Страница:
Широков Виктор Александрович
Дом блужданий, или Дар божественной смерти
Виктор Широков
ДОМ БЛУЖДАНИЙ, ИЛИ ДАР БОЖЕСТВЕННОЙ СМЕРТИ
Героико-пантомимный балет
1
Сколько же можно жить в темноте!
Черная, бархатная, пушистая, как вата, тьма окружает меня постоянно. Запас свечей и лучины давно иссяк. Новых (несмотря на поток посетителей и мои настойчивые просьбы) не присылают. Издеваются, что ли, а может, надеются, сквалыги, что так быстрее и надежнее утрачу последние человеческие черты и привычки. Чувствую, что мне предуготована особенная участь. Чем не гоголевский Поприщин или мой друг Кроликов.
А наверху, возможно, тоже погас свет, распаренный день сменился прохладным вечером, тьма точно лак покрывает сияющие лица. И каждый вновь ложится в собственный гроб. То ли песню, то ли сказку с подобным рефреном певала мне в раннем детстве нянька-египтянка. До сих пор помнится, как Осирис был убит своим вероломным братом Сетом, возжелавшим править вместо него.
Наркотик власти - страшное дело! Когда жена Осириса (и одновременно сестра) Исида нашла его хладный труп и стала оплакивать супруга вместе со своей сестрой Нефтидой, появился шакалоголовый бог Анубис, который бережно собрал разрубленные члены Осириса, набальзамировал тело и запеленал его. Соколицей пала Исида на труп супруга и чудесным образом зачала от него сына Гора (не путать с американскими политиками), который отомстил-таки Сету за убиенного отца. Более того, дав Осирису проглотить собственное око, он воскресил, таким образом, отца. Только не вернулся Осирис на землю, остался царем мертвых, предоставив сыну-наследнику править царством живых.
Никак не могу найти себе места. Верчусь, как кипарисовая кора на огне. Что мне египетские сказки или казнь египетская! Все эти странные боги, Гор в виде человека с головой сокола; Исида, убор которой в виде коршуна, обнимающего её голову крыльями, а по-над коршуном - коровьи рога с солнечным диском между ними; бог мудрости и письма Тот в образе человека с головой ибиса; опять же шакалоголовый Анубис... Сплошной маскарад, да и только!
Я ещё не упомянул о священном быке Аписе, который являлся как бы другой ипостасью Осириса. Трудная тема. Разум плутает в коридорах сознания, меркнет, словно солнечный свет в подземных ходах. В известном смысле именно я - бык, Минотавр, существо с человеческим телом и головой быка.
Да-да, так и есть, признаюсь вам, господа хорошие, я - человек-бык.
Рожденный в последнюю треть месяца нисана, я не боюсь глубины (особенно метафизической), но зато совершенно не приспособлен к высоте (увы, редко-редко бываю на высоте положения), ведь все-таки не человеко-птица. И дочь у меня Рак. Так что все мы - потомки Посейдона, вынырнувшие из мглы временно, как жалят иглы мглы!) аж на Урале. Огнепоклонники, зороастрийцы, перешедшие в христианство, но кровью своей не забывшие родоплеменных богов Митру и Ахуру-Мазду. Выкресты, обреченные, соответственно, на крестный путь и терновый венец.
Лавровые венки оставим другим героям.
Сейчас я совершенно один в своем пещероподобном укрытии от гнева непосвященных, практически в темнице... За массивными стенами может идти дождь или сиять солнце, а у меня всегда темно, всегда прохладно. И даже воздух спертый. Кажется, он пропитан точно губка миазмами разлагающихся останков и экскрементов.
Я вынужден смотреть только прямо перед собой. Вынужденная прямолинейность. Плохо поворачивается шея. От пещерной прохлады, видимо, развился остеохондроз и/или радикулит. Хорошо бы принять массаж, но где отыскать сейчас чуткие руки. Две седмицы юношей и девушек, ежегодно прибывающие в мой лабиринт, на нынешний момент почему-то запаздывают. К тому же молодые люди обычно настолько сразу входят в роль жертв (о, эта виктимность, эта предуготованность и предназначенность!), что нет никакой возможности расположить их к себе и попытаться наладить общение.
Мои откровенные жесты только усиливают их ужас. Впрочем, они скорей всего ничего не видят в пещерной мгле. Лишь мои глаза привыкли к вечному сумраку, различая не только очертания фигур и предметов, но даже и некоторые оттенки цветов. Особенно раздражает меня красный, цвет опасности, цвет свежепролитой крови. Потом-то она темнеет и запекается коричневой коркой. Странно, маги утверждают, что быки - дальтоники.
Бычье упрямство, воловье терпение, буйволиный напор, вообще животная мощь отличали меня с малолетства. Задатки пророка, визионера, телепата, шаманский экстаз и многочасовое словоизвержение, унаследованные от бабки-ведуньи, Персеиды, осознавались уже позже и принесли-таки больше боли, нежели практической пользы. Предугадывая развитие будущих событий, увы, никогда не мог ничего изменить, даже отсрочить. Но таковы уж предопределения доли-мойры, векторность матричной стрелы.
Одна божественная матрица, вмонтированная в наше сознание, вечна. Только вот разгадать её пока невозможно, все равно, что первобытному человеку, дикарю и/или варвару наобум тыкать пальцами в кнопки и клавиши компьютера. Впрочем, я отвлекся.
В мои владения не проникает ни солнце, ни ветер, ни дождь. Вода, залетающая в отверстие на куполе, высыхает, не долетев до пола. Разве что сильный ливень чуть-чуть увлажняет подземный воздух. И только невидимая пещерная пыль пепельным мельчайшим крошевом оседает на пол и стены моего обиталища, моего узилища, образуя причудливые складки, эдакие мини-лабиринты. Мои прикосновения мнут эту пыль, утрамбовывая её пятками (именно пятками, а не копытами) до плотности рубчатого вельвета, повседневной ткани моего послевоенного детства, когда (повторяю) я был обычным, даже заурядным подростком. Неужели вы уверены, что я так вот и родился чудовищем?!
II
Верчусь, как береста на огне. Ни на что не хватает времени. Не достает денег. Только что позвонил пьяненький Калькевич (жена и сын его уехали на дачу, которой горделиво величают они жалкую сараюшку на неосушенном болоте) и стал в наглую отчитывать меня, мол, живу по-дурацки, как волк или сыч, не работаю, как положено (это он-то, не бивший при коммунистах палец о палец десятилетиями, компилировавший дореволюционные книжки о сыщике Прутилине и даже снимавший о нем вяло бездарные фильмы с женой в главной роли роковой фемины, но вот сейчас, отполучавши соросовские гранты и израильские премии, вынужденно учительствующий в частной гимназии, высокомерно радующийся общению с новыми коллегами и детьми, уточню: якобы радующийся), бессмысленно стукаюсь лоб в лоб со злокозненной тещей и умницей-красавицей женой, которая, кстати, почему-то его, высоко-породно-даровитого, не жалует, по телефону успехами его замечательных детей от разных браков совершенно не интересуется, и так далее, и тому подобное. Впрочем, чудак-человек, чем собственно интересоваться, давным-давно всё известно.
Пропустив мимо ушей жалящие инвективы, я полюбопытствовал, сколько же он маханул. Оказалось - меньше ста грамм. Впрямь по пословице: выпьет на копейку, а шуму на рубль. Ясное дело, придуривается бедолага. Жаба душит. А всего-то нужно болезному - пораспускать передо мной облезлые остаточные перышки, выплеснуть мучительные всплески постоянного комплекса неполноценности и страха смерти, что не за горами. Что ж, ради Бога. Я ведь ничуть не лучше. Тоже страдаю от недопонятости и затирания. Впрочем, оглядываясь сегодня на совершившиеся события, понимаю, что они были запрограммированы всем ходом моей незадачливой жизни, полетом матричной стрелы.
Да что это я всё о себе в искусстве да о нём, мелком искусителе, литературном бесенке, словно нет неприятностей покрупнее! На днях у меня явно забарахлили почки, перстень с нефритом уже не помогал. Следом поднялось артериальное давление, витальная энергия резко пошла на спад, появились резонерство и хандра. Любые самые мелкие неполадки стали вызывать истерические припадки. Когда я уже не смог печатать на электрической машинке, потому что, обнаружив опечатку или помарку, немедленно выдирал заложенный лист, рвал бумагу на мелкие клочки и через минуту-другую повторял то же самое, постепенно приходя в натуральное бешенство.
Господи, как же мне хотелось душевного покоя, самой простой, обывательской жизни. Я собирался уехать в деревню, к дальним родственникам. Тем паче, что не только дачи, даже жалкой сараюшки у меня не было. Жизнь в доме творчества тоже была не по карману, более того, денег не было вообще и даже не планировалось их поступлений в обозримое будущее.
Тут-то мне позвонил вездесущий Иван Чепраков (см. "Вавилонскую яму") и пригласил себе на подмену в редакцию новоучрежденной бульварной газетенки "Пятница", где шеф-редактором он устроил свою жену Таню, дотоле промышлявшую попеременно перепродажей импортных машин, которые пригоняли ей из Западной Европы сводный брат по матери вкупе с друзьями, и пересдачей в аренду квартир. Надо заметить, что смышленая Таня достаточно преуспела в жизни, попробовала многое, она даже сходила замуж в Мексику, поработала там диктором на местном телевидении, по возвращении не без успеха писала сценарии "мыльных опер" и, следовательно, была из первых рук знакома с изнанкой работы СМИ. И что это я, в нашей стране вообще начальником быть проще всего, особенно при Мельцине, когда профессионализм изгоняется целенаправленно, только не забывай надувать важно щеки, а уж ситуация как-нибудь подскажет нужное поведение, кривая колея выведет.
Наружность Ивана я описывал неоднократно, она не переменилась за полгода-год наших невстреч, а внешности его энергичной жены касаться не буду. Не раз уже опростоволосился, пройдясь шутя, любя, беззлобно по адресу супружницы небезызвестного Кроликова, другого моего земляка, вечного спутника Калькевича, его более удачливого соперника. Так вот, задетая за живое Кроликова-Галантер аж из себя выпрыгнула и подложила мне свинью: пьесу мою зарубили в новомодном театре "Под звездами" уже на стадии подписании договора, что ж, я если не умылся, то утерся. Впрочем, и Калькевич весь сегодняшний пьяненький свой треп целенаправленно сворачивал к булавочным уколам моего самолюбия. Так сказать, точечно: попробует лапкой и как блоха отскочит.
Калькевич - та ещё штучка: высокий сгорбленный старообразный субъект с руками длинными по-обезьяньи, узким туловищем, облаченном обыкновенно в поношенный свитер. Скудной седой растительностью на голове, где проплешины напоминают причудливостью африканские чудо-оазисы, о которых он обожает разглагольствовать в своих унылых очерках, которые для живости (все-таки у него есть литературный вкус) расцвечивает стихами акмеистов, сохранив к ним абсолютно юношеское тяготение. Лицо у него неопрятное, плохо выбритое, несмотря на приклеенную улыбку отталкивающее. Может быть, ещё и потому, что глаза глубоко всажены в предназначенные впадины и расположены чрезвычайно близко друг к другу, напоминая одновременно перископ и фантастическое ракообразное существо. Временами он заводит на лице усы или эспаньолку, но буро-желтая седина, сам цвет которой очевидно вызван постоянным табакокурением: сигареты, папиросы, очень изредка трубка, с которой Калькевич возится особенно чинно и благородно часами.
Разговаривать со мною он предпочитает явно свысока, с той долей иронии, которая вообще присуща полукровкам, чрезвычайно и болезненно кичащимся своим сомнительно-знатным происхождением (почему-то в подобных случаях, зуб даю, оказывается, что дедушка евонный был вовсе не замминистра тяжелой или легкой промышленности, а счетовод или вахтер из системы потребкооперации). Ирония моего приятеля с непременным оттенком желчного разлития была все-таки не благоприобретенным, а вполне врожденным рефлексом.
Ванины же рефлексы были куда проще: он взрывался при каждом удобном (или неудобном) случае и начинал, захлебываясь слюной, верещать нечто маловразумительное и якобы обидное для оппонента, так как дефекты речи и повышенное слюноотделение нивелировали смысл до элементарной прозопопеи типа "чмок-чмок", "чив-чив", поэтому я на Чепракова обижался крайне редко.
Впрочем, чувства мои никого из работодателей (даром, что они в свою очередь были такими же наемными работниками) не интересовали. Опять же в стране нашей партнеров порядочных днем с огнем не найти, есть только рабы и хозяева, холопы и господа, о чем никогда не говорится прямо, отчего и случаются повседневные трагедии. Так, если бы я сразу взял себе в дурную голову, что мой давний знакомец и очередной доброхот нанимает меня всего-навсего интеллектуальным лакеем, причем, именно интеллект лучше бы упрятать подальше и поглубже. А на первое место выдвинуть предупредительность и исполнительность (т. е. "чего изволите"), оставляя ум-разум хозяйской привилегией, всё было бы тип-топ и о'кей, как любят сегодня приговаривать наиболее продвинутые в смысле этикета особы.
Итак, передо мною забрезжил очередной лучик надежды. Мираж благополучия освежил иссохшие потрескавшиеся от жажды губы. Мне было обещано триста "баксов" в месяц в пересчете, естественно, на рубли за деятельность в качестве заместителя ответственного секретаря газетки и столько же в виде гонорара, причем, была обещана еженедельная полоса в полное владение.
Я тут же хоть и сумбурно пересказал вышеизложенное жене своей Маше и стал готовиться к новым обязанностям, "положение обязывает", - как говорят просвещенные французы. Пришлось немедленно постричься у домашнего парикмахера, для чего проволок своё тулово тремя этажами выше. Отгладил потертые джинсы, почистил ботинки и зубы, побрился. Умудрился при этом не перепутать ни щетки, ни кремы.
III
Происхождение мое туманно. Отцом моим считается критский царь Минос (до сих пор не могу называть его отчимом), но на деле я - сын Посейдона, в облике белого быка покрывшего (как и свойственно богу Титаниду, гораздого на сексуальные ухищрения и изыски) мать мою Пасифаю, дочь Солнца-Гелиоса, дотоле благонравную супругу Миноса. Ей внушила противоестественную страсть к чудо-быку разгневанная на неё Афродита. А, может, таким образом Посейдон отомстил Миносу за его гордыню и жадность, за то, что царь собственный произвол поставил законом для себя и подвластных. Впрочем, таковы многие властители, экс-президент Мангазеи Мельцин зело схож с Миносом.
Однако вернемся к нашим быкам. Несчастная женщина настолько распалилась от неистовой страсти, что уговорила искусного на все руки Дедала смастерить деревянную корову, во чрево которой и забралась, дабы исполнить волю богов. А темпераментный белый бык, не распознав обмана, покрыл деревянную корову и был таков. Между прочим, зачав, таким образом, меня, многогрешного.
Вообще-то бык кончил жизнь безрадостно. Геракл увёз его с Крита и отпустил на волю в долине Аргоса по повелению царя Еврисфея. Животное двинулось по Истму в Марафон, убивая попутно людей, как говорится, пачками и сотнями между городами Пробалинф и Трикоринф, что даже по древнегреческим меркам было чересчур, причем среди погибших оказался и сын Миноса Андрогей, решившийся сразиться с чудовищем. Спасая народ, на поединок с быком отважился Тесей, он ловко ухватил быка за смертоносные рога и победно проволок его по улицам Афин к крутому склону Акрополя, где и принес животное в жертву то ли Афине, то ли Аполлону.
Тогда же Минос и установил тягостную дань (плату за смерть сына своего Андрогея) - обязал афинян раз в девять лет (как раз в конце Великого года) присылать на Крит семерых юношей и семерых девушек. Их отводили в лабиринт, где бы их пожирал Минотавр, быкоголовое чудовище. Минотавр - кличка, прозвище, переводимое, как "бык Миноса". Подлинное мое имя Астерий или Астерион. Вообще-то от Миноса у Пасифаи немало детей: Акакаллида, Ариадна, Андрогей (убитый быком на афинском побережье), Катрей, Девкалион, Главк (который достоин отдельного рассказа, см. у Эзры Паунда "Идиллию о Главке" в моем переводе) и Федра. А от Гермеса она родила Кидона и от Зевса ливийского Аммона.
Когда моя мать родила получеловека-полуживотное, урода с человеческим телом, руками-ногами, но головой быка, повитуха хотела, было, уничтожить позорный приплод. Но Минос оказался на высоте, не позволил меня сактировать, умертвить. Только ограничил мои передвижения по Кноссу. Как иначе, каково было ему с его-то гордыней постоянно слышать (не людские пересуды, критяне боялись на царя и глаза поднять) от меня слюнявое мычание, явно неприспособленное для передачи осмысленных человеческих звуков: "Папа! Па-по-чка! Отец!" (разве что "Мама! Ма-мо-чка!" лепетал я с облегчением).
Не радовали его и мои детские игры, бодания едва прорезавшимися бугорками молочных рогов, бесконечные преследования, желание сопроводить отца на службу, в порт или на биржу. Там мне привольно игралось в прятки, благо, бесконечные коридоры, многометровые анфилады и уютные тупики многочисленных залов и комнат позволяли мне сие проделывать с истинно телячьим восторгом. Царский дворец, похожий на музей, менее подходил для шумных пробежек.
Дальше - больше. Хотя поначалу казалось - хуже некуда. Постепенно я отвык от растительной пищи, приохотиться питаться мясной. А потом и вовсе предпочел человечину. Смею думать, все-таки от безвыходности. Смутно помню, что мне как-то поднесли кружку сомы (колдовского напитка из грибов-мухоморов) и подсунули на закусь кусок вяленого мяса, оказавшегося человеческим. Проделала это безобразнейшая старуха-повитуха, имени которой я до сих пор не знаю. Уж не Медея-колдунья ли навела и здесь свои безжалостные чары?!
Тут-то и обратился вконец измученный Минос к Дедалу, бывшему афинянину, самому нашедшему на Крите убежище после случайного убийства своего племянника. Здесь, на острове, Дедал женился на критянке, родившей ему сына Икара, и продолжал с успехом ваять свои "ходящие" и даже "убегающие" статуи, эдаких протороботов. Дедал и выстроил для меня новый дом, вернее, подземелье, ходы в котором были устроены с таким расчетом, что входящие туда люди быстро попадали в срединное помещение, но уж обратно из лабиринта добраться до входной двери было невозможно.
Дом блужданий был назван лабиринтом. Дверь в него была открыта постоянно. Недостатка в любопытствующих поначалу не было, но постепенно темные слухи о пропавших здесь смельчаках стали очевидной истиной и наполнили сердца и головы критян бесконечным ужасом, а затем разнеслись по всей Элладе.
Что с того, что вовсе не все они попадали ко мне в пасть, а чаще просто умирали от голода и от жажды в запутанных темных переходах подземного узилища. К тому же многие быстро сходили с ума, что обезболивало не хуже наркотика.
Но вот уже густой смрад пошел от входной двери, которую как ни старались покрепче притворить доброхоты, захлопнуть не удавалось. И почему-то никто из критян не жалел меня, горемычного, заточенного ни за что ни про что. Я-то ведь тоже не мог вырваться из лабиринта, обреченный блуждать в нем до скончания лет.
IV
На гнилой товар - да слепой купец. Редакция "Пятницы" располагалась в часе езды от моего дома (на автобусе и метро) в большом, знакомом по давним визитам в редакции других газет особняке, где почти все они и остались. Редакция "Пятницы" занимала две комнатенки на самом верхнем этаже, в самом дальнем углу. В одной ютились помимо шеф-редактора Тани ещё тройка-пятерка дам-борзописиц, одной из которых оказалась неожиданно давняя моя знакомка, поэтесса и критикесса Софья Гудымова, женщина могучего телосложения и вулканического темперамента, впрочем, изрядно заваленного лавой житейских неурядиц и междоусобиц. К счастью, для меня все поэтессы - жесточайшее табу, я ведь в этом аспекте чище папы римского. Кстати, данное прозвище ещё совсем недавно имел почивший в бозе предводитель псевдодемократов-раскольников, рифмоплет, сочинявший уныло-бойкие комсомолистские вирши и сноровистый толмач с ямало-ненецкого и ещё дюжины подстрочниковых диалектов Савва Бельмесов, мир праху его! Любопытно, но наследовала его новый пост бывшая его начальница, носящая имя дочки своего псевдопапы, чудны дела твои, Господи! Действительно, все дороги ведут к Риму.
Возвращаясь же к высокоталантливой Софье, добавлю, что ум у неё всегда был явно мужской, не испорченный феминистскими прививками, и с её оценками любых литературных произведений я был согласен, как говорится, на "все сто". Перо её никогда не застаивалось и не ржавело, заполняя полноценной продукцией до трети всей газетной площади. Мне с моей клешней оказалось за ней, увы, не угнаться, зато Софья не только заставила меня написать одну забавную статейку, но и, не чинясь, отнесла её в газету, зависимую от олигарха всех времен и народов, за что ей отдельное и полновесное мерси.
Оглядевшись, я вскоре с грустью осознал, что обещанного места для моих опусов нет и не предвидится.
Да, комнатка, в которой мне надлежало обретаться, многие годы была мастерской двух художников-умельцев, взращивающих там, кстати, рекламный листок, из которого и произросла полупорнушная "Пятница". Вибрируя и генерируя вместе со всей нашей страной, листок, который следовало бы назвать корешком или черенком, расцветал, вновь хирел и неутомимо возрождался, пока не преобразовался в желтобульварное чтиво, "Пятницу", Робинзоном которой была послеобеденная столичная газета, а за всеми преобразованиями и незримыми перетягиваниями идеологического каната стояли люди, близкие одновременно и к главному столичному авторитету и, как я уже поминал, клевреты самого демонического отечественного бизнесмена.
Итак, двое художников перехватили эстафету по пути превращения газетной гусеницы в эффектную бабочку, перелетающую из советской тени в мелкобуржуазный свет. Старшим из них и по возрасту, и по самовыражению был Аркадий Ризов, мужчина лет сорока пяти, наружностью типичный купец из очередной пьесы А. Н. Островского, только облаченный в современный костюм-тройку, светлую рубашку с непременным галстуком, обутый в лакированные туфли. Голова, увенчанная мощной шевелюрой, едва-едва сдающейся на милость бриолина, имела ещё и дополнительные украшения в виде квадратной бороды и пышных кинематографических усов. Холодные серые глаза навыкат смотрели сквозь собеседника, а внутри черепной коробки крутился нескончаемый органчик, впрочем, нередко (а на самом деле постоянно) самоповторяющийся и нудно-надоедливо убеждающий паутинно-скованную приличиями жертву в избытке и преимуществах природного таланта оратора. Крепкие, вырубленные если не топором, то долотом длани его, на пальцах которых самодовольно посверкивали увесистые перстни, также были постоянно в движении, то легко варганя очередное высокохудожественное творение, то жестикулируя перед невольным собеседником, убеждая и убеждая невольника в том или другом, на худой конец, в третьем.
Ризов поражал меня ещё и тем, что попеременно впадал то в религиозный экстаз неофита от русофильства, то, не теряя охотноряднической закваски, переходил к обличению перекрасившихся (или не перекрасившихся) коммуняк, а, главное, он самозабвенно ваял и религиозные макеты различных православных изданий, и самые разнузданные порнохимеры для газетных полос, причем не испытывая никакого замешательства и самоедства.
Справедливости ради замечу, что человек он был (и есть, дай ему Бог здоровья) талантливый, вел себя размашисто, копейку сшибить любил и умел, от работы не бегал, гульнуть мог когда угодно, угостить окружающих. Вся отдача от них требовалась - послушать ризовские лалы да балы, к тому же при всем занудстве были они не без изюминки.
Его напарник Леша Терешков, безропотно подменяющий загулявшего Ризова, был человеком не только подчеркнуто семейным (мы все семейные), но и предельно сосредоточенным, замкнутым исключительно на жене и детях, все заигрывания шалав-журналюжек он отметал бесповоротно. Много позже он проговорился мне, что дочь его родилась с патологией и наблюдается врачами. Леша был рукаст не менее Ризова, более того, помимо оформительских работ, он сооружал гипсовые модели московских храмов, на что имел лицензию от мэрии, причем лепил их в точном масштабе, кажется, 1: 1000, затем раскрашивал в натуральные цвета и, не скупясь, дарил хорошим людям и начальникам, кое-что продавал, конечно, сопровождая макеты бумажными выкройками, дабы дети нового владельца могли развивать свое воображение и строить свои бумажные модели.
У каждого художника был отдельный стол, вернее, их столы стояли впритык, образуя хорошее рабочее поле. В противоположном углу находился столик Чепракова. А предстояло сидеть, где придется, за любым свободным в тот момент столом. Иногда, следовательно, на приставном стуле с газетной полосой на коленке. Что ж, не привыкать, знать.
V
Кажется, целую вечность я нахожусь в лабиринте. Все мои попытки выбраться из заточения не дали результата. Всё чаще я остаюсь в центральном помещении, идеально круглой комнате, высокий потолок которой, конически суживаясь, заканчивается узким, как горлышко бутылки, отверстием. Сколько ни подпрыгивай, не доскочишь, и уж тем более не протиснешься. В комнату (или из комнаты) ведут двенадцать ходов коридоров, совершенно похожих один на другой. Двенадцать безликих знаков Зодиака, двенадцать однообразных часов, двенадцать неотличимых друг от друга месяцев. Время здесь словно остановилось. Черная дыра. Вывих нормального мира. Двенадцать присяжных, от которых я все ещё жду справедливого суда.
Стены сложены из массивных каменных блоков, спаянных крепким раствором наподобие цемента. Пол, видимо, бетонный. Даже мои рога не оставляют на нем царапины.
ДОМ БЛУЖДАНИЙ, ИЛИ ДАР БОЖЕСТВЕННОЙ СМЕРТИ
Героико-пантомимный балет
1
Сколько же можно жить в темноте!
Черная, бархатная, пушистая, как вата, тьма окружает меня постоянно. Запас свечей и лучины давно иссяк. Новых (несмотря на поток посетителей и мои настойчивые просьбы) не присылают. Издеваются, что ли, а может, надеются, сквалыги, что так быстрее и надежнее утрачу последние человеческие черты и привычки. Чувствую, что мне предуготована особенная участь. Чем не гоголевский Поприщин или мой друг Кроликов.
А наверху, возможно, тоже погас свет, распаренный день сменился прохладным вечером, тьма точно лак покрывает сияющие лица. И каждый вновь ложится в собственный гроб. То ли песню, то ли сказку с подобным рефреном певала мне в раннем детстве нянька-египтянка. До сих пор помнится, как Осирис был убит своим вероломным братом Сетом, возжелавшим править вместо него.
Наркотик власти - страшное дело! Когда жена Осириса (и одновременно сестра) Исида нашла его хладный труп и стала оплакивать супруга вместе со своей сестрой Нефтидой, появился шакалоголовый бог Анубис, который бережно собрал разрубленные члены Осириса, набальзамировал тело и запеленал его. Соколицей пала Исида на труп супруга и чудесным образом зачала от него сына Гора (не путать с американскими политиками), который отомстил-таки Сету за убиенного отца. Более того, дав Осирису проглотить собственное око, он воскресил, таким образом, отца. Только не вернулся Осирис на землю, остался царем мертвых, предоставив сыну-наследнику править царством живых.
Никак не могу найти себе места. Верчусь, как кипарисовая кора на огне. Что мне египетские сказки или казнь египетская! Все эти странные боги, Гор в виде человека с головой сокола; Исида, убор которой в виде коршуна, обнимающего её голову крыльями, а по-над коршуном - коровьи рога с солнечным диском между ними; бог мудрости и письма Тот в образе человека с головой ибиса; опять же шакалоголовый Анубис... Сплошной маскарад, да и только!
Я ещё не упомянул о священном быке Аписе, который являлся как бы другой ипостасью Осириса. Трудная тема. Разум плутает в коридорах сознания, меркнет, словно солнечный свет в подземных ходах. В известном смысле именно я - бык, Минотавр, существо с человеческим телом и головой быка.
Да-да, так и есть, признаюсь вам, господа хорошие, я - человек-бык.
Рожденный в последнюю треть месяца нисана, я не боюсь глубины (особенно метафизической), но зато совершенно не приспособлен к высоте (увы, редко-редко бываю на высоте положения), ведь все-таки не человеко-птица. И дочь у меня Рак. Так что все мы - потомки Посейдона, вынырнувшие из мглы временно, как жалят иглы мглы!) аж на Урале. Огнепоклонники, зороастрийцы, перешедшие в христианство, но кровью своей не забывшие родоплеменных богов Митру и Ахуру-Мазду. Выкресты, обреченные, соответственно, на крестный путь и терновый венец.
Лавровые венки оставим другим героям.
Сейчас я совершенно один в своем пещероподобном укрытии от гнева непосвященных, практически в темнице... За массивными стенами может идти дождь или сиять солнце, а у меня всегда темно, всегда прохладно. И даже воздух спертый. Кажется, он пропитан точно губка миазмами разлагающихся останков и экскрементов.
Я вынужден смотреть только прямо перед собой. Вынужденная прямолинейность. Плохо поворачивается шея. От пещерной прохлады, видимо, развился остеохондроз и/или радикулит. Хорошо бы принять массаж, но где отыскать сейчас чуткие руки. Две седмицы юношей и девушек, ежегодно прибывающие в мой лабиринт, на нынешний момент почему-то запаздывают. К тому же молодые люди обычно настолько сразу входят в роль жертв (о, эта виктимность, эта предуготованность и предназначенность!), что нет никакой возможности расположить их к себе и попытаться наладить общение.
Мои откровенные жесты только усиливают их ужас. Впрочем, они скорей всего ничего не видят в пещерной мгле. Лишь мои глаза привыкли к вечному сумраку, различая не только очертания фигур и предметов, но даже и некоторые оттенки цветов. Особенно раздражает меня красный, цвет опасности, цвет свежепролитой крови. Потом-то она темнеет и запекается коричневой коркой. Странно, маги утверждают, что быки - дальтоники.
Бычье упрямство, воловье терпение, буйволиный напор, вообще животная мощь отличали меня с малолетства. Задатки пророка, визионера, телепата, шаманский экстаз и многочасовое словоизвержение, унаследованные от бабки-ведуньи, Персеиды, осознавались уже позже и принесли-таки больше боли, нежели практической пользы. Предугадывая развитие будущих событий, увы, никогда не мог ничего изменить, даже отсрочить. Но таковы уж предопределения доли-мойры, векторность матричной стрелы.
Одна божественная матрица, вмонтированная в наше сознание, вечна. Только вот разгадать её пока невозможно, все равно, что первобытному человеку, дикарю и/или варвару наобум тыкать пальцами в кнопки и клавиши компьютера. Впрочем, я отвлекся.
В мои владения не проникает ни солнце, ни ветер, ни дождь. Вода, залетающая в отверстие на куполе, высыхает, не долетев до пола. Разве что сильный ливень чуть-чуть увлажняет подземный воздух. И только невидимая пещерная пыль пепельным мельчайшим крошевом оседает на пол и стены моего обиталища, моего узилища, образуя причудливые складки, эдакие мини-лабиринты. Мои прикосновения мнут эту пыль, утрамбовывая её пятками (именно пятками, а не копытами) до плотности рубчатого вельвета, повседневной ткани моего послевоенного детства, когда (повторяю) я был обычным, даже заурядным подростком. Неужели вы уверены, что я так вот и родился чудовищем?!
II
Верчусь, как береста на огне. Ни на что не хватает времени. Не достает денег. Только что позвонил пьяненький Калькевич (жена и сын его уехали на дачу, которой горделиво величают они жалкую сараюшку на неосушенном болоте) и стал в наглую отчитывать меня, мол, живу по-дурацки, как волк или сыч, не работаю, как положено (это он-то, не бивший при коммунистах палец о палец десятилетиями, компилировавший дореволюционные книжки о сыщике Прутилине и даже снимавший о нем вяло бездарные фильмы с женой в главной роли роковой фемины, но вот сейчас, отполучавши соросовские гранты и израильские премии, вынужденно учительствующий в частной гимназии, высокомерно радующийся общению с новыми коллегами и детьми, уточню: якобы радующийся), бессмысленно стукаюсь лоб в лоб со злокозненной тещей и умницей-красавицей женой, которая, кстати, почему-то его, высоко-породно-даровитого, не жалует, по телефону успехами его замечательных детей от разных браков совершенно не интересуется, и так далее, и тому подобное. Впрочем, чудак-человек, чем собственно интересоваться, давным-давно всё известно.
Пропустив мимо ушей жалящие инвективы, я полюбопытствовал, сколько же он маханул. Оказалось - меньше ста грамм. Впрямь по пословице: выпьет на копейку, а шуму на рубль. Ясное дело, придуривается бедолага. Жаба душит. А всего-то нужно болезному - пораспускать передо мной облезлые остаточные перышки, выплеснуть мучительные всплески постоянного комплекса неполноценности и страха смерти, что не за горами. Что ж, ради Бога. Я ведь ничуть не лучше. Тоже страдаю от недопонятости и затирания. Впрочем, оглядываясь сегодня на совершившиеся события, понимаю, что они были запрограммированы всем ходом моей незадачливой жизни, полетом матричной стрелы.
Да что это я всё о себе в искусстве да о нём, мелком искусителе, литературном бесенке, словно нет неприятностей покрупнее! На днях у меня явно забарахлили почки, перстень с нефритом уже не помогал. Следом поднялось артериальное давление, витальная энергия резко пошла на спад, появились резонерство и хандра. Любые самые мелкие неполадки стали вызывать истерические припадки. Когда я уже не смог печатать на электрической машинке, потому что, обнаружив опечатку или помарку, немедленно выдирал заложенный лист, рвал бумагу на мелкие клочки и через минуту-другую повторял то же самое, постепенно приходя в натуральное бешенство.
Господи, как же мне хотелось душевного покоя, самой простой, обывательской жизни. Я собирался уехать в деревню, к дальним родственникам. Тем паче, что не только дачи, даже жалкой сараюшки у меня не было. Жизнь в доме творчества тоже была не по карману, более того, денег не было вообще и даже не планировалось их поступлений в обозримое будущее.
Тут-то мне позвонил вездесущий Иван Чепраков (см. "Вавилонскую яму") и пригласил себе на подмену в редакцию новоучрежденной бульварной газетенки "Пятница", где шеф-редактором он устроил свою жену Таню, дотоле промышлявшую попеременно перепродажей импортных машин, которые пригоняли ей из Западной Европы сводный брат по матери вкупе с друзьями, и пересдачей в аренду квартир. Надо заметить, что смышленая Таня достаточно преуспела в жизни, попробовала многое, она даже сходила замуж в Мексику, поработала там диктором на местном телевидении, по возвращении не без успеха писала сценарии "мыльных опер" и, следовательно, была из первых рук знакома с изнанкой работы СМИ. И что это я, в нашей стране вообще начальником быть проще всего, особенно при Мельцине, когда профессионализм изгоняется целенаправленно, только не забывай надувать важно щеки, а уж ситуация как-нибудь подскажет нужное поведение, кривая колея выведет.
Наружность Ивана я описывал неоднократно, она не переменилась за полгода-год наших невстреч, а внешности его энергичной жены касаться не буду. Не раз уже опростоволосился, пройдясь шутя, любя, беззлобно по адресу супружницы небезызвестного Кроликова, другого моего земляка, вечного спутника Калькевича, его более удачливого соперника. Так вот, задетая за живое Кроликова-Галантер аж из себя выпрыгнула и подложила мне свинью: пьесу мою зарубили в новомодном театре "Под звездами" уже на стадии подписании договора, что ж, я если не умылся, то утерся. Впрочем, и Калькевич весь сегодняшний пьяненький свой треп целенаправленно сворачивал к булавочным уколам моего самолюбия. Так сказать, точечно: попробует лапкой и как блоха отскочит.
Калькевич - та ещё штучка: высокий сгорбленный старообразный субъект с руками длинными по-обезьяньи, узким туловищем, облаченном обыкновенно в поношенный свитер. Скудной седой растительностью на голове, где проплешины напоминают причудливостью африканские чудо-оазисы, о которых он обожает разглагольствовать в своих унылых очерках, которые для живости (все-таки у него есть литературный вкус) расцвечивает стихами акмеистов, сохранив к ним абсолютно юношеское тяготение. Лицо у него неопрятное, плохо выбритое, несмотря на приклеенную улыбку отталкивающее. Может быть, ещё и потому, что глаза глубоко всажены в предназначенные впадины и расположены чрезвычайно близко друг к другу, напоминая одновременно перископ и фантастическое ракообразное существо. Временами он заводит на лице усы или эспаньолку, но буро-желтая седина, сам цвет которой очевидно вызван постоянным табакокурением: сигареты, папиросы, очень изредка трубка, с которой Калькевич возится особенно чинно и благородно часами.
Разговаривать со мною он предпочитает явно свысока, с той долей иронии, которая вообще присуща полукровкам, чрезвычайно и болезненно кичащимся своим сомнительно-знатным происхождением (почему-то в подобных случаях, зуб даю, оказывается, что дедушка евонный был вовсе не замминистра тяжелой или легкой промышленности, а счетовод или вахтер из системы потребкооперации). Ирония моего приятеля с непременным оттенком желчного разлития была все-таки не благоприобретенным, а вполне врожденным рефлексом.
Ванины же рефлексы были куда проще: он взрывался при каждом удобном (или неудобном) случае и начинал, захлебываясь слюной, верещать нечто маловразумительное и якобы обидное для оппонента, так как дефекты речи и повышенное слюноотделение нивелировали смысл до элементарной прозопопеи типа "чмок-чмок", "чив-чив", поэтому я на Чепракова обижался крайне редко.
Впрочем, чувства мои никого из работодателей (даром, что они в свою очередь были такими же наемными работниками) не интересовали. Опять же в стране нашей партнеров порядочных днем с огнем не найти, есть только рабы и хозяева, холопы и господа, о чем никогда не говорится прямо, отчего и случаются повседневные трагедии. Так, если бы я сразу взял себе в дурную голову, что мой давний знакомец и очередной доброхот нанимает меня всего-навсего интеллектуальным лакеем, причем, именно интеллект лучше бы упрятать подальше и поглубже. А на первое место выдвинуть предупредительность и исполнительность (т. е. "чего изволите"), оставляя ум-разум хозяйской привилегией, всё было бы тип-топ и о'кей, как любят сегодня приговаривать наиболее продвинутые в смысле этикета особы.
Итак, передо мною забрезжил очередной лучик надежды. Мираж благополучия освежил иссохшие потрескавшиеся от жажды губы. Мне было обещано триста "баксов" в месяц в пересчете, естественно, на рубли за деятельность в качестве заместителя ответственного секретаря газетки и столько же в виде гонорара, причем, была обещана еженедельная полоса в полное владение.
Я тут же хоть и сумбурно пересказал вышеизложенное жене своей Маше и стал готовиться к новым обязанностям, "положение обязывает", - как говорят просвещенные французы. Пришлось немедленно постричься у домашнего парикмахера, для чего проволок своё тулово тремя этажами выше. Отгладил потертые джинсы, почистил ботинки и зубы, побрился. Умудрился при этом не перепутать ни щетки, ни кремы.
III
Происхождение мое туманно. Отцом моим считается критский царь Минос (до сих пор не могу называть его отчимом), но на деле я - сын Посейдона, в облике белого быка покрывшего (как и свойственно богу Титаниду, гораздого на сексуальные ухищрения и изыски) мать мою Пасифаю, дочь Солнца-Гелиоса, дотоле благонравную супругу Миноса. Ей внушила противоестественную страсть к чудо-быку разгневанная на неё Афродита. А, может, таким образом Посейдон отомстил Миносу за его гордыню и жадность, за то, что царь собственный произвол поставил законом для себя и подвластных. Впрочем, таковы многие властители, экс-президент Мангазеи Мельцин зело схож с Миносом.
Однако вернемся к нашим быкам. Несчастная женщина настолько распалилась от неистовой страсти, что уговорила искусного на все руки Дедала смастерить деревянную корову, во чрево которой и забралась, дабы исполнить волю богов. А темпераментный белый бык, не распознав обмана, покрыл деревянную корову и был таков. Между прочим, зачав, таким образом, меня, многогрешного.
Вообще-то бык кончил жизнь безрадостно. Геракл увёз его с Крита и отпустил на волю в долине Аргоса по повелению царя Еврисфея. Животное двинулось по Истму в Марафон, убивая попутно людей, как говорится, пачками и сотнями между городами Пробалинф и Трикоринф, что даже по древнегреческим меркам было чересчур, причем среди погибших оказался и сын Миноса Андрогей, решившийся сразиться с чудовищем. Спасая народ, на поединок с быком отважился Тесей, он ловко ухватил быка за смертоносные рога и победно проволок его по улицам Афин к крутому склону Акрополя, где и принес животное в жертву то ли Афине, то ли Аполлону.
Тогда же Минос и установил тягостную дань (плату за смерть сына своего Андрогея) - обязал афинян раз в девять лет (как раз в конце Великого года) присылать на Крит семерых юношей и семерых девушек. Их отводили в лабиринт, где бы их пожирал Минотавр, быкоголовое чудовище. Минотавр - кличка, прозвище, переводимое, как "бык Миноса". Подлинное мое имя Астерий или Астерион. Вообще-то от Миноса у Пасифаи немало детей: Акакаллида, Ариадна, Андрогей (убитый быком на афинском побережье), Катрей, Девкалион, Главк (который достоин отдельного рассказа, см. у Эзры Паунда "Идиллию о Главке" в моем переводе) и Федра. А от Гермеса она родила Кидона и от Зевса ливийского Аммона.
Когда моя мать родила получеловека-полуживотное, урода с человеческим телом, руками-ногами, но головой быка, повитуха хотела, было, уничтожить позорный приплод. Но Минос оказался на высоте, не позволил меня сактировать, умертвить. Только ограничил мои передвижения по Кноссу. Как иначе, каково было ему с его-то гордыней постоянно слышать (не людские пересуды, критяне боялись на царя и глаза поднять) от меня слюнявое мычание, явно неприспособленное для передачи осмысленных человеческих звуков: "Папа! Па-по-чка! Отец!" (разве что "Мама! Ма-мо-чка!" лепетал я с облегчением).
Не радовали его и мои детские игры, бодания едва прорезавшимися бугорками молочных рогов, бесконечные преследования, желание сопроводить отца на службу, в порт или на биржу. Там мне привольно игралось в прятки, благо, бесконечные коридоры, многометровые анфилады и уютные тупики многочисленных залов и комнат позволяли мне сие проделывать с истинно телячьим восторгом. Царский дворец, похожий на музей, менее подходил для шумных пробежек.
Дальше - больше. Хотя поначалу казалось - хуже некуда. Постепенно я отвык от растительной пищи, приохотиться питаться мясной. А потом и вовсе предпочел человечину. Смею думать, все-таки от безвыходности. Смутно помню, что мне как-то поднесли кружку сомы (колдовского напитка из грибов-мухоморов) и подсунули на закусь кусок вяленого мяса, оказавшегося человеческим. Проделала это безобразнейшая старуха-повитуха, имени которой я до сих пор не знаю. Уж не Медея-колдунья ли навела и здесь свои безжалостные чары?!
Тут-то и обратился вконец измученный Минос к Дедалу, бывшему афинянину, самому нашедшему на Крите убежище после случайного убийства своего племянника. Здесь, на острове, Дедал женился на критянке, родившей ему сына Икара, и продолжал с успехом ваять свои "ходящие" и даже "убегающие" статуи, эдаких протороботов. Дедал и выстроил для меня новый дом, вернее, подземелье, ходы в котором были устроены с таким расчетом, что входящие туда люди быстро попадали в срединное помещение, но уж обратно из лабиринта добраться до входной двери было невозможно.
Дом блужданий был назван лабиринтом. Дверь в него была открыта постоянно. Недостатка в любопытствующих поначалу не было, но постепенно темные слухи о пропавших здесь смельчаках стали очевидной истиной и наполнили сердца и головы критян бесконечным ужасом, а затем разнеслись по всей Элладе.
Что с того, что вовсе не все они попадали ко мне в пасть, а чаще просто умирали от голода и от жажды в запутанных темных переходах подземного узилища. К тому же многие быстро сходили с ума, что обезболивало не хуже наркотика.
Но вот уже густой смрад пошел от входной двери, которую как ни старались покрепче притворить доброхоты, захлопнуть не удавалось. И почему-то никто из критян не жалел меня, горемычного, заточенного ни за что ни про что. Я-то ведь тоже не мог вырваться из лабиринта, обреченный блуждать в нем до скончания лет.
IV
На гнилой товар - да слепой купец. Редакция "Пятницы" располагалась в часе езды от моего дома (на автобусе и метро) в большом, знакомом по давним визитам в редакции других газет особняке, где почти все они и остались. Редакция "Пятницы" занимала две комнатенки на самом верхнем этаже, в самом дальнем углу. В одной ютились помимо шеф-редактора Тани ещё тройка-пятерка дам-борзописиц, одной из которых оказалась неожиданно давняя моя знакомка, поэтесса и критикесса Софья Гудымова, женщина могучего телосложения и вулканического темперамента, впрочем, изрядно заваленного лавой житейских неурядиц и междоусобиц. К счастью, для меня все поэтессы - жесточайшее табу, я ведь в этом аспекте чище папы римского. Кстати, данное прозвище ещё совсем недавно имел почивший в бозе предводитель псевдодемократов-раскольников, рифмоплет, сочинявший уныло-бойкие комсомолистские вирши и сноровистый толмач с ямало-ненецкого и ещё дюжины подстрочниковых диалектов Савва Бельмесов, мир праху его! Любопытно, но наследовала его новый пост бывшая его начальница, носящая имя дочки своего псевдопапы, чудны дела твои, Господи! Действительно, все дороги ведут к Риму.
Возвращаясь же к высокоталантливой Софье, добавлю, что ум у неё всегда был явно мужской, не испорченный феминистскими прививками, и с её оценками любых литературных произведений я был согласен, как говорится, на "все сто". Перо её никогда не застаивалось и не ржавело, заполняя полноценной продукцией до трети всей газетной площади. Мне с моей клешней оказалось за ней, увы, не угнаться, зато Софья не только заставила меня написать одну забавную статейку, но и, не чинясь, отнесла её в газету, зависимую от олигарха всех времен и народов, за что ей отдельное и полновесное мерси.
Оглядевшись, я вскоре с грустью осознал, что обещанного места для моих опусов нет и не предвидится.
Да, комнатка, в которой мне надлежало обретаться, многие годы была мастерской двух художников-умельцев, взращивающих там, кстати, рекламный листок, из которого и произросла полупорнушная "Пятница". Вибрируя и генерируя вместе со всей нашей страной, листок, который следовало бы назвать корешком или черенком, расцветал, вновь хирел и неутомимо возрождался, пока не преобразовался в желтобульварное чтиво, "Пятницу", Робинзоном которой была послеобеденная столичная газета, а за всеми преобразованиями и незримыми перетягиваниями идеологического каната стояли люди, близкие одновременно и к главному столичному авторитету и, как я уже поминал, клевреты самого демонического отечественного бизнесмена.
Итак, двое художников перехватили эстафету по пути превращения газетной гусеницы в эффектную бабочку, перелетающую из советской тени в мелкобуржуазный свет. Старшим из них и по возрасту, и по самовыражению был Аркадий Ризов, мужчина лет сорока пяти, наружностью типичный купец из очередной пьесы А. Н. Островского, только облаченный в современный костюм-тройку, светлую рубашку с непременным галстуком, обутый в лакированные туфли. Голова, увенчанная мощной шевелюрой, едва-едва сдающейся на милость бриолина, имела ещё и дополнительные украшения в виде квадратной бороды и пышных кинематографических усов. Холодные серые глаза навыкат смотрели сквозь собеседника, а внутри черепной коробки крутился нескончаемый органчик, впрочем, нередко (а на самом деле постоянно) самоповторяющийся и нудно-надоедливо убеждающий паутинно-скованную приличиями жертву в избытке и преимуществах природного таланта оратора. Крепкие, вырубленные если не топором, то долотом длани его, на пальцах которых самодовольно посверкивали увесистые перстни, также были постоянно в движении, то легко варганя очередное высокохудожественное творение, то жестикулируя перед невольным собеседником, убеждая и убеждая невольника в том или другом, на худой конец, в третьем.
Ризов поражал меня ещё и тем, что попеременно впадал то в религиозный экстаз неофита от русофильства, то, не теряя охотноряднической закваски, переходил к обличению перекрасившихся (или не перекрасившихся) коммуняк, а, главное, он самозабвенно ваял и религиозные макеты различных православных изданий, и самые разнузданные порнохимеры для газетных полос, причем не испытывая никакого замешательства и самоедства.
Справедливости ради замечу, что человек он был (и есть, дай ему Бог здоровья) талантливый, вел себя размашисто, копейку сшибить любил и умел, от работы не бегал, гульнуть мог когда угодно, угостить окружающих. Вся отдача от них требовалась - послушать ризовские лалы да балы, к тому же при всем занудстве были они не без изюминки.
Его напарник Леша Терешков, безропотно подменяющий загулявшего Ризова, был человеком не только подчеркнуто семейным (мы все семейные), но и предельно сосредоточенным, замкнутым исключительно на жене и детях, все заигрывания шалав-журналюжек он отметал бесповоротно. Много позже он проговорился мне, что дочь его родилась с патологией и наблюдается врачами. Леша был рукаст не менее Ризова, более того, помимо оформительских работ, он сооружал гипсовые модели московских храмов, на что имел лицензию от мэрии, причем лепил их в точном масштабе, кажется, 1: 1000, затем раскрашивал в натуральные цвета и, не скупясь, дарил хорошим людям и начальникам, кое-что продавал, конечно, сопровождая макеты бумажными выкройками, дабы дети нового владельца могли развивать свое воображение и строить свои бумажные модели.
У каждого художника был отдельный стол, вернее, их столы стояли впритык, образуя хорошее рабочее поле. В противоположном углу находился столик Чепракова. А предстояло сидеть, где придется, за любым свободным в тот момент столом. Иногда, следовательно, на приставном стуле с газетной полосой на коленке. Что ж, не привыкать, знать.
V
Кажется, целую вечность я нахожусь в лабиринте. Все мои попытки выбраться из заточения не дали результата. Всё чаще я остаюсь в центральном помещении, идеально круглой комнате, высокий потолок которой, конически суживаясь, заканчивается узким, как горлышко бутылки, отверстием. Сколько ни подпрыгивай, не доскочишь, и уж тем более не протиснешься. В комнату (или из комнаты) ведут двенадцать ходов коридоров, совершенно похожих один на другой. Двенадцать безликих знаков Зодиака, двенадцать однообразных часов, двенадцать неотличимых друг от друга месяцев. Время здесь словно остановилось. Черная дыра. Вывих нормального мира. Двенадцать присяжных, от которых я все ещё жду справедливого суда.
Стены сложены из массивных каменных блоков, спаянных крепким раствором наподобие цемента. Пол, видимо, бетонный. Даже мои рога не оставляют на нем царапины.