ними у нас получалось не очень удачно.
   Даже «козырное» стихотворение Гаврилы Романовича для Алиного восприятия оказалось слишком сложным. Я прочитал:
 
   Источник шумный и прохладный
   Текущий с горной высоты,
   Луга поящий, долы злачны,
   Кропящий перлами цветы
   О, коль ты мне приятен зришься!
 
   Чем не подходящее чтение для бесхитростной сельской девушки?! Даже одно из самых известных стихотворений Державина «Водопад», увы, не нашло отклика в сердце представительницы простого народа.
 
   Алмазна сыплется гора
   С высот четыремя скалами,
   Жемчугу бездна и сребра
   Кипит внизу, бьет вверх буграми;
   От брызгов синий холм стоит,
   Далече рев в лесу гремит.
 
   Потерпев поражение с поэзией, я перешел на прозу и принялся читать ей вслух «Бедную Лизу» Карамзина. Аля, уже оценившая «плоды просвещения» в почтительном отношении домочадцев портного к «грамотеям», слушая нехитрую историю бедной сиротки, начала подниматься духом до высот великой русской литературы.
   Читал я, надо сказать, с «чувствительностью», сообразной трогательному содержанию, не позволяя себе никаких скептических ухмылок и циничных замечаний. Даже Лизина ветхая «мать-старушка», которой, по моим подсчетам, должно был быть немногим более тридцати лет, не сбила меня с сентиментального настроя.
   Зато какова была благодарность слушательницы! Аля внимала мне, вперив в пространство невидящий взгляд, бледнея и сжимая кулачки в трогательных местах повествования. Чем ближе к трагическому финалу, тем одухотвореннее становилось ее личико. Наконец, неслышные слезы побежали по ее щекам. Аля беззвучно плакала, боясь прервать плавное течение грустной истории. Дочитав рассказ до конца, я тихо закрыл книгу.
   Аля сидела, потрясенная услышанным. Наконец, словно очнувшись, бросилась мне на грудь и начала так горько рыдать, как будто только что потеряла самого дорогого человека.
   На такую бурную реакцию я совершенно не рассчитывал и не сразу нашелся, как утешить чувствительную девушку.
   Пришлось рассказать ей, как авторы придумывают разные истории, убеждать, что, может быть, никакой Лизы и на свете-то не было, а все про нее придумал писатель Карамзин из своей головы. Аля, в конце концов, немного успокоилась, но весь остаток дня ни о чем другом, кроме Лизы, говорить не могла.
   Одно благо, красавец Трегубов начисто вылетел у нее из головы, что меня немного утешило.
   Соприкосновение с высоким искусством, любовью, смертью и вечностью так возбудили жажду жизни у юной дамы, что она, с трудом дождавшись окончания скучного ужина, сама предложила побыстрее лечь в постель…
   Было еще совсем светло. Рядом с нашими комнатами слонялись праздные дворовые. Аля, обычно пугливая и стеснительная, презрела все условности и любила меня с такой отчаянной страстью, как будто нам на следующий день было суждено, как и бедной Лизе, утопиться в пруду. Измученные африканскими страстями, мы еще засветло заснули как убитые.
   Утром следующего дня, сразу после завтрака, в имение явились пристав с двумя урядниками, присланные исправником, разбираться с жалобой Трегубова на управляющего. Пристава проводили в спальню Василия Ивановича, где я и встретил его, зайдя навестить больного.
   Полицейский офицер был богатырского вида человек с начинающими седеть усами. Как мне позже рассказали, он был из бедных дворян с неудачно сложившейся военной карьерой, вынужденный семейными обстоятельствами перейти из армии в полицию. Трегубов путано рассказывал офицеру о преступлениях своего бывшего приятеля, а пристав почтительно слушал, не осмеливаясь перебивать вопросами гвардейского поручика и богача. Разница в их социальном статусе была так велика, что богатырь принимал любое заявление истца как руководство к действию. Я даже подумал, что будь Вошин невиннее ягненка, жалоба на него самого богатого местного землевладельца, даже безо всяких доказательств, сделала бы его априори виновным.
   В знак своего расположения к приставу Трегубов велел подать прямо в спальню угощение, и полицейский из почтительности выпил несколько стаканов водки почти без закуски и, только отпущенный хозяином, съел целое блюдо свиного жаркого, после чего, наконец, отправился за арестантами.
   Это редкое и интересное событие собрало у каземата всех без исключения способных передвигаться обитателей имения. Сам Трегубов, которому я не разрешил встать, наблюдал за происходящими событиями из окна. Пристав и урядники, как главные действующие лица, надулись от гордости. Они в данный момент олицетворяли собой величие закона и короны на глазах почтительной и благодарной публики. Тем более, что арестовывать им предстояло не какого-нибудь беглого крестьянина, а дворянина-душегуба.
   Зрители толпились у входа в узилище, ожидая возможности насладиться видом поверженного узурпатора. Отдельную группу составляли мы с Алей и Иваном. По какому-то наитию свыше я прихватил с собой саблю и попросил Ивана на всякий случай зарядить пистолеты.
   Не то чтобы мне хотелось своим воинственным видом пустить окружающим пыль в глаза, об этом я как раз не думал, у меня внутри присутствовала какая-то тревожная настороженность. Ожидать, что Иван Иванович, с которым я вполне справлялся один на один, может в присутствии полиции и толпы недоброжелателей представлять какую-то опасность, было нелогично. Тем ни менее, какое-то бессознательное предчувствие опасности заставляло быть настороже.
   По приказу пристава сторож отомкнул дверной замок и распахнул тяжелую, оббитую металлом дверь.
   – Выходите! – закричал полицейский в вонючую темноту. – Господин Вошин, выходите, говорю, именем закона!
   Все с напряжением ожидали появления узников. Однако, из каземата никто не вышел. Пристав еще два раза воззвал к ним, все с тем же результатом. Спектакль давал сбой, и офицер начал сердиться. Он нахмурился и приказал урядникам:
   – А ну-ка, братцы, помогите барину с барыней найти дорогу!
   Унтер-офицеры, прислонив свои ружья с примкнутыми длинными штыками к стене, исчезли в темном помещении. Минуты две зрители таращились на вход, как вдруг животный крик боли и ужаса ударил по напряженным нервам. Люди невольно отшатнулись от дверей.
   Крик возник снова, но тут же, захлебнувшись, оборвался, отчего всем сделалось еще страшнее. Неожиданно из дверей выскочил один из урядников с искаженным от ужаса лицом и окровавленной шеей. Он пробежал несколько шагов и, хрипя, упал под ноги остолбеневших зрителей.
   Из его разорванной шеи хлестала темная венозная кровь. Второй унтер по-прежнему оставался внутри каземата.
   Пристав побледнел и начал пятиться от двери, пытаясь вытащить из-за пояса пистолет.
   – Выходи, говорю! – крикнул он ослабевшим голосом, переводя оторопелый взгляд с умирающего подчиненного на страшную черноту дверей.
   В конце концов, ему удалось вытащить пистолет и взвести курок.
   – Я кому сказал, выходи! – приказал он более уверенно.
   Внезапно в дверях что-то мелькнуло, и из помещения выскочило огромное, серого цвета существо. Я не поверил своим глазам – это была здоровенная немецкая овчарка с окровавленной пастью.
   Она в два прыжка настигла пристава и бросилась ему на грудь. Выронив пистолет, которым он так и не успел воспользоваться, офицер упал навзничь. Из его разорванного горла хлынула кровь.
   Он попытался закричать, но крик тут же захлебнулся. Время для меня как будто замедлилось. Я начал видеть множество мелких деталей, фиксировать в памяти позы зрителей и выражения их лиц. Я успел разглядеть, что у овчарки слишком мощная для собаки шея и прозрачные холодные глаза. После этого я отметил для себя, что это никакая не собака, а самый настоящий волк.
   В это время зверь напружинил лапы и повернулся всем телом в нашу сторону. Наступила мертвая тишина. Ужас сковал людей. Слишком все это было неожиданно. Я ощутил, что страх парализует меня. Такое случается в детских снах – хочется убежать, но нет сил сдвинуться с места.
   Сейчас у меня был явный шанс не проснуться в испуге, а совсем наоборот, очень надолго уснуть.
   Волк, между тем, стоял, не двигаясь с места. Его прозрачные глаза смотрели на меня в упор. Потом шерсть на его загривке начала подниматься дыбом, толстый хвост опустился к земле, губы растянулись, обнажив большие желтоватые клыки. Из пасти чудовища капала розовая, кровавая пена.
   Перед зверем стояли, как загипнотизированные, тридцать человек, и никто не делал попыток напасть на него или хотя бы защититься. Слишком быстрой и страшной была развернувшаяся перед нашими глазами кровавая трагедия. Животный ужас перед безжалостным убийцей парализовал человеческую волю.
   Мы стояли довольно далеко от входа в каземат, так что между мной и волком было метров пятнадцать, вполне достаточное расстояние, чтобы не дать неожиданно на себя напасть. Однако, это обстоятельство не сразу пришло мне в голову. Я, как и все, стоял в оцепенении, ничего не предпринимая.
   Вдруг у зверя по телу пробежала мышечная судорога, и это развеяло чары. Хищник совершил единственную ошибку, он потерял первоначальный темп. Если бы после убийства пристава он сразу бросился на толпу, думаю, никто не успел бы оказать ему ни малейшего сопротивления, тем более, что вооружены были только мы с Иваном.
   Волк, готовясь к нападению, начал припадать к земле, в этот момент раздался истошный женский вопль, потом крики и топот ног. Зрители, вопя от ужаса, бросились бежать к дому. Стоящая за моей спиной Аля тихо всхлипнула, но осталась стоять на месте.
   Страх за нее мгновенно пересилил у меня мистический ужас перед зверем.
   – Тихо отходи, – шепотом приказал я ей, не оглядываясь.
   Мне стало почему-то очевидно, что главной жертвой хищник выбрал именно меня. Это как-то было связано с моими отношениями с Вошиным. Однако думать об этом в тот момент у меня не было времени.
   …Я, не мигая, смотрел в прозрачные волчьи глаза. Говорят, что звери не выдерживают прямого человеческого взгляда. Этот выдерживал. К тому же ненавидел. Глаза его прямо-таки пылали нечеловеческой, ледяной ненавистью.
   Неожиданно для меня он сделал огромный прыжок, преодолев почти половину разделяющего нас расстояния. Закостеневшей от напряжения рукой я успел выхватить клинок и бросился ему навстречу. Порыв был не совсем безрассудный, я прикрывал собой Алю. Однако получилось, что этот выпад спас мне жизнь.
   Когда я кинулся на волка, он был уже в прыжке и не мог изменить траекторию полета. Он летел над землей, вытянув вперед лапы. Думаю, что я чисто машинально отмахнулся от него саблей и неловко отскочил в сторону, грохнувшись при этом на бок.
   Мы с волком, можно сказать, разминулись. Он пролетел дальше места, на котором я споткнулся и, как и я, покатился по земле. Вскочили мы одновременно, оба, как потом рассказывала Аля, рыча от бешенства. Когда мы оказались друг перед другом, я понял, отчего упал зверь.
   Каким-то образом я умудрился отсечь ему переднюю лапу. Теперь я стоял лицом к дому и боковым зрением видел, как убегают недавние зрители и медленно, пятясь, отступает Аля. Иван тоже оказался за спиной волка и целился в него из пистолета.
   Однако я тут же про него забыл. Бой только начинался. Рана не обескуражила зверя. Он лишь поджал изувеченную лапу и снова готовился к нападению. В его глазах полыхала все та же ненависть.
   Я уже пришел в себя и стоял в позиции, выставив клинок перед собой, чтобы успеть нанизать на него волчару, если он опять прыгнет на меня. Положение мое только внешне казалось выигрышным. При падении я так ударился плечом, что перестал владеть рукой. В принципе, в этот момент я был полностью беззащитен. К счастью, зверь этого не почувствовал. Он все ниже приседал на задние лапы, готовясь к новому прыжку, чтобы покончить со мной наверняка.
   Однако, прыгнуть он не успел. Сзади него треснул пистолетный выстрел. Иван прицельно стрелял ему в голову с пяти-шести шагов. Волк подскочил и завертелся на месте, ища нового врага. Напарник отступил, целясь в него из второго пистолета.
   Зверь зарычал и опустил к земле толстый хвост. В этот момент со стороны дома прозвучал еще один, теперь уже ружейный выстрел.
   Я мельком глянул в ту сторону, откуда стреляли, и увидел дымок в окне спальни Трегубова. Шансы хищника на победу таяли. Теперь у него оказался не один, а несколько противников. Волк опять рванулся в сторону, наверное, забыв про отрубленную лапу, но больше не упал, устоял на трех.
   Мне было непонятно, то ли пули не причинили ему большого вреда, то ли он был слишком силен, чтобы его можно было просто так убить.