Школьникова Вера. Дети порубежья

   А что самой главной обидой для крестьян было: лес-то все равно рубили, но не свои, пришлые. Эльфийское дерево простым топором не возьмешь, заговоренный нужен, такой, что и железо с одного удара перерубит, и в камень, как в масло войдет. А такой топор целое состояние стоит — продай все хозяйство, все равно не наскребешь. Вот и доставались барыши чужакам, местных разве что в проводники за пару монет брали, или подводу нанять. Сельчане знали, что помогая порубщикам, нарушают закон, но со старого борова хоть щетины пук. Эльфы, ясное дело, понимали, кто их деревья рубит, но сделать ничего не могли. На месте не застал — лови потом волны в море.
   Этим вечером в деревню приехали двое, старые знакомые — каждый год по осени наведывались, шутили, что дрова на зиму запасать. К старосте завернули, сына его младшего подрядить с подводой. Сперва, как водится, за приезд выпили, потом за успех, затем сторговались, и выпили уже за договор, так, между делом, вторую бутыль и уговорили. Вино молодое, перебродить толком не успело, пьется, как водичка, потом только недоумеваешь — почему с места не подняться, ноги не слушаются?
   Встали утром, перед рассветом, собрались и поехали. Салин, младший сын старосты, с завистью смотрел на кожаный чехол, в котором покоился до поры до времени заговоренный топор. Ему бы такой, и в море уходить вслед за братьями не надо. Сосватал бы Ксану, ну и что, что бесприданница, когда деньги есть, можно и по любви жениться, отец бы и слова не сказал. Купил земли в соседней деревне, у них как раз участок освободился, старик один помер, а детей не оставил. Зажили бы, припеваючи. Он злобно скосился на своих спутников, передававших друг другу флягу с холодной водой — ему даже не предложили!
   Нет уж, господа хорошие, мало ли о чем вы там с отцом договорились, а он своего не упустит! Пока на его долю дерево не срубят, из лесу он их не повезет. Будут куковать у пеньков, пока снег не выпадет. Распаленному жадностью мальчишке в голову не пришло задуматься, почему ему первому из проводников пришла в голову такая «удачная» мысль, неужели остальным деньги были ни к чему? Предвкушая грядущее благосостояние, Салин поторопил лошадь — к завтрашнему утру он станет первым богачом на деревне.
   Несмотря на похмелье, работали порубщики споро — еще толком не рассвело, а они уже две ели свалили и один дуб. Остановились, переглянулись — можно и больше успеть, да лошадь уже не свезет. Салин приметил себе елочку — самая лучшая, стройная красавица, иголки одна в одну, так бы и любовался! Вот ее он и потребует. Один из браконьеров прикрикнул на мальчишку:
   — Ну что уставился? Ехать пора. Или хочешь хозяев дождаться?
   — А мне-то что? Могу и дождаться, не я ж деревья рубил, — развязно ответил паренек, черпая в наглости храбрость, — вот заплатите, тогда и поедем.
   — Твоему отцу уже все заплачено. Шевелись давай.
   — Так то отцу. Отец дома сидит, вино пьет, а я свой зад под стрелы подставляю. Вот со мной и расплачивайтесь.
   — Да дай ты ему пару монет, Дарк, будем тут еще пререкаться! — Вмешался в перепалку второй порубщик.
   Салин на одном дыхании выпалил:
   — Нет уж, господа хорошие, парой монет не откупитесь. Риск поровну делили, так и барыш так же. Много не спрошу, топор-то ваш, но чтобы все по-честному, отдайте мне одно дерево, а остальное — ваше.
   — Ишь ты, какой ушлый! Два дня как портки под рубаху у мамки выпросил, а туда же. Дерево ему подавай! Не ты ли только что пел, что можешь и хозяев подождать, все равно ничего не рубил, а так, в сторонке стоял? Случайно сюда с подводой забрел, прогуляться с утречка.
   — Не трать время, Дарк, — спокойный голос второго браконьера испугал мальчишку куда сильнее, чем гнев его сообщника.
   Только сейчас Салин понял, во что ввязался. Зарубят, ей боги, зарубят, вот этим же топором. И все свалят на эльфов, а отец только рад будет — одним ртом меньше. Он хоть и староста, а когда жена каждый год по дитю в люльку кладет, волком взвоешь. Мальчик попятился, став так, чтобы подвода оказалась между ним и мужчинами. Луков у них нет, а топором отсюда не достанут, разве что нож метнут, так он наклониться успеет.
   Порубщики не хуже его понимали, что положение безвыходное: пока они будут за мальчишкой гоняться, и впрямь эльфы нагрянут. Дарк, хоть и был в плечах раза в два шире своего подельника, вопросительно на него оглянулся, тот досадливо поморщился — мол, потом разберемся:
   — Хорошо, твоя взяла. Один ствол — твой. Только дуб не трогай. Но что ты с ним делать будешь? Ты ведь не знаешь нужных людей, а за продажу дерева из эльфийского леса каторга положена. Давай так договоримся: ты нам свой ствол и продашь. Сколько ты за него хочешь? Пятьдесят монет хватит?
   — Пятьдесят? Что вы меня, за дурака держите, — от возмущения Салин даже забыл, что ему нельзя выходить из-за подводы, — моя елочка в десять раз больше стоит!
   — Ну и кто тебе в десять раз больше заплатит? Хорошо, сто, и не будем препираться. Солнце уже вышло, пора ноги уносить.
   Сто монет — меньше, чем он ожидал, но зато сразу, не надо искать перекупщика, рисковать шкурой. Хватит на кусок земли, а дом потом и сам построит, не безрукий же. Жадность неохотно уступала место благоразумию, он совсем уже собрался ударить по рукам, когда Дарк, захрипев, опрокинулся на спину — его горло пронзила тонкая стрела с черным опереньем.
   "Доспорились! Эльфы!" — мальчишка в ужасе попятился, а вторая такая же стрела догнала метнувшегося в сторону тощего браконьера. Салин, пригнувшись, кинулся под защиту деревьев, и побежал, петляя между стволами. На его счастье эльфы перестали стрелять, опасаясь оскорбить священный лес. Хотя никакого вреда от воткнувшейся стрелы дереву не будет, эльфы предпочли упустить разбойника. Ненадолго.

* * *

   Около полудня цепочка всадников окружила деревню. Эльфы, не шевелясь сидели в седлах, держа луки на взводе. Девчонок, собравшихся в лес за грибами, завернули обратно, не сказав и слова — хватило стрелы, вонзившейся в землю под ногами. Эльф в расшитом золотыми нитями тяжелом малиновом плаще, поверх серого походного дуплета, безошибочно спешился у дома старосты. Он проговорил, негромко, но отчетливо, не сомневаясь, что его услышат:
   — Старосту сюда.
   Староста, не мешкая, вышел. Он знал, что деревню оцепили, но не понимал, зачем — упустили вора, так все теперь, олухи бессмертные. В следующий раз попроворнее будете. Если порубщик успевал выбраться за границу леса, преследовать его дальше у эльфов права не было. Бояться староста не боялся — ничего они не сделают, но на душе было неспокойно — Салин еще не вернулся. Что, как поймали мальчишку, а он все на отца свалил? До суда дело дойдет, выставят свидетелем, не оправдаешься. Не надо было его посылать, мал еще, гонору много, а ума что у котенка — только миску найти и хватает. Он степенно вышел из дому, поклонился эльфу:
   — Гостя в дом боги приводят. Что ж мы посреди дороги говорить будем? Вы уж в дом пожалуйте.
   — Незачем, — холодно ответил эльф. — Этим утром в священном лесу погибли деревья. Убийцы — из вашей деревни. Мы застали их на месте преступления. Двое мертвы, один сбежал. Выдайте нам виновного.
   Староста вцепился в кисть пояса: знать бы, кого убили, а кто ноги унес. Салин ведь хоть и восьмой сын, а все равно своя кровиночка. Эх, не надо было его посылать, не надо, лучше бы свояка подрядил, так жадность сгубила. Но жив парень, или уже нет, а эльфам тут делать нечего. Он откашлялся и степенно возразил:
   — Деревень много вокруг. Может, кто из соседей и баловался, а мы такими делами не промышляем.
   — Лошадь вернулась в вашу деревню. Не изворачивайся, смертный.
   — А если и вернулась, то что? По закону вам только в лесу право судить дадено. А в деревне мы уж сами как-нибудь разберемся. Если и впрямь кто в лесу шалил, сами накажем, чтоб неповадно было. По-свойски, как испокон веку было. А вам, господин хороший, домой пора, а то, неровен час, еще чего срубят.
   Эльф смерил его холодным взглядом, так, что мужик поежился, несмотря на боевой настрой:
   — Испокон веку вы убивали наш лес, смертные. Так было. Но больше не будет. — Эльф взмахнул рукой, и в воздухе повисли огромные песочные часы. Из верхней колбы тонкой струйкой сыпался кроваво-красный песок. — Два часа. К этому сроку вы должны выдать преступника.
   — Да что он, дурак последний, пока вы тут торчите, возвращаться? — Староста уже не взывал к законам.
   Но эльф не стал слушать. Он одним быстрым движением вскочил в седло и ускакал, обдав старосту клубом пыли. Часы остались висеть прямо перед носом растерявшегося крестьянина, песок с тихим шелестом сыпался вниз. Староста досадливо махнул рукой ему вслед и вернулся в дом, успокоить жену. Только бы Салин целым вернулся, шкуру с него отец сам спустит.
   Старшие сыновья каждый год порубщиков в лес водили, ни разу не попались, а этот только сунулся — и на тебе. Одни убытки: сын-то еще, может, вернется, а вот лошадь и подвода сгинули. А какая коняга была, семижильная, да и молодая еще совсем — пяти лет не разменяла, сам из жеребенка вырастил! Об эльфах, окруживших деревню, староста и думать забыл. Постоят-постоят, да уедут. Права у них никакого нету на людских землях суд вершить.
   Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, и по деревне разнесся низкий глухой звук, словно кто-то ударил в набат. Староста вышел из дому, оставив в горнице подвывающую жену — Салин, последыш, был ее любимчиком. Эльф уже ждал, появившись посреди улицы будто по волшебству. На этот раз он не стал спешиваться, застыв в седле, словно был со своим конем одним целым. Казалось, он даже не дышал. Староста развел руками, отгоняя страх, внезапно пробежавший по спине липким потом:
   — Нету у нас в деревне порубщика. Хоть год дожидайтесь.
   — Укрывший виновного виновен сам. — Эльф словно потерял всякий интерес к старосте. Часы, повинуясь его жесту, исчезли.
   Староста, помолчав, ушел в дом. Что толку стоять тут пялиться? Заплатят они, как же. Было уже такое, пару лет назад, с соседями. Эльфы на целую деревню в суд подали, так отправил их судья восвояси: мол, не может вся деревня виновата в порубке быть, это вам не государственная измена.
   Эльфы стягивали кольцо, оттесняя сельчан к центру деревни, где на площади перед общественным колодцем стояла часовня Навио. Они заходили в каждый дом, заставляли всех выйти на улицу, не забыв и стариков, доживавших свои дни на печках, бабам приказывали взять детей, даже младенцев из люлек. Дети, не понимая, что происходит, плакали, женщины, вместо того, чтобы успокоить отпрысков, причитали.
   Кто-то пустил слух, что эльфы в отместку сожгут деревню, чтобы другим неповадно было, потому и выгоняют всех из домов. Проклинали старосту: если бы не его жадность, ничего бы и не случилось. Каждый мужик не сомневался, что уж он-то бы не попался. Бабы торопливо прятали за пазуху деньги, вытащив из ухоронок.
   Наконец, все население деревни оказалось на площади. Пять сотен живых душ, самый старший — дед Опалий, он и сам не помнил, сколько ему лет, самый младший — сын кузнеца, только два дня как появился на свет, еще в книгу записать не успели. Староста с семьей держался чуть поодаль, старательно не замечая мрачных взглядов односельчан. Он все еще не верил, что эльфы что-либо сделают. Небось попугать решили.
   Как все закончится, будет герцогу жаловаться: хоть они и бессмертные, и королю сородичи, а на чужой земле хозяйничать нечего! Не им подать платят, не им с деревни и спрашивать. Только вот что герцог сделает? На эльфов испокон веку никакой управы не было, такие им наместницы вольности дали. Одно ясно — после такого перепуга старостой ему уже не быть, изберут на сходке другого.
   Эльфы разделились: половина оцепила площадь, с луками наготове, остальные начали загонять людей в часовню. Сруб сельчане поставили большой, не пожалели общинных денег, но не на пять же сотен человек! Но эльфы, не обращая внимания на жалобы и крики, запихивали сельчан внутрь, быстро и бесстрастно, будто снопы на подводу грузили. Старосту загнали последним, он спиной уперся в тяжелую дверь и закашлялся: дышать в часовне было уже нечем. Дети орали, бабы выли, мужики глухо кашляли, и никто, в том числе и староста, не понимал, что происходит.
   Холодный звучный голос медленно произносил слова, словно роняя тяжелые зерна в ступку:
   — Укрывший виновного равно виновен в его преступлении. Много лет вы, смертные, безнаказанно убивали священные деревья, но сегодня чаша переполнилась. Ваша смерть послужит уроком для прочих. Молитесь, чтобы Творец в милости своей простил ваш грех.
   "Смерть? Смерть? Да что они, волчаницы объелись?" — староста не верил ушам, но тело оказалось умнее своего хозяина, и все еще пытаясь осознать слова эльфа, он изо всех сил налег на дверь. Стоявшие возле него мужики помогли, но дверь не шелохнулась. "Закрыли, и как ухитрились? Там же засова снаружи нет!" — и в этот миг вспыхнуло пламя. Нарядное — красное, оранжевое, желтое, как нарядная юбка деревенской красавицы на празднике урожая. Оно радостно вгрызалось в светлые бревна, похрустывало капельками смолы, жадно проглатывало кусочки мха, выедая его из щелей.
   Стены горели, и вместе с ними горели люди, треск дерева смешивался с надсадным воем. Толпа оттеснила молоденькую жену кузнеца к маленькому окошку в стене над алтарем, единственному в часовне, и она, не замечая, что ее длинные волосы уже охватило пламя, одним быстрым движением вышвырнула орущего младенца наружу. Пусть расшибется, сразу, чем так, живьем сгореть. Она не видела, как три стрелы пронзили маленькое тельце еще до того, как ребенок коснулся земли. Эльфы ничего не оставляли на волю случая.
   Подул ветер, и огонь, встрепенувшись, охватил кровлю. Через несколько минут пылающие балки рухнули, следом обрушилась стена. Лучники, подождав еще некоторое время, убрали луки. Живых не осталось. Даже к лучшему, что крестьяне отказались выдать порубщика — одна казнь, как ее не обставляй, не впечатлит смертных.
   Люди казнят своих преступников с начала времен, а преступлений меньше не становится. Но если они будут знать, что за каждое погубленное в священном лесу дерево ответят жизнью их семьи, десять раз подумают, прежде чем соблазниться легкими деньгами. Эльфы покинули опустевшую деревню, проследив, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Пусть это селение стоит пустым, в назидание.

* * *

   Салин толкнул дверь в горницу: что за чудеса? Никого. Отец мог по делам уйти, но мать и сестры куда подевались? Утро раннее, не время для посиделок с прялками, вон, коровы не доенные в хлеву мычат, аж уши закладывает. Он обошел двор, заглянул в хлев, и убедившись, что в доме никого нет, пошел стучать к соседям.
   Он переходил от дома к дому, распахивая двери уже без стука, крича в голос, но никто не откликался. К горлу кислой волной подступил страх: что-то случилось, страшное, неправильное, непоправимое, откуда этот странный запах? Словно во всех домах сразу тряпки жгли. Выйдя на площадь он увидел обгоревшие бревна и… нет, этого не может быть, так не бывает, боги такого не допустят, чтобы с людьми так.
   Мальчик упал на колени в золу, прах забился в горло, не давал дышать. Он плакал, давясь слезами, размазывал пепел по лицу мокрыми разводами, пересыпал золу в руках, шепча про себя имена: отец, мать, сестры, Ксана… Ксана! Потом встал: нужно было собрать останки и похоронить. Всех вместе, в одной могиле. Прочитать молитву. А потом… Салин не знал точно, что он будет делать потом, но одно было ясно — пока хоть один эльф ходит по земле, ему покоя не будет.

25

   Леар, удобно устроившись в кресле, разглядывал рыжеволосую эльфийку. Ему нравилось в ней все: небрежный жест, которым она откидывала со лба прядь волос — у любой другой женщины он счел бы его надуманным, привычка прикусывать нижнюю губу, задумавшись, поднятая в недоумении бровь… Видя Далару, он каждый раз сожалел, что нет способа запечатлеть мгновение в его неизменности. Самые лучшие художники всего лишь отображают реальность в меру своего умения и понимания. А эта женщина — волшебна, ни один портрет не сможет передать теплый свет, озаряющий ее лицо.
   Он понимал, что Далара отличается от своих собратьев: сохранив безупречные эльфийские черты, она давно утратила холодную безмятежность взгляда, скупую размеренность движений, когда каждый жест подается как великая награда собеседнику. Он любовался каждым ее движением, каждой черточкой ее лица, но порой даже он, простой смертный, остро ощущал противоречие между эльфийским обличьем женщины и пытливым огнем, бившимся в ее взгляде. Тогда он понимал, почему сородичи отвергли Пылающую Розу, понимал, и возмущался их слепотой.
   Далара переворачивала страницы тяжелого фолианта, прикрепленного к подставке железной цепью. Она повернулась к Хранителю:
   — Какой смысл приковывать такие книги? Все равно ни один вор ее не унесет, даже поднять не сможет.
   — Традиция, — пожал плечами Леар и ядовито добавил, — так принято — хранить знания под замком.
   Далара оставила книгу в покое и опустилась во второе кресло, напротив Леара:
   — Твоя школа ничего бы не изменила, Леар.
   В письмах они соблюдали этикет, наедине называли друг друга на «ты», как повелось с их знакомства двадцать с лишним лет назад, на празднике урожая в Суэрсене. Тогда Далара объяснила пятилетнему сыну герцога, что эльфы не едят людей. Она солгала. И она же рассказала Леару, что книги далеко не всегда содержат истину. А вот это было правдой.
   — Но я бы попытался. А они лишили меня и этого.
   — И зря. Так ты бы скорее избавился от иллюзий, — она сменила тему, — граф Эльвин скоро будет в Суреме.
   — Да, он писал мне. И ты считаешь, что и он ничего не изменит, не так ли? Тогда почему бы ему не разрешить попытаться? Раз уж мне не позволили.
   Далара развела руками:
   — Он всего лишь собирается излечить черную потницу. Это вполне реально. А ты хотел изменить мир.
   — Этот мир давно уже следует изменить, не так ли, дорогая моя госпожа? И если вам известно, каким способом мир изменить нельзя, быть может, вы так же знаете, как это все-таки можно совершить? — Леар не скрывал раздражения.
   Этот разговор повторялся уже не первый раз, и Далара обычно уходила от ответа. Но не сегодня. Сегодня она сцепила пальцы в замок и, повернувшись к камину, глухо произнесла:
   — Знаю, — и больше ни слова. Повисла тишина. Леар ждал, глядя, как в ее ногтях отражается пламя. Словно кто-то поджег ее тонкие пальцы.
   Далара продолжала смотреть в огонь:
   — Я задавала себе те же вопросы, Леар. И у меня были столетия, чтобы найти ответы. Невозможно изменить мир, солнце будет садиться на западе и подниматься на востоке, Луна отражать солнечный свет и вызывать приливы и отливы, а звезды — сверкать на небе. Но можно изменить человека, живущего в мире, — Леар слушал, не шевелясь. Эльфийка, кашлянув, отпила из кубка и продолжила, — Аред, создавая людей, вложил в них слишком много силы. Так много, что Семеро до сих пор не сумели вытеснить ее из людей, заменить своей, как поступили со всем остальным. Те, в ком этой силы было слишком много, погибли тысячи лет назад, мир отторгнул их. Остальные живут до сих пор, не зная, что обладают великим даром изменения.
   — Так начинаются легенды, — негромко заметил Леар.
   — Когда-нибудь это и станет легендой. А сейчас… все висит на волоске. И тебе решать, что будет дальше.
   — Мне? Но это не моя сказка.
   — Это не сказка, Леар. Вот уже двести лет, как в роду Аэллинов рождаются близнецы, связанные узами.
   — Да, мне говорили, — заметил Леар, не сдержав усмешку.
   — Первые близнецы были моими сыновьями, — Далара медленно роняла тяжелые слова, — я отдала их отцу, и больше никогда не видела. Он любил меня, я использовала его. Даже стала его женой. Я изменила вашу кровь и смешала ее со своей, эльфийской.
   — Зачем? Зачем тебе были нужны эти узы? Почему… — он оборвал себя на полуслове.
   — Почему твой брат умер, и ты остался половиной целого? Это тоже моя вина, но об этом после. Я хотела соединить два наших народа: изменчивость и неизменность, две крови, две магии, силу Семерых и силу Ареда, все в одном. Поколение за поколением накапливались нужные изменения, приближая меня к цели. Наш сын завершит цепочку.
   Он будет независимым магом, способным брать силу повсюду, из любого источника, преображать ее, сливать в единое целое, отличное от своих частей. Семеро ничего не смогут сделать: даже если они окончательно изгонят силу Ареда из мира, это уже ничего не изменит. Он преобразит любой источник. Его потомки будут новыми людьми, свободными, сильными, для них не будет границ. Мир будет лежать в их ладонях, а потом… потом они выйдут к звездам, и научатся создавать свои миры.
   Леар закрыл глаза: перед его мысленным взором промелькнули знакомые сны, сны, которые давно уже перестали сниться Хранителю: залитые светом стеклянные башни, люди, летящие по небу, металлические шпили, пронзающие облака, прозрачные шары, плавающие в воздухе. Для него сон навсегда останется всего лишь сном, но для детей его сына, быть может, станет единственной реальностью. И тут же его кнутом обожгло понимание:
   — Ты использовала нас, нас всех. Моего отца и его сестру, Маэркона и Ильду, моего брата, меня, нас всех! Даже своих собственных детей! И хочешь, чтобы я сделал то же самое!
   — Я не хотела причинять вам боль. Вернее, я не думала об этом. Для тебя узы оказались проклятьем, для других из твоего рода — благословением. Ни то, ни другое не было моей целью.
   — Тебе было все равно, не так ли?
   — Тогда да, но не теперь. Я ведь могла бы ничего не говорить тебе, — Далара встала и подошла к Леару, склонилась над ним так близко, что он почувствовал ее дыхание на своем лице, — могла просто взять то, что мне нужно. Ты бы никогда не узнал.
   Леар смотрел ей в глаза:
   — И что тебе помешало?
   — Я не человек, Леар. И теперь я не знаю, могу ли я решать за всех вас. Кто дал мне право решать? Я всегда удивлялась вашим наместницам: сегодня — девчонка, всех забот — какое платье на бал выбрать, а на следующий день — правительница. В ее руках судьбы тысяч людей, которые и слышать про нее до сих пор не слышали. Никогда не понимала, почему вы соглашаетесь подчиняться тем, кого не выбирали, предоставляете другим решать за себя.
   Леар с изумлением посмотрел на эльфийку — разговор принял неожиданный поворот:
   — Но это же основа основ: мастера выбирают старейшин цехов, крестьяне выбирают, у кого арендовать землю, дворяне выбирают, кому принести вассальную клятву, Высокий Совет выбирает наместницу. Как крестьянин может решать, кому стать наместницей? Что он знает о том, как управлять государством, каким должен быть правитель, какие девушки подходят для этой роли? Каждому свое, этого устройства придерживаются во всех государствах, вы ведь тоже не выбираете своего короля.
   — Эльфы — другие. Королевская кровь у нас избрана Творцом.
   — То же самое говорят про себя правители Кавдна. Причем после очередного дворцового переворота Творец сразу же меняет свою точку зрения.
   — У варваров некоторые племена выбирают вождя общим голосованием.
   — Верно. Именно поэтому они до сих пор варвары.
   Далара отошла от его кресла и принялась ходить по комнате, заложив руки за спину:
   — Для тебя все просто, не так ли? Если может выбрать, значит, имеет право. Но это право сильнейшего!
   — Все в мире определяется этим правом. Так уж устроен человек, и этого не изменить никакой магией. Ты приняла решение, и у тебя была возможность это решение осуществить. Это и есть твое право.
   — Значит, я правильно сделала, что использовала твой род? Что же ты так возмущался минуту назад? Если я сильнее — смирись!
   Леар одним рывком оказался возле нее и схватил эльфийку за руку, сильно сжав кисть:
   — Ты не сильнее меня, Далара! — Он продолжал сжимать ее пальцы, — и мне решать.
   — Пусти, — прошептала она, — мне больно.
   Хранитель отступил, опомнившись. Волна ярости неохотно улеглась. Осознание ледяной иглой пронзило висок: "В тот раз было точно так же. Чанг не лгал. Я убил ту девушку". Он судорожно сглотнул:
   — Что ты сделала из меня, Далара? Что я такое? Я мог убить тебя, здесь и сейчас. И ты была бы не первой. Я не знаю теперь, скольких я убил. Не помню, — он закрыл лицо руками.
   — Сядь, успокойся, — женщина плеснула вина в кубок и протянула Леару. — Какие убийства, о чем ты говоришь? — Но он услышал притаившийся в ее голосе страх.
   Она слушала внимательно, и про дом удовольствий, и про девушку, продававшую себя, чтобы заработать приданое, и про неудачливого мстителя, не дожившего до суда. Про наместницу, разрывающуюся между старой дружбой и ужасом, про Чанга, с омерзением выручившего Хранителя ради спокойствия в государстве. Леар заслуживал узнать правду, но выдержит ли он? Когда Леар замолчал, наступила ее очередь говорить:
   — Ты никого не убивал. Убийца — твой брат, Элло. Когда порвались узы, он сумел зацепиться за тебя, остаться жить в тебе. Он боялся, что ваши родители опознают его, и поэтому… — она замолчала, не в силах продолжить.
   — …Это был я. — Леар сгорбился в кресле, по его лицу текли слезы, но он не замечал их. — Теперь я помню.
   …Переплетение двух тел в серебряном лунном свете — молочно-белая кожа женщины, темная, почти черная — мужчины. Рукоять кинжала в ладони, словно была там всегда, словно продолжение руки, и единственно возможное движение, вспоровшее молочную белизну…