Страница:
Миша разглядывал лицо своего соседа, подсвеченное недолговечным колеблющимся пламенем спички, и это лицо с выражением страдания, застывшим в глубоких морщинах, ему кого-то мучительно напоминало, только вспомнить, кого именно, Миша не мог. Но почему-то от вида этого лица рассвет отступил во мглу, и под ложечкой немедленно обозначилась неприятная тяжесть. Миша отвел взгляд, сделал подряд пять или шесть торопливых глотков и снова украдкой посмотрел в лицо старику. На этот раз впечатление было несколько другое. Да, на лице старика несомненно отражалось страдание, но теперь Миша разглядел также, что нет в этом лице ни злобы, ни отчаяния обреченного, зато есть некая отрешенность и сосредоточенность. И эта отрешенность, эта сосредоточенность доказывали со всей несомненностью, что хотя страдание и велико, но тем не менее, оно вполне подконтрольно. Солнце, которое так неожиданно и тревожно зашло за тучи, снова высунулось краешком диска и бросило несколько лучиков. Миша немного повеселел, и его подложечная тоска нехотя отодвинулась куда-то в глубь организма, хотя совсем пропадать пока еще не собиралась.
Когда спичка почти догорела, старик поднес ее к сигаретному бычку и старательно зачмокал, а глотнув дыму, моментально зашелся в кашле. Старик кашлял долго, затем кое-как с усилием подавил кашель, после чего громко харкнул и плюнул под стол обширной зеленой соплей со светлыми молочными прожилками, прямо себе под ноги. Престарелый завсегдатай пивной – а он несомненно был завсегдатаем этих мест – осторожно затянулся еще раз, выдохнул дым неаппетитными клочьями, и отерев рукавом рот, наклонил голову и стал внимательно изучать плевок под столом, видимо любуясь цветом и расположением прожилок и вкраплений. Налюбовавшись на свое произведение вдоволь, «скульптор» со строгим выражением лица тщательно растер харкотину носком жухлого ботинка, с которого пыль и грязь уже много лет смывалась разве что неверной струйкой мочи их подвыпившего хозяина. Строгое выражение на морщинистом лице старика вновь уступило место всегдашней сосредоточенности, с помощью которой он умерял страдания, доставляемые ему старым, больным телом и, возможно, какими-то скверными воспоминаниями. А затем в лице старого пьяницы промелькнуло деловитое выражение, как будто он вспомнил о какой-то срочной обязанности. Старик послюнил заскорузлый палец, затушил бычок, который погас с легким сердитым шипением, сунул его опять в карман и припал к своей кружке.
Опустошив кружку на треть, старик поставил ее на стол и начал обшаривать глазами помещение. Взгляд его небрежно, но поразительно цепко скользнул по Мишиному лицу, перебежал на потолок, потом на немногочисленных посетителей, сидевших в обнимку со своими кружками. У одного толстого пивного мужика с выпирающим животиком, рыжей бородкой и нехорошими отеками под глазами, на засаленной мятой газете лежала распотрошенная вобла, и газета была обильно испачкана ее грязно-ржавым жиром и шелухой. Старик задержал взгляд на этой вобле, потянув носом и сделав судорожный глоток, а затем его взгляд уперся в живот вновь вошедшего посетителя. Очевидно, этот живот показался ему очень знакомым, потому что старик, не поднимая глаз и не глядя на лицо посетителя, громко и внятно сказал с заметной радостью в голосе:
– Козел и пидарас!
– О! ебты-ть! Так ты уже здесь, вяленый пидор! – с не меньшей радостью и какой-то угрюмой теплотой в голосе отозвался вошедший на это сердечное приветствие.
– Ну хули стоишь? Садись, – предложил старик своему знакомцу, сделав рукой широкий шутовской жест.
– Какой тебе хуй «садись», видишь, я еще пива не взял, – и вновь подошедший мужчина швырнул старику на тощие колени грязную кошелку, в которой что-то слегка брякнуло, а сам прошел к стойке.
Миша тем временем ощутил давление в мочевом пузыре и решил снизить его, не откладывая, а посему он взял свою сумку, не решившись оставить ее без присмотра, и прошел в туалет. В туалете густой запах аммиака и хлорки щипал глаза. Миша стоял над писсуаром, изучая в процессе мочеиспускания серую, расколупанную многочисленными надписями стену. Одна из надписей была сделана основательнее остальных и гласила:
Отверстие буквы «о» в последнем слове было тщательно и глубоко проковыряно в глубь штукатурки, а вокруг этого отверстия была очень умело, с грубым натурализмом выцарапана-прорисована разверстая мужская промежность, готовая к гомосексуальному совокуплению непосредственно в отверстие буквы «о». Прочитав надпись, Миша слегка покраснел, брезгливо нахмурился, выдавил последние капли мочи, молодецки пукнул, чтобы скрыть смущение, после чего заботливо потряс свой шланг и, убедившись в его относительной сухости, упрятал его в трусы и застегнул ширинку брюк.
Возвратившись к столику и швырнув сумку под стол, Миша взял свою кружку, и ему показалось, что она стала значительно полнее, чем когда он уходил в туалет. Миша сделал несколько больших глотков залпом, и тут ему показалось, что пиво изменило вкус, стало как-то гуще, крепче и почему-то стало отдавать сладким. Впрочем, остатки гадкой сосучки под ложечкой стали быстро проходить, рассвет заблистал, и из-за хмурых утренних туч снова выглянуло долгожданное солнышко. Миша схрумкал сушку и отхлебнул еще.
– Странное дело, отчего это пиво сладким кажется, – удивленно пробормотал Миша сам себе под нос.
– Да нет, ни хуя не странно, – обернулся мужик, который о чем-то вполголоса беседовал с давешним стариком, – Это от портвешка. Я тебе, парнишка, влил в пивко треть бутылочки. Хули его так пить, оно сегодня вообще как ослиная моча. А мы вот с Вяленым добавили, ну у нас осталось, мы и тебе подлили, по-соседски. Небось ты ни разу еще так не пробовал – ну так попробуй, надо же к правде-то приучаться! – И сосед, фамильярно подмигнув, небрежно толкнул ногой пустую бутылку из-под самого дешевого портвейна, лежавшую под скамьей.
Миша удивился, так как не мог понять, как сомнительный портвейн делает из обыкновенного пива правдивый напиток; также ему было не понятно, почему без портвейна Жигулевское пиво считается лживым напитком и ослиной мочой.
– Лучше было бы водочки добавить, – сказал Вяленый. Видимо, по его мнению в водке было еще больше правды, чем в портвейне.
– Лучше, говоришь? Ну так хули ты тут сидишь и базаришь – сбегал бы и принес! – спокойно сказал сосед.
Миша неожиданно вспомнил латинскую пословицу «In vino veritas», и страшно удивившись тому, что он вдруг вспомнил, залпом запил свое удивление порядочным количеством смеси, приготовленной без его ведения, а затем поперхнулся одним из глотков и часто заморгал глазами:
– Ну спасибо, ребята! Я вообще-то… – тут Миша запнулся, а затем вдруг безо всякой логики развернул кулек с сушками и протянул их соседям, – угощайтесь.
– Э-э-э, не по моим зубам, – сказал старик, открыл рот и взялся пальцами за ряд пластмассовых зубов, влажно чмокнув искусственной челюстью на присоске. Его приятель взял несколько сушек, одну из которых он, не разламывая, запихнул в рот и с хрустом прожевал.
– Ну будем знакомы, молодой! – сказал приятель старика и протянул костистую грубую ладонь с суставчатыми толстыми пальцами и грязными ногтями со множеством заусениц, предварительно отерев эту ладонь о видавший виды толстый шерстяной свитер, на котором шерсть уже порядком свалялась от грязи и от старости.
– Меня зовут Миша, я учусь на втором курсе в мединституте, – застенчиво представился юноша, неловко пожав протянутую руку.
– Студент, значит! Студент прохладной жизни, – еще раз усмехнулся выпивоха. А меня звать Чалый. А этого старого пидора – Вяленый!
– А как по имени отчеству? – растерянно спросил Миша.
Чалый как будто бы подскочил на месте с мгновенно изменившимся лицом, и было непонятно, то ли Мишин вопрос его развеселил, то ли, напротив, обозлил. Он толкнул в бок старика, покачнув его неустойчивое хилое тело, и заорал:
– Слыхал? Вяленый, ты слыхал? Имя, бля!.. Ебать-колотить! Имя, еще бля, и отчество… Прямо как в ментовке!
– А ты Миша, точно на врача учишься, а то может, на следователя, или на прокурора? – вкрадчиво спросил старик.
– Да нет, правда на врача, – обескураженно пробормотал Миша.
– А если не на прокурора, так на хуя оно тебе, отчество? Какое погонялово тебе сказали, так и зови – раздраженно заметил Чалый.
– Да ладно тебе, Чалый, ну хули ты стегаешь пацана – молодой он еще, порядок не выучил. Выучит – будет как все.
– Ну прямо! Он через пяток лет врачом будет, не то что ты, пидор старый, срань подзаборная! На хуя ему твои правила! Он тебе и руки-то не подаст!
– А сам-то? Сам-то, залупа червивая? – невозмутимо парировал старик. – Тебя не то что врачом, – санитаром в мыльник не возьмут! Потому что мудак. А пацан – да, пацан врачом будет! Так и что я, по твоему, с врачами не пил? И врачи умеют пить как люди, хули тут уметь-то! Человеком просто надо быть! – глубокомысленно закончил Вяленый.
Ни один, ни другой не обратили при этом никакого внимания на обидные реплики, сказанные в адрес друг друга. Видимо, приятели всегда общались между собой на такой манер.
– Неважно, какая у тебя служба, главное, чтобы ты человеком был! Правильно я говорю, Миша? – обратился старик уже к юноше.
Мишины мысли разъезжались от смущения и от смеси пива с портвейном, которая уже ударила в голову, и он смущенно улыбался, чувствуя, что ведет себя как-то совсем не так, как положено себя вести в этой ситуации, и поэтому выглядит белой вороной в глазах своих собутыльников. Смущенное и виноватое выражение читалось на лице юноши, как в открытой книге.
Увидев это выражение, Чалый протянул руку навстречу уже открывшему рот Мише, как бы останавливая в воздухе грядущие смущенные извинения, и отрывисто сказал с легкой досадой в голосе:
– Да хуй ли ты, прям! Не стесняйся! Все пучком!.. – и неожиданно сощурив плутоватую рожу, продолжил, – А вот ты, Миша, ответь мне прямо сразу, ты друг или ехидный?
Вопрос был поставлен так хитро, что ответ уже был определен как бы заранее.
– Ну наверное, друг, – еще более неуверенно пробормотал Миша, слегка краснея.
– Наверное! – снова рассерженно завопил Чалый, – Нет, бля, Вяленый, ты слыхал? Наверное!
– Чалый! Ну на хуя же ты, мудачина, опять стегаешь пацана! Парнишка, брось, не слушай ты этого распиздяя! Не стесняйся, – неожиданно душевно сказал старик, повернувшись к Мише и осторожно взяв его за рукав, – Я же вижу, ты нормальный, совестливый, и человека тебе обидеть трудно. Вот хотя бы меня. А мне сейчас больше всего хочется водочки выпить. А у тебя в кармане, я знаю, есть рубль. И у меня тоже есть, – тут старик вынул из кармана пиджака мятый, ветхий рубль и положил его на стол рядом с собой, – И у Чалого есть рубль с мелочью. Вот если я сейчас дам Чалому свой рубль, и ты тоже дашь, то он сходит и принесет нам бутылку водки. И ты, Мишенька, сегодня отдохнешь, как человек, и нам поможешь. Ну как, лады?
Миша опять почувствовал краску смущения на лице, и от этого он окончательно и необыкновенно густо покраснел, засопел, завозился с курткой, кое-как извлек из глубокого кармана новенький хрустящий рубль и положил его рядом с рублем старика.
– Ну вот и умница, – сказал старик, ласково погладив Мишу по рукаву куртки, сгреб оба рубля и отдал товарищу, – ну давай, мигом! – сказал он, обращаясь уже к Чалому. Но того не надо было упрашивать. Он схватил деньги, и его как ветром сдуло.
– На врача, значит, учишься, сынок? – ласково спросил старик, – Каким же ты, милый, врачом-то хочешь быть? Хирургом, какие режут, или этим, как его, ну которые таблетки прописывают?
– Нет, я вообще-то хочу невропатологом стать, – обрадованно сказал Миша, которого сразу успокоило, что беседа перешла в то русло, где он не боялся сказать что-то совсем невпопад.
– Нерво-патологом? – с усилием выговорил старик, – Это что ли которые молотком по коленке ширяют и иголкой всюду колют?
– Ну да, это они так рефлексы проверяют и чувствительность кожных нервов, – сказав это, Миша вдруг почувствовал, что его собственное тело несколько потеряло и частично изменило свою чувствительность вследствие выпитой, необычной для его организма смеси. Более того, солнце стали заслонять стремительно набегавшие тучи, и в довершение всего, к горлу подкатила скверная тошнота, и начала кружиться голова.
– Ну это их ученое дело такое – проверять, – рассудительно сказал старик, – да тебе ведь до этого молотка еще годков несколько надо подучиться, так? Вы небось лягушек пока режете и покойников. Правильно говорю? Боишься, небось, покойников резать, а?
Миша хотел, как всегда, сказать про покойников что-нибудь бравурно-похабное, молодецкое, но в этот миг он неожиданно почувствовал сильное головокружение и тоскливую, тошную слабость. Непривычная смесь пива с портвейном сотворила в Мишиной голове что-то действительно скверное, и внутренняя Мишина погода испортилась так быстро, как будто злой волшебник произнес гадкое заклинание. Солнце пропало совсем, и из сгустившихся обрюзглых туч пошел мерзкий, холодный дождь. Под косые струи этого дождя, сопровождаемого порывами ледяного ветра, Миша неожиданно сам для себя разревелся, как маленький, и сквозь нахлынувшие полупьяные слезы стал рассказывать старику, как они на занятиях по анатомии режут покойника, которого зовут Витя, и какое у него жуткое, злобное и страдальческое выражение лица, и как у него от этого каждый раз болит желудок. Во время очередного приступа тошноты Мише пришлось бежать в туалет, где его два раза вырвало над унитазом темной, мутно-грязной гадостью, не похожей ни на пиво, ни на портвейн. Умывшись и прополоскав рот, юноша вернулся обратно и продолжил свой невеселый рассказ.
По мере того, как Миша со слезами рассказывал незнакомому старому пьянице все то, что давно копилось у него на душе, неожиданное ненастье, разыгравшееся у него внутри, стало потихоньку проходить. Мало-помалу унялся дождь, а ветер хотя и не прекратился совсем, стал все же гораздо ровнее и перестал быть нестерпимо колючим и пронзительно холодным.
Старик долго и внимательно слушал торопливую и сбивчивую Мишину речь, а затем протянул подрагивавшую руку и едва касаясь, осторожно погладил юношу по голове.
– Дурачок ты еще совсем. Да какой же это желудок? Это у тебя, парень, душа болит, ясен корень! Душу-то вы в своем институте проходили уже? Какая она из себя душа, что вам ученые люди говорят? Жидкая или склизкая как кисель, или может, как пар в баньке?
– Нет никакой души, есть только высшая нервная деятельность. Нам это на нормальной физиологии объясняли и на научном атеизме, – пьяно отбивался Миша, громко икая и все еще периодически всхлипывая.
– Знаешь, у кого души нет? – неожиданно жестко проговорил старик, – У прокурора ее нет! А у остальных людей она есть, даже у ментов, и то ментовская душа имеется.
– Пиздишь ты как всегда, Вяленый! – внезапно гаркнул Чалый, как-то незаметно подошедший под разговор, – Тебе только волю дай попиздеть!.. Пиздеть-то, бляха-муха…все тебе пиздеть…– Чалый постепенно снижал тон, перелезая через скамью и устраиваясь на сидении, – Все тебе пиздеть бля… пиздеть…– с угрюмейшей рожей продолжать бурчать Чалый.
Бывалому человеку сразу было бы видно, что и насупленное лицо, и матерное ворчание – это не более, чем игра, доставлявшая обоим играющим эстетическое наслаждение.
– Кто это пиздит? А ну скажи мне, залупа с отворотом, что я напиздел? – мастерски поддержал игру Вяленый.
– Как это что? Какая на хуй у ментов может быть душа? Это по-твоему что, разве не пиздеж? – одновременно с последним произнесенным словом Чалый вынул за горлышко из кошелки и с торжественным глухим стуком поставил на стол бутылку водки, под завистливые взгляды из-за соседних столиков, а затем снова порылся в своей кошелке и достал три разномастных стакана. Один из стаканов был гладкий, а два граненых, но с разной гранью, один с мелкой, а другой с более крупной, и кроме того, один из граненых стаканов был несколько надтреснут. Все стаканы были грязно-мутные, с темным налетом осадка ближе ко дну.
Нарочито придурковатое выражение моментально сошло с лица старика, и он вновь сделался непоколебимо серьезен.
– Говорят тебе, есть у ментов душа, только она у них ментовская! Хуевая душа, согласен, но и среди ментов тоже попадаются люди. Да и на хуя же мне пиздить, когда я сам проверял! Ну доставай лимон, хули ты бля копаешься?
Чалый вынул из кошелки большую разлохмаченную луковицу и перочинный ножик с узким и длинным, то ли грязным, то ли просто заржавленным лезвием, и положил то и другое на стол рядом с бутылкой и стаканами.
– А где же лимон? – в очередной раз не понял Миша своих новых приятелей.
Чалый разинул рот, и кажется, опять хотел проорать какую-то гневную тираду, но старик его опередил, указав скрюченным пальцем на луковицу:
– Так вот же он! – и отвечая на удивленный Мишин взгляд, пояснил, – Кому жить сладко, у них лимон кислый, чтобы щеки не слипались. А наш лимон – вот он. Какая у нас жизнь, такой и лимон, – и старик, взяв ножик, принялся чистить и нарезать луковицу толстыми кружалками.
– А отчего стаканы все разные? – задал Миша очередной наивный вопрос.
– А ты попробуй спиздить в одной столовой зараз три стакана, тебе потом в ментовке такой сервиз устроят! – огрызнулся Чалый, а затем крепкими желтыми зубами сорвал с бутылки металлический колпачок и ловко, почти в одно касание, бережно разлил водку по стаканам, наполнив каждый чуть меньше, чем на треть, и тут же вновь аккуратно надел колпачок на бутылку.
– Чтобы не выдыхалась, – объяснил он Мише, поймав его взгляд, – Ну что – давайте помаленьку!…– и степенно пододвинул к себе щербатый стакан. Старик взял гладкий. Мише достался самый новый стакан из стоявших, но юноша боязливо посматривал на него, не решаясь взять в руки.
– Мишенька, тебя ждем, родной! – елейным голосом пропел старик Вяленый.
Юноша наконец-то заставил себя взять в руку стакан, но его страх перед напитком от этого только усилился.
– Че ж ты стакан-то как змею душишь? – возмутился Чалый, слегка поигрывая своим стаканом, – Тебя что, отец водку пить не научил?
– Да у меня папа алкоголем в общем не увлекается…– начал Миша.
– А мы что же здесь по-твоему, все алкогольные? – еще больше возмутился Чалый, и от возмущения даже поставил свой стакан снова на стол.
– А какие же еще? – смиренно удивился старик, – Конечно мы с тобой алкогольные! Как все нормальные люди. А не были бы алкогольные, были бы политические – та же хуйня, только статья другая, дают больше, и под амнистию хуй когда попадешь. Вот ты ведь Мишенька не знаешь ничего, а ты ведь уже политический, потому что душа у тебя уже больная. А дальше только хуже будет, если только ты ее на помойку не выкинешь. Давай, Мишенька, все разом себе душу полечим – набери воздуха, как будто в речку нырять хочешь, и залпом ее, как касторку. А как выпил, сразу не вдыхай, а наоборот выдохни и вот – лимончиком закуси.
Забулдыги, не чокаясь, подняли стаканы и ловко опрокинули их содерживое в рот. Миша шумно вдохнул и тоже залпом проглотил содержимое своего стакана, а затем снова вдохнул, не сделав положенного выдоха, и судорожно закашлялся от рези в гортани и за грудиной.
– Да ты не кашляй, ты лучше пивом заполируй, у тебя вон еще в кружке осталось на дне, – поучающе пробасил Чалый.
Миша схватил кружку с пивом, сделал пару глотков, поставил ее и прислушался к своей внутренней погоде. К своему удивлению он обнаружил, что погоды никакой нет, а потом понял, что привычное окно, через которое он узнавал свою внутреннюю погоду, наглухо закрыто плотной ставней. В голове неожиданно прояснилось, и в какой-то момент Мише показалось, что он вдруг стал лучше понимать природу происходящих вокруг вещей – отчего так грязен этот стол, отчего луковица притворялась на этом столе лимоном; ему также показалось, что он стал лучше понимать людей, с которыми он только что в первый раз в своей жизни выпил водки. И от этого столь нежданно нахлынувшего ощущения непонятно откуда пришедшей правды, Миша с воодушевлением громко поставил пустой стакан на грязный стол и неожиданно для самого себя произнес фразу, только недавно услышанную от Чалого:
– Ебать-колотить!..
– Ну дай Бог, дай Бог! – обрадованно сказал внимательно наблюдавший за юношей старик, – Видишь, Чалый, вот человек уже что-то и понял. А трезвый ты это хуй когда поймешь!
– Что ж он такого понял с меньше чем полстакана? – насмешливо протянул Чалый.
– Жизнь он чуть-чуть понял, вот что! Только ему не это надо. Ему сейчас не жизнь, ему сейчас смерть надо понять.
– На хуя это ему смерть понимать? Это ее тебе понимать надо, потому что тебе сдохнуть самое время, а ему-то хули – он-то еще молодой!
– Гандон ты, Чалый, хоть и ты друг мне, а гандон! Ни хуя никогда не понимаешь, не зря ты срок мотал не на зоне, как нормальный человек, а в ЛТП. Там только такие уебки, как ты и отдыхают! Дружу я с тобой, Чалушка, живем вместе в твоей котельной, воспитываю тебя, а все равно как ты есть распиздяй на дизельном топливе, так и останешься! – старик, как выяснилось, тоже мог быть весьма язвительным. Миша внимательно слушал их разговор о нем же, не перебивая.
– Мне, Чалушка, умереть как не хуй делать, я смерть понял уже давно, – сдержанно продолжил старик, – А жизнь я понял, когда ты еще у своего папаши висел на конце мутной каплей. Это только ты, мудофель, до сих пор ни хуя не понимаешь. Видишь, как они суки студентов учат? Нет, говорят, у человека души. Гробят, блядь, мальцов с ихним ебаным коммунизмом! Есть душа, нет – им насрать и по стенке размазать! Коммунизм души иметь не дозволяет – вот тебе и весь хуй до копейки! А вот у пацана нашего душа пропадает. Подружился он с покойником, какого режут они, жалеет его, убивается по нем! Как их теперь, бля, раздружить? Придется мне ему прямо под капот залезать, ремонтировать… Иначе мне ему душу ни хуя не починить.
– Вяленый, может не надо, а? – вдруг как-то даже испугался и засуетился Чалый. Мише показалось, что грубый забулдыга вдруг превратился в заботливую няньку, – тебе же вредно, а то ведь и вправду еще помрешь! Может, так сумеешь, уболтаешь как-нибудь, вот как меня?
– Нет, Чалушка, так не обойдется, опоздали уже. Теперь парню душу можно исправить, только если прямо туда влезть. Да ты не бзди в кулачок, что мне впервой что ли?
– А! Как это? Что это? – Вдруг неожиданно вскинулся Миша, который из состояния ясности и прозрачности нового восприятия мира вдруг стал плавно погружаться в состояние легкого пьяного ступора, и потерял нить разговора, который вели его новые друзья.
– Да очень просто! – Чалый на этот раз был серьезен – Вяленый ведь у нас экстрасенс. Без дураков, настоящий еби его мать, экстрасенс! Ему что на Марс слетать, что в душу к другому человеку залезть – все равно как нормальному телемастеру в телевизоре покопаться. Феномен, бля! За это и сидел, поэтому и жить трезвый ни минуты не может.
– Мишенька, ты меня сегодня выручил, давай теперь я тебе помогу, – сказал старик, – Сядь поровнее, закрой глаза и не шевелись, и не думай сам по себе ни о чем, чтобы мне не мешать. Я сейчас на пару минут к тебе в душу заберусь, все посмотрю, и горе твое, которое тебя точит, выкинуть попробую. Ну как из дому говно всякое на помойку выбрасывают, так и из души его тоже можно выкинуть. Главное, парень, душу саму не выкинуть. Чалушка, а ты голубчик знаешь что делать. Подержи мою шкуру покрепче, чтобы не упала, пока я в отъезде буду.
– В каком отъезде? Какая шкура? – не понял Миша.
– А вот эта шкура, – тут старик постучал себя по костлявой груди, – пока моя душа у твоей гостевать будет, я на это время вроде как умру. А мертвый человек, он же ни сидеть, ни стоять сам не может, только лежать. А здесь лечь, видишь, негде, так что придется мне сидеть там, где сижу. Ну вот, чтобы я харей в пол не воткнулся, меня Чалый подержит, пока я мертвый буду. Ну давай, Мишенька, глазки закрой и замри.
Миша послушно закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Голова была как будто чужая: она казалась то чрезвычайно маленькой, величиной с теннисный мячик, то вдруг она наоборот начинала заполнять собой все помещение. И внутри головы тоже все было не так, как обычно, а было такое ощущение, которое бывает, например, в руке после сильного удара, про который говорят «осушил руку». Правда, Миша был не настолько пьян, чтобы не понимать, что это состояние вызвано смесью пива с портвейном, к которой затем добавилась еще и водка. Миша прислушивался к ощущениям в голове, но не чувствовал ничего, кроме ударов собственного сердца, которые почему-то стали ужасно громкими и отдавались прямо под черепной коробкой.
Когда спичка почти догорела, старик поднес ее к сигаретному бычку и старательно зачмокал, а глотнув дыму, моментально зашелся в кашле. Старик кашлял долго, затем кое-как с усилием подавил кашель, после чего громко харкнул и плюнул под стол обширной зеленой соплей со светлыми молочными прожилками, прямо себе под ноги. Престарелый завсегдатай пивной – а он несомненно был завсегдатаем этих мест – осторожно затянулся еще раз, выдохнул дым неаппетитными клочьями, и отерев рукавом рот, наклонил голову и стал внимательно изучать плевок под столом, видимо любуясь цветом и расположением прожилок и вкраплений. Налюбовавшись на свое произведение вдоволь, «скульптор» со строгим выражением лица тщательно растер харкотину носком жухлого ботинка, с которого пыль и грязь уже много лет смывалась разве что неверной струйкой мочи их подвыпившего хозяина. Строгое выражение на морщинистом лице старика вновь уступило место всегдашней сосредоточенности, с помощью которой он умерял страдания, доставляемые ему старым, больным телом и, возможно, какими-то скверными воспоминаниями. А затем в лице старого пьяницы промелькнуло деловитое выражение, как будто он вспомнил о какой-то срочной обязанности. Старик послюнил заскорузлый палец, затушил бычок, который погас с легким сердитым шипением, сунул его опять в карман и припал к своей кружке.
Опустошив кружку на треть, старик поставил ее на стол и начал обшаривать глазами помещение. Взгляд его небрежно, но поразительно цепко скользнул по Мишиному лицу, перебежал на потолок, потом на немногочисленных посетителей, сидевших в обнимку со своими кружками. У одного толстого пивного мужика с выпирающим животиком, рыжей бородкой и нехорошими отеками под глазами, на засаленной мятой газете лежала распотрошенная вобла, и газета была обильно испачкана ее грязно-ржавым жиром и шелухой. Старик задержал взгляд на этой вобле, потянув носом и сделав судорожный глоток, а затем его взгляд уперся в живот вновь вошедшего посетителя. Очевидно, этот живот показался ему очень знакомым, потому что старик, не поднимая глаз и не глядя на лицо посетителя, громко и внятно сказал с заметной радостью в голосе:
– Козел и пидарас!
– О! ебты-ть! Так ты уже здесь, вяленый пидор! – с не меньшей радостью и какой-то угрюмой теплотой в голосе отозвался вошедший на это сердечное приветствие.
– Ну хули стоишь? Садись, – предложил старик своему знакомцу, сделав рукой широкий шутовской жест.
– Какой тебе хуй «садись», видишь, я еще пива не взял, – и вновь подошедший мужчина швырнул старику на тощие колени грязную кошелку, в которой что-то слегка брякнуло, а сам прошел к стойке.
Миша тем временем ощутил давление в мочевом пузыре и решил снизить его, не откладывая, а посему он взял свою сумку, не решившись оставить ее без присмотра, и прошел в туалет. В туалете густой запах аммиака и хлорки щипал глаза. Миша стоял над писсуаром, изучая в процессе мочеиспускания серую, расколупанную многочисленными надписями стену. Одна из надписей была сделана основательнее остальных и гласила:
Сосу хуй и даю ебать в жопу
Отверстие буквы «о» в последнем слове было тщательно и глубоко проковыряно в глубь штукатурки, а вокруг этого отверстия была очень умело, с грубым натурализмом выцарапана-прорисована разверстая мужская промежность, готовая к гомосексуальному совокуплению непосредственно в отверстие буквы «о». Прочитав надпись, Миша слегка покраснел, брезгливо нахмурился, выдавил последние капли мочи, молодецки пукнул, чтобы скрыть смущение, после чего заботливо потряс свой шланг и, убедившись в его относительной сухости, упрятал его в трусы и застегнул ширинку брюк.
Возвратившись к столику и швырнув сумку под стол, Миша взял свою кружку, и ему показалось, что она стала значительно полнее, чем когда он уходил в туалет. Миша сделал несколько больших глотков залпом, и тут ему показалось, что пиво изменило вкус, стало как-то гуще, крепче и почему-то стало отдавать сладким. Впрочем, остатки гадкой сосучки под ложечкой стали быстро проходить, рассвет заблистал, и из-за хмурых утренних туч снова выглянуло долгожданное солнышко. Миша схрумкал сушку и отхлебнул еще.
– Странное дело, отчего это пиво сладким кажется, – удивленно пробормотал Миша сам себе под нос.
– Да нет, ни хуя не странно, – обернулся мужик, который о чем-то вполголоса беседовал с давешним стариком, – Это от портвешка. Я тебе, парнишка, влил в пивко треть бутылочки. Хули его так пить, оно сегодня вообще как ослиная моча. А мы вот с Вяленым добавили, ну у нас осталось, мы и тебе подлили, по-соседски. Небось ты ни разу еще так не пробовал – ну так попробуй, надо же к правде-то приучаться! – И сосед, фамильярно подмигнув, небрежно толкнул ногой пустую бутылку из-под самого дешевого портвейна, лежавшую под скамьей.
Миша удивился, так как не мог понять, как сомнительный портвейн делает из обыкновенного пива правдивый напиток; также ему было не понятно, почему без портвейна Жигулевское пиво считается лживым напитком и ослиной мочой.
– Лучше было бы водочки добавить, – сказал Вяленый. Видимо, по его мнению в водке было еще больше правды, чем в портвейне.
– Лучше, говоришь? Ну так хули ты тут сидишь и базаришь – сбегал бы и принес! – спокойно сказал сосед.
Миша неожиданно вспомнил латинскую пословицу «In vino veritas», и страшно удивившись тому, что он вдруг вспомнил, залпом запил свое удивление порядочным количеством смеси, приготовленной без его ведения, а затем поперхнулся одним из глотков и часто заморгал глазами:
– Ну спасибо, ребята! Я вообще-то… – тут Миша запнулся, а затем вдруг безо всякой логики развернул кулек с сушками и протянул их соседям, – угощайтесь.
– Э-э-э, не по моим зубам, – сказал старик, открыл рот и взялся пальцами за ряд пластмассовых зубов, влажно чмокнув искусственной челюстью на присоске. Его приятель взял несколько сушек, одну из которых он, не разламывая, запихнул в рот и с хрустом прожевал.
– Ну будем знакомы, молодой! – сказал приятель старика и протянул костистую грубую ладонь с суставчатыми толстыми пальцами и грязными ногтями со множеством заусениц, предварительно отерев эту ладонь о видавший виды толстый шерстяной свитер, на котором шерсть уже порядком свалялась от грязи и от старости.
– Меня зовут Миша, я учусь на втором курсе в мединституте, – застенчиво представился юноша, неловко пожав протянутую руку.
– Студент, значит! Студент прохладной жизни, – еще раз усмехнулся выпивоха. А меня звать Чалый. А этого старого пидора – Вяленый!
– А как по имени отчеству? – растерянно спросил Миша.
Чалый как будто бы подскочил на месте с мгновенно изменившимся лицом, и было непонятно, то ли Мишин вопрос его развеселил, то ли, напротив, обозлил. Он толкнул в бок старика, покачнув его неустойчивое хилое тело, и заорал:
– Слыхал? Вяленый, ты слыхал? Имя, бля!.. Ебать-колотить! Имя, еще бля, и отчество… Прямо как в ментовке!
– А ты Миша, точно на врача учишься, а то может, на следователя, или на прокурора? – вкрадчиво спросил старик.
– Да нет, правда на врача, – обескураженно пробормотал Миша.
– А если не на прокурора, так на хуя оно тебе, отчество? Какое погонялово тебе сказали, так и зови – раздраженно заметил Чалый.
– Да ладно тебе, Чалый, ну хули ты стегаешь пацана – молодой он еще, порядок не выучил. Выучит – будет как все.
– Ну прямо! Он через пяток лет врачом будет, не то что ты, пидор старый, срань подзаборная! На хуя ему твои правила! Он тебе и руки-то не подаст!
– А сам-то? Сам-то, залупа червивая? – невозмутимо парировал старик. – Тебя не то что врачом, – санитаром в мыльник не возьмут! Потому что мудак. А пацан – да, пацан врачом будет! Так и что я, по твоему, с врачами не пил? И врачи умеют пить как люди, хули тут уметь-то! Человеком просто надо быть! – глубокомысленно закончил Вяленый.
Ни один, ни другой не обратили при этом никакого внимания на обидные реплики, сказанные в адрес друг друга. Видимо, приятели всегда общались между собой на такой манер.
– Неважно, какая у тебя служба, главное, чтобы ты человеком был! Правильно я говорю, Миша? – обратился старик уже к юноше.
Мишины мысли разъезжались от смущения и от смеси пива с портвейном, которая уже ударила в голову, и он смущенно улыбался, чувствуя, что ведет себя как-то совсем не так, как положено себя вести в этой ситуации, и поэтому выглядит белой вороной в глазах своих собутыльников. Смущенное и виноватое выражение читалось на лице юноши, как в открытой книге.
Увидев это выражение, Чалый протянул руку навстречу уже открывшему рот Мише, как бы останавливая в воздухе грядущие смущенные извинения, и отрывисто сказал с легкой досадой в голосе:
– Да хуй ли ты, прям! Не стесняйся! Все пучком!.. – и неожиданно сощурив плутоватую рожу, продолжил, – А вот ты, Миша, ответь мне прямо сразу, ты друг или ехидный?
Вопрос был поставлен так хитро, что ответ уже был определен как бы заранее.
– Ну наверное, друг, – еще более неуверенно пробормотал Миша, слегка краснея.
– Наверное! – снова рассерженно завопил Чалый, – Нет, бля, Вяленый, ты слыхал? Наверное!
– Чалый! Ну на хуя же ты, мудачина, опять стегаешь пацана! Парнишка, брось, не слушай ты этого распиздяя! Не стесняйся, – неожиданно душевно сказал старик, повернувшись к Мише и осторожно взяв его за рукав, – Я же вижу, ты нормальный, совестливый, и человека тебе обидеть трудно. Вот хотя бы меня. А мне сейчас больше всего хочется водочки выпить. А у тебя в кармане, я знаю, есть рубль. И у меня тоже есть, – тут старик вынул из кармана пиджака мятый, ветхий рубль и положил его на стол рядом с собой, – И у Чалого есть рубль с мелочью. Вот если я сейчас дам Чалому свой рубль, и ты тоже дашь, то он сходит и принесет нам бутылку водки. И ты, Мишенька, сегодня отдохнешь, как человек, и нам поможешь. Ну как, лады?
Миша опять почувствовал краску смущения на лице, и от этого он окончательно и необыкновенно густо покраснел, засопел, завозился с курткой, кое-как извлек из глубокого кармана новенький хрустящий рубль и положил его рядом с рублем старика.
– Ну вот и умница, – сказал старик, ласково погладив Мишу по рукаву куртки, сгреб оба рубля и отдал товарищу, – ну давай, мигом! – сказал он, обращаясь уже к Чалому. Но того не надо было упрашивать. Он схватил деньги, и его как ветром сдуло.
– На врача, значит, учишься, сынок? – ласково спросил старик, – Каким же ты, милый, врачом-то хочешь быть? Хирургом, какие режут, или этим, как его, ну которые таблетки прописывают?
– Нет, я вообще-то хочу невропатологом стать, – обрадованно сказал Миша, которого сразу успокоило, что беседа перешла в то русло, где он не боялся сказать что-то совсем невпопад.
– Нерво-патологом? – с усилием выговорил старик, – Это что ли которые молотком по коленке ширяют и иголкой всюду колют?
– Ну да, это они так рефлексы проверяют и чувствительность кожных нервов, – сказав это, Миша вдруг почувствовал, что его собственное тело несколько потеряло и частично изменило свою чувствительность вследствие выпитой, необычной для его организма смеси. Более того, солнце стали заслонять стремительно набегавшие тучи, и в довершение всего, к горлу подкатила скверная тошнота, и начала кружиться голова.
– Ну это их ученое дело такое – проверять, – рассудительно сказал старик, – да тебе ведь до этого молотка еще годков несколько надо подучиться, так? Вы небось лягушек пока режете и покойников. Правильно говорю? Боишься, небось, покойников резать, а?
Миша хотел, как всегда, сказать про покойников что-нибудь бравурно-похабное, молодецкое, но в этот миг он неожиданно почувствовал сильное головокружение и тоскливую, тошную слабость. Непривычная смесь пива с портвейном сотворила в Мишиной голове что-то действительно скверное, и внутренняя Мишина погода испортилась так быстро, как будто злой волшебник произнес гадкое заклинание. Солнце пропало совсем, и из сгустившихся обрюзглых туч пошел мерзкий, холодный дождь. Под косые струи этого дождя, сопровождаемого порывами ледяного ветра, Миша неожиданно сам для себя разревелся, как маленький, и сквозь нахлынувшие полупьяные слезы стал рассказывать старику, как они на занятиях по анатомии режут покойника, которого зовут Витя, и какое у него жуткое, злобное и страдальческое выражение лица, и как у него от этого каждый раз болит желудок. Во время очередного приступа тошноты Мише пришлось бежать в туалет, где его два раза вырвало над унитазом темной, мутно-грязной гадостью, не похожей ни на пиво, ни на портвейн. Умывшись и прополоскав рот, юноша вернулся обратно и продолжил свой невеселый рассказ.
По мере того, как Миша со слезами рассказывал незнакомому старому пьянице все то, что давно копилось у него на душе, неожиданное ненастье, разыгравшееся у него внутри, стало потихоньку проходить. Мало-помалу унялся дождь, а ветер хотя и не прекратился совсем, стал все же гораздо ровнее и перестал быть нестерпимо колючим и пронзительно холодным.
Старик долго и внимательно слушал торопливую и сбивчивую Мишину речь, а затем протянул подрагивавшую руку и едва касаясь, осторожно погладил юношу по голове.
– Дурачок ты еще совсем. Да какой же это желудок? Это у тебя, парень, душа болит, ясен корень! Душу-то вы в своем институте проходили уже? Какая она из себя душа, что вам ученые люди говорят? Жидкая или склизкая как кисель, или может, как пар в баньке?
– Нет никакой души, есть только высшая нервная деятельность. Нам это на нормальной физиологии объясняли и на научном атеизме, – пьяно отбивался Миша, громко икая и все еще периодически всхлипывая.
– Знаешь, у кого души нет? – неожиданно жестко проговорил старик, – У прокурора ее нет! А у остальных людей она есть, даже у ментов, и то ментовская душа имеется.
– Пиздишь ты как всегда, Вяленый! – внезапно гаркнул Чалый, как-то незаметно подошедший под разговор, – Тебе только волю дай попиздеть!.. Пиздеть-то, бляха-муха…все тебе пиздеть…– Чалый постепенно снижал тон, перелезая через скамью и устраиваясь на сидении, – Все тебе пиздеть бля… пиздеть…– с угрюмейшей рожей продолжать бурчать Чалый.
Бывалому человеку сразу было бы видно, что и насупленное лицо, и матерное ворчание – это не более, чем игра, доставлявшая обоим играющим эстетическое наслаждение.
– Кто это пиздит? А ну скажи мне, залупа с отворотом, что я напиздел? – мастерски поддержал игру Вяленый.
– Как это что? Какая на хуй у ментов может быть душа? Это по-твоему что, разве не пиздеж? – одновременно с последним произнесенным словом Чалый вынул за горлышко из кошелки и с торжественным глухим стуком поставил на стол бутылку водки, под завистливые взгляды из-за соседних столиков, а затем снова порылся в своей кошелке и достал три разномастных стакана. Один из стаканов был гладкий, а два граненых, но с разной гранью, один с мелкой, а другой с более крупной, и кроме того, один из граненых стаканов был несколько надтреснут. Все стаканы были грязно-мутные, с темным налетом осадка ближе ко дну.
Нарочито придурковатое выражение моментально сошло с лица старика, и он вновь сделался непоколебимо серьезен.
– Говорят тебе, есть у ментов душа, только она у них ментовская! Хуевая душа, согласен, но и среди ментов тоже попадаются люди. Да и на хуя же мне пиздить, когда я сам проверял! Ну доставай лимон, хули ты бля копаешься?
Чалый вынул из кошелки большую разлохмаченную луковицу и перочинный ножик с узким и длинным, то ли грязным, то ли просто заржавленным лезвием, и положил то и другое на стол рядом с бутылкой и стаканами.
– А где же лимон? – в очередной раз не понял Миша своих новых приятелей.
Чалый разинул рот, и кажется, опять хотел проорать какую-то гневную тираду, но старик его опередил, указав скрюченным пальцем на луковицу:
– Так вот же он! – и отвечая на удивленный Мишин взгляд, пояснил, – Кому жить сладко, у них лимон кислый, чтобы щеки не слипались. А наш лимон – вот он. Какая у нас жизнь, такой и лимон, – и старик, взяв ножик, принялся чистить и нарезать луковицу толстыми кружалками.
– А отчего стаканы все разные? – задал Миша очередной наивный вопрос.
– А ты попробуй спиздить в одной столовой зараз три стакана, тебе потом в ментовке такой сервиз устроят! – огрызнулся Чалый, а затем крепкими желтыми зубами сорвал с бутылки металлический колпачок и ловко, почти в одно касание, бережно разлил водку по стаканам, наполнив каждый чуть меньше, чем на треть, и тут же вновь аккуратно надел колпачок на бутылку.
– Чтобы не выдыхалась, – объяснил он Мише, поймав его взгляд, – Ну что – давайте помаленьку!…– и степенно пододвинул к себе щербатый стакан. Старик взял гладкий. Мише достался самый новый стакан из стоявших, но юноша боязливо посматривал на него, не решаясь взять в руки.
– Мишенька, тебя ждем, родной! – елейным голосом пропел старик Вяленый.
Юноша наконец-то заставил себя взять в руку стакан, но его страх перед напитком от этого только усилился.
– Че ж ты стакан-то как змею душишь? – возмутился Чалый, слегка поигрывая своим стаканом, – Тебя что, отец водку пить не научил?
– Да у меня папа алкоголем в общем не увлекается…– начал Миша.
– А мы что же здесь по-твоему, все алкогольные? – еще больше возмутился Чалый, и от возмущения даже поставил свой стакан снова на стол.
– А какие же еще? – смиренно удивился старик, – Конечно мы с тобой алкогольные! Как все нормальные люди. А не были бы алкогольные, были бы политические – та же хуйня, только статья другая, дают больше, и под амнистию хуй когда попадешь. Вот ты ведь Мишенька не знаешь ничего, а ты ведь уже политический, потому что душа у тебя уже больная. А дальше только хуже будет, если только ты ее на помойку не выкинешь. Давай, Мишенька, все разом себе душу полечим – набери воздуха, как будто в речку нырять хочешь, и залпом ее, как касторку. А как выпил, сразу не вдыхай, а наоборот выдохни и вот – лимончиком закуси.
Забулдыги, не чокаясь, подняли стаканы и ловко опрокинули их содерживое в рот. Миша шумно вдохнул и тоже залпом проглотил содержимое своего стакана, а затем снова вдохнул, не сделав положенного выдоха, и судорожно закашлялся от рези в гортани и за грудиной.
– Да ты не кашляй, ты лучше пивом заполируй, у тебя вон еще в кружке осталось на дне, – поучающе пробасил Чалый.
Миша схватил кружку с пивом, сделал пару глотков, поставил ее и прислушался к своей внутренней погоде. К своему удивлению он обнаружил, что погоды никакой нет, а потом понял, что привычное окно, через которое он узнавал свою внутреннюю погоду, наглухо закрыто плотной ставней. В голове неожиданно прояснилось, и в какой-то момент Мише показалось, что он вдруг стал лучше понимать природу происходящих вокруг вещей – отчего так грязен этот стол, отчего луковица притворялась на этом столе лимоном; ему также показалось, что он стал лучше понимать людей, с которыми он только что в первый раз в своей жизни выпил водки. И от этого столь нежданно нахлынувшего ощущения непонятно откуда пришедшей правды, Миша с воодушевлением громко поставил пустой стакан на грязный стол и неожиданно для самого себя произнес фразу, только недавно услышанную от Чалого:
– Ебать-колотить!..
– Ну дай Бог, дай Бог! – обрадованно сказал внимательно наблюдавший за юношей старик, – Видишь, Чалый, вот человек уже что-то и понял. А трезвый ты это хуй когда поймешь!
– Что ж он такого понял с меньше чем полстакана? – насмешливо протянул Чалый.
– Жизнь он чуть-чуть понял, вот что! Только ему не это надо. Ему сейчас не жизнь, ему сейчас смерть надо понять.
– На хуя это ему смерть понимать? Это ее тебе понимать надо, потому что тебе сдохнуть самое время, а ему-то хули – он-то еще молодой!
– Гандон ты, Чалый, хоть и ты друг мне, а гандон! Ни хуя никогда не понимаешь, не зря ты срок мотал не на зоне, как нормальный человек, а в ЛТП. Там только такие уебки, как ты и отдыхают! Дружу я с тобой, Чалушка, живем вместе в твоей котельной, воспитываю тебя, а все равно как ты есть распиздяй на дизельном топливе, так и останешься! – старик, как выяснилось, тоже мог быть весьма язвительным. Миша внимательно слушал их разговор о нем же, не перебивая.
– Мне, Чалушка, умереть как не хуй делать, я смерть понял уже давно, – сдержанно продолжил старик, – А жизнь я понял, когда ты еще у своего папаши висел на конце мутной каплей. Это только ты, мудофель, до сих пор ни хуя не понимаешь. Видишь, как они суки студентов учат? Нет, говорят, у человека души. Гробят, блядь, мальцов с ихним ебаным коммунизмом! Есть душа, нет – им насрать и по стенке размазать! Коммунизм души иметь не дозволяет – вот тебе и весь хуй до копейки! А вот у пацана нашего душа пропадает. Подружился он с покойником, какого режут они, жалеет его, убивается по нем! Как их теперь, бля, раздружить? Придется мне ему прямо под капот залезать, ремонтировать… Иначе мне ему душу ни хуя не починить.
– Вяленый, может не надо, а? – вдруг как-то даже испугался и засуетился Чалый. Мише показалось, что грубый забулдыга вдруг превратился в заботливую няньку, – тебе же вредно, а то ведь и вправду еще помрешь! Может, так сумеешь, уболтаешь как-нибудь, вот как меня?
– Нет, Чалушка, так не обойдется, опоздали уже. Теперь парню душу можно исправить, только если прямо туда влезть. Да ты не бзди в кулачок, что мне впервой что ли?
– А! Как это? Что это? – Вдруг неожиданно вскинулся Миша, который из состояния ясности и прозрачности нового восприятия мира вдруг стал плавно погружаться в состояние легкого пьяного ступора, и потерял нить разговора, который вели его новые друзья.
– Да очень просто! – Чалый на этот раз был серьезен – Вяленый ведь у нас экстрасенс. Без дураков, настоящий еби его мать, экстрасенс! Ему что на Марс слетать, что в душу к другому человеку залезть – все равно как нормальному телемастеру в телевизоре покопаться. Феномен, бля! За это и сидел, поэтому и жить трезвый ни минуты не может.
– Мишенька, ты меня сегодня выручил, давай теперь я тебе помогу, – сказал старик, – Сядь поровнее, закрой глаза и не шевелись, и не думай сам по себе ни о чем, чтобы мне не мешать. Я сейчас на пару минут к тебе в душу заберусь, все посмотрю, и горе твое, которое тебя точит, выкинуть попробую. Ну как из дому говно всякое на помойку выбрасывают, так и из души его тоже можно выкинуть. Главное, парень, душу саму не выкинуть. Чалушка, а ты голубчик знаешь что делать. Подержи мою шкуру покрепче, чтобы не упала, пока я в отъезде буду.
– В каком отъезде? Какая шкура? – не понял Миша.
– А вот эта шкура, – тут старик постучал себя по костлявой груди, – пока моя душа у твоей гостевать будет, я на это время вроде как умру. А мертвый человек, он же ни сидеть, ни стоять сам не может, только лежать. А здесь лечь, видишь, негде, так что придется мне сидеть там, где сижу. Ну вот, чтобы я харей в пол не воткнулся, меня Чалый подержит, пока я мертвый буду. Ну давай, Мишенька, глазки закрой и замри.
Миша послушно закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Голова была как будто чужая: она казалась то чрезвычайно маленькой, величиной с теннисный мячик, то вдруг она наоборот начинала заполнять собой все помещение. И внутри головы тоже все было не так, как обычно, а было такое ощущение, которое бывает, например, в руке после сильного удара, про который говорят «осушил руку». Правда, Миша был не настолько пьян, чтобы не понимать, что это состояние вызвано смесью пива с портвейном, к которой затем добавилась еще и водка. Миша прислушивался к ощущениям в голове, но не чувствовал ничего, кроме ударов собственного сердца, которые почему-то стали ужасно громкими и отдавались прямо под черепной коробкой.