— Джек, ты правильно сделал, что проехал мимо Дизби и даже не попытался повидаться со мной. Если твоя голова занята другим, лучше всего этого не начинать сначала!


Джоанна окоченела на ветру, поджидая сэра Саймона. Рыцарь был очень удивлен, когда девушка из-за деревьев выехала ему навстречу.

Он говорил с ней ласково и доброжелательно и, как королеве турнира, благоговейно поцеловал ее руку. Но это делалось больше для мессира Жоффруа Жуайеза и для свиты. Саймона Бёрли не покидало чувство злорадства.

Цель была достигнута, но сэр Саймон не был счастлив.

«Нежилую часть замка, что выходит на римскую дорогу, придется развалить и камень употребить на конюшни», — думал он.

А впрочем, что ему заботиться об этом старом кентском гнезде! Не ему, Саймону Бёрли, разводить овец и заниматься хозяйством! Жить они, конечно, будут в Лондоне. Золото, серебро и драгоценности пойдут фламандцам. Надо заплатить хотя бы половину долгов.

Он оглянулся на Джоанну.

«Она сидит в седле, как конюх! — подумал он с досадой. — И потом, что это за старомодное платье времен Пуатье и Кресси! Как-то встретят ее госпожа Изабелла Гринвуд, и леди Бельфур, и леди Ленокс, и все кумушки при дворе?»

Девица не казалась уже ему такой красивой, как ночью, но дело было сделано. Если бы сейчас Саймону Бёрли сказали, что Джоанна Друриком не получит ни одного пенса в наследство, он все равно женился бы на ней.

Это была девушка из старинного дворянского рода, и с ней нельзя было поступить, как с простолюдинкой.

Сэр Саймон закрыл глаза, вспоминая нежные руки и черные глаза одной простолюдинки…

Когда Джоанна отстала, замешкавшись у поворота, он уже почти с досадой придержал коня.

Однако после того, как паж Лионель, избалованный донельзя своим господином, задал Джоанне какой-то глупый вопрос, он немедленно же вылетел из седла. Огромный кровоподтек на щеке, оставленный железной перчаткой рыцаря, помешал Лионелю как следует повеселиться на свадьбе. Правда, он густо замазал его белилами и за столом сидел, не отнимая руки от лица, но играть на лютне и танцевать в этот вечер ему не пришлось.


Джоанна еще не стала леди Бёрли, когда уже произошла их первая размолвка с сэром Саймоном.

Свадьба знаменитого королевского рыцаря должна была быть отпразднована с такой пышностью, о какой и мечтать не могли самые гордые дворяне Кента или Эссекса.

Джоанне часто приходилось слышать слова «знаменный рыцарь», но она никогда не задумывалась над тем, что это означает.

А означало это, что, когда сэр Саймон отправлялся на войну впереди своего отряда, иногда численностью превышавшего королевский, перед ним, как перед королем, скакали его собственные герольды и знаменосец вез его собственное знамя с позолоченным древком и четырьмя леопардами, которые только зеленым цветом отличались от королевских.

Этим и объясняется то обстоятельство, что побежденный вождь шотландского клана пожелал отдаться в руки Саймона Бёрли, минуя гордого Джона Ланкастера, четвертого сына короля, которому не помог его джек, усыпанный бриллиантами. Ланкастер был кособок, темен лицом и мало походил на дворянина.

Для того чтобы достойно принять всех пожелавших присутствовать на свадьбе, сэр Саймон распорядился повалить стену, отделявшую малый холл от большого, вставить стекла и построить помост для музыкантов.

Госпожа Элен правильно описала Джеку свадьбу. Здесь действительно присутствовали Эдуард Кембриджский и Джон Ланкастер — сыновья короля, оба женатые на испанках и кичащиеся своей роскошью. Носки их башмаков достигали трех вершков длины и для удобства тонкими золотыми цепочками прикреплялись к подвязкам. На свадьбу прибыла вдова Черного принца, Жанна Кентская, с молодым Ричардом Бордосским — наследником престола. Король отсутствовал из-за тяжелой болезни. Но госпожа Элис Перрейрс прислала в дар невесте богатое платье малинового бархата, все по подолу вырезанное большими листьями и сверкающее золотыми пуговицами.

Такие подарки были в большом обычае при дворе, но Джоанне еще не приходилось носить одежду с чужого плеча. Озабоченная, она сидела и рассматривала свою обновку, когда вошел сэр Саймон.

— А мы только что беседовали о госпоже Элис Перрейрс и о ее подарке, сказал он весело. — Не правда ли, это нужно счесть за хорошее предзнаменование? Вы никогда не видели этой высокой дамы?

— О, она употребляет много притираний, — ответила Джоанна поморщившись. — Поглядите, весь ворот лоснится от жира. И она, конечно, уже не молодая — вот на пуговицу намотался седой волос. Она слишком обильно душится розовым маслом.

Сэр Саймон потемнел от злобы. Если кто-нибудь из слуг услышал эти безумные слова, он не ручается за свою голову. Люди, которые после заседания «Доброго парламента» позаботились об изгнании Элис Перрейрс, теперь уже сами распрощались с землей.

Он подошел к двери и посмотрел во все стороны.

— Госпожа Перрейрс — самая высокопоставленная дама королевства. Я не знаю, каковы будете вы через десять лет, а госпожа Элис и через двадцать будет молодой и прекрасной.

— Хотя бы и так, — возразила Джоанна, — но платья ее я не надену.

— Вы его наденете! — сказал сэр Саймон, сжимая кулаки.

Она его все-таки надела. Малиновый бархат мало шел к ее смуглому лицу: Элен — Лебединая Шея была права. Но никто в толпе, собравшейся поглазеть на богатую свадьбу, и не думал покатываться со смеху.

Народ во все глаза смотрел на невесту. Никому и в голову не приходило смеяться. Кровать новобрачных окропил святой водой сам лорд-примас, архиепископ Кентерберийский.

Жених был одет в белые кожаные штаны, куртка на нем была из голубого атласа, вся изрезанная и проколотая красивым узором, а на плечах его развевалась геральдическая мантия, волочившаяся за ним на пять ярдов.

Кроме постоянной свиты лорда, были наняты девяносто вооруженных всадников, по десять марок каждому, менестрель за сто шиллингов, а так как одного менестреля оказалось мало, лондонскому жителю Александру Гэльборну было уплачено еще шестнадцать фунтов и тринадцать шиллингов за менестрелей.

В самый разгар свадьбы на взмыленной лошади из Кента прискакал гонец; он привез доброе известие. Молодая леди Бёрли, по завещанию, становилась наследницей всего имущества рода Друриком. Таким образом, девушка, на которой, по всеобщему мнению, сэр Бёрли женился исключительно из сердечной доброты, теперь приносила мужу в приданое замки, луга, поля, леса, мельницы, деньги и драгоценности.

На свадьбе произошла вторая размолвка Джоанны с сэром Саймоном. И сейчас она спешила найти его и порадовать доброй вестью.

Дело в том, что, узнав об огромном количестве приглашенных на свадьбу гостей, скотогоны пригнали к дому сэра Саймона целое стадо овец, быков, свиней, телят и гусей. Дворецкий принял птицу и скот, но, когда дело дошло до расплаты, гуртовщикам было заявлено, что с ними расплатятся по ценам, существовавшим до «черной смерти».

Несчастные подняли крик и плач, потому что сами платили дороже, но были тут же на улице избиты палками.

Джоанна бросилась к сэру Саймону и узнала, что все было сделано с его ведома. Ссора разгорелась бы, если бы рыцарь Бокль не увел сэра Саймона в галерею и не убедил смирить свой гнев.

Теперь Джоанна нашла его за столом, одного, без друзей и слуг. Он сидел, опустив голову, и его красивые каштановые кудри свешивались ему на лицо.

Она тихонько подошла и заглянула ему в глаза.

— Вы так много сделали для меня, добрый сэр Саймон, что я рада теперь хоть немножко отплатить вам. Но обещайте мне не только удовлетворить просьбы этих несчастных, но даже заплатить им вдвое против их цены за гусей, свиней, телят и быков.

Джоанна рассказала сэру Саймону о радостной вести, привезенной гонцом, и тут же на свадьбе распорядилась призвать нотариуса и переписала на супруга все имущество. Себе она оставила только сундучок с драгоценностями, меха, серебро и кружева.


За столом и дамы и мужчины очень внимательно разглядывали леди Бёрли. Все нашли, что она смеется громко, размахивает руками и совершенно не умеет пристойно вести беседу.

Однако после того, как сам господин Джефри Чосер, поэт, сказал, что молодая похожа на итальянских мадонн, многие перестали бранить ее смуглый цвет лица.

Господин Джефри Чосер побывал в Авиньоне, где свел знакомство с прославленным флорентийцем Петраркой. Владея в совершенстве итальянским, французским и латинским языками, он, однако, нисколько не смеялся над кентским произношением Джоанны, а, наоборот, очень внимательно слушал все, что она рассказывала ему о собаках, лошадях и об охоте.

— Пора оставить нормандцам и анжуйцам их напыщенные романсы и их напыщенный диалект, — сказал он громко. — Вот молодая леди весь вечер говорит на славном английском языке, и, ей-богу, я слушаю ее не отрываясь.

После этого еще несколько дам и мужчин повторили за ужином эту фразу.

Джоанна за столом ела и пила с удовольствием, так как очень устала и проголодалась за все дни, предшествовавшие свадьбе. Но она очень удивилась, узнав, что все эти фазаны, перепела, свинина, вахна и груши в сиропе составляют только первую перемену блюд ужина.

На вторую перемену было подано королевское мясо (приготовленное с вином, медом, рисом и тутовой ягодой), молодые лебеди, фазаны снова, жирный каплун, пирожки из мяса и рыбы, кролики, выпь, драчена, жареная семга и миндальный крем.

Третья перемена состояла из одних рыбных блюд — жареного палтуса, пирога из миноги, вареной камбалы, окуней, гольцов, семги, крабов и креветок.

Потом всех обносили большим плоским сладким бисквитом с выдавленными на нем фигурами ангелов, державших свиток со стихами:

Il est йscrit pur et dit

Per mariage pur

C'est guerre nedure.

Нужно было поистине обладать бездонным желудком, чтобы поглотить это неимоверное количество пищи. Однако вокруг Джоанны люди жевали безостановочно.

Молодая устало откинулась на спинку стула.

— Не удивляйтесь, миледи, — пояснил Джефри Чосер, — эти лорды и джентльмены носят на себе каждый по три пуда железа. Если бы они ели меньше, их доспехи свалили бы их с ног.

Джоанна не знала, шутит ли ее сосед по столу или говорит серьезно. Сэр Саймон, сидевший по левую руку от нее, не смотрел на свою жену, поэтому она промолчала.

— Напрасно только вы отказываетесь от этого блюда, — сказал Чосер любезно. — Это маринованная семга, вываренная в воде, а затем высушенная и истолченная в ступке с миндалем, корицей, рисовой мукой и сахаром. Стэкпул, повар короля, открыл мне тайну приготовления этого блюда. Потом в смесь добавляют галантина и воды и, доведя до густоты сиропа, окрашивают в зеленый цвет и дают застыть.

Джоанна наморщила нос.

— Как можно есть кушанье, окрашенное в зеленый цвет! — сказала она.

— Ну, миледи, если вы будете убеждать меня, что вы никогда не ели незрелых груш, окрашенных в зеленый цвет, или слив, или яблок, я все равно вам не поверю, — засмеялся Джефри Чосер.

— Да, — призналась Джоанна, — конечно, я неправа. Я ела много зеленого. Я даже жевала листья и траву, — сказала она доверчиво и положила руку на плечо своего соседа. Под испытующим взглядом сидевшей напротив седовласой леди она, однако, тотчас же убрала ее обратно.

Свадьбу праздновали три дня и три ночи. На четвертый день сэр Саймон уехал в Кент. Джоанна с первых же слов поняла, что не стоит убеждать мужа взять ее с собой.

Но она, пожалуй, даже рада была побыть немного в одиночестве.

…В это утро она поднялась почти в один и тот же час, что и Джек Строу в рыбачьей хижине дядюшки Типота в Фоббинге. Она долго бродила по комнатам. В доме господствовали роскошь и запустение. Слуги были нерадивы. Сейчас они вповалку валялись на скамьях и под столами. Джоанна их не будила — они были утомлены праздничной суматохой.

Пажа Лионеля сэр Саймон взял с собой. Вот до него Джоанна решила добраться. Мальчишка постоянно корчил ей рожи за спиной господина, а пожаловаться на него Джоанне мешала гордость.

Солнце встало в тумане. Потом начал накрапывать дождь. В Лондоне улицы были устроены таким образом, что грязь стекала в канавы по обочинам. В Кенте до этого еще не додумались.

«Ух, какая грязь сейчас в Дизби! — подумала Джоанна. — Как осенью! Господи, ноги так и разъезжаются в глине».

— Где ты, Джек, сейчас? — спросила она с тоской. — Впрочем, что мне за дело до этого мужика!


В это самое время Джек под дождем бродил по берегу. И в Кенте, и в Эссексе, и в Серри, и в Сэффольке шел дождь.

Солнце стояло за туманом белое и маленькое, как луна.

«Если бы это не было страшным грехом, я разбил бы себе голову о камни», — подумал Джек.

Кто-то, чавкая по глине, шел ему навстречу. Джек посмотрел на его сапоги. Подошвы отстали, и сапоги оскалились, точно волчья пасть. «Чем носить такие сапоги, уж лучше ходить босому», — подумал Джек.

— Малый! — окликнул его знакомый голос.

Джек поднял глаза.

— Ну что же, медный ангел, — сказал человек, запахивая брезентовый плащ, — пойдешь ты тридцать первым в мой отряд? Я долго присматривался, пока узнал тебя как следует.

Джек всплеснул руками. Голос, конечно, был знакомый. И теперь он уже отлично узнал и эти сросшиеся брови, и низкий широкий лоб, и могучие плечи.

— Стой-ка, стой-ка, — пробормотал он, поднимая палец ко лбу. Уолтер… Уолтер… Стой-ка, подожди, я сейчас точно вспомню, как тебя звать!

— Уолтер Тайлер, — подсказал, не дождавшись, человек в плаще.

Джек был очень рад, что не заговорил с сыном кровельщика о камнях в мешке, иначе он показал бы себя таким же доверчивым простачком, как и Бен Доридж.

В мешке были не камни, а обернутое в солому оружие — два ножа, какие употребляют мясники, топор и много наконечников для стрел.


Часть 4

ТИЗ

Глава I

Четыре дворянина, ехавшие со свитой позади Аллана, гнали лошадей что есть мочи: они опаздывали в Норземтон на заседание парламента.

Конюший покойного сэра Гью узнал цвета Юэлов и Ноутов, владельцев соседних с Друрикомом поместий, но ему не хотелось конфузить свою госпожу, и он отошел в сторону, давая дорогу всадникам.

До темноты Аллана обогнало еще человек пятнадцать.

На дороге было очень холодно, ветер свистел в ушах, и старик свернул в ров. Здесь было теплее, а вода, стоявшая во рву весной, уже высохла и вымерзла.

Зеленый плащ доброго домотканого сукна, который Аллан приберегал себе на смерть, он на прошлой неделе отдал госпоже. Нельзя было спокойно смотреть, как она в своей коротенькой кофточке в талию ходит в лес, и на мельницу, и за десять лье к стряпчему.

Вот и получилось, что теперь, когда нужно показаться на людях, старый слуга семьи Друриком бредет пеший по большой дороге, замотав, как нищий, ноги в старые мешки, с драным платком на голове.

И все-таки ледяной ветер прохватывает его всего насквозь, может быть, и потому, что в восемьдесят лет кровь плохо греет, и он то и дело должен постукивать пятками о промерзшую дорогу.

Проехала еще одна группа всадников. Передовой, задрав голову, долго всматривался в темнеющее небо. Аллан тоже с тревогой посмотрел наверх. Им-то что: они на конях быстрехонько доберутся до закрытия ворот в город, а ему еще придется идти целую ночь напролет…

Если бы не мешочек за пазухой, он давно свернул бы в лес — там и тише и теплее. Вон даже с дороги виден дым от костра, и иногда ветром доносит искры.

Аллан еще раз тронул мешочек за пазухой. Внизу — немножко гороха, а сверху — черствый хлеб. Кому придет в голову, что там же спрятано и золото, завернутое в грязную суконку? Разве что вес мешочка покажется подозрительным.

Вон опять между деревьями светится костер. Ей-богу, можно сказать, что в лесу сейчас больше жителей, чем в любой деревне!

Старик пересек дорогу и некоторое время шел по тропинке мимо кустов орешника.

Люди сейчас везде одинаковые, и в лесу его примут так же, как и в любом домишке у дороги.

«Еды у нас нет еще с весны, — скажут ему, — а погреться у огня не стоит денег».

Конечно, случись Аллану на коне и в новой ливрее заехать сейчас в лес, ему, пожалуй, и не поздоровилось бы, но кто польстится на такого оборванца?

Старик еще раз глянул на небо и решительно свернул подле огромного вяза.

Мерзлая листва звенела под ногами. Гибкие ветки хлестали его по лицу. Кланяясь встречным кустам, он пробирался к прогалине.

Никто даже и не посмотрел в сторону Аллана, когда он подошел к костру.

Запах вареного и пригоревшего ячменя ударил старику в ноздри. Человек с длинным черпаком раздавал людям у огня полужидкое варево. Каждый получал на свою долю не больше горсти и тут же, не сходя с места, отправлял свою порцию в рот.

— В Бервике солдаты, охраняющие мост, получают по полчетверти гороху ежедневно, — сказал человек в меховой шапке, вылизывая ладонь. — Вот бы не худо сунуться! Я и военную службу знаю…

Остальные молчали.

— В Ланкастере, говорят, Джон Гентский отпустил на волю всех своих вилланов, — продолжал он. — Богомолец вчера сказывал, что в Ланкастере люди до сих пор копают репу, и никто там еще и не слышал о голоде…

— Подавиться тому человеку собственным языком! — сердито перебил его сосед. — С северных графств-то и начался голод!

— Подавиться лучше Джону Гентскому своим языком! — пробормотал человек без ноги. — Он нанял нас от города Норфолька и обязался уплатить по шиллингу на человека.

— Все они хороши! — сказал парень с перевязанной головой. — А ты куда лезешь, старик? На всех ячменя не напасешься!

— Я только погреться, — пробормотал Аллан. Он действительно дрожал как в лихорадке.

— И чего такое старье шатается по дорогам! — сказал парень с перевязанной головой. — На работу тебя силком не возьмут, ни за два, ни за четыре пенса, подати с тебя не полагается, — сидел бы лучше дома, чем светить драными боками.

— Не у всякого и дом есть, сыночек! — кротко отозвался человек в меховой шапке.

— В Норземтон идешь? — спросил перевязанный.

— Из графства Ни есть ни пить, от деревни Пустое Брюхо, представителем во Вшивый парламент, — невесело пошутил кто-то.

А что им сказать, если спросят, какое у него дело в городе?

Однако перевязанный сам ответил за него.

— Там до черта наберется купцов, и дворян, и попов, — сказал он. Пожалуй, насобираешь что-нибудь Христа ради.

Аллан опустил голову. Стыдно было ему слушать такие речи.

Костер догорал. Малый, что раздавал пищу, тихонько свистнул. Тотчас же из темноты шагнул к костру детина с сучковатой палкой в руке.

— Доедай, там оставили для тебя в котле. А кто пойдет на смену?

Детина передал палку подростку в куртке с оборванными галунами, выскреб котелок и затем принялся загребать тлеющие угли золой.

— То-то, — сказал Аллан. — Я и то уж подумал было, как это вы здесь обходитесь без сторожей близ проезжей дороги?

— А чего нам бояться? — отозвался перевязанный устало. — На спину они мне клеймо еще поставят, что ли?

Только теперь Аллан понял, почему бедняк перевязывает лоб.

— Все-таки, если б стражи не было, пришлось бы каждую минуту ждать шерифа, — объяснил Аллан и участливо поглядел на перевязанного. — Больно было, паренек?

— Не так уж и больно… Обидно… Я ведь и не знал ничего о постановлении парламента. Шел на крестины…

Он тронул лоб.

— Сейчас ничего, только видеть стал плохо — глаза все гноятся.

— А нынешний парламент, говорят, будет стоять за бедных людей! — начал снова тот, что рассказывал о Ланкастере. — Король наш, говорят, распустит всех лордов, и джентри, и попов по домам. Только и останутся, что король и общины…

— Молчи, сорока! — перебили его. — Дай людям спать.

— Ты меня спроси о парламенте, я расскажу тебе всю правду, — вмешался парень, что пришел только что с дороги. Он обтер рот, собираясь говорить, но ему никто не ответил. — Парламент только для того и созывают, чтобы придумать новые пакости… Говорят, теперь косарей и жнецов уже будут не клеймить за отказ от работы, а просто вздергивать на первом суку!

Никто ему не ответил. Все стали укладываться в теплую золу. Аллана, как старика, пустили в середину.

— А куда же вы потом думаете податься, ребята? — спросил Аллан недоумевающе. — Зима-то еще впереди!

— Кончим овес, станем кору с деревьев есть. Медведей поднимем в берлогах… Силки будем ставить, — раздался голос из темноты.

— А я думаю, что парламент пойдет за нас все-таки, — сказал неунывающий человек в меховой шапке. — Бедные попы недаром подбивают народ.

Несколько голов поднялось от земли. Но его уже больше не бранили.

— Да, мы все ждем… Может, общины и вступятся за нас перед королем, откликнулся кто-то.

Аллан был слишком стар, чтобы в ноябре спать на голой земле.

Распростившись с лесовиками, он двинулся в путь, и надо сказать, что сон нисколько не подкрепил и не освежил его. Болела старая рана в боку. Ныли кости, а в суставах трещало, точно в лесу в первый морозный день.


— Ты доверенное лицо леди Джоанны Бёрли? — спросил итальянец и, подняв очки на лоб, внимательно поглядел на Аллана.

— Пусть господина купца не удивляет мой наряд, — ответил Аллан, улыбаясь через силу. — В такие времена полезно одеваться во всякую ветошь.

Итальянец еще раз глянул на него.

Он только сегодня вернулся из Лондона. Аллану пришлось посидеть в Норземтоне пять дней, и его жалкие дорожные запасы пришли к концу. Госпожа велела ему разменять золотой, но Аллан под страхом смерти не стал бы исполнять это приказание. От голода у старика стали пухнуть ноги, а глаза слезились.

На третий день своего пребывания в чужом городе он перестал отказываться от милостыни. Вчера на паперти ему подали моченое яблоко, а нынче — пирожок. Но этого было недостаточно.

— Учен ли ты грамоте и счету? — спросил купец.

Покойный сэр Гью был скупехонек и в последние годы не держал ни замкового бейлифа, ни приказчика. Аллан собственноручно писал счета арендаторов, возил шерсть купцам и рыбу на коптильни. Может быть, он вел книги не так, как полагается в городах, но еще ни разу ни купцы, ни мужики не нашли у него ошибки.

— Если ваша милость пишет на нашем языке, я пойму все до буквы, сказал он.

Купец снова глянул на него.

«Этот слуга предан господам, как собака, — подумал он, — но его плохо кормят».

— Вели принести хлеба и вина, — сказал он клерку по-итальянски.

Мальчишка внес на блюде хлеб и соль и две кружки с вином. Купец лениво отщипнул кусок корочки.

— Ешь и пей, — предложил он, пододвигая блюдо к Аллану.

«Он нисколько не горд с простыми людьми», — подумал старик, но от угощения отказался. У церкви его никто не знал, а здесь он был доверенным лицом леди Джоанны.

— Если ваша милость разрешит, мы сперва покончим с делами, — сказал он. — А на еду всегда найдется время.

Итальянец, пожав плечами, отодвинул блюдо. Сам-то он не хотел ни есть, ни пить.

— Твоя госпожа, — начал он, заглянув в письмо леди Джоанны, — хочет сверить все счета, начиная с тысяча триста семьдесят шестого года. Что ты разумеешь под сверкой?

Он велел клерку найти нужную книгу.

— Я, если только это не рассердит вашу милость, — пояснил Аллан смущенно, — веду записи так, как это вздумается моей глупой голове. Чтобы не было путаницы, я против каждого счета расходов веду счет доходов и в конце месяца проверяю сам себя.

«Этот человек у меня на родине был бы банкиром», — подумал итальянец.

— Вот, — сказал он, перебрасывая толстые листы, — тысяча триста семьдесят шестой год, счет сэра Саймона Бёрли.

Он снова поднял очки на лоб. Волосы его были белые как снег, а глаза черные, лукавые и живые. Аллану иногда казалось, что купец носит очки только для того, чтобы скрыть от собеседника свои мысли.

— Осенью тысяча триста семьдесят шестого года, — начал Аллан, вытаскивая свои собственные записи, — после бракосочетания своего с сэром Саймоном Бёрли госпожа моя полностью рассчиталась с фламандцами и евреями по долговым обязательствам своего супруга. Векселя были скуплены банкирской конторой Траппани. Госпожа моя уплатила четыре тысячи ливров.

— Так, — сказал купец, — но от моего господина, синьора Траппани, сэр Саймон получил в тысяча триста семьдесят шестом году еще тысячу ливров.

«Ага, ты, стало быть, тоже только слуга, — подумал Аллан приосаниваясь. — Но какой же должен быть господин, если слуга живет в таких хоромах?»

— Да, — ответил он, глянув в свои заметки, — сэр Саймон получил ссуду в тысячу ливров под залог имущества своей супруги, оцененного в тысячу пятьсот ливров.

— Деньги были даны из расчета восемнадцати процентов годовых, добавил купец, — причем сэр Саймон выговорил себе право вносить проценты помесячно.

— На тот случай, если за последние месяцы он не выполнил своего обещания, — начал Аллан, — я имею полномочия от моей госпожи…

Купец снова внимательно посмотрел на него.

— По этому счету у меня нет никаких претензий, — сказал он.

«Значит, дело обстоит еще не так плохо», — подумал Аллан весело.

Купец снова пододвинул к нему блюдо. Старик отломил кусок хлеба и густо посыпал его солью. Вина Аллан пить не стал, боясь, как бы оно не свалило его с ног.