Баян Ширянов
Монастырь
ГЛАВА 1. Утро с трупом.
1. Прапора.
Во втором часу ночи появились клочья тумана. А к четырём – плотная белёсая пелена накрыла двор старого монастыря. Лучи двух мощных прожекторов, которые должны были освещать монастырский двор, вязли в тумане, выхватывая из мглы лишь небольшие островки света.
Вертухаи давно закончили свой ночной обход, сосчитали количество зеков, загнали в койки почитателей однополой любви и поклонников чифиря, и теперь кто спал, кто резался в отобранные у преступников карты на вахте, краем уха вслушиваясь в неестественную тишину. Но всё, казалось, погрузилось в покойное благодушие. Лишь изредка, глухо, как из колодца, доносился визг циркулярной пилы: на промке вкалывала ночная смена зеков.
Прапорщик Синичкин, по прозвищу Синяк, пытался заснуть. Третьи сутки прапорщик маялся с больным зубом. В зеркале, когда Синяк открывал рот, оттягивая пальцем губу, была видна огромная чёрная дыра в коренном. Её окружала лишь тоненькая ниточка здоровой ткани. Это удручало Синичкина, и он прибегал к народному обезболивающему – водке. Но спиртное уже не помогало, возбуждая лишь безысходную жалость к самому себе, и откладывать визит к зубному было уже нельзя.
Синяк ворочался с бока на бок, накрывался с головой шинелью, стараясь хоть так заглушить пьяные крики игроков и своё, уже начинающееся похмелье. Но сон не шёл.
К кому-то пришла десятка с тузом, и это вызвало такие бурные восторги с одной стороны и возмущённые вопли с другой, что Синичкин вскочил.
– Сволочи! Дадите вы мне поспать, пьяные рожи?!
– А чо ты спать завалился? – Прапорщик, которого все звали Черпак, подал голову назад так, что у него появился двойной подбородок, и улыбнулся половиной рта. – Нам спать не положено – преступник сбежит.
– Во, во, – Поддакнул ещё один вертухай, прапорщик Автандилов, не забывая при этом тасовать лохматую колоду, – Пасматри пагод какой! Нэ выдно куда пысаешь!
– Не отрывайся от коллектива, присоединяйся. – Миролюбиво предложил Черпак, косясь на ставшее одутловатым лицо Синичкина. – Всё быстрее дежурство отмотаем…
Флюс прапорщика первые дни вызывал усмешки, как и его желание насколько возможно оттянуть визит к врачу. Некоторые предлагали Синяку свои услуги, многозначительно потирая кулаки. Один такой шутник, Ваня, присоседившийся к Черпаку, сиял свежим фингалом и, избегая смотреть на Синичкина, угрюмо молчал, изредка прикасаясь к заплывшему глазу.
– Да пошли вы все!.. – Махнул рукой Синяк, и вышел из дежурки.
В «аквариуме», перед кнопкой, открывающей дверь в зону, храпел стриженый первогодка срочник. Прапорщик с силой стукнул по железной двери, солдат дёрнулся, едва не свалившись со стула, но успел за что-то зацепиться и, вскочив, заморгал красными невыспатыми глазами.
– Ты у меня поспи тут! – Рявкнул Синяк. – Открывай!
Солдат нажал кнопку, замок щёлкнул, вынимая три толстых штыря из двери. Потянув её на себя, прапорщик, бросив ещё один суровый взгляд на срочника, вошёл в зону.
«Надо не забыть влепить этому салаге пару нарядов…» – Думал Синяк, плывя сквозь туман. Территорию зоны-монастыря он знал наизусть. Мог прийти в любой её угол с завязанными глазами, но сейчас, в тумане, всё смешалось. Прапорщик брёл наугад, подгоняемый болью, пока не упёрся в решётку локалки.
Внезапно он поёжился. Шестым, или, даже, седьмым, чувством, Синяк понял: что-то не так, где-то притаилась опасность. Объяснить это ощущение прапорщик не мог, но за годы службы научился вычленять его из потока других. Несколько раз это спасало ему жизнь.
Вот так же, как сейчас, несколько лет назад поджался его живот, выгнулась спина, взгляд застыл на одной точке, причём Сничкин мог бы поклясться, что при этом видел даже то, что творилось за его спиной. Тогда оттуда, со спины, на него набросился зек с заточкой, но Синяк, в повороте, успел перехватить руку с полоской острой стали, на которой виднелись несточенные зубья ножовочного полотна, и так врезал преступнику локтем по незащищённой шее, что тот моментально отключился.
Чувствуя непонятно откуда исходящую угрозу, прапорщик, не отпуская прут локалки, медленно повернулся. Но в тумане ничего не было видно, никакого даже намёка на чьё-то движение.
Вдруг Синяк понял, что его пальцы словно слегка прилипли к металлическому прутку ограды, словно тот был намазан чем-то сладким.
«Странно, – Подумал Синичкин, – Вроде, не красили… Или это зеки созоровали?..»
Поднеся ладонь к глазам, прапорщик увидел, что она испачкана чет-то тёмным. И тут, наконец, Синяк понял, что его насторожило. Запах!
Тут пахло смертью. Это был тот самый, сладковатый запах крови, который витал над исправительной колонией после подавления зековских бунтов. Тогда он просачивался всюду, чувствовался даже за толстенной внешней стеной монастыря, был ядрёным, приторным. Он исходил от десятков неподвижных тел расстрелянных преступников, которые любой ценой пытались вырваться на свободу.
Сейчас повисший в тумане аромат крови был слабее, но от этого ощущался не менее отчётливо.
Подняв голову, сквозь белёсую мглу, Синяк увидел, что на островерхих прутьях, метрах в трёх над землёй, находится что-то большое и тёмное.
Труп.
Прапорщик не захватил с собой фонаря, но и без него было ясно, что там, наверху, висит зек, нанизанный сразу на несколько штырей.
Ещё раз оглядевшись, и никого не заметив, Синяк помчался на вахту. Солдат в «аквариуме» не спал. Он сразу, едва завидев прапорщика, не дожидаясь стука, открыл дверь, успев про себя удивиться выражению злобной отрешённости на перекошенной физиономии Синяка.
Ворвавшись в дежурку, прапорщик хотел было заорать, выгнать всё это сонное быдло на плац, но вместо этого схватился за щеку и прислонился к дверному косяку. Зуб прострелило. От внезапной боли по обветренному лицу Синяка потекли слёзы.
– Эй, да ты чего? – Встал Автандилов.
Но Синичкин не мог ничего сказать. Он лишь мотал головой, размазывая по щеке чужую кровь.
– Прэступнык парэзал? Да? Ты скажи гдэ, да?!
Теперь уже все заметили кровавые полосы на лице прапорщика.
– Что случилось? – Черпак отложил свою сдачу карт на стол, рубашками кверху, налил пол стакана водки и в два шага оказался около мычащего Синяка.
– Выпей!
Трясущейся рукой Синичкин принял стакан. С секунду рассматривал его затуманенным болью взглядом, затем одним глотком влил в себя обжигающую жидкость. Лишь после этого он смог проговорить:
– Трупак. На кольях…
– Что?! – Черпак невольно отступил, столкнулся с Ваней, но на ногах удержался. Как на старшего наряда, на Черпака ложилась ответственность за все ЧП, которые могли случиться во время его смены.
– Где? Иди, показывай!
– Да пшёл, ты… – На мгновение ослабшая боль принялась терзать Синяка с новой силой и он просто сполз по косяку и оказался сидящим на корточках. – Сам найдёшь… У второй локалки… У-у-у… – Лицо прапорщика опять перекорёжило.
– Ну, ладно… – С угрозой в голосе пробормотал Черпак, но Синичкину на это было наплевать, все его мысли вращались вокруг растущей пещеры в собственном зубе.
– Ладно. – Повторил Черпак уже с другой интонацией. – Ваня, ты собери кума, лепилу и ДПНК. Автандил! За мной!
– Слюшаюсь!.. – Вздохнул прапорщик Автандилов спине убегающего Черпака.
2. ДПНК и кум.
Начало светать и туман почти рассеялся. От него остались лишь редкие, парящие в воздухе хлопья, похожие на лохматые обрывки канатов.
Труп заключённого пока ещё висел. Тело его оказалось проткнуто сразу четырьмя штырями, лицо мертвеца было обращено к небу. Одна из его рук застряла между прутьями и казалось, что жмурик просто отдыхает, чтобы потом, напрячься, сделать последнее усилие, и соскочить с ограды.
– Как это его угораздило? – Тощий начальник оперативной части, по-зековски кум, майор Лакшин, ходил кругами, осматривая место происшествия. – С крыши? Очень похоже… – Ответил он сам себе.
– Да, потом всё это можно? – Нетерпеливо переминался с ноги на ногу ДПНК, майор Семёнов. – Думай, давай, чего делать-то!
– А чего долго думать? – Удивился Лакшин, разглядывая ДПНК, словно видел того, максимум, второй раз в жизни. – Снять его по быстрому. Решку вымыть. И чтоб никаких следов…
– Ты думаешь, его никто не видел? – Ехидно спросил Семёнов.
– А если и видел? – Пожал плечами Лакшин, – Осужденный в побег собрался. Залез на крышу, оступился, и вот он… – Кум махнул рукой в сторону трупа.
– Ну, это для начальства… – Недовольно скривился Семёнов. – Кстати, Михаил Яковлевич, мёртв он давно? – Обратился ДПНК к начальнику медчасти, капитану Поскрёбышеву.
– Часов несколько… Судя по крови… – Пожал плечами медик, – Точнее не скажешь. Экспертиза нужна.
– Когда мы ходили – все были на местах… По счёту… – Встрял в разговор начальства ошивавшийся поблизости Черпак.
– Все по счёту… – Передразнил майор Семёнов. – Давай, бери кого хочешь, чтоб через пять минут тут никто не болтался…
Прапорщик исчез, а ДПНК хмуро посмотрел на Лакшина.
– Вот что… – Наконец проговорил Семёнов, пристально разглядывая асфальт у себя под ногами, – Носом землю рой, а чтоб к вечеру я всё знал! Ясно?
– Самому любопытно… Вроде побегушников не намечалось…
– Это я и так знаю… – Поморщился ДПНК. – Короче, всех дятлов своих протряси! Блатных! Кто там у тебя ещё в кукушках ходит?.. Понял!? А я, – Добавил Семенов так тихо, что слышать его мог только Лакшин, – в то что это бегунок – не верю. Хоть режь…
Мне правда нужна… Правда!..
И ДПНК майор Василий Семёнович Семёнов грузно затопал к вахте.
3. Зеки и Куль.
Над старым монастырём, превращённым в исправительную колонию, проплывало однотонное серое утреннее небо. Воздух, наполненный мелкой водяной пылью, заполнял слабые зековские лёгкие, заставлял перхать, придавал первой сигарете мерзкий прелый вкус.
Наверное, в том, что обитель удалившихся от суетного мира стала служить застенком, был какой-то высший смысл. И там и здесь людей изолировали от общества, ограничивали во всём и лишь мысли их не были подвержены строгой цензуре. И монахи, и зеки должны были работать, чтобы поддерживать своё существование. Одни, правда, лелея надежду на скорейшее освобождение, а другие зная, что лишь смерть принесёт им свободу от того, что их окружает и перенесёт в царстивие небесное. Но для зеков рай находился на земле. Начинался он сразу за монастырской стеной, и название имел не такое впечатляющее, на первый взгляд. Раем для зеков была воля.
Об этом размышлял бесконвойник Куль. Он, свежевыбритый собственным «Харьковом», умывшийся и пахнущий хвойным мылом, сидел на корточках, прислонившись к кирпичной стене своего барака. Стена за ночь промёрзла и холодила спину даже сквозь толстый свитер и телогрейку.
Впрочем, бараком это здание называли лишь по какой-то странной привычке. Раз живут там зеки – значит – барак. На самом деле это было монументальное четырёхэтажное сооружение, изогнутое буквой «П». Осужденные, правда, занимали только три нижних этажа. Четвёртый возвышался над крепостной стеной настолько, что из его окон можно было увидеть волю. Администрация колонии не могла позволить своим подопечным такой роскоши и последний этаж, раз и навсегда, был наглухо замурован.
Нынешний хозяин зоны попытался найти пустующим помещениям хоть какое-нибудь применение. Но, после того как несколько входов на последний этаж были расковыряны, их почти сразу обратно заложили кирпичом. Причин этому называлось несколько. Одни утверждали, что хозяина остановили финансовые сложности. На четвёртом этаже он хотел сделать филиал больнички и служебные помещения. Но денег ни на лифты, ни на постройку отдельного, к тому же охраняемого, входа, у лагеря не нашлось. Другие говорили, что тогдашний ДПНК, который проник на закрытую территорию, увидел там такие титанические завалы строительного мусора, вперемежку с застывшими грудами бетона, то, что осталось после реорганизации монастыря в зону, что отказался от очистки этих помещений. Третьи, перед тем как сказать, таинственно озирались по сторонам и мрачным шепотом сообщали, что на последнем этаже живут привидения тех, кого замуровали там заживо во время сталинских чисток. Последним, впрочем, веры было больше, чем первым двум. Большинство осужденных, живших на третьем, своими ушами слышали сверху раздающиеся по ночам женские стоны.
Куль же жил сперва на втором, потом, став бесконвойником, поселился на первом, на плохой сон не жаловался и по ночам ничего, кроме разборок между блатными, не слышал.
Окурок «Астры», зажатый между большим и указательным пальцами бесконвойника, исходил густым дымом. Дым тёплыми, почти обжигающими, волнами струился по грубой пожелтевшей коже, покрывая её жирным коричневым налётом.
Рядом с Кулём, у стены, стояли, сидели другие бесконвойники. Курили, завистливо поглядывая на пустующие скамейки, на которых лежали газетные листы с честным предупреждением: «Окрашено».
Какой-то зек, считающий, наверное, себя умнее других, выйдя из здания, сразу направился к скамье, и провёл пальцем по одной из крашеных досок. Вполголоса выругавшись, он медленно пошёл к решетке локалки.
У Куля, впрочем, тоже остался след от непросохшей масляной краски. Сунув сигарету в рот, он затянулся, сплюнул приставшие к губам горькие табачные крошки, потом посмотрел на ладонь. Там, частью прорисовывая папиллярные линии, частью покрывая кожу сплошным слоем, было тёмно-зелёное пятно. Куль легонько поскрёб его ногтем. Краска не сколупывалась, она лишь размазывалась и забивалась под ноготь.
«Хорошо, что сначала рукой попробовал… – Лениво думал Куль, – Руку бензином легче отмыть, чем штаны…»
– Кой дурак приказал красить в такую погоду?.. – Пробурчал кто-то стоявший рядом. Подняв голову, Куль узнал Скворца. Осужденного Скворцова, который, по иронии судьбы, которую звали лейтенант Симонов, и которая была начальником первого отряда, к которому была приписана и бригада б/к, работал в «скворечнике», будке посреди плаца, и нажимал кнопки, открывающие замки локалок.
Вопрос так и остался безответным. Все знали, что приказал сам Симонов, которому выездники приволокли ведро украденной в совхозе краски. По одной из версий, дар был не добровольный, просто воры не смогли вовремя толкнуть краску за самогон, за что и поплатились, лишившись того и другого.
Симо'на, таким было прозвище отрядника, можно было понять. За ночь краска, хотя и прикрытая импровизированной крышкой, провоняла весь его кабинет, короче, требовала немедленного применения.
Затянувшись в последний раз, Куль встал, бросил окурок на мокрый асфальт, и, с хрустом потянувшись, растёр его сапогом.
– Внимание! – Хрипло пробасил изменённый до неузнаваемости голос. Он шёл из доисторического репродуктора, приваренного на уровне второго этажа, и принадлежал ДПНК, майору Семёнову.
– Внимание. – Повторил репродуктор. – В колонии объявляется подъём! Всем осужденным построиться для проведения утренней зарядки!
Для большинства зарядка в колонии АП 14/3 была пустой формальностью. Заключалась она в том, что зеки, стоя в локалках, слушали ритмичную музыку, которая за годы использования плёнки, превратилась в малопонятный хрип, сквозь который изредка прорывались куски фраз. Длилось это безобразие пять минут, за которые те, кто припозднился с вставанием, могли привести себя в порядок и выбежать на плац до утренней проверки.
Сколько помнил Куль своё пребывание в этом лагере, ДПНК, дежурным помощником начальника колонии, всегда был майор Семёнов. Плотный, лысый, с багровым шрамом на лбу, который получил во время подавления какого-то зековского бунта, майор резвенько косолапил вдоль строя осужденных, останавливаясь лишь для того, чтобы сопровождающие его прапора успели выслушать рапорт шныря, и сверить количество народа в строю и сказанную цифру. Пока прапора считали зеков, майор рыскал глазами по строю, выискивая что-то ему одному ведомое в лицах преступников.
Зарядка кончилась. Пришла пора строиться и пересчитываться.
Замки локалок звонко щелкнули разом, и зеки, не торопясь стали выходить на монастырский двор. Тут же загромыхала бравурная музыка, которая, по мысли замполита, должна была звать зеков на трудовые подвиги. Но зеки не рвались становиться героями и лишь морщились от хриплых будоражащих звуков.
За два с половиной года отсидки Куль стал относиться к жизни более философски. В тюрьме, маясь от безделья, он еще пытался как-то поддерживать суматошный темп московской жизни. Но, изведя два десятка пар синтетических носков и несчетное количество черняжки на разные поделки, Николай поостыл. Приноровившись к безделью, он вставал со шконки только для жратвы, проверок и отжиманий. К картам и нардам Куль относился спокойно и, если и играл, то лишь, как говорилось на зековском жаргоне, «без интереса», ни на что.
Да и придя на зону, Куль продолжил эту традицию. Он не высовывался зря, за исключением случаев, когда надо было стать безжалостным и всеми силами отстаивать себя, свое место в зековской иерархии, и, хотя пытался создать видимость соблюдения режима, на УДО так и не попал. Зато Хозяин вывел его в бесконвойники. На самом деле этим процессом заведовали замполит и кум, но кто из них конкретно приложил свою руку к разрешению покидать пределы запертки, Николай не знал. Да и не интересовали его эти излишние подробности.
Двор, превращенный в плац, покрытый несколькими слоями асфальта поверх булыжной кладки, был расчерчен белыми линиями по военному образцу. Но зеки упорно не обращали на них внимания и строились так, как им было удобно.
Бесконвойников и хозобоз проверяли первыми. На удивление тихий ДПНК майор Семенов лишь кивнул на доклад шныря. Прапора пробежались по строю, пересчитывая пятерки зеков. Цифры совпали, и проверка двинулась дальше.
– Чего он такой тихий? – Куль повернулся к своему семейнику Семихвалову.
– Отряд! Напра-во! В столовку шагом марш! – Скомандовал Осечкин, завхоз первого отряда. Бесконвойники и хозобозники повернулись и, смешивая строй, толпой пошли в трапезную.
– А ты не слышал? – Поразился Семихвалов и скорчил страшную гримасу.
– Не тяни кота за яйца.
– Сегодня ночью один зек из шестого хотел Синяка мочкануть. Залез на крышу, и когда тот проходил мимо, сиганул на него! Только промахнулся и напоролся на решку.
– Гонишь ты, Николай Валентинович. – Ухмыльнулся Куль.
– Не гоню, Николай Евгеньевич. – Покачал головой Семихвалов и легонько хлопнул семейника между лопаток:
– Кого хошь спроси. Об этом уже вся зона базарит. А со сранья прапора из шланга решку мыли. Зачем, спрашивается? Кровь смывали.
– И ты веришь?
– А чо? Синяка давно отпидорасить пора.
– Пора-то пора… – Недоверчиво насупился Кулин. – Только навряд ли он кого допек так, что тот на него с заточкой… Синяк – гондон, но хитрый.
Да и сам прикинь, на хрена этому самоубийце на крышу лезть? Да и как он залез-то?
Отряд расселся за столы, на которых баландеры уже расставили шленки с дымящей перловкой, тюхи темный густой чай.
– Блин, опять дробь шешнадцать с коровьими хвостами… – Послышался чей-то недовольный голос.
– А ты уходи из бэ-ка, будут без хвостов давать… – Ответили с соседнего стола.
На эту перепалку никто не обратил внимания. Рты большинства были уже заняты кашей. По сторонам никто не смотрел. Основной задачей в столовке было не удовольствие от еды, а принятие питательных веществ. И чем быстрее оно проходило, тем лучше.
Зал столовки, бывшая монастырская трапезная, вмещал около трехсот пятидесяти человек, и поэтому зона завтракала, обедала и ужинала в несколько смен. Минут по десять каждая.
Усилиями зоновских художников зал был оформлен плакатами типа «Береги хлеб – богатство Родины!» и «Добросовестный труд – дело совести каждого осужденного!» с ублюдочными мордами стукачей в пидорках и огромной, во всю стену, фреской, на которой микроскопические комбайны бороздили поля пшеницы-мутанта, которая была раза в два выше этой техники и вырастала непосредственно из герба СССР, так, что создавалось впечатление, что скоро от колосьев на гербе ничего не останется, все пойдет в бездонные закрома Родины.
В одном месте, почти по центру композиции, краска облупилась, и сквозь жнивьё прорывалось чьё-то белое крыло. Казалось, что ангел, или крылатый святой, не в силах вынести позорной мазни, сейчас взмахнёт крылами, и посыплются разноцветной шелухой все эти патриотические лозунги. Взмахнёт крылами, выпорхнет на свободу, и полетит над монастырской землёй, осеняя грешные души зеков божественной благодатью.
Допив приторно-сладкий чай, баландёры сахара для своих не жалели, Кулин рыгнул, отодвинул шлёнку и кружку и не став дожидаться момента, пока не поест последний из бесконвойников, вышел к дверям столовки, посмолить очередную «астрину».
Когда последний бесконвойник вышел из столовки и направился к вахте, проверка всё ещё шла. ДПНК застрял около восьмого отряда. Его новый завхоз, Котёл, что-то пытался доказать майору Семёнову, но тот, по своему обыкновению, не слушал зековской болтовни и смотрел куда-то вверх.
На вахте бесконвойников слегка, исключительно ради блезиру, обшмонали и выпустили за ворота, где подневольных работников поджидал совхозный автобус. Зеки влезли в распахнутые двери, расселись. Рабочий день начался.
4. Кум и стукачи.
Начальник оперативной части майор Игнат Федорович Лакшин сидел в своем кабинете и ждал. Он послал помощника нарядчика за завхозами отрядов, живших в здании монастыря, и, в первую очередь, за завхозом восьмого отряда, отряда мебельщиков. А пока они не пришли, разбирался с письмами.
У Лакшина была отработанная схема получения доносов. Она никогда не была секретом и любой зек, желавший нагадить своему ближнему, мог ей воспользоваться.
Около трапезной находился огромный почтовый ящик. В него зеки опускали письма для родных. Но кроме сообщений родственникам, и друзьям, попадались послания и Лакшину.
Внешне они ничем не отличались от обычных писем, которые, по зековским правилам, заклеивать было запрещено, но начало у всех было стандартным: «Довожу до вашего сведения, что…» Так же часто попадалась вариация этого начала: «Дорогая мамочка, хочу тебе рассказать…», а дальше следовал непосредственно текст доноса. Стукачи были весьма консервативны и писали однотипно, можно было даже сказать, традиционно, почему-то подражая официозному суконно-казенному языку.
За годы службы Лакшину настолько приелась эта начальная фраза, что любое иное начало радовало его как ребенка. Майор мог несколько дней подряд твердить про себя: «Хачу настучать на сваево саседа по шконке…» Или: «Иванов дал мне в морду. Начальник, стукни его свиданкой!»
Но так, обычно, писали стукачи поневоле. Зеки, по жизни слабые, не умеющие постоять за себя как следует и, поэтому, прибегающие к доносу как к последней мере самозащиты, как к единственной доступной для них форме мести, очень часто просто – в момент отчаяния.
Некоторые из таких писем, действительно, требовали немедленного вмешательства оперчасти. Лакшину ни к чему было плодить «девок» в своей колонии. А ведь за крутой косяк зеки могли не только отпидорасить, но и запросто посадить на перо.
Другие же, типа «Сидоров в отряде мутит чифирь и жрет его в одну харю», не вызывали у кума ничего, кроме кривой ухмылки. Но даже и такие доносы он брал на заметку. Мало ли, вдруг потребуется прижать такого любителя крепкого чая?..
Все такие письма были анонимными. Зеки даже предпочитали писать о себе в третьем лице, чтобы, не дай Бог, поставить свою подпись.
Профессиональные же стукачи, напротив, любили играть в шпионов. Они присваивали себе замысловатые прозвища и в конце любого доноса требовали оплаты за свою информацию. Обычно чая или глюкозы, как на местном жаргоне назывались конфеты карамель. Некоторые, особо наглые, пытались даже прибарахлиться за счет оперчасти. Они открытым текстом писали, что «для успешного выполнения секретных заданий, осужденному Стальной Ветер до зарезу требуются новые сапоги и черная фуфайка…»
У Лакшина с этим проблем не было. Те нелегальные передачи в зону, гревы, что прапора отметали по доносам, делились между несколькими стукачами, и все были довольны.
Причем, прежде чем выдать стукачу оплату трудов, майор всегда ненавязчиво понуждал его в доверительной беседе повторить написанные сведения с максимальным количеством подробностей. Это позволяло выяснить, не обманывает ли стукач, пытаясь впарить за ценные сведения досужие вымыслы. Но, даже если информация оказывалась ложной, майор все равно давал чего-нибудь своему добровольному помощнику, но намекал, что в следующий раз на туфту не клюнет, а если зек не внемлет предупреждению, то кара не замедлит воспоследовать. Стукач уходил призадумавшись и, если он и являлся в следующий раз, приносил действительно ценные сообщения.
Большая часть писем, приходивших к куму, была гораздо менее полезна, чем прямые доносы. В них сообщались разного рода слухи, зачастую, просто выдуманные рьяными стукачами.
Вот и сейчас Игнату Федоровичу попалось именно такое послание.
«Довожу до вашего сведения, – писал з/к Орлиный Глаз, – что прошлой ночью я слышал на четвертом этаже какие-то подозрительные звуки, напоминающие шаги. После этого оттуда же раздавались хрипы и стоны, предположительно женского происхождения. Многие слышали то же самое и связывают это с возросшей активностью привидений…»