Энн вышла из примерочной и обнаружила, что Майкл и мадам Рене сидят друг подле друга. Их окружали рулоны материи: яркие, живые цвета испестрили золотистый парчовый диван и застланный ковром пол. Некоторых оттенков Энн никогда не видела и ни за что бы не решилась носить.
Майкл и модистка склонили головы друг к другу — нетронутую сединой темную и заносчиво рыжую — и обсуждали эскизы в альбоме. Словно Энн вообще не существовала. Клиентка, платившая огромные деньги, больше никого не интересовала.
Страхи и возбуждение, заставившие Энн остаться у Майкла, достигли наивысшей точки. Сам он никогда бы не надел пестроту из всех немыслимых цветов радуги. И не он платил за пошив модистке.
— Полагаю, вы должны консультироваться со мной, мадам.
Модистка подняла голову и посмотрела на нее так, словно она была девчонкой, без спросу встрявшей в разговор старших.
Энн разозлилась еще сильнее.
— Я возьму платье темно-синего цвета, но прежде, чем вы начнете шить, я хочу посмотреть фасон.
Мадам Рене замерла и нахохлилась, как курочка. Жемчужины на ее шее сердито блеснули.
— Я кутюрье, мадемуазель, художник. Вы сомневаетесь в моих способностях?
В разговор мягко вмешался Майкл:
— Мадемуазель просто интересуется, когда вы сможете предоставить ей свои шедевры. Дневное платье она хотела бы получить уже завтра.
— Невозможно! — Французский акцент модистки куда-то бесследно исчез.
— Ничего невозможного не существует, мадам, — настаивал Майкл.
Алчность взяла верх, в карих глазах мадам Рене сверкнул жадный огонек.
— Вы готовы заплатить хорошую цену, месье?
Фиалковые глаза пристально смотрели на Энн. И в них отражалось каждое слово, которым они обменялись, каждое прикосновение, каждое интимное движение.
Внезапно Лондон проник в маленький изящный магазин: продавцы горячей сдобы звонили в свои колокольчики, торговцы расхваливали товар. Скрипели колеса экипажей. Общий шум прорезала резкая трель свистка — в надежде заработать лишние полпенса подметальщик улиц подзывал для пассажира кеб.
— Да, мадам, — ответил Майкл недрогнувшим голосом, — я готов заплатить хорошую цену.
— Тогда все в порядке. Считайте, что платье будет готово. — Модистка поднялась с дивана и царственным движением расправила плечи. — Рада была познакомиться, мадемуазель. Не пропадайте надолго, месье. Анжелика. Бабетта! Несите материю. Нас ждут другие клиенты.
Клиенты, которые не так презираемы, как старая дева мисс Эймс!
Французская армия мадам поспешно собрала красивую материю и последовала за госпожой. А Энн обернулась к своим вещам: ридикюль поблескивал на столике времен Людовика XVI, рядом на полированном дереве безжизненно распластались черные пальцы перчаток. Неподалеку на медном крюке висел ее черный гренадиновый плащ. Тут же сияла золотой рукоятью трость Майкла.
Частная приемная сузилась до такой степени, что не осталось места для самообмана: Энн никогда не жила во Франции. А Майкл жил. И здесь, в ателье, бывал не впервые. Сидел на этом самом диване, сопровождая множество разных женщин.
Энн гордо распрямила спину.
— Зачем ты привел меня сюда?
Фиалковые глаза Майкл оставались бесстрастными.
— Мадам Рене на самом деле графиня де л'Агий. Ее дедушка и бабушка бежали в Лондон во время революции. Они потеряли все: поместья, состояние, драгоценности. И внушили единственной дочери нелепую мысль, что благодаря своему высокому происхождению она выйдет замуж за английского аристократа. А та не устояла перед хлыщом, который отнюдь не собирался на ней жениться. А потом, во время родов, не устояла напору смерти. Дедушка с бабушкой перенесли свои амбиции на внучку — красивую белокурую девочку, которая не могла не привлечь внимания богатого человека. Но девчонка оказалась практичной. Она решила стать куртизанкой и иметь не одного, а много английских аристократов. А когда ее очарование померкло, открыла это заведение. Сначала верховодила мужчинами, а теперь женщинами. Все, у кого нет платьев от мадам Рене, не имеют права считаться модницами.
Энн смотрела на него все так же непокорно. Она решительно не желала сочувствовать мадам Рене.
Все последние годы Энн мирилась с тем, что осталась старой девой. А модистка одной примеркой доказала, что она ничем не отличалась от восемнадцатилетней девчонки, которой когда-то была и которая не сумела пробиться в английский свет.
— Она одевает не любую, — мягко настаивал Майкл. — Даже за те суммы, которые готовы выложить светские красавицы.
— А тех, которые платили тебе? — холодно спросила Энн. Понимала, что ведет себя скверно, но не могла удержаться.
— Сначала да, — откровенно ответил Майкл.
— А потом?
— Я брал только тех, кто отвечал моим критериям. Как и мадам Рене.
— И каковы же ее критерии, если не богатство?
— Те же, что и мои.
— А именно?
— Мы оба требуем, чтобы в женщине была страстность.
На какое-то мгновение Энн поверила, что он считал ее привлекательной. Но Майкл не взял бы ее без денег, как не приняла бы и мадам Рене.
— Ты обещал, что не станешь мне лгать.
— Я не лгу.
— А если бы я захотела… солгал бы?
Где-то далеко захлопнулась дверь, отсекая ворвавшуюся в дом городскую шумиху. Нечто похожее на боль исказило черты Майкла. Или сожаление? Или просто скука от того, что все так обыденно?
— Нет, не солгал бы.
Энн сморгнула с глаз слезы.
— Почему? — напряженно спросила она.
— Потому что я люблю тебя, Энн Эймс.
Энн быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец удовольствия.
— Значит, ты лгал другим.
— Да.
— Они тебе не нравились?
— Нравились, но не все. Вожделение не имеет ничего общего с любовью.
— А ты лгал кому-нибудь из тех, кто тебе нравился?
— Да.
— А мне не будешь? — У Энн в желудке перевернулся кусок ростбифа, который она съела на завтрак. — Почему?
Почему бы ему не сказать, что она красивая? Тогда бы она ему не поверила. И поняла бы основу своего очарования — деньги. Знала бы, как поступать и чего ждать. Знала бы, что он от нее хочет.
— Потому что ты этого не хочешь.
Энн уставилась на завязанный на его шее узел черного галстука.
— Как ты об этом догадался?
— Я тебя понял, Энн.
Он не мог ее знать. Желания — да, но не женскую суть той, которая предпочла ухаживать за престарелыми родителями, а не выставлять себя на посмешище. Той, которая из трусости и слабости бессердечно продлевала страдания и боль.
Энн смело встретила вопросительный взгляд.
— Быть может, я бы предпочла вожделение, а не любовь,
Лицо Майкла осветила улыбка, на секунду сверкнули белоснежные зубы.
— Я испытываю к тебе вожделение. Вожделение не синоним любви, но одно не противоречит другому.
Чтобы проверить его утверждение, Энн дотронулась до его брюк, и ее руку опалил жар.
— Ты привел меня сюда, потому что тебе стыдно за то, как я выгляжу?
Слова сорвались с языка прежде, чем она сумела их остановить. Энн в ужасе отдернула руку. Она не хотела знать. И так слишком много истин для одного дня.
— Я привел тебя сюда, чтобы ты познакомилась с мадам Рене. — Ее прямота не смутила Майкла. — Она отважная женщина и преуспела там, где другие сдаются. Ты похожа на нее.
Еще бы. Они обе были не первой свежести.
— Ты был ее любовником?
— Нет, но мог бы стать, если бы она меня пожелала.
И заплатила хорошую цену.
Энн сосредоточила взгляд на изгибе его нижней губы. Она ощущала себя несносно наивной в этом мире причудливой красоты и неприкрытой сексуальности.
— Мадам сказала, что я слишком миниатюрна в груди. — Энн говорила тихо, поддавшись своему настроению. — Что талия пышнее, чем надо, а ноги сойдут. И чтобы я не тревожилась: она все сделает в лучшем виде.
Майкл взял ее за подбородок, и Энн пришлось посмотреть ему прямо в глаза.
— А мне она сказала совсем другое. — В его интонациях и выражении лица не было ни малейшего осуждения.
— Да? — Голос Энн задрожал. — Я бы не доверяла ее суждениям.
В глазах Майкла заплясали искорки смеха, будто солнечный лучик потревожил темную гладь озера.
— Ока сказала, что твои груди крепкие и полные, как у девушки, талия в полном порядке, а ноги, как у скаковой лошади.
Энн вспомнила сквозняк из-за штор и огонь фиалковых глаз, опаливший ее.
— Ты подглядывал, когда мадам меня измеряла! — возмутилась она. Он видел ее голой, в одних чулках и шляпке с нелепым плюмажем, из-за которого она казалась себе неуклюжей кобылой.
— Да.
— Я не могу носить изделия мадам Рене.
Майкл сурово сжал губы.
— Почему?
— Я в трауре. — У нее перехватило горло. — Мои родители умерли десять месяцев назад.
Лицо Майкла разгладилось. Или, быть может, он и вовсе не хмурился. Разве можно понять этого человека, который утверждает, что жаждет ее так же сильно, как она его.
— И поэтому ты пришла ко мне? — Шероховатые пальцы пробежались по ее щекам, коснулись ушей.
— Нет. Из-за страха. Я пришла к тебе, испугавшись, что однажды останусь такой же одинокой и несчастной, как они.
Их взгляды встретились.
— И тем не менее ты за ними ухаживала.
— У них больше никого не было.
— Ты не хочешь выходить со мной сегодня. — Его ресницы взлетели вверх. — Стесняешься?
Слышал ли он модистку? Больно ли ему, когда на него таращатся? Обсуждают?
Неужели найдется хоть одна женщина, которую он не сумеет пленить?
— Если бы женщина стеснялась мужчины, она не стала бы платить ему десять тысяч фунтов, месье д'Анж, — твердо ответила Энн.
— Тогда чего ты испугалась, когда я предложил показаться в свете?
Как он сказал? Иногда ложь — единственное, что нас защищает. Но сейчас нет нужды лгать. Они оба испытывают желание.
Энн гордо распрямила плечи.
— Я испугалась, когда поняла, что если нас увидят вместе, то все догадаются — ты со мной только потому, что я тебе заплатила.
Шелковистые губы Майкла скривились.
— Энн…
— И потому, что знаю: свет не поощряет физических желаний женщины, как ты и мадам Рене. Пойдут слухи, сплетни. Меня перестанут принимать в приличных домах.
Сквозь приглушенный городской шум прорвался веселый смех: модистка принимала новую посетительницу. Быть может, и она некогда была клиенткой Майкла? Энн тут же выкинула эту мысль из головы. Нет, она не позволит условностям разрушить их короткое счастье.
Энн положила ладони на его руки и ощутила шершавость шрамов… И жар его тела.
— Но я готова заплатить и эту цену.
Майкл наклонился.
— Значит, ты согласна носить платья мадам Рене… пока мы вместе?
Энн машинально облизала губы в предвкушении поцелуя.
— Да.
— А потом, когда кончится траур?
— Да, — солгала она.
Платья завернут в ткань, положат в чемодан и отправят на чердак к ее детским вещам. Губы Майкла потерлись о се губы.
— Поехали домой.
Домой к нему, в дом с ароматом цветов, а не запахом лекарств. Где царит наслаждение, а не страдание. Дыхание Энн участилось.
— Я не могу быть с тобой так рано… после вчерашнего.
Их губы снова встретились.
— Есть другие способы доставить тебе удовольствие.
Ее моментально бросило в жар.
— Ты хочешь сказать… как сначала… губами, языком, зубами?
— Я хочу сказать, что выдерну из твоей шляпки это перо и стану щекотать им твой клитор, пока ты не взмолишься, чтобы я остановился. Но я и тогда не перестану.
На секунду Энн представила белое перо из шляпки в его пальцах у себя между ног. Мышцы в промежности напряглись. А пальцы, свидетели вспыхнувшего желания, стиснула его ладонь.
Но Энн желала большего, не только личного удовлетворения, а чтобы сердца забились в унисон и дыхание смешалось в порыве любви.
— Я хочу, чтобы ты наслаждался вместе со мной. — Ее голос дрогнул.
— Тогда я покажу тебе другие способы, как мужчина и женщина могут получать удовольствие… вместе, — прошептал он.
Неизведанные границы наслаждения.
Предвкушение. Опасение. Раньше Энн не сознавала, насколько противоположны эти чувства. Она облизала губы, пробуя на вкус его слюну и его дыхание.
— А женщина может принимать мужчину там, куда… ты проникал пальцами сегодня утром? — Жар воспламенил ее тело, но Энн не понимала, от чего он: от бесстыдства вопроса или его распаляющего взгляда.
— Женщина может принимать мужчину в любое отверстие.
— Ты обещал рассказать мне, что имеет право требовать каждая женщина. А что имеет право требовать мужчина? — Как возвратить ему наслаждение, которое он доставлял ей. — Чего ты ждешь от женщины, Майкл?
Его руки больше не сжимали ее в объятиях. Энн моргнула, удивленная внезапным отступлением. Он повернулся и пошел прочь. А она все стояла и пыталась восстановить дыхание и контроль над собственным телом. А потом скорее почувствовала, чем услышала, как он приблизился к ней сзади.
— Подними правую руку.
Она подняла сначала правую, потом левую руку и вдела в рукава плаща. От этого груди выпятились вперед, и Энн ощутила грубую ласку рубашки. На плечи лег вес гренадиновой ткани. И давил, пока она едва смогла дышать. Что она сказала, отчего он ушел? Майкл подал ей перчатки и ридикюль.
— Держи, — проговорил он с непроницаемым лицом и вложил ей в ладонь скользкий шелк и хрупкую цепочку из жемчужин. — На деньги можно купить удовольствие, но с их помощью невозможно вызвать у мужчины эрекцию. Когда мы выйдем на улицу, люди заметят мое возбуждение, а не условия денежной сделки.
Энн заглянула ему в глаза.
— Тебя не смущает, что люди это заметят?
— С какой стати?
В самом деле, с какой стати? Всю жизнь Энн скрывала свои желания из опасения, что о ней плохо подумают.
Майкл предложил ей руку. Под тканью сюртука она ощутила мускулистое мужское тело. Вокруг бурлила городская жизнь, люди спешили по своим делам, а торговцы отчаянно пытались соблазнить их своим товаром. И не замечали Энн Эймс и ее спутника, который открыто бравировал своим возбуждением, вызванным старой девой. Лондонский воздух, пропитанный запахом нечистот, внезапно показался Энн кристально чистым.
Она вспомнила о пере на шляпке и о том, как оно будет использовано. Подумала о напряженной плоти своего спутника и о его прямом и откровенном высказывании.
Майкл махнул рукой, и у бордюрного камня тут же остановился кеб. В сумраке экипажа у Энн расширились зрачки. Скрипнули пружины: сначала под ее весом, потом под его.
Майкл плотно прикрыл дверцу. Энн одернула плащ, чтобы осталось больше места для него.
— Кебмены прямо-таки слетаются на вас, месье д'Анж.
Чувствовалось, как внутри экипажа сгущается первобытная сила. Майкл, казалось, намеревался оторвать ручку дверцы. А другая рука так крепко сжимала золотой набалдашник трости, что побелели покрывавшие его кожу багровые шрамы. В этот самый момент кеб дернулся и поехал вперед.
Энн слишком поздно поняла, что вызвало такую реакцию Майкла.
Глава 8
Майкл и модистка склонили головы друг к другу — нетронутую сединой темную и заносчиво рыжую — и обсуждали эскизы в альбоме. Словно Энн вообще не существовала. Клиентка, платившая огромные деньги, больше никого не интересовала.
Страхи и возбуждение, заставившие Энн остаться у Майкла, достигли наивысшей точки. Сам он никогда бы не надел пестроту из всех немыслимых цветов радуги. И не он платил за пошив модистке.
— Полагаю, вы должны консультироваться со мной, мадам.
Модистка подняла голову и посмотрела на нее так, словно она была девчонкой, без спросу встрявшей в разговор старших.
Энн разозлилась еще сильнее.
— Я возьму платье темно-синего цвета, но прежде, чем вы начнете шить, я хочу посмотреть фасон.
Мадам Рене замерла и нахохлилась, как курочка. Жемчужины на ее шее сердито блеснули.
— Я кутюрье, мадемуазель, художник. Вы сомневаетесь в моих способностях?
В разговор мягко вмешался Майкл:
— Мадемуазель просто интересуется, когда вы сможете предоставить ей свои шедевры. Дневное платье она хотела бы получить уже завтра.
— Невозможно! — Французский акцент модистки куда-то бесследно исчез.
— Ничего невозможного не существует, мадам, — настаивал Майкл.
Алчность взяла верх, в карих глазах мадам Рене сверкнул жадный огонек.
— Вы готовы заплатить хорошую цену, месье?
Фиалковые глаза пристально смотрели на Энн. И в них отражалось каждое слово, которым они обменялись, каждое прикосновение, каждое интимное движение.
Внезапно Лондон проник в маленький изящный магазин: продавцы горячей сдобы звонили в свои колокольчики, торговцы расхваливали товар. Скрипели колеса экипажей. Общий шум прорезала резкая трель свистка — в надежде заработать лишние полпенса подметальщик улиц подзывал для пассажира кеб.
— Да, мадам, — ответил Майкл недрогнувшим голосом, — я готов заплатить хорошую цену.
— Тогда все в порядке. Считайте, что платье будет готово. — Модистка поднялась с дивана и царственным движением расправила плечи. — Рада была познакомиться, мадемуазель. Не пропадайте надолго, месье. Анжелика. Бабетта! Несите материю. Нас ждут другие клиенты.
Клиенты, которые не так презираемы, как старая дева мисс Эймс!
Французская армия мадам поспешно собрала красивую материю и последовала за госпожой. А Энн обернулась к своим вещам: ридикюль поблескивал на столике времен Людовика XVI, рядом на полированном дереве безжизненно распластались черные пальцы перчаток. Неподалеку на медном крюке висел ее черный гренадиновый плащ. Тут же сияла золотой рукоятью трость Майкла.
Частная приемная сузилась до такой степени, что не осталось места для самообмана: Энн никогда не жила во Франции. А Майкл жил. И здесь, в ателье, бывал не впервые. Сидел на этом самом диване, сопровождая множество разных женщин.
Энн гордо распрямила спину.
— Зачем ты привел меня сюда?
Фиалковые глаза Майкл оставались бесстрастными.
— Мадам Рене на самом деле графиня де л'Агий. Ее дедушка и бабушка бежали в Лондон во время революции. Они потеряли все: поместья, состояние, драгоценности. И внушили единственной дочери нелепую мысль, что благодаря своему высокому происхождению она выйдет замуж за английского аристократа. А та не устояла перед хлыщом, который отнюдь не собирался на ней жениться. А потом, во время родов, не устояла напору смерти. Дедушка с бабушкой перенесли свои амбиции на внучку — красивую белокурую девочку, которая не могла не привлечь внимания богатого человека. Но девчонка оказалась практичной. Она решила стать куртизанкой и иметь не одного, а много английских аристократов. А когда ее очарование померкло, открыла это заведение. Сначала верховодила мужчинами, а теперь женщинами. Все, у кого нет платьев от мадам Рене, не имеют права считаться модницами.
Энн смотрела на него все так же непокорно. Она решительно не желала сочувствовать мадам Рене.
Все последние годы Энн мирилась с тем, что осталась старой девой. А модистка одной примеркой доказала, что она ничем не отличалась от восемнадцатилетней девчонки, которой когда-то была и которая не сумела пробиться в английский свет.
— Она одевает не любую, — мягко настаивал Майкл. — Даже за те суммы, которые готовы выложить светские красавицы.
— А тех, которые платили тебе? — холодно спросила Энн. Понимала, что ведет себя скверно, но не могла удержаться.
— Сначала да, — откровенно ответил Майкл.
— А потом?
— Я брал только тех, кто отвечал моим критериям. Как и мадам Рене.
— И каковы же ее критерии, если не богатство?
— Те же, что и мои.
— А именно?
— Мы оба требуем, чтобы в женщине была страстность.
На какое-то мгновение Энн поверила, что он считал ее привлекательной. Но Майкл не взял бы ее без денег, как не приняла бы и мадам Рене.
— Ты обещал, что не станешь мне лгать.
— Я не лгу.
— А если бы я захотела… солгал бы?
Где-то далеко захлопнулась дверь, отсекая ворвавшуюся в дом городскую шумиху. Нечто похожее на боль исказило черты Майкла. Или сожаление? Или просто скука от того, что все так обыденно?
— Нет, не солгал бы.
Энн сморгнула с глаз слезы.
— Почему? — напряженно спросила она.
— Потому что я люблю тебя, Энн Эймс.
Энн быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец удовольствия.
— Значит, ты лгал другим.
— Да.
— Они тебе не нравились?
— Нравились, но не все. Вожделение не имеет ничего общего с любовью.
— А ты лгал кому-нибудь из тех, кто тебе нравился?
— Да.
— А мне не будешь? — У Энн в желудке перевернулся кусок ростбифа, который она съела на завтрак. — Почему?
Почему бы ему не сказать, что она красивая? Тогда бы она ему не поверила. И поняла бы основу своего очарования — деньги. Знала бы, как поступать и чего ждать. Знала бы, что он от нее хочет.
— Потому что ты этого не хочешь.
Энн уставилась на завязанный на его шее узел черного галстука.
— Как ты об этом догадался?
— Я тебя понял, Энн.
Он не мог ее знать. Желания — да, но не женскую суть той, которая предпочла ухаживать за престарелыми родителями, а не выставлять себя на посмешище. Той, которая из трусости и слабости бессердечно продлевала страдания и боль.
Энн смело встретила вопросительный взгляд.
— Быть может, я бы предпочла вожделение, а не любовь,
Лицо Майкла осветила улыбка, на секунду сверкнули белоснежные зубы.
— Я испытываю к тебе вожделение. Вожделение не синоним любви, но одно не противоречит другому.
Чтобы проверить его утверждение, Энн дотронулась до его брюк, и ее руку опалил жар.
— Ты привел меня сюда, потому что тебе стыдно за то, как я выгляжу?
Слова сорвались с языка прежде, чем она сумела их остановить. Энн в ужасе отдернула руку. Она не хотела знать. И так слишком много истин для одного дня.
— Я привел тебя сюда, чтобы ты познакомилась с мадам Рене. — Ее прямота не смутила Майкла. — Она отважная женщина и преуспела там, где другие сдаются. Ты похожа на нее.
Еще бы. Они обе были не первой свежести.
— Ты был ее любовником?
— Нет, но мог бы стать, если бы она меня пожелала.
И заплатила хорошую цену.
Энн сосредоточила взгляд на изгибе его нижней губы. Она ощущала себя несносно наивной в этом мире причудливой красоты и неприкрытой сексуальности.
— Мадам сказала, что я слишком миниатюрна в груди. — Энн говорила тихо, поддавшись своему настроению. — Что талия пышнее, чем надо, а ноги сойдут. И чтобы я не тревожилась: она все сделает в лучшем виде.
Майкл взял ее за подбородок, и Энн пришлось посмотреть ему прямо в глаза.
— А мне она сказала совсем другое. — В его интонациях и выражении лица не было ни малейшего осуждения.
— Да? — Голос Энн задрожал. — Я бы не доверяла ее суждениям.
В глазах Майкла заплясали искорки смеха, будто солнечный лучик потревожил темную гладь озера.
— Ока сказала, что твои груди крепкие и полные, как у девушки, талия в полном порядке, а ноги, как у скаковой лошади.
Энн вспомнила сквозняк из-за штор и огонь фиалковых глаз, опаливший ее.
— Ты подглядывал, когда мадам меня измеряла! — возмутилась она. Он видел ее голой, в одних чулках и шляпке с нелепым плюмажем, из-за которого она казалась себе неуклюжей кобылой.
— Да.
— Я не могу носить изделия мадам Рене.
Майкл сурово сжал губы.
— Почему?
— Я в трауре. — У нее перехватило горло. — Мои родители умерли десять месяцев назад.
Лицо Майкла разгладилось. Или, быть может, он и вовсе не хмурился. Разве можно понять этого человека, который утверждает, что жаждет ее так же сильно, как она его.
— И поэтому ты пришла ко мне? — Шероховатые пальцы пробежались по ее щекам, коснулись ушей.
— Нет. Из-за страха. Я пришла к тебе, испугавшись, что однажды останусь такой же одинокой и несчастной, как они.
Их взгляды встретились.
— И тем не менее ты за ними ухаживала.
— У них больше никого не было.
— Ты не хочешь выходить со мной сегодня. — Его ресницы взлетели вверх. — Стесняешься?
Слышал ли он модистку? Больно ли ему, когда на него таращатся? Обсуждают?
Неужели найдется хоть одна женщина, которую он не сумеет пленить?
— Если бы женщина стеснялась мужчины, она не стала бы платить ему десять тысяч фунтов, месье д'Анж, — твердо ответила Энн.
— Тогда чего ты испугалась, когда я предложил показаться в свете?
Как он сказал? Иногда ложь — единственное, что нас защищает. Но сейчас нет нужды лгать. Они оба испытывают желание.
Энн гордо распрямила плечи.
— Я испугалась, когда поняла, что если нас увидят вместе, то все догадаются — ты со мной только потому, что я тебе заплатила.
Шелковистые губы Майкла скривились.
— Энн…
— И потому, что знаю: свет не поощряет физических желаний женщины, как ты и мадам Рене. Пойдут слухи, сплетни. Меня перестанут принимать в приличных домах.
Сквозь приглушенный городской шум прорвался веселый смех: модистка принимала новую посетительницу. Быть может, и она некогда была клиенткой Майкла? Энн тут же выкинула эту мысль из головы. Нет, она не позволит условностям разрушить их короткое счастье.
Энн положила ладони на его руки и ощутила шершавость шрамов… И жар его тела.
— Но я готова заплатить и эту цену.
Майкл наклонился.
— Значит, ты согласна носить платья мадам Рене… пока мы вместе?
Энн машинально облизала губы в предвкушении поцелуя.
— Да.
— А потом, когда кончится траур?
— Да, — солгала она.
Платья завернут в ткань, положат в чемодан и отправят на чердак к ее детским вещам. Губы Майкла потерлись о се губы.
— Поехали домой.
Домой к нему, в дом с ароматом цветов, а не запахом лекарств. Где царит наслаждение, а не страдание. Дыхание Энн участилось.
— Я не могу быть с тобой так рано… после вчерашнего.
Их губы снова встретились.
— Есть другие способы доставить тебе удовольствие.
Ее моментально бросило в жар.
— Ты хочешь сказать… как сначала… губами, языком, зубами?
— Я хочу сказать, что выдерну из твоей шляпки это перо и стану щекотать им твой клитор, пока ты не взмолишься, чтобы я остановился. Но я и тогда не перестану.
На секунду Энн представила белое перо из шляпки в его пальцах у себя между ног. Мышцы в промежности напряглись. А пальцы, свидетели вспыхнувшего желания, стиснула его ладонь.
Но Энн желала большего, не только личного удовлетворения, а чтобы сердца забились в унисон и дыхание смешалось в порыве любви.
— Я хочу, чтобы ты наслаждался вместе со мной. — Ее голос дрогнул.
— Тогда я покажу тебе другие способы, как мужчина и женщина могут получать удовольствие… вместе, — прошептал он.
Неизведанные границы наслаждения.
Предвкушение. Опасение. Раньше Энн не сознавала, насколько противоположны эти чувства. Она облизала губы, пробуя на вкус его слюну и его дыхание.
— А женщина может принимать мужчину там, куда… ты проникал пальцами сегодня утром? — Жар воспламенил ее тело, но Энн не понимала, от чего он: от бесстыдства вопроса или его распаляющего взгляда.
— Женщина может принимать мужчину в любое отверстие.
— Ты обещал рассказать мне, что имеет право требовать каждая женщина. А что имеет право требовать мужчина? — Как возвратить ему наслаждение, которое он доставлял ей. — Чего ты ждешь от женщины, Майкл?
Его руки больше не сжимали ее в объятиях. Энн моргнула, удивленная внезапным отступлением. Он повернулся и пошел прочь. А она все стояла и пыталась восстановить дыхание и контроль над собственным телом. А потом скорее почувствовала, чем услышала, как он приблизился к ней сзади.
— Подними правую руку.
Она подняла сначала правую, потом левую руку и вдела в рукава плаща. От этого груди выпятились вперед, и Энн ощутила грубую ласку рубашки. На плечи лег вес гренадиновой ткани. И давил, пока она едва смогла дышать. Что она сказала, отчего он ушел? Майкл подал ей перчатки и ридикюль.
— Держи, — проговорил он с непроницаемым лицом и вложил ей в ладонь скользкий шелк и хрупкую цепочку из жемчужин. — На деньги можно купить удовольствие, но с их помощью невозможно вызвать у мужчины эрекцию. Когда мы выйдем на улицу, люди заметят мое возбуждение, а не условия денежной сделки.
Энн заглянула ему в глаза.
— Тебя не смущает, что люди это заметят?
— С какой стати?
В самом деле, с какой стати? Всю жизнь Энн скрывала свои желания из опасения, что о ней плохо подумают.
Майкл предложил ей руку. Под тканью сюртука она ощутила мускулистое мужское тело. Вокруг бурлила городская жизнь, люди спешили по своим делам, а торговцы отчаянно пытались соблазнить их своим товаром. И не замечали Энн Эймс и ее спутника, который открыто бравировал своим возбуждением, вызванным старой девой. Лондонский воздух, пропитанный запахом нечистот, внезапно показался Энн кристально чистым.
Она вспомнила о пере на шляпке и о том, как оно будет использовано. Подумала о напряженной плоти своего спутника и о его прямом и откровенном высказывании.
Майкл махнул рукой, и у бордюрного камня тут же остановился кеб. В сумраке экипажа у Энн расширились зрачки. Скрипнули пружины: сначала под ее весом, потом под его.
Майкл плотно прикрыл дверцу. Энн одернула плащ, чтобы осталось больше места для него.
— Кебмены прямо-таки слетаются на вас, месье д'Анж.
Чувствовалось, как внутри экипажа сгущается первобытная сила. Майкл, казалось, намеревался оторвать ручку дверцы. А другая рука так крепко сжимала золотой набалдашник трости, что побелели покрывавшие его кожу багровые шрамы. В этот самый момент кеб дернулся и поехал вперед.
Энн слишком поздно поняла, что вызвало такую реакцию Майкла.
Глава 8
Майкл не представлял, что будет похищен на людной улице при свете дня. И не зверским злодеем, а обыкновенным кебменом.
Равнодушные пешеходы торопились мимо, продавцы на все лады расхваливали товар, а его член горел и подергивался, как живое существо, и не подозревал об опасности. Пальцы сжимали железную рукоятку дверцы, но не могли остановить кеб.
В экипаже удушливо пахло чьими-то духами, застоялым сигарным дымом и влажным сеном, и от этого у Майкла безумно кружилась голова. Словно его окружал хоровод безликих, безымянных седоков, которые никогда не узнают о безвестной старой деве и мужчине, которого она наняла, чтобы тот лишил ее невинности.
— Извини. — Ее тихий, размеренный голос показался Майклу неистовым ревом. Плечо в такт движению кеба прикасалось к его плечу и бередило сведенные от напряжения мышцы. — Я не имела в виду, что твоя внешность привлекает ненужное внимание.
Маршрут кеба мог завершиться в двух различных конечных точках, а у Майкла был двойной выбор. Сгрести в охапку Энн и выпрыгнуть на ходу или ждать, куда привезет его экипаж.
На тот свет или в его городской дом.
Если они попытаются выпрыгнуть, Энн поранится, быть может, даже убьется. А всего минуту до этого в ее голове роились мириады картин, как могут наслаждаться друг другом мужчина и женщина.
Ему, а не ей надо просить прощения.
— Я уже говорил тебе вчера. — Дыхание Майкла затуманило стекло. — Передо мной не надо извиняться. Никогда.
Солнечный луч сверкнул в витрине магазина, и лавина света на мгновение ослепила Майкла. Пальцы сжимали неподатливый металл рукоятки дверцы, а другая рука впилась в набалдашник трости. Золото казалось теплым и мягким, как тело Энн.
Это третий вариант. Трость всегда при нем, как кинжал и презервативы в тумбочке у кровати. Золотой набалдашник выворачивается, и палка моментально превращается в короткую шпагу. Милосерднее убить ее самому — быстро и безболезненно, а не слушать, как она молит о смерти.
Как умоляла Диана.
— Я по себе знаю, что значит стать объектом любопытства.
Сострадание этой женщины нервировало. Майкл резко повернулся к ней. В полумраке экипажа ее лицо казалось совершенно бледным, но глаза поблескивали. Ей было невдомек, что возница способен похитить людей и убить. И уж совсем не верилось, что похитителем станет мужчина, который нанят ею ради удовольствий.
Она прикасалась к нему, эта старая дева, которой только предстояло изучить, каковы ее желания. Накрывала его руку своей ладонью и ни разу не дрогнула от отвращения, когда чувствовала уродливые шрамы.
А он использовал ее!
— Разве ты можешь знать, каково быть объектом любопытства? — резко спросил он.
Разве она знает, что такое ложь, насмешки и убийство?
— Старые девы кажутся свету чудаковатыми. — Глаза Энн затуманила тень, но белое перо на ее шляпке продолжало танцевать в такт движению колес экипажа. — Особенно в провинции, где людям больше не о чем разговаривать, кроме как о своих соседях.
Но она согласилась остаться у него, чтобы их видели вместе, хотя сознавала — это испортит ее репутацию.
Снаружи послышалась музыка духового оркестра, в окне со стороны Энн засверкали яркие всполохи — блестели трубы, бухали барабаны.
Майкл никогда не называл его имени. Ни Габриэлю. Ни мадам, воспитавшей двух ангелочков. Когда его похитят, он просто перестанет существовать в мире, который и без того считал его мертвецом. Распадется круговорот желания и смерти. Не останется страха, плотского голода, который съедает и душу, и тело. И не останется никого, способного помочь Энн.
Но разве можно допустить, чтобы она оказалась во власти этого человека?
Кеб завернул за угол — экипаж накренился, скрипнуло дерево. Энн ухватилась за ременную петлю. Поздно!
Женщина повалилась на него. Ни гренадин, ни шерсть, ни начиненный китовым усом корсет не спасли его от толчка ее крепких, круглых грудей. Майкл проклял свой член, который отозвался непроизвольным подергиванием. И того, кто, насылая страх, обострял его желание. У Майкла не оставалось сомнений, что произойдет, если его и Энн похитят вместе. Ни один из них не выживет.
Инстинктивный порыв бежать, спастись превратился в более настойчивую потребность оберегать. Майкл и его враг были последними звеньями цепочки. Когда они умрут, некому будет носить родовое имя, Энн тоже была последней в своей ветви. Майкла подмывало оплодотворить се своим семенем и вытолкнуть из кеба в надежде, что она останется жива и выносит ребенка. Из нее получится любящая мать. Сын или дочь станут сосать ее груди, как сосал их он, и, не ведая о его грехах, впитывать ее душевную доброту. Его потомство. И в то же время кровь от крови того человека. Майкл едва подавил желание создать жизнь из бесконечной и бессмысленной череды разрушений.
— Слухи порождало не твое семейное положение, — авторитетно заявил он. — Женщины и мужчины очень часто презирают то, чего жаждут, и наоборот. Все дело в твоем состоянии.
— Дело вовсе не в том, что породило слух, — тихо возразила Энн. Кожаное сиденье под ними поскрипывало и подпрыгивало — почти болезненно подхлестывая его возбуждение. — Дело в той боли, которую он вызывает.
Левое заднее колесо угодило в яму. Кеб накренился, а затем дернулся вперед.
Майкл не мог ей сказать, что слова не ранят. Не мог солгать, что настанет день и она перестанет ощущать боль. Если возница доставит их к тому человеку, у Энн не останется времени для роста, для любви и для смеха.
Мимо промелькнули красные кирпичные дома, и от этого забрезжила надежда: пока что экипаж не отклонился от маршрута и вез их к нему домой. Всколыхнулась ярость: с ним играли, как кошка с мышью, а он ничего не мог поделать.
Лишь наблюдать и ждать.
— Я трогала себя.
Майкл покосился на Энн. Ее щека вырисовывалась на фоне марева стен за окном. В груди свилась невидимая пружина: женщина решилась на откровенность, потому что считала, что обидела его, и хотела загладить вину.
— Утром ты меня спрашивал, трогала ли я себя, когда представляла, как мужчины сосут женщин. Да, трогала. — Энн мяла ридикюль, и жемчужины поблескивали, словно черные бриллианты. — Лежала в кровати и представляла, что ты меня сосешь. — Беззащитный взгляд говорил о том, что она не уверена в его реакции. — Лежала и трогала.
Глупо было ревновать к мертвецу, но Майкл испытал ревность. Прокатилась черная волна гнева. Энн Эймс представляла, что ее сосал Мишель, а не Майкл. Ни одна женщина не выкрикивала в порыве страсти его нареченного имени.
Всегда только Мишель.
И никогда Майкл.
— Ты бы предпочла иметь меня таким, каким я был раньше? — грубо поинтересовался он. — Только притворяешься, что не замечаешь шрамов?
Энн не отвернулась и не опустила глаза.
— Нет, это не так.
— Что не так? — безжалостно настаивал Майкл. — Не притворяешься, что шрамов нет, или не притворяешься, что они ничего не значат?
— Я не хочу, чтобы ты стал прежним.
Однако Майклу мучительно захотелось снова стать Мишелем, ради ее же блага. Забыть о цене, которую ей придется заплатить ради него. Забыть о том, что ее ждало. Через час. Через день. Через месяц. Враг непременно явится.
— Почему? — грубо спросил он.
— Потому что я почувствовала себя желанной.
Притом, что восемнадцать лет назад он ее просто не заметил. Обидел свою старую деву еще до того, как с ней познакомился. Напряженные мышцы пронзила дрожь — от сознания того, в какой ад он ее вовлек, и жажды иных обстоятельств, при которых все могло бы сложиться иначе. Но лучше об этом не думать, для их же собственного блага.
Однако сделать это оказалось нелегко.
— Ты желанна, Энн. Я видел, как мужчина заглядывался на тебя на улице. И я тебя тоже хочу.
Ее бледно-голубые глаза засверкали. Она хотела бы в это поверить, но пока не могла.
— Ты говорил по-французски лишь однажды, после того как лишил меня девственности. — Стараясь скрыть смущение и свою незащищенность, Энн потупила голову. А кеб тем времени катил и катил к месту своего назначения. — Почему?
Энн начинала складывать воедино отдельные части головоломки. Майкл скрипнул зубами. Потому что теперь он хотел ее больше жизни. Но не такого ответа она ждала. Вечером она поправила его, когда он назвал ее mon amour — любовь моя. Но не тогда, когда произнес «шери». Она хотела французских любезностей, которыми он награждал остальных своих клиенток. И ее тоже, пока не понял, что нет смысла притворяться тем, кем он теперь не был. Майкл едва заставил себя произнести слова, которых она ожидала.
— Ты предпочитаешь, чтобы я говорил по-французски чаще?
Не окажется ли смерть безболезненнее, если ее причиной послужит Мишель?
— Я хочу, чтобы ты учил меня французскому.
Майкл покачал головой. Он не мог быть Мишелем, даже если таково последнее желание этой старой девы.
— Ты его и так знаешь.
Каждая прилично воспитанная женщина занималась французской грамматикой.
— Но не так… — Энн перехватила его взгляд. — Я хочу, чтобы ты научил меня другим словам, не из медицинских учебников. Ученые определяют оргазм как средство, благодаря которому сперма попадает в организм женщины и оплодотворяет ее. А клитор — как пенисоподобный орган, который, будучи частью тела женщины, не развился в то, что является гордостью мужчин. А мне нужны слова, которые отражают красоту физического соития.
«Откуда приличная дама знает такие термины?» — удивился Майкл. Общество тщательно скрывает их, опасаясь, что женщины отравят ими души. Не иначе как из медицинских учебников, поэтому-то ее знания так отдают болезнью и смертью.
— В английском языке тоже есть такие слова, — заявил он.
— Ты прав, но мне они кажутся грубее. Соитие — вещь земная, примитивная. Однако то, что ты делал… То, что мы делали вместе, — не отвратительно. Наоборот, я ни разу не чувствовала себя ближе к другому человеку, чем когда ты находился во мне. Французский — красивый язык. — Энн попыталась придать голосу легкость, но у нее ничего не получилось. Жизнь никогда не давалась ей легко. — Для интимных дел он подходит гораздо лучше.
Когда-то Майкл тоже так считал, но теперь мог сосредоточиться только на перемалывающем скрипении колес и пульсирующем жаре от прикосновений ее плеча, ноги и бедра.
Равнодушные пешеходы торопились мимо, продавцы на все лады расхваливали товар, а его член горел и подергивался, как живое существо, и не подозревал об опасности. Пальцы сжимали железную рукоятку дверцы, но не могли остановить кеб.
В экипаже удушливо пахло чьими-то духами, застоялым сигарным дымом и влажным сеном, и от этого у Майкла безумно кружилась голова. Словно его окружал хоровод безликих, безымянных седоков, которые никогда не узнают о безвестной старой деве и мужчине, которого она наняла, чтобы тот лишил ее невинности.
— Извини. — Ее тихий, размеренный голос показался Майклу неистовым ревом. Плечо в такт движению кеба прикасалось к его плечу и бередило сведенные от напряжения мышцы. — Я не имела в виду, что твоя внешность привлекает ненужное внимание.
Маршрут кеба мог завершиться в двух различных конечных точках, а у Майкла был двойной выбор. Сгрести в охапку Энн и выпрыгнуть на ходу или ждать, куда привезет его экипаж.
На тот свет или в его городской дом.
Если они попытаются выпрыгнуть, Энн поранится, быть может, даже убьется. А всего минуту до этого в ее голове роились мириады картин, как могут наслаждаться друг другом мужчина и женщина.
Ему, а не ей надо просить прощения.
— Я уже говорил тебе вчера. — Дыхание Майкла затуманило стекло. — Передо мной не надо извиняться. Никогда.
Солнечный луч сверкнул в витрине магазина, и лавина света на мгновение ослепила Майкла. Пальцы сжимали неподатливый металл рукоятки дверцы, а другая рука впилась в набалдашник трости. Золото казалось теплым и мягким, как тело Энн.
Это третий вариант. Трость всегда при нем, как кинжал и презервативы в тумбочке у кровати. Золотой набалдашник выворачивается, и палка моментально превращается в короткую шпагу. Милосерднее убить ее самому — быстро и безболезненно, а не слушать, как она молит о смерти.
Как умоляла Диана.
— Я по себе знаю, что значит стать объектом любопытства.
Сострадание этой женщины нервировало. Майкл резко повернулся к ней. В полумраке экипажа ее лицо казалось совершенно бледным, но глаза поблескивали. Ей было невдомек, что возница способен похитить людей и убить. И уж совсем не верилось, что похитителем станет мужчина, который нанят ею ради удовольствий.
Она прикасалась к нему, эта старая дева, которой только предстояло изучить, каковы ее желания. Накрывала его руку своей ладонью и ни разу не дрогнула от отвращения, когда чувствовала уродливые шрамы.
А он использовал ее!
— Разве ты можешь знать, каково быть объектом любопытства? — резко спросил он.
Разве она знает, что такое ложь, насмешки и убийство?
— Старые девы кажутся свету чудаковатыми. — Глаза Энн затуманила тень, но белое перо на ее шляпке продолжало танцевать в такт движению колес экипажа. — Особенно в провинции, где людям больше не о чем разговаривать, кроме как о своих соседях.
Но она согласилась остаться у него, чтобы их видели вместе, хотя сознавала — это испортит ее репутацию.
Снаружи послышалась музыка духового оркестра, в окне со стороны Энн засверкали яркие всполохи — блестели трубы, бухали барабаны.
Майкл никогда не называл его имени. Ни Габриэлю. Ни мадам, воспитавшей двух ангелочков. Когда его похитят, он просто перестанет существовать в мире, который и без того считал его мертвецом. Распадется круговорот желания и смерти. Не останется страха, плотского голода, который съедает и душу, и тело. И не останется никого, способного помочь Энн.
Но разве можно допустить, чтобы она оказалась во власти этого человека?
Кеб завернул за угол — экипаж накренился, скрипнуло дерево. Энн ухватилась за ременную петлю. Поздно!
Женщина повалилась на него. Ни гренадин, ни шерсть, ни начиненный китовым усом корсет не спасли его от толчка ее крепких, круглых грудей. Майкл проклял свой член, который отозвался непроизвольным подергиванием. И того, кто, насылая страх, обострял его желание. У Майкла не оставалось сомнений, что произойдет, если его и Энн похитят вместе. Ни один из них не выживет.
Инстинктивный порыв бежать, спастись превратился в более настойчивую потребность оберегать. Майкл и его враг были последними звеньями цепочки. Когда они умрут, некому будет носить родовое имя, Энн тоже была последней в своей ветви. Майкла подмывало оплодотворить се своим семенем и вытолкнуть из кеба в надежде, что она останется жива и выносит ребенка. Из нее получится любящая мать. Сын или дочь станут сосать ее груди, как сосал их он, и, не ведая о его грехах, впитывать ее душевную доброту. Его потомство. И в то же время кровь от крови того человека. Майкл едва подавил желание создать жизнь из бесконечной и бессмысленной череды разрушений.
— Слухи порождало не твое семейное положение, — авторитетно заявил он. — Женщины и мужчины очень часто презирают то, чего жаждут, и наоборот. Все дело в твоем состоянии.
— Дело вовсе не в том, что породило слух, — тихо возразила Энн. Кожаное сиденье под ними поскрипывало и подпрыгивало — почти болезненно подхлестывая его возбуждение. — Дело в той боли, которую он вызывает.
Левое заднее колесо угодило в яму. Кеб накренился, а затем дернулся вперед.
Майкл не мог ей сказать, что слова не ранят. Не мог солгать, что настанет день и она перестанет ощущать боль. Если возница доставит их к тому человеку, у Энн не останется времени для роста, для любви и для смеха.
Мимо промелькнули красные кирпичные дома, и от этого забрезжила надежда: пока что экипаж не отклонился от маршрута и вез их к нему домой. Всколыхнулась ярость: с ним играли, как кошка с мышью, а он ничего не мог поделать.
Лишь наблюдать и ждать.
— Я трогала себя.
Майкл покосился на Энн. Ее щека вырисовывалась на фоне марева стен за окном. В груди свилась невидимая пружина: женщина решилась на откровенность, потому что считала, что обидела его, и хотела загладить вину.
— Утром ты меня спрашивал, трогала ли я себя, когда представляла, как мужчины сосут женщин. Да, трогала. — Энн мяла ридикюль, и жемчужины поблескивали, словно черные бриллианты. — Лежала в кровати и представляла, что ты меня сосешь. — Беззащитный взгляд говорил о том, что она не уверена в его реакции. — Лежала и трогала.
Глупо было ревновать к мертвецу, но Майкл испытал ревность. Прокатилась черная волна гнева. Энн Эймс представляла, что ее сосал Мишель, а не Майкл. Ни одна женщина не выкрикивала в порыве страсти его нареченного имени.
Всегда только Мишель.
И никогда Майкл.
— Ты бы предпочла иметь меня таким, каким я был раньше? — грубо поинтересовался он. — Только притворяешься, что не замечаешь шрамов?
Энн не отвернулась и не опустила глаза.
— Нет, это не так.
— Что не так? — безжалостно настаивал Майкл. — Не притворяешься, что шрамов нет, или не притворяешься, что они ничего не значат?
— Я не хочу, чтобы ты стал прежним.
Однако Майклу мучительно захотелось снова стать Мишелем, ради ее же блага. Забыть о цене, которую ей придется заплатить ради него. Забыть о том, что ее ждало. Через час. Через день. Через месяц. Враг непременно явится.
— Почему? — грубо спросил он.
— Потому что я почувствовала себя желанной.
Притом, что восемнадцать лет назад он ее просто не заметил. Обидел свою старую деву еще до того, как с ней познакомился. Напряженные мышцы пронзила дрожь — от сознания того, в какой ад он ее вовлек, и жажды иных обстоятельств, при которых все могло бы сложиться иначе. Но лучше об этом не думать, для их же собственного блага.
Однако сделать это оказалось нелегко.
— Ты желанна, Энн. Я видел, как мужчина заглядывался на тебя на улице. И я тебя тоже хочу.
Ее бледно-голубые глаза засверкали. Она хотела бы в это поверить, но пока не могла.
— Ты говорил по-французски лишь однажды, после того как лишил меня девственности. — Стараясь скрыть смущение и свою незащищенность, Энн потупила голову. А кеб тем времени катил и катил к месту своего назначения. — Почему?
Энн начинала складывать воедино отдельные части головоломки. Майкл скрипнул зубами. Потому что теперь он хотел ее больше жизни. Но не такого ответа она ждала. Вечером она поправила его, когда он назвал ее mon amour — любовь моя. Но не тогда, когда произнес «шери». Она хотела французских любезностей, которыми он награждал остальных своих клиенток. И ее тоже, пока не понял, что нет смысла притворяться тем, кем он теперь не был. Майкл едва заставил себя произнести слова, которых она ожидала.
— Ты предпочитаешь, чтобы я говорил по-французски чаще?
Не окажется ли смерть безболезненнее, если ее причиной послужит Мишель?
— Я хочу, чтобы ты учил меня французскому.
Майкл покачал головой. Он не мог быть Мишелем, даже если таково последнее желание этой старой девы.
— Ты его и так знаешь.
Каждая прилично воспитанная женщина занималась французской грамматикой.
— Но не так… — Энн перехватила его взгляд. — Я хочу, чтобы ты научил меня другим словам, не из медицинских учебников. Ученые определяют оргазм как средство, благодаря которому сперма попадает в организм женщины и оплодотворяет ее. А клитор — как пенисоподобный орган, который, будучи частью тела женщины, не развился в то, что является гордостью мужчин. А мне нужны слова, которые отражают красоту физического соития.
«Откуда приличная дама знает такие термины?» — удивился Майкл. Общество тщательно скрывает их, опасаясь, что женщины отравят ими души. Не иначе как из медицинских учебников, поэтому-то ее знания так отдают болезнью и смертью.
— В английском языке тоже есть такие слова, — заявил он.
— Ты прав, но мне они кажутся грубее. Соитие — вещь земная, примитивная. Однако то, что ты делал… То, что мы делали вместе, — не отвратительно. Наоборот, я ни разу не чувствовала себя ближе к другому человеку, чем когда ты находился во мне. Французский — красивый язык. — Энн попыталась придать голосу легкость, но у нее ничего не получилось. Жизнь никогда не давалась ей легко. — Для интимных дел он подходит гораздо лучше.
Когда-то Майкл тоже так считал, но теперь мог сосредоточиться только на перемалывающем скрипении колес и пульсирующем жаре от прикосновений ее плеча, ноги и бедра.