Страница:
– А вот то самое, что мы говорим о строгости и точности логических законов, пока дело касается логических
высказываний. Но как только от высказываний мы переходим к
настоящим вещам, вот тут и начинаются
большие неприятности. Логика рассуждает о не вещах, а о словах, обозначающих вещи. А поскольку никто не может сказать, что делает вещь этой самой вещью, а не
чем-то другим, или даже
вообще ничем, то возникает путаница между словами и вещами, и эта путаница ужасно путает всю логику. Ведь если мы не знаем, что делает вещи ими самими, то мы никогда не можем быть уверены, что выполняется
закон тождества. А без него логика – это уже не
логика, а всего лишь
часть математики. Впрочем, я прошу прощения, Вас это не должно беспокоить. Все равно логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Как это не существует? – возмутился Валера. – Каждый пользуется логикой до той или иной степени, а Вы говорите, что она
не существует.
– В том то все и дело, молодой человек, что никто не может определить,
до какой степенией можно пользоваться. А самое печальное состоит в том, что этого просто
нельзя определить в принципе. Но и это еще не самое печальное. Самое печальное – это то, что когда мы рассуждаем о том,
что,
каки
почемув мире
происходит, то в этом присутствует логика, хотя только
до определенной степени. Но как только мы делаем попытку понять,
кому и зачем все это надо, вот тут и выясняется, что логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Кому и зачем надо
что? – спросил я.
Ослик обвел окружающий его мир невыразимо грустным взглядом и ответил, пожалуй больше самому себе:
– Если бы я только знал
что, я может быть, в один прекрасный день понял бы,
кому и зачем это надо…
Мы помолчали. Валера глубоко вздохнул. Ослик грустно покачивал головой.
– Извините, уважаемый ослик, а как Вас зовут? – спросил я.
– Буридан, к вашим услугам. Но если Вам не нравится
этоимя, Вы можете звать меня Абеляр или Джон Гоббс или Фрэнсис Бэкон, я нисколько не обижусь.
– А какое из этих имен – ваше
настоящееимя? – полюбопытствовал я.
– А что вы подразумеваете под словом «настоящее»? – ответил вопросом на вопрос наш длинноухий собеседник.
– Ну то имя, которое
действительноВаше, – решил мне помочь Валера.
Ослик повернулся к Валере и внимательно глянул ему в лицо:
– Дело в том, что если кто-то откликается на произнесенное имя, или если Вы назвали кому-то чье-то имя, и тот, кому Вы его назвали,
знает, кому оно принадлежит, то это имя вполне
действительно. Непонятно только, почему Вы считаете, что действительное имя может быть только
одно
.
– Ну хорошо, – сказал я, – пусть будет по-Вашему, уважаемый Буридан,
действительныхимен может быть много, но
настоящееимя может быть только одно.
Ослик многозначительно повернулся ко мне и спросил с изрядной иронией в голосе:
– А чем собственно, по-Вашему,
действительноеимя отличается от
настоящего?
Я некоторое время подумал. Действительно, а чем собственно, оно отличается? Наконец я дал ответ, в котором я был не совсем уверен.
– Я думаю, что все действительные имена какой-нибудь вещи – это
то, как ее можно называть, а настоящее ее имя – это сама вещь,
как она есть на самом деле. Вот поэтому настоящее имя и может быть только одно.
Ослик радостно хихикнул и взбрыкнул копытами. Вид у него был преехиднейший.
– Если настоящее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле, то что же тогда из себя представляет
сама вещь, как она есть на самом деле? Другими словами, чем тогда, по-Вашему,
настоящая вещьотличается от своего
настоящего имени?
– Я думаю, что эта вещь представляет из себя
то же самое, что и ее настоящее имя, только
до того, как ее назвали этим именем,– ответил я, нимало не задумавшись.
Теперь пришел черед задуматься ослику. Он бродил по вольеру взад и вперед, бурча себе под нос: «Весьма оригинальная трактовка! Ни в классическом номинализме, ни в классическом реализме я такой не встречал. Бертран Рассел необычайно обрадовался бы открытию такой интересной формулировки, а вот Готлоб Фреге, пожалуй бы расстроился еще сильнее. Удивительно, что такое остроумное построение делает абсолютный неспециалист, походя повторяя парадокс Витгенштейна. Неужели несколько веков так сильно могут двинуть вперед общественное миропонимание? Нет, я был слишком неблагодарен к своей судьбе! Если бы не реинкарнация, я не наслаждался бы сейчас этой беседой. Какая разница, что на мне за шкура, главное – мой разум при мне. Шкура может сгнить, а разум – никогда! Cogito ergo sum. This is eternal and ageless, and it encompasses all the worlds! Ради этот можно согласиться поносить и ослиную шкуру! Anyways, facta clariore voce quam verba loquuntur. Я все же обязан припереть юношу к стенке неумолимой силой фактов и логики».
Ослик подошел к решетке и вкрадчиво обратился ко мне:
– Вот Вы сказали, что вещь когда-то была впервые названа своим настоящим именем. Я правильно Вас понял?
– Да вроде бы правильно, – ответил я.
– Нет-нет, я попросил бы Вас уточнить:
вродеправильно или
простоправильно? Это принципиальный момент.
– Ну,
пусть будетпросто правильно, – сказал я.
– Я убедительно Вас прошу не делать мне
одолжений. Если Вам что-то кажется
сомнительным– выскажите свои сомнения, если с чем-то не согласны –
спорьте!
– Хорошо, уважаемый Буридан. Вы меня поняли правильно.
– Чудесно! Ответ принят. Значит Вы признаете, что
настоящееимя вещи не является ни
свойствомэтой вещи, ни
частьюэтой вещи, а присваивается вещи в момент ее называния, точно так же, как присваиваются
действительныеимена? Правильно?
– Да, конечно.
– А тогда, уважаемый, я вновь возвращаюсь к уже заданному вопросу: чем
настоящееимя отличается от
действительныхимен?
– Настоящее имя – это то, которое дали
в самом начале, а действительные – это которые
придумали потоми
добавилик настоящему для удобства, – убежденно сказал Валера.
– Для удобства? Это интересно. Для какого
удобства?
– Ну вот, взять например, водку. У водки есть одно настоящее имя – водка. Но не всегда удобно называть водку ее настоящим именем. Ну когда ты на работе, или когда ты уже пьяный, а хочешь взять еще, или когда ты с девушкой или вообще. Ну вот и придумали. Бутылку водки называют «пузырь», или там, бутылку поменьше – «шкалик», а саму водку – ну там горючим, или ситром, или лимонадом, или еще как-то, чтобы кому надо было понятно, что это водка, но чтобы
настоящегоимени при этом
не называть. Очень удобно.
– Весьма сомнительное удобство, – не согласился ослик. – Я бы предпочел пить водку только в тех ситуациях, когда вполне удобно называть водку ее настоящим именем.
– Многие бы так хотели, – мечтательно сказал Валера, – только жизнь у нас, к сожалению, такая, что не всегда это получается.
– Если бы это
хотя быкасалось только водки, – добавил я, – было бы еще ничего. Жизнь, к сожалению, такая, что синонимов хоть отбавляй! Чем тяжелее становится жизнь, тем больше придумывают всяких синонимов. Люди все чаще спорят о разных вещах, а под конец оказывается, что все имеют в виду одно и то же, только называют по-разному. Дело в том, что неприятности со всеми случается
одни и те же, но случаются они
при разных обстоятельствах. Я думаю, что в этом и есть причина появления синонимов. Вот поэтому я и считаю, что у каждой вещи обязательно должно быть свое
настоящееимя, и притом только одно. Когда все устанут прятаться от своих бед, спорить и называть вещи вокруг да около, тогда кто-нибудь самый смелый обязательно предложит начать называть вещи только их
настоящимиименами, и тогда сразу
всё станет ясно.
–
Чтостанет ясно? – решил уточнить ослик.
Я задумался. А действительно,
чтостанет ясно? Что водка называется водкой? Так это и сейчас ясно…
– А кстати, как они узнают,
какое именноимя настоящее? – спросил Буридан с большим интересом.
– Ну как, Валера же сказал, что то имя, которым назвали вещь
в самый первый раз, и есть настоящее.
– И что, Вы всерьез считаете, что у всех без исключения совпадут мнения по этому вопросу? Какие у Вас для этого есть основания?
Оснований, вобщем, не было никаких, и я как-то сразу растерялся. Валера оказался посообразительнее:
– Ну полноте, уважаемый Буридан, безвыходных ситуаций не бывает. Соберут комитет по стандартам и быстренько установят правильные имена.
– Ну конечно! – в восторге завопил осел, лягнув копытами от избытка чувств. – Я так и думал! Комитет по стандартам! Я оставляю в стороне моральную сторону дела, связанную с поручением какому-либо комитету переписывать историю. Подойдем к вопросу только с рациональной стороны. Скажите мне, молодые люди, а как этот ваш комитет будет разбираться со словами, не имея перед собой всех соответствующих им вещей? Если бы можно было принести в комитет образец каждой вещи и приклеить к ней
ярлыкс ее
настоящим именем, все было бы еще вполне поправимо. Но как Вы принесете в комитет вещь под названием «философия» или «пространство» или «нравственность»? Значит, Ваш комитет сможет работать
только со словами. Но согласитесь, что никакой комитет не может знать
все слова. Значит, Ваш комитет по стандартам проблемы не решит. Кроме того, если уж начнут разбираться с проблемой, то одного комитета покажется мало, организуют несколько, и каждый комитет решит все по-своему, и тогда уж точно никто не будет знать, как что правильно называть, и чему верить.
– Но ведь кроме имени-
звукаеще есть имя-
идея! – неожидано нашелся я. – Понимаете не
названиевещи, которое, в отличие от ее
имени, может меняться, и не
сама вещь, а
идея вещи!
– Замечательно! – восхитился Буридан, – если бы не эти копыта, я бы Вам поаплодировал. Так мы скоро до треугольника Фреге доберемся! Но только сразу возникают вопросы: Во-первых, уверены ли вы, что идея каждой вещи существует
вполне отдельноот идеи
другойвещи? Во вторых, считаете ли Вы, что идея вещи существует
в самойвещи, или
отдельноот этой вещи,
сама по себе, или же только
в мысляхтого, кто думает об этой вещи? Если идеи вещей существуют
отдельноот мыслей, сами по себе, то как эти идеи
проникаютв мысли, скажем в Ваши или в мои? А если идеи вещей существуют
только в мыслях, и не существуют
в самих вещахили
сами по себе, то как мы можем быть уверены, что эти идеи у разных людей
ничем не отличаются? Понимаете, о чем я говорю? Представьте себе, что несколько человек показывают на одну и ту же вещь, называют ее одним и тем же словом, и думают одну и ту же мысль, то есть они думают об этой вещи. Но при этом
идеяэтой вещи
у каждого своя. Вот почему они никогда не могут толком договориться между собой, и даже если бы у каждой вещи было
настоящееимя, это
ничуть не улучшило бы ситуацию. Вы сейчас можете мне не поверить, но если Вы вдруг познакомитесь поближе с нашей Подозрительной трубой, Вы сами в этом убедитесь. Но вообще, лучше держитесь от нее подальше.
ТудаВы всегда успеете. Спасибо Вам, молодые люди, за исключительно приятную беседу и прощайте. Время вышло, и мне уже пора возвращаться обратно в Пунтиллятор Шмульдерсона, а то моей шкуре может непоздоровиться.
С этими словами необыкновенный ослик ушел вглубь вольера, цокая копытцами, и скрылся в темном дверном проеме.
– Ты знаешь, Матюша, а ведь самой скверной штуковины этот осел нам не сказал.
– По-моему, он нам и так ничего хорошего не сказал, – пробурчал я. – Как ты думаешь, Валера, что это за Шмунтиллятор Пульдерсона?
– Да черт с ним, с этим Шмунтиллятором! Ты подумай, Матюша, если у каждого человека идеи каждой вещи в голове разные и не совпадают с идеями о вещах в головах других людей, то где гарантия, что люди говорят об одной и той же вещи и имеют дело с одной и той же вещью, когда они
пытаютсяэто делать? Вот смотри: я могу рассказывать тебе про какую-то вещь и думать что ты видишь именно эту вещь или представляешь ее себе. А ты в этот момент можешь представлять себе или даже смотреть
совсем на другую вещь, то есть, совсем не на ту, которую я имею в виду, и думать, что я говорю
именно о ней. И я никак не могу этого
проверитьи об этом узнать, потому что идеи вещей у нас в головах
не совпадают. Страшное дело! И самое страшное, что я
никогда раньше об этомне думал, а теперь, возможно,
больше не смогу об этом не думать.
– Не думал – и не думай! – ответил я – Ничего страшного! Я об этом и думать не собираюсь. Мне достаточно того, что с
некоторымилюдьми у меня эти идеи совпадают. Вот с тобой, например, потому что мы друзья.
– А почему мы тогда всю дорогу в театре ссорились? Какое же тут к черту совпадение?
– Валера! Ты никогда не занимался философией, а хочешь сразу что-то понять. Вот если бы ты ей занимался, ты бы сразу понял, что когда идеи вещей в голове у разных людей не совпадают, то им и спорить не о чем. А у нас с тобой
идеивещей совпадают, а не совпадают только
представления об этих идеях, вот из-за этого мы и спорим по каждому пустяку.
Разговаривая таким образом, мы двигались дальше по павильону. Мы шли по металлическому решетчатому полу довольно узкого коридора, по обеим сторонам которого располагались секции с металлическими дверями. Все двери были заперты, и мы не могли найти ни кабинета, где делали эротический массаж гаечным ключом, ни пресловутой трубы. Впрочем, одна из дверей оказалась открыта, и мы зашли внутрь. Внутри секции не было никакой мебели, замызганные стены из гофрированного металла тускло отражали неровные вспышки мертвого люминесцентного света. В воздухе воняло дешевым ковролином, которым был обит пол, и на этом пыльном и грязном ковролине валялась чья-то брошенная визитная карточка. Я поднял карточку и прочитал: «Пописташ Пафнутий Парфёнович, профессор черно-белой магии». Я переложил карточку из руки в руку, и машинально взглянув на нее еще раз, неожиданно обнаружил, что на карточке написано «Розенкранц Вальдемар Самуилович, врач-венеролог. Дискретность гарантируется». Я немедля сообщил о своем открытии Валере, который в ответ на мое заявление о том, что карточка управляется нечистой силой, покрутил пальцем у виска и показал мне по очереди обе стороны карточки. На одной стороне было написано черным готическим шрифтом «Пописташ», а на другой выведено золотистым курсивом «Розенкранц». Только и всего! Я со злости попытался порвать паскудную карточку, но она не рвалась, а в ответ на мои усилия растягивалась как жевачка, а стоило мне ее отпустить, как она собиралась обратно в нормальную целую, нерастянутую карточку. Я продемонстрировал этот фокус Валере. Валера опять, не говоря ни слова, достал из кармана большой и острый перочинный нож, аккуратно разрезал карточку пополам и молча отдал мне две половинки. Я посмотрел на половинки разрезанной карточки. На одной половинке я обнаружил все ту же надпись: «Пописташ Пафнутий Парфёнович, профессор черно-белой магии», только в два раза мельче. На другую половинку, как и следовало ожидать, переехал Розенкранц. Обычную визитную карточку так ни за что не разрежешь, при всем желании.
– Валера, дай-ка мне твой ножик, – попросил я.
Валера протянул мне нож. Я разрезал половинку с фамилией Пописташ еще пополам и быстро уставился на четвертики, но прочитать ничего не мог: буквы прыгали, как на вокзальном табло в момент смены текста. Наконец, буквы устаканились, и я прочитал на одной четвертинке:
а на другой:
Я собрал в стопку половинку и обе четвертинки карточки, и протянул Валере вместе с ножиком. Валера взял их у меня из руки, разглядел и спросил:
– Матюша, ты что, еще одну карточку нашел?
– Нет, – ответил я, – я тебе разрезанную дал, там опять фокус какой-то. Надуваловка, а не карточка!
– Как это разрезанную? – возмутился Валера. – Ты мне опять целую дал!
– Может быть, это части обратно склеились? – предположил я.
Валера стал изучать карточку, чтобы понять, как половинкам удалось склеиться. Изучив карточку, Валера вновь покрутил пальцем у виска, но уже совсем с другим выражением лица. Я взял карточку у Валеры и прочитал. На одной стороне было написано:
а на другой стороне теперь значилось:
– Ну ни хуя ж себе! – удивился Валера и снова вынул нож. – Ща я ее на мелкие кусочки изрублю!
– Ты что, Валера, решил «Жёлтые страницы» выпускать? – сказал я и сунул карточку в карман. – С карточкой мы потом разберемся. Пошли трубу искать. А все же, хотел бы я знать, что это за Пунтиллятор Шмульдерсона… Не нравится он мне…
Мы вышли снова в коридор и двинулись вперед. Коридор казался бесконечным: мы шли и шли, лампы на потолке встречались все реже, и поэтому становилось все темнее. По всем разумным понятиям мы уже давно должны были упереться в какую-нибудь стену, потому что шли явно по прямой и прошли не менее километра, ни разу никуда не сворачивая. Постепенно темнота так сгустилась, что мы почти перестали различать, где мы идем. С обеих сторон были сплошные металлические стены, без дверей, вдобавок сам коридор сильно сузился.
– Может назад повернем? – спросил я Валеру.
– А как же труба?
– Может она вовсе и не здесь, может мы зря ее тут ищем?
– А где же по-твоему эту чёртову трубу искать? В Пунтилляторе Шмульдерсона?
– Валера, ты зря смеешься! Я тебе говорю, не нравится мне это, ну ее на хуй, эту трубу, давай съёбывать отсюда назад, пока не поздно!
– Может еще пройдем чуть-чуть? А, Матюша! Ну обидно, столько времени уже проискали!
Но больше нам искать трубу не пришлось, труба нашла нас сама. Пока мы шли вперед, обсуждая паскудную карточку и непонятный Пунтиллятор Шмульдерсона, мы не замечали, как пол становился все более наклонным и скользким. Заметил я это слишком поздно, когда я вдруг неожиданно поскользнулся и поехал вперед и вниз со все увеличивающейся скоростью. Звук падения и сопение сзади подсказало мне, что с Валерой случилось то же самое. Мы катили по наклонному желобу все быстрее и быстрее, и желоб становился все круче. Через какое-то время я обнаружил, что я падаю отвесно вниз по огромной трубе, больно задевая твердые гладкие стенки трубы коленками, локтями и головой. Воздух сразу стал твердый и упругий, как невидимая подушка, и засвистел в ушах. От ощущения невесомости меня слегка затошнило. Рядом со мной, чуть выше, сопя и страшно матерясь, падал Валера.
Я проваливался вглубь неведомой трубы, крутясь и периодически ударяясь, и вспоминал летящий вниз по трубе мусоропровода цветной телевизор.
– Валера, как ты думаешь, куда мы падаем? – проорал я.
– Да наверное, в этот самый Пунтиллятор, блядь, Шмульдерсона, еби его мать! – ответил Валера откуда-то сверху.
Вокруг было совершенно темно, хоть глаз выколи. Неожиданно что-то больно ударило меня между ног, в самое интимное место. Я взвыл и, схватив ударивший меня предмет, ощупал его в темноте руками. Это оказался огромный разводной гаечный ключ. Я, не подумав, со злобой отшвырнул ключ от себя, и немедленно услышал Валерин вой, а затем злобную матерщину.
– Валера! Не бросай ключ, – заорал я, но было поздно. Валера ключ уже бросил.
На этот раз разводной ключ больно ударил меня по копчику и промежности и застрял между ногами.
– За такой эротический массаж убивать надо! – в ярости завопил я.
– Ты сначала из трубы выберись, – резонно ответил Валера, ойкая от ударов об стенки.
– Главное до низа долететь и не разбиться, – сказал я.
– А ты вообще уверен, что в этой трубе низ есть?
– Что же мы, всю жизнь будем теперь лететь по этой ёбаной трубе?
– Матюша, ты кого – меня спрашиваешь?
Я попытался стабилизировать свое тело в пространстве, чтобы как можно реже задевать стенки, но добился только того, что ключ выскользнул у меня между ног, отскочил от стенки и больно дал мне по голове.
– Узнаю, чей это ключ, убью падлу! – в гневе завопил я от боли и обиды.
– Ключ, наверное, того же, чья и труба, – ответил Валера.
– А труба чья?
– Да этого, блядь, Шмульдерсона!
По счастью, ключ, который в меньшей степени испытывал сопротивление воздуха, постепенно обогнал нас и позвякивал где-то внизу. Зато появилась другая неприятность: труба перестала быть абсолютно вертикальной. В ней появились небольшие отклонения от вертикали, колена и извивы, и каждый из них награждал нас чувствительным ударом. Постепенно мы с Валерой приспособились проходить закругления. Ключ к тому времени обогнал нас секунды на три. Услышав звук удара ключа об стенку очередного колена, мы с Валерой сжимались в комок и закрывали голову руками. Колена в трубе постепенно учащались и вскоре стали совсем непрерывными. Прямо внизу под нами с грохотом несся разводной ключ, а за ним падали мы с Валерой, аккомпанируя ключу воплями, стонами и отборным матом.
высказываний. Но как только от высказываний мы переходим к
настоящим вещам, вот тут и начинаются
большие неприятности. Логика рассуждает о не вещах, а о словах, обозначающих вещи. А поскольку никто не может сказать, что делает вещь этой самой вещью, а не
чем-то другим, или даже
вообще ничем, то возникает путаница между словами и вещами, и эта путаница ужасно путает всю логику. Ведь если мы не знаем, что делает вещи ими самими, то мы никогда не можем быть уверены, что выполняется
закон тождества. А без него логика – это уже не
логика, а всего лишь
часть математики. Впрочем, я прошу прощения, Вас это не должно беспокоить. Все равно логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Как это не существует? – возмутился Валера. – Каждый пользуется логикой до той или иной степени, а Вы говорите, что она
не существует.
– В том то все и дело, молодой человек, что никто не может определить,
до какой степенией можно пользоваться. А самое печальное состоит в том, что этого просто
нельзя определить в принципе. Но и это еще не самое печальное. Самое печальное – это то, что когда мы рассуждаем о том,
что,
каки
почемув мире
происходит, то в этом присутствует логика, хотя только
до определенной степени. Но как только мы делаем попытку понять,
кому и зачем все это надо, вот тут и выясняется, что логики, как таковой, на белом свете не существует.
– Кому и зачем надо
что? – спросил я.
Ослик обвел окружающий его мир невыразимо грустным взглядом и ответил, пожалуй больше самому себе:
– Если бы я только знал
что, я может быть, в один прекрасный день понял бы,
кому и зачем это надо…
Мы помолчали. Валера глубоко вздохнул. Ослик грустно покачивал головой.
– Извините, уважаемый ослик, а как Вас зовут? – спросил я.
– Буридан, к вашим услугам. Но если Вам не нравится
этоимя, Вы можете звать меня Абеляр или Джон Гоббс или Фрэнсис Бэкон, я нисколько не обижусь.
– А какое из этих имен – ваше
настоящееимя? – полюбопытствовал я.
– А что вы подразумеваете под словом «настоящее»? – ответил вопросом на вопрос наш длинноухий собеседник.
– Ну то имя, которое
действительноВаше, – решил мне помочь Валера.
Ослик повернулся к Валере и внимательно глянул ему в лицо:
– Дело в том, что если кто-то откликается на произнесенное имя, или если Вы назвали кому-то чье-то имя, и тот, кому Вы его назвали,
знает, кому оно принадлежит, то это имя вполне
действительно. Непонятно только, почему Вы считаете, что действительное имя может быть только
одно
.
– Ну хорошо, – сказал я, – пусть будет по-Вашему, уважаемый Буридан,
действительныхимен может быть много, но
настоящееимя может быть только одно.
Ослик многозначительно повернулся ко мне и спросил с изрядной иронией в голосе:
– А чем собственно, по-Вашему,
действительноеимя отличается от
настоящего?
Я некоторое время подумал. Действительно, а чем собственно, оно отличается? Наконец я дал ответ, в котором я был не совсем уверен.
– Я думаю, что все действительные имена какой-нибудь вещи – это
то, как ее можно называть, а настоящее ее имя – это сама вещь,
как она есть на самом деле. Вот поэтому настоящее имя и может быть только одно.
Ослик радостно хихикнул и взбрыкнул копытами. Вид у него был преехиднейший.
– Если настоящее имя – это сама вещь, как она есть на самом деле, то что же тогда из себя представляет
сама вещь, как она есть на самом деле? Другими словами, чем тогда, по-Вашему,
настоящая вещьотличается от своего
настоящего имени?
– Я думаю, что эта вещь представляет из себя
то же самое, что и ее настоящее имя, только
до того, как ее назвали этим именем,– ответил я, нимало не задумавшись.
Теперь пришел черед задуматься ослику. Он бродил по вольеру взад и вперед, бурча себе под нос: «Весьма оригинальная трактовка! Ни в классическом номинализме, ни в классическом реализме я такой не встречал. Бертран Рассел необычайно обрадовался бы открытию такой интересной формулировки, а вот Готлоб Фреге, пожалуй бы расстроился еще сильнее. Удивительно, что такое остроумное построение делает абсолютный неспециалист, походя повторяя парадокс Витгенштейна. Неужели несколько веков так сильно могут двинуть вперед общественное миропонимание? Нет, я был слишком неблагодарен к своей судьбе! Если бы не реинкарнация, я не наслаждался бы сейчас этой беседой. Какая разница, что на мне за шкура, главное – мой разум при мне. Шкура может сгнить, а разум – никогда! Cogito ergo sum. This is eternal and ageless, and it encompasses all the worlds! Ради этот можно согласиться поносить и ослиную шкуру! Anyways, facta clariore voce quam verba loquuntur. Я все же обязан припереть юношу к стенке неумолимой силой фактов и логики».
Ослик подошел к решетке и вкрадчиво обратился ко мне:
– Вот Вы сказали, что вещь когда-то была впервые названа своим настоящим именем. Я правильно Вас понял?
– Да вроде бы правильно, – ответил я.
– Нет-нет, я попросил бы Вас уточнить:
вродеправильно или
простоправильно? Это принципиальный момент.
– Ну,
пусть будетпросто правильно, – сказал я.
– Я убедительно Вас прошу не делать мне
одолжений. Если Вам что-то кажется
сомнительным– выскажите свои сомнения, если с чем-то не согласны –
спорьте!
– Хорошо, уважаемый Буридан. Вы меня поняли правильно.
– Чудесно! Ответ принят. Значит Вы признаете, что
настоящееимя вещи не является ни
свойствомэтой вещи, ни
частьюэтой вещи, а присваивается вещи в момент ее называния, точно так же, как присваиваются
действительныеимена? Правильно?
– Да, конечно.
– А тогда, уважаемый, я вновь возвращаюсь к уже заданному вопросу: чем
настоящееимя отличается от
действительныхимен?
– Настоящее имя – это то, которое дали
в самом начале, а действительные – это которые
придумали потоми
добавилик настоящему для удобства, – убежденно сказал Валера.
– Для удобства? Это интересно. Для какого
удобства?
– Ну вот, взять например, водку. У водки есть одно настоящее имя – водка. Но не всегда удобно называть водку ее настоящим именем. Ну когда ты на работе, или когда ты уже пьяный, а хочешь взять еще, или когда ты с девушкой или вообще. Ну вот и придумали. Бутылку водки называют «пузырь», или там, бутылку поменьше – «шкалик», а саму водку – ну там горючим, или ситром, или лимонадом, или еще как-то, чтобы кому надо было понятно, что это водка, но чтобы
настоящегоимени при этом
не называть. Очень удобно.
– Весьма сомнительное удобство, – не согласился ослик. – Я бы предпочел пить водку только в тех ситуациях, когда вполне удобно называть водку ее настоящим именем.
– Многие бы так хотели, – мечтательно сказал Валера, – только жизнь у нас, к сожалению, такая, что не всегда это получается.
– Если бы это
хотя быкасалось только водки, – добавил я, – было бы еще ничего. Жизнь, к сожалению, такая, что синонимов хоть отбавляй! Чем тяжелее становится жизнь, тем больше придумывают всяких синонимов. Люди все чаще спорят о разных вещах, а под конец оказывается, что все имеют в виду одно и то же, только называют по-разному. Дело в том, что неприятности со всеми случается
одни и те же, но случаются они
при разных обстоятельствах. Я думаю, что в этом и есть причина появления синонимов. Вот поэтому я и считаю, что у каждой вещи обязательно должно быть свое
настоящееимя, и притом только одно. Когда все устанут прятаться от своих бед, спорить и называть вещи вокруг да около, тогда кто-нибудь самый смелый обязательно предложит начать называть вещи только их
настоящимиименами, и тогда сразу
всё станет ясно.
–
Чтостанет ясно? – решил уточнить ослик.
Я задумался. А действительно,
чтостанет ясно? Что водка называется водкой? Так это и сейчас ясно…
– А кстати, как они узнают,
какое именноимя настоящее? – спросил Буридан с большим интересом.
– Ну как, Валера же сказал, что то имя, которым назвали вещь
в самый первый раз, и есть настоящее.
– И что, Вы всерьез считаете, что у всех без исключения совпадут мнения по этому вопросу? Какие у Вас для этого есть основания?
Оснований, вобщем, не было никаких, и я как-то сразу растерялся. Валера оказался посообразительнее:
– Ну полноте, уважаемый Буридан, безвыходных ситуаций не бывает. Соберут комитет по стандартам и быстренько установят правильные имена.
– Ну конечно! – в восторге завопил осел, лягнув копытами от избытка чувств. – Я так и думал! Комитет по стандартам! Я оставляю в стороне моральную сторону дела, связанную с поручением какому-либо комитету переписывать историю. Подойдем к вопросу только с рациональной стороны. Скажите мне, молодые люди, а как этот ваш комитет будет разбираться со словами, не имея перед собой всех соответствующих им вещей? Если бы можно было принести в комитет образец каждой вещи и приклеить к ней
ярлыкс ее
настоящим именем, все было бы еще вполне поправимо. Но как Вы принесете в комитет вещь под названием «философия» или «пространство» или «нравственность»? Значит, Ваш комитет сможет работать
только со словами. Но согласитесь, что никакой комитет не может знать
все слова. Значит, Ваш комитет по стандартам проблемы не решит. Кроме того, если уж начнут разбираться с проблемой, то одного комитета покажется мало, организуют несколько, и каждый комитет решит все по-своему, и тогда уж точно никто не будет знать, как что правильно называть, и чему верить.
– Но ведь кроме имени-
звукаеще есть имя-
идея! – неожидано нашелся я. – Понимаете не
названиевещи, которое, в отличие от ее
имени, может меняться, и не
сама вещь, а
идея вещи!
– Замечательно! – восхитился Буридан, – если бы не эти копыта, я бы Вам поаплодировал. Так мы скоро до треугольника Фреге доберемся! Но только сразу возникают вопросы: Во-первых, уверены ли вы, что идея каждой вещи существует
вполне отдельноот идеи
другойвещи? Во вторых, считаете ли Вы, что идея вещи существует
в самойвещи, или
отдельноот этой вещи,
сама по себе, или же только
в мысляхтого, кто думает об этой вещи? Если идеи вещей существуют
отдельноот мыслей, сами по себе, то как эти идеи
проникаютв мысли, скажем в Ваши или в мои? А если идеи вещей существуют
только в мыслях, и не существуют
в самих вещахили
сами по себе, то как мы можем быть уверены, что эти идеи у разных людей
ничем не отличаются? Понимаете, о чем я говорю? Представьте себе, что несколько человек показывают на одну и ту же вещь, называют ее одним и тем же словом, и думают одну и ту же мысль, то есть они думают об этой вещи. Но при этом
идеяэтой вещи
у каждого своя. Вот почему они никогда не могут толком договориться между собой, и даже если бы у каждой вещи было
настоящееимя, это
ничуть не улучшило бы ситуацию. Вы сейчас можете мне не поверить, но если Вы вдруг познакомитесь поближе с нашей Подозрительной трубой, Вы сами в этом убедитесь. Но вообще, лучше держитесь от нее подальше.
ТудаВы всегда успеете. Спасибо Вам, молодые люди, за исключительно приятную беседу и прощайте. Время вышло, и мне уже пора возвращаться обратно в Пунтиллятор Шмульдерсона, а то моей шкуре может непоздоровиться.
С этими словами необыкновенный ослик ушел вглубь вольера, цокая копытцами, и скрылся в темном дверном проеме.
– Ты знаешь, Матюша, а ведь самой скверной штуковины этот осел нам не сказал.
– По-моему, он нам и так ничего хорошего не сказал, – пробурчал я. – Как ты думаешь, Валера, что это за Шмунтиллятор Пульдерсона?
– Да черт с ним, с этим Шмунтиллятором! Ты подумай, Матюша, если у каждого человека идеи каждой вещи в голове разные и не совпадают с идеями о вещах в головах других людей, то где гарантия, что люди говорят об одной и той же вещи и имеют дело с одной и той же вещью, когда они
пытаютсяэто делать? Вот смотри: я могу рассказывать тебе про какую-то вещь и думать что ты видишь именно эту вещь или представляешь ее себе. А ты в этот момент можешь представлять себе или даже смотреть
совсем на другую вещь, то есть, совсем не на ту, которую я имею в виду, и думать, что я говорю
именно о ней. И я никак не могу этого
проверитьи об этом узнать, потому что идеи вещей у нас в головах
не совпадают. Страшное дело! И самое страшное, что я
никогда раньше об этомне думал, а теперь, возможно,
больше не смогу об этом не думать.
– Не думал – и не думай! – ответил я – Ничего страшного! Я об этом и думать не собираюсь. Мне достаточно того, что с
некоторымилюдьми у меня эти идеи совпадают. Вот с тобой, например, потому что мы друзья.
– А почему мы тогда всю дорогу в театре ссорились? Какое же тут к черту совпадение?
– Валера! Ты никогда не занимался философией, а хочешь сразу что-то понять. Вот если бы ты ей занимался, ты бы сразу понял, что когда идеи вещей в голове у разных людей не совпадают, то им и спорить не о чем. А у нас с тобой
идеивещей совпадают, а не совпадают только
представления об этих идеях, вот из-за этого мы и спорим по каждому пустяку.
Разговаривая таким образом, мы двигались дальше по павильону. Мы шли по металлическому решетчатому полу довольно узкого коридора, по обеим сторонам которого располагались секции с металлическими дверями. Все двери были заперты, и мы не могли найти ни кабинета, где делали эротический массаж гаечным ключом, ни пресловутой трубы. Впрочем, одна из дверей оказалась открыта, и мы зашли внутрь. Внутри секции не было никакой мебели, замызганные стены из гофрированного металла тускло отражали неровные вспышки мертвого люминесцентного света. В воздухе воняло дешевым ковролином, которым был обит пол, и на этом пыльном и грязном ковролине валялась чья-то брошенная визитная карточка. Я поднял карточку и прочитал: «Пописташ Пафнутий Парфёнович, профессор черно-белой магии». Я переложил карточку из руки в руку, и машинально взглянув на нее еще раз, неожиданно обнаружил, что на карточке написано «Розенкранц Вальдемар Самуилович, врач-венеролог. Дискретность гарантируется». Я немедля сообщил о своем открытии Валере, который в ответ на мое заявление о том, что карточка управляется нечистой силой, покрутил пальцем у виска и показал мне по очереди обе стороны карточки. На одной стороне было написано черным готическим шрифтом «Пописташ», а на другой выведено золотистым курсивом «Розенкранц». Только и всего! Я со злости попытался порвать паскудную карточку, но она не рвалась, а в ответ на мои усилия растягивалась как жевачка, а стоило мне ее отпустить, как она собиралась обратно в нормальную целую, нерастянутую карточку. Я продемонстрировал этот фокус Валере. Валера опять, не говоря ни слова, достал из кармана большой и острый перочинный нож, аккуратно разрезал карточку пополам и молча отдал мне две половинки. Я посмотрел на половинки разрезанной карточки. На одной половинке я обнаружил все ту же надпись: «Пописташ Пафнутий Парфёнович, профессор черно-белой магии», только в два раза мельче. На другую половинку, как и следовало ожидать, переехал Розенкранц. Обычную визитную карточку так ни за что не разрежешь, при всем желании.
– Валера, дай-ка мне твой ножик, – попросил я.
Валера протянул мне нож. Я разрезал половинку с фамилией Пописташ еще пополам и быстро уставился на четвертики, но прочитать ничего не мог: буквы прыгали, как на вокзальном табло в момент смены текста. Наконец, буквы устаканились, и я прочитал на одной четвертинке:
Попис Пафнутий Парфёнович,
профессор черно-белой магии
а на другой:
Ташновская Виолетта Адамовна,
фасонная стрижка собак
Я собрал в стопку половинку и обе четвертинки карточки, и протянул Валере вместе с ножиком. Валера взял их у меня из руки, разглядел и спросил:
– Матюша, ты что, еще одну карточку нашел?
– Нет, – ответил я, – я тебе разрезанную дал, там опять фокус какой-то. Надуваловка, а не карточка!
– Как это разрезанную? – возмутился Валера. – Ты мне опять целую дал!
– Может быть, это части обратно склеились? – предположил я.
Валера стал изучать карточку, чтобы понять, как половинкам удалось склеиться. Изучив карточку, Валера вновь покрутил пальцем у виска, но уже совсем с другим выражением лица. Я взял карточку у Валеры и прочитал. На одной стороне было написано:
Пописташ Самуил Парфёнович,
врач-венеролог
а на другой стороне теперь значилось:
Розенкранц Пафнутий Адамович,
профессор черно-белой магии
– Ну ни хуя ж себе! – удивился Валера и снова вынул нож. – Ща я ее на мелкие кусочки изрублю!
– Ты что, Валера, решил «Жёлтые страницы» выпускать? – сказал я и сунул карточку в карман. – С карточкой мы потом разберемся. Пошли трубу искать. А все же, хотел бы я знать, что это за Пунтиллятор Шмульдерсона… Не нравится он мне…
Мы вышли снова в коридор и двинулись вперед. Коридор казался бесконечным: мы шли и шли, лампы на потолке встречались все реже, и поэтому становилось все темнее. По всем разумным понятиям мы уже давно должны были упереться в какую-нибудь стену, потому что шли явно по прямой и прошли не менее километра, ни разу никуда не сворачивая. Постепенно темнота так сгустилась, что мы почти перестали различать, где мы идем. С обеих сторон были сплошные металлические стены, без дверей, вдобавок сам коридор сильно сузился.
– Может назад повернем? – спросил я Валеру.
– А как же труба?
– Может она вовсе и не здесь, может мы зря ее тут ищем?
– А где же по-твоему эту чёртову трубу искать? В Пунтилляторе Шмульдерсона?
– Валера, ты зря смеешься! Я тебе говорю, не нравится мне это, ну ее на хуй, эту трубу, давай съёбывать отсюда назад, пока не поздно!
– Может еще пройдем чуть-чуть? А, Матюша! Ну обидно, столько времени уже проискали!
Но больше нам искать трубу не пришлось, труба нашла нас сама. Пока мы шли вперед, обсуждая паскудную карточку и непонятный Пунтиллятор Шмульдерсона, мы не замечали, как пол становился все более наклонным и скользким. Заметил я это слишком поздно, когда я вдруг неожиданно поскользнулся и поехал вперед и вниз со все увеличивающейся скоростью. Звук падения и сопение сзади подсказало мне, что с Валерой случилось то же самое. Мы катили по наклонному желобу все быстрее и быстрее, и желоб становился все круче. Через какое-то время я обнаружил, что я падаю отвесно вниз по огромной трубе, больно задевая твердые гладкие стенки трубы коленками, локтями и головой. Воздух сразу стал твердый и упругий, как невидимая подушка, и засвистел в ушах. От ощущения невесомости меня слегка затошнило. Рядом со мной, чуть выше, сопя и страшно матерясь, падал Валера.
Я проваливался вглубь неведомой трубы, крутясь и периодически ударяясь, и вспоминал летящий вниз по трубе мусоропровода цветной телевизор.
– Валера, как ты думаешь, куда мы падаем? – проорал я.
– Да наверное, в этот самый Пунтиллятор, блядь, Шмульдерсона, еби его мать! – ответил Валера откуда-то сверху.
Вокруг было совершенно темно, хоть глаз выколи. Неожиданно что-то больно ударило меня между ног, в самое интимное место. Я взвыл и, схватив ударивший меня предмет, ощупал его в темноте руками. Это оказался огромный разводной гаечный ключ. Я, не подумав, со злобой отшвырнул ключ от себя, и немедленно услышал Валерин вой, а затем злобную матерщину.
– Валера! Не бросай ключ, – заорал я, но было поздно. Валера ключ уже бросил.
На этот раз разводной ключ больно ударил меня по копчику и промежности и застрял между ногами.
– За такой эротический массаж убивать надо! – в ярости завопил я.
– Ты сначала из трубы выберись, – резонно ответил Валера, ойкая от ударов об стенки.
– Главное до низа долететь и не разбиться, – сказал я.
– А ты вообще уверен, что в этой трубе низ есть?
– Что же мы, всю жизнь будем теперь лететь по этой ёбаной трубе?
– Матюша, ты кого – меня спрашиваешь?
Я попытался стабилизировать свое тело в пространстве, чтобы как можно реже задевать стенки, но добился только того, что ключ выскользнул у меня между ног, отскочил от стенки и больно дал мне по голове.
– Узнаю, чей это ключ, убью падлу! – в гневе завопил я от боли и обиды.
– Ключ, наверное, того же, чья и труба, – ответил Валера.
– А труба чья?
– Да этого, блядь, Шмульдерсона!
По счастью, ключ, который в меньшей степени испытывал сопротивление воздуха, постепенно обогнал нас и позвякивал где-то внизу. Зато появилась другая неприятность: труба перестала быть абсолютно вертикальной. В ней появились небольшие отклонения от вертикали, колена и извивы, и каждый из них награждал нас чувствительным ударом. Постепенно мы с Валерой приспособились проходить закругления. Ключ к тому времени обогнал нас секунды на три. Услышав звук удара ключа об стенку очередного колена, мы с Валерой сжимались в комок и закрывали голову руками. Колена в трубе постепенно учащались и вскоре стали совсем непрерывными. Прямо внизу под нами с грохотом несся разводной ключ, а за ним падали мы с Валерой, аккомпанируя ключу воплями, стонами и отборным матом.
Часть 2.
Пунтиллятор Шмульдерсона
Избитые об стенки трубы бока, локти и колени немилосердно болели, и, как пишут в нежных дамских романах, в моем сердце поселилось отчаяние. Дурацкая и в то же время пугающая ситуация падения в бездонную трубу не внушала ничего хорошего и напоминала кошмарный сон. Ругаться мне расхотелось, к тому же, от боли я уже не мог придумать ни одного стоящего ругательства и замолк. Притих и Валера. Теперь мы терпели удары и толчки молча, сопя и стиснув зубы. Так прошло еще минут пять, и тут разводной ключ, грохотавший где-то далеко внизу, неожиданно затих, а через несколько секунд мы почувствовали, что труба стала идеально ровной и гладкой. Наше стремительное падение как будто бы немного замедлилось, а потом стенки трубы вообще куда-то пропали, во всяком случае, руками и ногами я до них дотянуться не мог. Зато я кое-как дотянулся до Валеры и ухватил его за рукав, а затем за обе руки, и мы продолжали падать вместе. Потерять друг друга в такой малоприятной обстановке очень не хотелось. Затем я почувствовал, что воздух перестал свистеть в ушах. Вероятно, наше падение еще замедлилось.
– Валера, давай о чем-нибудь поговорим, – предложил я, – а то что-то так падать уж больно тоскливо, мысли всякие нехорошие в голову лезут.
– А о чем ты хочешь говорить?
– Ну вот я книжку недавно прочитал. Фантастика, сюрреализм – короче шиза.
– Как книжка-то называется?
– "Человек, который хотел знать все".
– А, ну знаю, это Евгения Бенилова. Прикольно, только как-то уж очень грустно.
– А ты ее давно читал?
– Да месяца три назад, когда у Люськи жил. Она всю фантастику подряд читает. Я у нее и прочитал.
– Ну и как?
– Что как?
– В смысле, как ты думаешь, чего этот Франц понять хотел? Зачем он на четвертый ярус поперся?
– А ты бы что сделал на его месте?
– А я бы остался на третьем до тех пор, пока не понял бы, что я хочу понять. Ты понимаешь, знать все, то есть вообще все на свете, как хотел Франц – нельзя. Головы не хватит всё понять и всё запомнить. Значит, ему вообще не надо было знать всё, ему надо было понять то, что для него
личноинтересно и потом через этот свой личный интерес разбираться
во всём остальном.
– Ты понимаешь – задумчиво проговорил Валера – ведь как раз для него лично и было интересно разобраться сразу во всём на свете.
– Так и мне интересно разобраться во всём на свете. Я и пытался разобраться во всём, только я разбирался конкретно, через театр. А ты?
– Я, Матюша, человек скромный. Мне бы в самом театре как следует разобраться. Ну а в чем ты хочешь разобраться через театр? И почему именно через театр?
– Я не знаю, почему. Это нельзя объяснить. Так хочется, и с этим ничего не поделаешь. Ты вот разбирался в театре, а я пытался разобраться через театр с человеческой душой, с жизнью, что ли…
– Это как?
– Ну когда пытаешься понять, что за всем этим стоит, почему люди ведут себя в каждом конкретном случае именно так, а не по-другому, то театр уже становится вроде не как цель, а как средство. Типа как инструмент. И я пытаюсь этим инструментом залезть в душу и что-то там померить, пощупать, потрогать. И когда добрался до чего-то, открыл для себя, почему оно так, а не по-другому, то как-то
легче становится. Помнишь, как осёл сказал, что нет никакой логики в том, кому и зачем
всё этонадо? Вот я и пытаюсь в театре быть режиссером
всего этого. Когда ты сам режиссер, то тебе поневоле приходится понять,
зачем тебе всё это надо. И вот тут я и вижу ответ на ослиный вопрос, на который логика ответить не может. Короче, театр – это моя точка входа.
– Какая точка входа?
– Ну, это наш программист на работе так говорит: «потерял точку входу» или «нашел точку входа». Это что-то такое в компьютере, куда надо попасть, чтобы начала работать программа. Я так для себя понимаю, что точка входа – это как бы место, через которое ты можешь попасть куда тебе надо, чтобы узнать или сделать что тебе надо. Но для этого надо сперва попасть в свою точку входа. Без нее ничего нельзя ни узнать, ни сделать. Вот как театр закрылся, так я и потерял свою точку входа в жизнь, а без нее жить плохо. Точку входа никакие деньги не заменят. Для жизни эта штуковина – поважнее денег.
– Валера, давай о чем-нибудь поговорим, – предложил я, – а то что-то так падать уж больно тоскливо, мысли всякие нехорошие в голову лезут.
– А о чем ты хочешь говорить?
– Ну вот я книжку недавно прочитал. Фантастика, сюрреализм – короче шиза.
– Как книжка-то называется?
– "Человек, который хотел знать все".
– А, ну знаю, это Евгения Бенилова. Прикольно, только как-то уж очень грустно.
– А ты ее давно читал?
– Да месяца три назад, когда у Люськи жил. Она всю фантастику подряд читает. Я у нее и прочитал.
– Ну и как?
– Что как?
– В смысле, как ты думаешь, чего этот Франц понять хотел? Зачем он на четвертый ярус поперся?
– А ты бы что сделал на его месте?
– А я бы остался на третьем до тех пор, пока не понял бы, что я хочу понять. Ты понимаешь, знать все, то есть вообще все на свете, как хотел Франц – нельзя. Головы не хватит всё понять и всё запомнить. Значит, ему вообще не надо было знать всё, ему надо было понять то, что для него
личноинтересно и потом через этот свой личный интерес разбираться
во всём остальном.
– Ты понимаешь – задумчиво проговорил Валера – ведь как раз для него лично и было интересно разобраться сразу во всём на свете.
– Так и мне интересно разобраться во всём на свете. Я и пытался разобраться во всём, только я разбирался конкретно, через театр. А ты?
– Я, Матюша, человек скромный. Мне бы в самом театре как следует разобраться. Ну а в чем ты хочешь разобраться через театр? И почему именно через театр?
– Я не знаю, почему. Это нельзя объяснить. Так хочется, и с этим ничего не поделаешь. Ты вот разбирался в театре, а я пытался разобраться через театр с человеческой душой, с жизнью, что ли…
– Это как?
– Ну когда пытаешься понять, что за всем этим стоит, почему люди ведут себя в каждом конкретном случае именно так, а не по-другому, то театр уже становится вроде не как цель, а как средство. Типа как инструмент. И я пытаюсь этим инструментом залезть в душу и что-то там померить, пощупать, потрогать. И когда добрался до чего-то, открыл для себя, почему оно так, а не по-другому, то как-то
легче становится. Помнишь, как осёл сказал, что нет никакой логики в том, кому и зачем
всё этонадо? Вот я и пытаюсь в театре быть режиссером
всего этого. Когда ты сам режиссер, то тебе поневоле приходится понять,
зачем тебе всё это надо. И вот тут я и вижу ответ на ослиный вопрос, на который логика ответить не может. Короче, театр – это моя точка входа.
– Какая точка входа?
– Ну, это наш программист на работе так говорит: «потерял точку входу» или «нашел точку входа». Это что-то такое в компьютере, куда надо попасть, чтобы начала работать программа. Я так для себя понимаю, что точка входа – это как бы место, через которое ты можешь попасть куда тебе надо, чтобы узнать или сделать что тебе надо. Но для этого надо сперва попасть в свою точку входа. Без нее ничего нельзя ни узнать, ни сделать. Вот как театр закрылся, так я и потерял свою точку входа в жизнь, а без нее жить плохо. Точку входа никакие деньги не заменят. Для жизни эта штуковина – поважнее денег.