Страница:
Опытный глаз мог уловить причины этих строгостей: по железным дорогам двигались воинские составы. Узловые станции были забиты эшелонами.
Европейские политики боялись раскрыть смысл этих перевозок. Буржуазные правительства втайне надеялись, что события разыграются лишь на востоке Европы. Разве не об этом твердили все тайные договоры последних лет? Но действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела французского генштаба доносила: "Армия Германии мобилизована. На границе Франции сосредоточиваются германские войска". Несколькими часами позже началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе.
Общественное мнение Франции было возбуждено. Оно знало, что германские войска сосредоточены у границ, что средиземноморская эскадра англичан появилась на африканских линиях, германский флот покинул свои базы и крейсирует в Северном море. Наконец в полдень 16-го эскадра "неизвестной национальности" открыла огонь по двум французским пароходам, выходившим из устья Темзы. Огнем тяжелой артиллерии пароходы были пущены ко дну в течение трех с половиной минут. К вечеру того же числа аналогичный случай произошел в Сицилийском проливе, где погиб французский пароход с грузом хлопка.
Взрыв негодования охватил французское общество. Все его слои, все партии, кроме фашистских, требовали отпора обнаглевшим агрессорам. Правительство растерялось: оно было так же одиноко внутри страны, как на международной арене. Пытаясь снять с себя ответственность за грядущие грозные события, оно поручило своему послу в Москве сделать запрос советскому правительству об его намерениях в случае нападения Третьей империи на Францию. Все хорошо понимали, что, после демонстративного игнорирования французским правительством франко-советского пакта и почти откровенного отрицания взаимности обязательств, оно делало этот свой шаг не очень уверенно.
Взоры Европы обратились на Восток.
Радиоприемники ждали передач... Змеи-очереди вились у киосков. Сверстанные номера газет неподвижно лежали в машинах с квадратом пустого места посредине первой полосы: ждали известий из Москвы. Разносчики спали у ворот типографий.
В Париже царила необычная тишина. Без криков и песен двигались по улицам толпы демонстрантов. Под лозунгами Народного фронта стихийно объединились разъединенные провокациями реакции широкие круги французского общества. Коммунисты, социалисты, радикалы, левые католики - все были снова здесь. Впервые за три года, чиновники шли рядом со штукатурами и мелкие лавочники оказались в одной шеренге с металлистами. Колонны сходились к площади Звезды и вливались в единый могучий поток народной воли, неудержимо катившийся по Елисейским полям.
Разительным отличием этой грандиозной Демонстрации от сотен и тысяч прежних выступлений французских масс было молчание. Ни криков, ни песен - одни лишь сдержанные разговоры. Когда какой-нибудь энтузиаст или провокатор вскакивал на крышу автомобиля, пытаясь что-то выкрикнуть, толпа стаскивала их одинаково безжалостно.
Народ был начеку.
Громкоговорители до сих пор не передали ответа Москвы.
Народ не хотел пропустить ни единого слова в этом известии.
Радио упорно молчало. Зато по городу поползли слухи, колючие и липкие. Какие-то типы шныряли в толпе. Нескольких провокаторов выловили. Шоферу-волонтеру пришлось отвезти их в институт Скорой помощи. Когда двигаться стало уже некуда, толпы застыли. Люди стояли на всех площадях, на улицах и бульварах. Перед дворцом президента, перед палатой депутатов, у монументальных зданий банков стояли пикеты Народного фронта.
Боялись провокаций. Полиции и гард-мобилям[2] нужен был только предлог, чтобы пустить в ход бронированные автомобили. Но город был недвижим и молчалив. Молчали опустевшие заводы, не гудели автомобили, брошенные шоферами. Застыли на площадях безмолвные автобусы. Даже в кафе на бульварах царила мертвая тишина. На спинках стульев белели брошенные фартуки гарсонов.
Париж молчал.
Правительство не решалось заговорить. Оно не хотело говорить правду, а лгать в такой тишине было страшно. С его согласия "боевые кресты" пустили своих шептунов:
"Москва не решится, она слаба... СССР покинул Францию. Франция одинока. Франция изолирована. Германия размозжит нас одним ударом своего бронированного кулака. Надо уступить..."
Так прошел день. Необычайно длинный и тихий для Парижа день 16 августа.
Около полуночи загремели рупоры на зданиях редакций левых газет:
"Французы! Решение Кремля состоялось. Великий Советский Союз остался верен взятым на себя обязательствам. Он не покинет демократии в час фашистской агрессии. Народы Советского Союза еще раз протягивают руку французскому народу через головы всех предателей. Пожмем эту руку миллионами трудовых рук всех честных французов. Да здравствует великий Советский Союз! Да здравствует союз демократий всего мира!"
Молчать было немыслимо. Официальное коммюнике в сдержанной форме сообщило о "заверениях", полученных французским послом в Москве. По тону сообщения было видно, что это известие испугало буржуазных воротил больше, чем если бы им сообщили об оккупации Третьей империей половины Франции.
По улицам Парижа женщины несли увитые цветами портреты советских вождей. Короткое радио из Москвы сохраняло женщинам надежду на то, что полтора миллиона французских солдат, стоящих на линии Мажино, избегнут нависшего над ними кошмара. А если им придется драться, то это не будет безнадежным броском в кровавую мясорубку воины. Французы будут драться за независимость и свободу своей страны.
Этой августовской ночью в мертвенном свете прожекторов по улицам французских городов, громыхая сталью гусениц, ползли танки, шуршали шинами колонны машин. С платформ грузовиков хмуро глядели солдаты пехоты. И тут же по тротуарам двигались процессии с высоко поднятыми транспарантами: "Мы не хотим войны, но готовы воевать!", "Долой убийц-фашистов!", "Пора кончать с Гитлером!"
На площадях Парижа стояли грозные толпы. Через два часа после первого известия пришло другое:
"Посол Германии в Париже граф Фейербах опубликовал заявление: "Европа проявляет слишком большую нервозность. Нет причин сомневаться в том, что мир будет сохранен, если другие страны проявят необходимую выдержку". Казалось, Берлин дрогнул, задумался... В экстренном выпуске "Ордр", помеченном 0 ч. 30 м. 17 августа, обозреватель писал:
"...Мечущейся Европе трудно поверить тому, что есть шансы на мир. Нас хотят уверить, будто нужно лишь сохранить немного спокойствия. Мы понимаем, чего не договорил граф Фейербах: "Спокойствие, спокойствие! Необходима операция. Не бойтесь нашего ножа, и вы выздоровеете". Господин Фейербах, позвольте сказать с полной откровенностью: в ваших руках ланцет хирурга слишком похож на нож мясника. Это не нравится Европе при всей ее привычке к кровопусканиям..."
А Журье в "Пти Паризьен" твердил:
"Каков бы ни был истинный смысл заверений господина Фейербаха, они даны. Даны от лица фюрера и правительства Третьей империи. Мы верим: империя первая не нарушит границ!"
Правые газеты выуживали самые страшные, кровавые примеры прошлых войн. "Тан" опубликовал обзор, содержащий угрожающие данные:
"Поверим на одну минуту правительствам великих европейских держав, будто в строю их воздушных флотов на сегодняшний день состоит всего лишь 9 500 бомбардировщиков со средней грузоподъемностью всего в 1 200 килограммов каждый. Простая арифметика скажет нам: 11,5 миллионов килограммов взрывчатых веществ может обрушиться на головы мирных европейцев в первый же день надвигающейся на нас генеральной свалки. А если мы возьмем более реальную цифру, если мы удвоим число бомбардировщиков?..
Может быть вы, мои любезные соотечественники, мирные граждане, господа чиновники, рантье, банкиры, консьержки, лавочники, инвалиды, лицеисты, сенаторы, члены палат, чемпионы бокса и танцев, может быть, все вы, имеющие в кармане свидетельство о непричастности к призыву, вообразите, что вас это не касается? Неправда, господа: вас это касается. Вам, в первую очередь вам, предназначается все, что может поднять современный самолет-бомбардировщик и донести на глубину тысячи, а то и двух тысяч километров за линию так называемого фронта.
Современная борьба, - это твердили в Берлине годами, - не признает никаких ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких моральных указаний. И если даже теперь, после страшных переживаний последней войны, нации украшают себя знаком благородной гуманности, то надвигающаяся война превратит все это в рваный клочок бумаги..."
Вместо того чтобы действовать, кликушествовали лондонские пацифисты. Достопочтенный мистер Томас Джесс опубликовал табличку:
"ИТОГИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ:
Убитые (зарегистрированные) - 9.998.771 чел.
Тяжело раненные - 6.295.512 -//
Легко -//- -14.002.039 -//
Пропавшие без вести (в том
числе разорванные снарядами)
и пленные - 5.973.600 -//
Возникшая в результате войны
эпидемия инфлуэнцы унесла в
1918 г. -10.000.000 -//
Итого сорок шесть миллионов человеческих жертв! Военные авторитеты современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против оружия эпохи войны 1914 - 1918 гг., - иными словами, в результате предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв. Чтобы покрыть такой расход человеческой крови, понадобилось бы уничтожить целиком, до последнего младенца, три таких страны, как Франция..."
В ответ народная печать громила паникеров:
"Советский Союз, окруженный с 1917 по 1922 год коалицией 14 держав, вынес освободительную войну, возродил национальные силы и опередил капиталистический мир. Пример СССР опрокидывает "статистику" Джесса. Надо понять, что войны бывают разные... Война против фашизма будет священной войной..."
Правые газеты, срывая дело национальной обороны, дали заметку, лаконизм которой был страшнее цитат господ журналистов:
"Нам сообщают, что начальник генерального штаба и командующий армией посетили президента республики и доложили ему, что Франция не готова к войне. Боевая мощь Красной армии также считается недостаточной для того, чтобы оттянуть на себя серьезные силы немцев. Даже если положиться на маловероятный нейтралитет. Британии, Франции придется в одиночку биться с соединенными силами германо-итальянцев..."
Правительство не опровергло этого измышления. Поднявшийся шум был необходим премьеру, чтобы оттянуть огласку переговоров, уже начатых между Ке д0рсей и Берлином.
Но... на рассвете 18-го сообщение об этом набиралось жирным шрифтом в типографии "Юманите". Через два часа рабочий Париж должен был узнать предательскую новость. Однако, когда полоса была спущена в машину, типографию заняла полиция. Набор был рассыпан.
А между восемью и девятью утра над городом показалась группа стареньких Кодронов единственного рабочего аэроклуба Франции в Бийянкуре. Машины шли низко, они едва не цеплялись за крыши домов. С улиц было видно, до чего потрепаны аэропланы. Долетев до Лувра, самолеты разошлись звездой. На головы толпы посыпались белые хлопья листовок.
"Французы, вас хотят запугать, чтобы еще раз предать Францию. Готовится сделка с фашистской Германией, - более позорная и страшная, чем когда-либо. Народ, стань на защиту своих прав. Помни, что с тобой великий Советский Союз..."
Далее следовал текст сообщения, которое должно было появиться на первой странице "Юманите".
И снова тишина охватила Париж. Было слышно, как гудят в воздухе старенькие Кодроны рабочего аэроклуба. Это была тишина перед страшной грозой.
17 ч. 00 м. 18/VIII
Гроза, майор Павел Романович Гроза выскочил из-под душа, крепко растерся мохнатым полотенцем. Полотенце было особенное, жесткое, как терка. После него кожа горела, тело делалось свежим и молодым. Это утреннее ощущение, давно став привычным, каждый раз было приятно новым. С тех пор как Гроза занялся высотной тренировкой и придерживался специального режима в распорядке своего дня, он по-новому чувствовал себя, особенно полно ощущал свое тело.
Первое время было трудновато выдерживать строгое расписание. Но потом оказалось, что всякую работу, отдых, сон, питание - все можно точно уложить в часы и минуты. Для начала нужно было вставать с таким расчетом, чтобы, с одной стороны, успеть все сделать, с другой - к полетам не утомиться. Много пришлось поработать над организацией питания. Плотный утренний завтрак давал себя знать в полете болью в желудке. Гроза пробовал вовсе не есть - еще хуже: на большой высоте голод усиливался до рези. Наконец Гроза нашел верную порцию. Желудок стал вести себя отлично, и сам Гроза был в полете спокоен. Часа в четыре организм снова напоминал о еде. К пяти Гроза садился за стол.
Вино Гроза изгнал. Оно было не только лишним, но прямо вредным. Летчик проверил это на себе: как-то с вечера выпил бутылку вина. Наутро пошел в барокамеру. На "высоте" ему стало не по себе. Нет, нет, - долой вино.
Он строжайше выдерживал режим. И вот удивительно: то, что теоретически казалось очень трудным, вести размеренную, нормальную жизнь, на деле выходило не только просто, но даже приятно. Гроза начал высотную работу еще до того, как на вооружение поступили нынешние машины. Приходилось драться за каждый лишний метр высоты. Теоретическим потолком истребителей были тогда двенадцать тысяч метров, а на деле никто больше одиннадцати с половиной не выжимал. Но Гроза был уверен, что можно взять больше. Чтобы добиться своего, он хотел было сделать кое-какие переделки в своем самолете, но начальство восстало: машина строевая и проделывать над нею опыты не полагается. Дали вместо нее Грозе сверхштатный истребитель, числившийся в части тренировочным. С этой машиной Грозе позволили проделывать что угодно. Мало - помалу он ободрал машину так, что, если бы в нее кто-нибудь заглянул, не узнал бы. Начал с большого, а дошел до деталей и двадцать - тридцать граммов. Оказалось, что без большей части предметов, которые снимал Гроза, можно отлично обходиться. Казалось бы, педали, - как без них летать? А Гроза - и те вытащил. Ручку управления наполовину отпилил. Как будто даже удобнее стала. Гроза не раз удивлялся, проделывая эти опыты: почему раньше никто такими мелочами не занялся?
Так, постепенно облегчая машину, Гроза довел ее до того, чтобы без малого один скелет остался. Зато она лезла уже на тринадцать тысяч, то есть выше расчетного теоретического потолка. Но Грозе этого было мало. Он хорошо помнил завет: "летать выше всех". Итальянцы забрались уже на четырнадцать тысяч, за ними лезли французы. Летать выше всех! Это стало жизненной целью, смыслом существования Грозы.
Но как ни дорог был Грозе каждый грамм свободного веса, опыт отучил его от экономии в одежде. Ведь Гроза поставил себе задачу достичь пятнадцати тысяч метров! Это значило, что следует приготовиться к температура в 55 - 60 градусов ниже нуля.
Чем выше забирался Гроза, тем больше вставало перед ним трудностей. Скоро стало ясно, что тепло одеваться и обеспечить себе постоянный приток кислорода еще недостаточно. Следующей стадией освоения высоты, которую пришлось пройти Грозе, были полеты в скафандре...
Но все это было в прошлом. Давно уже Гроза достиг пятнадцати с половиной тысяч метров. Итальянцы и побившие их французы оказались за флагом. Почти полгода держателем международного рекорда оставался майор Гроза, пока один англичанин не набрал лишних триста метров.
Изо дня в день работал теперь Гроза над подготовкой к побитию рекорда англичанина. Каждый десяток метров давался с большим трудом. Хотя в распоряжении Грозы был уже не старенький заштатный истребитель, а новый, несравненно более совершенный самолет, летчику приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы и тут съэкономитъ несколько граммов на конструкции, на оборудовании, топливе, масле. Он дошел до того, что перемонтировал даже мотор. Казалось бы, эта часть оборудования продумана в каждой детали, в ней рассчитан всякий болтик. Но и тут находились какие-то забытые мелочи, которые удавалось удалять, менять. Это давало иной раз всего сто, а то и десять граммов экономии. Гроза за все хватался с жадностью.
Наконец высота пятнадцать тысяч восемьсот метров, мировой рекорд англичанина, была достигнута. Перед переходом к следующему шагу Гроза методически, терпеливо, день за днем закреплял эту ступень, проверяя машину, оборудование и самого себя. Сегодня, 18 августа, на празднике авиации он должен в присутствии нескольких десятков тысяч людей стартовать в новый высотный полет на побитие мирового рекорда.
Гроза был спокоен. Он непоколебимо верил, что поставленная перед ним задача будет выполнена. При этом он был очень далек от азарта и жажды рекордсменства. Он смотрел на это дело, как на нужную, повседневную работу летчика-истребителя, для которого освоение высоты так же необходимо, как овладение скоростью или высший пилотаж. Он был только одним из передовых разведчиков на этом важнейшем фронте; тем, кто должен вместе с несколькими пионерами-высотниками освоить пути в верхние слои атмосферы, освоить их так, чтобы по его следам туда уверенно устремились целые патрули, эскадрильи, части.
По вниманию, которое уделялось его работе руководством, по заботе, окружавшей его самого, Гроза мог судить о важности задачи. Оставаясь рядовым летчиком-истребителем, он знал цену себе и своему делу. Он был доволен настоящим и спокойно смотрел на будущее, уверенный в своих силах...
Гроза размешивал ложечкой остатки осевшего какао, когда в прихожей послышалось царапанье. Подошел к двери и открыл ее. Взгромоздившись на игрушечный стулик, раскрасневшаяся девочка, пыталась дотянуться до звонка. Девочка была пухленькая, как розовая булочка. Гроза подхватил ее на руки:
- Галочка! Что ты здесь делаешь?
- Во сколько часов ты поедешь на полет?
- Через полчаса.
- Ну вот, я так и знала. А мама спит и спит.
- Сегодня выходной.
- Папа давно уехал. Он сказал, что ты нас повезешь к аэродрому.
- Тогда буди маму.
Галочка, забыв свой стулик на площадке, побежала к соседней двери. Там жил полковник Старун - командир разведывательной части. Галочка - его дочь.
В лице Галочки педантичный и не слишком общительный Гроза имел страстную поклонницу. Девочка не хуже взрослых знала все, что касалось его успехов. Она почти каждый день, прежде чем лечь спать, являлась к нему с матерью своей Катериной Ивановной узнать, как прошел день.
Через полчаса, выйдя на лестницу, Гроза увидел, что Галочка терпеливо стоит в дверях. Увидев приятеля, она закричала:
- Мама! Мамочка, поехали!
Несмотря на ранний час, город был праздничен. Грозе то и дело приходилось останавливаться на перекрестках" чтобы пропустить колонны, движущиеся к аэродрому.
Прошли осоавиахимовцы, ворошиловские стрелки. Нескончаемой полосой бело-красных маевок потянулись спортсмены. За ними девушки в голубых комбинезонах парашютисток. На плечах парашютистки пронесли загорелую товарку с лозунгом в руке: "Прыгайте, девушки!"
Уже на самой окраине, перед выездом из города, Гроза обогнал колонну пионеров-моделистов. Маленькие модели самолетов складывались в слова: "Летать выше всех! Дальше всех! Скорее всех!"
Зеркальный асфальт шоссе отбрасывал блики тысяч велосипедов и автомобилей. С песнями, с музыкой город тянулся к аэродрому.
Лето было в разгаре. По сини августовского неба бежали редкие разорванные облачка. Мягкое солнце ласкало мураву аэродрома. Многотысячная толпа, затаив дыхание, следила за полетами. Праздник удался. Над толпою висел несмолкаемый плеск рукоплесканий, как будто летчики, которым они предназначались, могли что-нибудь слышать сквозь рев своих моторов. Приветствия стали неистовыми, когда репродукторы возвестили, что стартует для высотного полета летчик майор Гроза, в первом ряду, у белоснежной цепочки милиционеров, сидя на крыше автомобиля била в покрасневшие ладошки Галочка,
- Хлопайте, хлопайте же! - сердито кричала она соседям, опускавшим руки от усталости.
Только когда белый самолет Грозы исчез из глаз, она угомонилась.
Скоро послышались разочарованные вопросы:
- И это все?
- А что же дальше? Где же высота?
- Значит, мы не увидим его на "потолке"? А Гроза не замечал времени. Его внимание было приковано к приборам. Все шло отлично. Никаких новых ощущений он не ждал, все было испытано, переиспытано.
Земля давно уже превратилась в карту с потускневшими красками, подернутыми голубоватой дымкой. Редкие облачка блестели далеко внизу. Появлялось обычное ощущение кривизны земной поверхности. Представление о земле, как плоскости, исчезало каждый раз, когда Гроза переходил за предел двенадцати-тринадцати тысяч метров. На высоте около четырнадцати тысяч, когда подъем сделался уже медленным, Гроза почувствовал тупую, ноющую боль. Казалось, левую ногу втиснули в очень узкий сапог с непомерно длинным голенищем. Надевая меховой чулок, Гроза слишком сильно затянул ремешок. Он по собственному опыту знал, что всякая перетяжка, не заметная на земле, с высотою дает себя чувствовать очень сильно. Бывало, когда в высотный полет он ходил с очками, чуть-чуть тугая резинка на большой высоте сжимала голову железным обручем.
Гроза хотел нагнуться, чтобы подвинуть ремень под скафандром, но для, этого нужно было сделать значительное усилие: ткань скафандра, наполнившегося кислородом, прилипла к тесному сиденью и сделалась железно-твердой. Напрягаясь, Гроза почувствовал головокружение. Решил оставить попытку, но тут же дала о себе знать нога. Нужно было выбирать между нестерпимой болью и головокружением, которое при малейшей неосторожности могло перейти в обморок. Это означало бы срыв полета. Приходилось помириться с болью. Но с каждой секундой она усиливалась. Грозе казалось, что нога раздулась до размеров бревна, - вот-вот лопнет кожа.
Стрелке альтиметра оставалось пройти еще сто метров до "английского потолка", когда Гроза почувствовал, что его силы в борьбе с болью истощаются. Нога горела. Пламя растекалось по бедру, поднимаясь все выше.
Стрелка альтиметра поднималась отвратительно медленно. Она едва-едва переползла 16.200 и нехотя двигалась дальше, через белые черточки делений. Казалось, она отсчитывает не десятки метров высоты, а огненной чертой отмечает все дальше и дальше проникающую боль. Если бы крик не требовал затраты энергии, Гроза искал бы в нем облегчения. Но и кричать было опасно, - силы нужны для управления самолетом.
Машина, видимо, подходила к потолку. Все менее уверенным становился полет. Малейшее движение рулем, самое осторожное, едва заметное, заставляло самолет проваливаться. Обе ступени нагнетателя едва поддерживали работу мотора на терпимом уровне.
Гроза почти обрадовался, когда наконец почувствовал хорошо знакомые симптомы потолка. Дальше машина не полезет. Стрелка альтиметра, вибрируя, замерла на показании 16.300. Гроза с облегчением перевел самолет в планирование...
Земля с нетерпением ждала его посадки. Сафар в качестве активиста аэроклуба выполнял обязанности глашатая. Он уже не раз поднимался на вышку, чтобы успокоить зрителей, волновавшихся за невидимого Грозу. Радиопередача транслировалась по всему СССР: миллионы людей ждали результатов полета. Сафар с удовольствием объяснял, как происходит высотный полет. Он чувствовал себя именинником, точно сам был виновником торжества.
Когда Сафар объявил, что видит самолет Грозы, приветствия восхищенных зрителей заглушили голос репродукторов. Приземлившись, Гроза не смог вылезти из машины. Нога онемела, на нее нельзя было ступить. Подхваченный под руки друзьями, он, помимо собственной воли, оказался на вышке перед микрофоном. Сафар" крикнул в микрофон через голову Грозы:
- По предварительным данным, товарищ Гроза установил новый мировой рекорд высоты - 16.300 метров. Да здравствуют сталинские соколы!
Зрители радостно кричали "ура". Но все мгновенно стихло, когда Гроза заговорил. - Товарищи!.. Сегодняшний полет - еще один урок нам, летчикам-высотникам. Я уже и счет потерял своим полетам, но, видимо, подлинная мудрость заложена в пословице: "Век живи, век учись". Кажется, не осталось уже ничего, чего бы я не знал о высотной работе, а вот еще немножко - и сегодняшней полет был бы сорван, из-за такого пустяка, как слишком туго затянутый ремешок. Правы те, кто говорит, что в нашем деле нет мелочей. Задача конструкторов - помочь нам выполнить завет нашего дорогого вождя и друга товарища Сталина: "Летать выше всех". В исполнении этого завета - залог победы советских истребителей над всеми, кто посмел бы посягнуть на нашу родину. У Хасана, да и в других местах, мы заставили врагов поверить в превосходство нашей техники и нашего летного искусства. Но если у них окажется короткая память и они снова сунутся к нам, мы докажем им, что прав был товарищ Ворошилов, говоря: "Вы испробовали еще только цветики, а ягодки-то впереди".
Мы с вами, товарищи, живем у самой границы, но это не пугает нас. Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная армия перейдет границы вражеской страны. Наша война будет самой справедливой из всех войн, какие знает человечество. Большевики - не пацифисты. Мы - активные оборонцы. Наша оборона - наступление. Красная армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики! Слава создателю советской авиации великому Сталину!.. Буря оваций потрясла воздух.
Европейские политики боялись раскрыть смысл этих перевозок. Буржуазные правительства втайне надеялись, что события разыграются лишь на востоке Европы. Разве не об этом твердили все тайные договоры последних лет? Но действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела французского генштаба доносила: "Армия Германии мобилизована. На границе Франции сосредоточиваются германские войска". Несколькими часами позже началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе.
Общественное мнение Франции было возбуждено. Оно знало, что германские войска сосредоточены у границ, что средиземноморская эскадра англичан появилась на африканских линиях, германский флот покинул свои базы и крейсирует в Северном море. Наконец в полдень 16-го эскадра "неизвестной национальности" открыла огонь по двум французским пароходам, выходившим из устья Темзы. Огнем тяжелой артиллерии пароходы были пущены ко дну в течение трех с половиной минут. К вечеру того же числа аналогичный случай произошел в Сицилийском проливе, где погиб французский пароход с грузом хлопка.
Взрыв негодования охватил французское общество. Все его слои, все партии, кроме фашистских, требовали отпора обнаглевшим агрессорам. Правительство растерялось: оно было так же одиноко внутри страны, как на международной арене. Пытаясь снять с себя ответственность за грядущие грозные события, оно поручило своему послу в Москве сделать запрос советскому правительству об его намерениях в случае нападения Третьей империи на Францию. Все хорошо понимали, что, после демонстративного игнорирования французским правительством франко-советского пакта и почти откровенного отрицания взаимности обязательств, оно делало этот свой шаг не очень уверенно.
Взоры Европы обратились на Восток.
Радиоприемники ждали передач... Змеи-очереди вились у киосков. Сверстанные номера газет неподвижно лежали в машинах с квадратом пустого места посредине первой полосы: ждали известий из Москвы. Разносчики спали у ворот типографий.
В Париже царила необычная тишина. Без криков и песен двигались по улицам толпы демонстрантов. Под лозунгами Народного фронта стихийно объединились разъединенные провокациями реакции широкие круги французского общества. Коммунисты, социалисты, радикалы, левые католики - все были снова здесь. Впервые за три года, чиновники шли рядом со штукатурами и мелкие лавочники оказались в одной шеренге с металлистами. Колонны сходились к площади Звезды и вливались в единый могучий поток народной воли, неудержимо катившийся по Елисейским полям.
Разительным отличием этой грандиозной Демонстрации от сотен и тысяч прежних выступлений французских масс было молчание. Ни криков, ни песен - одни лишь сдержанные разговоры. Когда какой-нибудь энтузиаст или провокатор вскакивал на крышу автомобиля, пытаясь что-то выкрикнуть, толпа стаскивала их одинаково безжалостно.
Народ был начеку.
Громкоговорители до сих пор не передали ответа Москвы.
Народ не хотел пропустить ни единого слова в этом известии.
Радио упорно молчало. Зато по городу поползли слухи, колючие и липкие. Какие-то типы шныряли в толпе. Нескольких провокаторов выловили. Шоферу-волонтеру пришлось отвезти их в институт Скорой помощи. Когда двигаться стало уже некуда, толпы застыли. Люди стояли на всех площадях, на улицах и бульварах. Перед дворцом президента, перед палатой депутатов, у монументальных зданий банков стояли пикеты Народного фронта.
Боялись провокаций. Полиции и гард-мобилям[2] нужен был только предлог, чтобы пустить в ход бронированные автомобили. Но город был недвижим и молчалив. Молчали опустевшие заводы, не гудели автомобили, брошенные шоферами. Застыли на площадях безмолвные автобусы. Даже в кафе на бульварах царила мертвая тишина. На спинках стульев белели брошенные фартуки гарсонов.
Париж молчал.
Правительство не решалось заговорить. Оно не хотело говорить правду, а лгать в такой тишине было страшно. С его согласия "боевые кресты" пустили своих шептунов:
"Москва не решится, она слаба... СССР покинул Францию. Франция одинока. Франция изолирована. Германия размозжит нас одним ударом своего бронированного кулака. Надо уступить..."
Так прошел день. Необычайно длинный и тихий для Парижа день 16 августа.
Около полуночи загремели рупоры на зданиях редакций левых газет:
"Французы! Решение Кремля состоялось. Великий Советский Союз остался верен взятым на себя обязательствам. Он не покинет демократии в час фашистской агрессии. Народы Советского Союза еще раз протягивают руку французскому народу через головы всех предателей. Пожмем эту руку миллионами трудовых рук всех честных французов. Да здравствует великий Советский Союз! Да здравствует союз демократий всего мира!"
Молчать было немыслимо. Официальное коммюнике в сдержанной форме сообщило о "заверениях", полученных французским послом в Москве. По тону сообщения было видно, что это известие испугало буржуазных воротил больше, чем если бы им сообщили об оккупации Третьей империей половины Франции.
По улицам Парижа женщины несли увитые цветами портреты советских вождей. Короткое радио из Москвы сохраняло женщинам надежду на то, что полтора миллиона французских солдат, стоящих на линии Мажино, избегнут нависшего над ними кошмара. А если им придется драться, то это не будет безнадежным броском в кровавую мясорубку воины. Французы будут драться за независимость и свободу своей страны.
Этой августовской ночью в мертвенном свете прожекторов по улицам французских городов, громыхая сталью гусениц, ползли танки, шуршали шинами колонны машин. С платформ грузовиков хмуро глядели солдаты пехоты. И тут же по тротуарам двигались процессии с высоко поднятыми транспарантами: "Мы не хотим войны, но готовы воевать!", "Долой убийц-фашистов!", "Пора кончать с Гитлером!"
На площадях Парижа стояли грозные толпы. Через два часа после первого известия пришло другое:
"Посол Германии в Париже граф Фейербах опубликовал заявление: "Европа проявляет слишком большую нервозность. Нет причин сомневаться в том, что мир будет сохранен, если другие страны проявят необходимую выдержку". Казалось, Берлин дрогнул, задумался... В экстренном выпуске "Ордр", помеченном 0 ч. 30 м. 17 августа, обозреватель писал:
"...Мечущейся Европе трудно поверить тому, что есть шансы на мир. Нас хотят уверить, будто нужно лишь сохранить немного спокойствия. Мы понимаем, чего не договорил граф Фейербах: "Спокойствие, спокойствие! Необходима операция. Не бойтесь нашего ножа, и вы выздоровеете". Господин Фейербах, позвольте сказать с полной откровенностью: в ваших руках ланцет хирурга слишком похож на нож мясника. Это не нравится Европе при всей ее привычке к кровопусканиям..."
А Журье в "Пти Паризьен" твердил:
"Каков бы ни был истинный смысл заверений господина Фейербаха, они даны. Даны от лица фюрера и правительства Третьей империи. Мы верим: империя первая не нарушит границ!"
Правые газеты выуживали самые страшные, кровавые примеры прошлых войн. "Тан" опубликовал обзор, содержащий угрожающие данные:
"Поверим на одну минуту правительствам великих европейских держав, будто в строю их воздушных флотов на сегодняшний день состоит всего лишь 9 500 бомбардировщиков со средней грузоподъемностью всего в 1 200 килограммов каждый. Простая арифметика скажет нам: 11,5 миллионов килограммов взрывчатых веществ может обрушиться на головы мирных европейцев в первый же день надвигающейся на нас генеральной свалки. А если мы возьмем более реальную цифру, если мы удвоим число бомбардировщиков?..
Может быть вы, мои любезные соотечественники, мирные граждане, господа чиновники, рантье, банкиры, консьержки, лавочники, инвалиды, лицеисты, сенаторы, члены палат, чемпионы бокса и танцев, может быть, все вы, имеющие в кармане свидетельство о непричастности к призыву, вообразите, что вас это не касается? Неправда, господа: вас это касается. Вам, в первую очередь вам, предназначается все, что может поднять современный самолет-бомбардировщик и донести на глубину тысячи, а то и двух тысяч километров за линию так называемого фронта.
Современная борьба, - это твердили в Берлине годами, - не признает никаких ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких моральных указаний. И если даже теперь, после страшных переживаний последней войны, нации украшают себя знаком благородной гуманности, то надвигающаяся война превратит все это в рваный клочок бумаги..."
Вместо того чтобы действовать, кликушествовали лондонские пацифисты. Достопочтенный мистер Томас Джесс опубликовал табличку:
"ИТОГИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ:
Убитые (зарегистрированные) - 9.998.771 чел.
Тяжело раненные - 6.295.512 -//
Легко -//- -14.002.039 -//
Пропавшие без вести (в том
числе разорванные снарядами)
и пленные - 5.973.600 -//
Возникшая в результате войны
эпидемия инфлуэнцы унесла в
1918 г. -10.000.000 -//
Итого сорок шесть миллионов человеческих жертв! Военные авторитеты современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против оружия эпохи войны 1914 - 1918 гг., - иными словами, в результате предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв. Чтобы покрыть такой расход человеческой крови, понадобилось бы уничтожить целиком, до последнего младенца, три таких страны, как Франция..."
В ответ народная печать громила паникеров:
"Советский Союз, окруженный с 1917 по 1922 год коалицией 14 держав, вынес освободительную войну, возродил национальные силы и опередил капиталистический мир. Пример СССР опрокидывает "статистику" Джесса. Надо понять, что войны бывают разные... Война против фашизма будет священной войной..."
Правые газеты, срывая дело национальной обороны, дали заметку, лаконизм которой был страшнее цитат господ журналистов:
"Нам сообщают, что начальник генерального штаба и командующий армией посетили президента республики и доложили ему, что Франция не готова к войне. Боевая мощь Красной армии также считается недостаточной для того, чтобы оттянуть на себя серьезные силы немцев. Даже если положиться на маловероятный нейтралитет. Британии, Франции придется в одиночку биться с соединенными силами германо-итальянцев..."
Правительство не опровергло этого измышления. Поднявшийся шум был необходим премьеру, чтобы оттянуть огласку переговоров, уже начатых между Ке д0рсей и Берлином.
Но... на рассвете 18-го сообщение об этом набиралось жирным шрифтом в типографии "Юманите". Через два часа рабочий Париж должен был узнать предательскую новость. Однако, когда полоса была спущена в машину, типографию заняла полиция. Набор был рассыпан.
А между восемью и девятью утра над городом показалась группа стареньких Кодронов единственного рабочего аэроклуба Франции в Бийянкуре. Машины шли низко, они едва не цеплялись за крыши домов. С улиц было видно, до чего потрепаны аэропланы. Долетев до Лувра, самолеты разошлись звездой. На головы толпы посыпались белые хлопья листовок.
"Французы, вас хотят запугать, чтобы еще раз предать Францию. Готовится сделка с фашистской Германией, - более позорная и страшная, чем когда-либо. Народ, стань на защиту своих прав. Помни, что с тобой великий Советский Союз..."
Далее следовал текст сообщения, которое должно было появиться на первой странице "Юманите".
И снова тишина охватила Париж. Было слышно, как гудят в воздухе старенькие Кодроны рабочего аэроклуба. Это была тишина перед страшной грозой.
17 ч. 00 м. 18/VIII
Гроза, майор Павел Романович Гроза выскочил из-под душа, крепко растерся мохнатым полотенцем. Полотенце было особенное, жесткое, как терка. После него кожа горела, тело делалось свежим и молодым. Это утреннее ощущение, давно став привычным, каждый раз было приятно новым. С тех пор как Гроза занялся высотной тренировкой и придерживался специального режима в распорядке своего дня, он по-новому чувствовал себя, особенно полно ощущал свое тело.
Первое время было трудновато выдерживать строгое расписание. Но потом оказалось, что всякую работу, отдых, сон, питание - все можно точно уложить в часы и минуты. Для начала нужно было вставать с таким расчетом, чтобы, с одной стороны, успеть все сделать, с другой - к полетам не утомиться. Много пришлось поработать над организацией питания. Плотный утренний завтрак давал себя знать в полете болью в желудке. Гроза пробовал вовсе не есть - еще хуже: на большой высоте голод усиливался до рези. Наконец Гроза нашел верную порцию. Желудок стал вести себя отлично, и сам Гроза был в полете спокоен. Часа в четыре организм снова напоминал о еде. К пяти Гроза садился за стол.
Вино Гроза изгнал. Оно было не только лишним, но прямо вредным. Летчик проверил это на себе: как-то с вечера выпил бутылку вина. Наутро пошел в барокамеру. На "высоте" ему стало не по себе. Нет, нет, - долой вино.
Он строжайше выдерживал режим. И вот удивительно: то, что теоретически казалось очень трудным, вести размеренную, нормальную жизнь, на деле выходило не только просто, но даже приятно. Гроза начал высотную работу еще до того, как на вооружение поступили нынешние машины. Приходилось драться за каждый лишний метр высоты. Теоретическим потолком истребителей были тогда двенадцать тысяч метров, а на деле никто больше одиннадцати с половиной не выжимал. Но Гроза был уверен, что можно взять больше. Чтобы добиться своего, он хотел было сделать кое-какие переделки в своем самолете, но начальство восстало: машина строевая и проделывать над нею опыты не полагается. Дали вместо нее Грозе сверхштатный истребитель, числившийся в части тренировочным. С этой машиной Грозе позволили проделывать что угодно. Мало - помалу он ободрал машину так, что, если бы в нее кто-нибудь заглянул, не узнал бы. Начал с большого, а дошел до деталей и двадцать - тридцать граммов. Оказалось, что без большей части предметов, которые снимал Гроза, можно отлично обходиться. Казалось бы, педали, - как без них летать? А Гроза - и те вытащил. Ручку управления наполовину отпилил. Как будто даже удобнее стала. Гроза не раз удивлялся, проделывая эти опыты: почему раньше никто такими мелочами не занялся?
Так, постепенно облегчая машину, Гроза довел ее до того, чтобы без малого один скелет остался. Зато она лезла уже на тринадцать тысяч, то есть выше расчетного теоретического потолка. Но Грозе этого было мало. Он хорошо помнил завет: "летать выше всех". Итальянцы забрались уже на четырнадцать тысяч, за ними лезли французы. Летать выше всех! Это стало жизненной целью, смыслом существования Грозы.
Но как ни дорог был Грозе каждый грамм свободного веса, опыт отучил его от экономии в одежде. Ведь Гроза поставил себе задачу достичь пятнадцати тысяч метров! Это значило, что следует приготовиться к температура в 55 - 60 градусов ниже нуля.
Чем выше забирался Гроза, тем больше вставало перед ним трудностей. Скоро стало ясно, что тепло одеваться и обеспечить себе постоянный приток кислорода еще недостаточно. Следующей стадией освоения высоты, которую пришлось пройти Грозе, были полеты в скафандре...
Но все это было в прошлом. Давно уже Гроза достиг пятнадцати с половиной тысяч метров. Итальянцы и побившие их французы оказались за флагом. Почти полгода держателем международного рекорда оставался майор Гроза, пока один англичанин не набрал лишних триста метров.
Изо дня в день работал теперь Гроза над подготовкой к побитию рекорда англичанина. Каждый десяток метров давался с большим трудом. Хотя в распоряжении Грозы был уже не старенький заштатный истребитель, а новый, несравненно более совершенный самолет, летчику приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы и тут съэкономитъ несколько граммов на конструкции, на оборудовании, топливе, масле. Он дошел до того, что перемонтировал даже мотор. Казалось бы, эта часть оборудования продумана в каждой детали, в ней рассчитан всякий болтик. Но и тут находились какие-то забытые мелочи, которые удавалось удалять, менять. Это давало иной раз всего сто, а то и десять граммов экономии. Гроза за все хватался с жадностью.
Наконец высота пятнадцать тысяч восемьсот метров, мировой рекорд англичанина, была достигнута. Перед переходом к следующему шагу Гроза методически, терпеливо, день за днем закреплял эту ступень, проверяя машину, оборудование и самого себя. Сегодня, 18 августа, на празднике авиации он должен в присутствии нескольких десятков тысяч людей стартовать в новый высотный полет на побитие мирового рекорда.
Гроза был спокоен. Он непоколебимо верил, что поставленная перед ним задача будет выполнена. При этом он был очень далек от азарта и жажды рекордсменства. Он смотрел на это дело, как на нужную, повседневную работу летчика-истребителя, для которого освоение высоты так же необходимо, как овладение скоростью или высший пилотаж. Он был только одним из передовых разведчиков на этом важнейшем фронте; тем, кто должен вместе с несколькими пионерами-высотниками освоить пути в верхние слои атмосферы, освоить их так, чтобы по его следам туда уверенно устремились целые патрули, эскадрильи, части.
По вниманию, которое уделялось его работе руководством, по заботе, окружавшей его самого, Гроза мог судить о важности задачи. Оставаясь рядовым летчиком-истребителем, он знал цену себе и своему делу. Он был доволен настоящим и спокойно смотрел на будущее, уверенный в своих силах...
Гроза размешивал ложечкой остатки осевшего какао, когда в прихожей послышалось царапанье. Подошел к двери и открыл ее. Взгромоздившись на игрушечный стулик, раскрасневшаяся девочка, пыталась дотянуться до звонка. Девочка была пухленькая, как розовая булочка. Гроза подхватил ее на руки:
- Галочка! Что ты здесь делаешь?
- Во сколько часов ты поедешь на полет?
- Через полчаса.
- Ну вот, я так и знала. А мама спит и спит.
- Сегодня выходной.
- Папа давно уехал. Он сказал, что ты нас повезешь к аэродрому.
- Тогда буди маму.
Галочка, забыв свой стулик на площадке, побежала к соседней двери. Там жил полковник Старун - командир разведывательной части. Галочка - его дочь.
В лице Галочки педантичный и не слишком общительный Гроза имел страстную поклонницу. Девочка не хуже взрослых знала все, что касалось его успехов. Она почти каждый день, прежде чем лечь спать, являлась к нему с матерью своей Катериной Ивановной узнать, как прошел день.
Через полчаса, выйдя на лестницу, Гроза увидел, что Галочка терпеливо стоит в дверях. Увидев приятеля, она закричала:
- Мама! Мамочка, поехали!
Несмотря на ранний час, город был праздничен. Грозе то и дело приходилось останавливаться на перекрестках" чтобы пропустить колонны, движущиеся к аэродрому.
Прошли осоавиахимовцы, ворошиловские стрелки. Нескончаемой полосой бело-красных маевок потянулись спортсмены. За ними девушки в голубых комбинезонах парашютисток. На плечах парашютистки пронесли загорелую товарку с лозунгом в руке: "Прыгайте, девушки!"
Уже на самой окраине, перед выездом из города, Гроза обогнал колонну пионеров-моделистов. Маленькие модели самолетов складывались в слова: "Летать выше всех! Дальше всех! Скорее всех!"
Зеркальный асфальт шоссе отбрасывал блики тысяч велосипедов и автомобилей. С песнями, с музыкой город тянулся к аэродрому.
Лето было в разгаре. По сини августовского неба бежали редкие разорванные облачка. Мягкое солнце ласкало мураву аэродрома. Многотысячная толпа, затаив дыхание, следила за полетами. Праздник удался. Над толпою висел несмолкаемый плеск рукоплесканий, как будто летчики, которым они предназначались, могли что-нибудь слышать сквозь рев своих моторов. Приветствия стали неистовыми, когда репродукторы возвестили, что стартует для высотного полета летчик майор Гроза, в первом ряду, у белоснежной цепочки милиционеров, сидя на крыше автомобиля била в покрасневшие ладошки Галочка,
- Хлопайте, хлопайте же! - сердито кричала она соседям, опускавшим руки от усталости.
Только когда белый самолет Грозы исчез из глаз, она угомонилась.
Скоро послышались разочарованные вопросы:
- И это все?
- А что же дальше? Где же высота?
- Значит, мы не увидим его на "потолке"? А Гроза не замечал времени. Его внимание было приковано к приборам. Все шло отлично. Никаких новых ощущений он не ждал, все было испытано, переиспытано.
Земля давно уже превратилась в карту с потускневшими красками, подернутыми голубоватой дымкой. Редкие облачка блестели далеко внизу. Появлялось обычное ощущение кривизны земной поверхности. Представление о земле, как плоскости, исчезало каждый раз, когда Гроза переходил за предел двенадцати-тринадцати тысяч метров. На высоте около четырнадцати тысяч, когда подъем сделался уже медленным, Гроза почувствовал тупую, ноющую боль. Казалось, левую ногу втиснули в очень узкий сапог с непомерно длинным голенищем. Надевая меховой чулок, Гроза слишком сильно затянул ремешок. Он по собственному опыту знал, что всякая перетяжка, не заметная на земле, с высотою дает себя чувствовать очень сильно. Бывало, когда в высотный полет он ходил с очками, чуть-чуть тугая резинка на большой высоте сжимала голову железным обручем.
Гроза хотел нагнуться, чтобы подвинуть ремень под скафандром, но для, этого нужно было сделать значительное усилие: ткань скафандра, наполнившегося кислородом, прилипла к тесному сиденью и сделалась железно-твердой. Напрягаясь, Гроза почувствовал головокружение. Решил оставить попытку, но тут же дала о себе знать нога. Нужно было выбирать между нестерпимой болью и головокружением, которое при малейшей неосторожности могло перейти в обморок. Это означало бы срыв полета. Приходилось помириться с болью. Но с каждой секундой она усиливалась. Грозе казалось, что нога раздулась до размеров бревна, - вот-вот лопнет кожа.
Стрелке альтиметра оставалось пройти еще сто метров до "английского потолка", когда Гроза почувствовал, что его силы в борьбе с болью истощаются. Нога горела. Пламя растекалось по бедру, поднимаясь все выше.
Стрелка альтиметра поднималась отвратительно медленно. Она едва-едва переползла 16.200 и нехотя двигалась дальше, через белые черточки делений. Казалось, она отсчитывает не десятки метров высоты, а огненной чертой отмечает все дальше и дальше проникающую боль. Если бы крик не требовал затраты энергии, Гроза искал бы в нем облегчения. Но и кричать было опасно, - силы нужны для управления самолетом.
Машина, видимо, подходила к потолку. Все менее уверенным становился полет. Малейшее движение рулем, самое осторожное, едва заметное, заставляло самолет проваливаться. Обе ступени нагнетателя едва поддерживали работу мотора на терпимом уровне.
Гроза почти обрадовался, когда наконец почувствовал хорошо знакомые симптомы потолка. Дальше машина не полезет. Стрелка альтиметра, вибрируя, замерла на показании 16.300. Гроза с облегчением перевел самолет в планирование...
Земля с нетерпением ждала его посадки. Сафар в качестве активиста аэроклуба выполнял обязанности глашатая. Он уже не раз поднимался на вышку, чтобы успокоить зрителей, волновавшихся за невидимого Грозу. Радиопередача транслировалась по всему СССР: миллионы людей ждали результатов полета. Сафар с удовольствием объяснял, как происходит высотный полет. Он чувствовал себя именинником, точно сам был виновником торжества.
Когда Сафар объявил, что видит самолет Грозы, приветствия восхищенных зрителей заглушили голос репродукторов. Приземлившись, Гроза не смог вылезти из машины. Нога онемела, на нее нельзя было ступить. Подхваченный под руки друзьями, он, помимо собственной воли, оказался на вышке перед микрофоном. Сафар" крикнул в микрофон через голову Грозы:
- По предварительным данным, товарищ Гроза установил новый мировой рекорд высоты - 16.300 метров. Да здравствуют сталинские соколы!
Зрители радостно кричали "ура". Но все мгновенно стихло, когда Гроза заговорил. - Товарищи!.. Сегодняшний полет - еще один урок нам, летчикам-высотникам. Я уже и счет потерял своим полетам, но, видимо, подлинная мудрость заложена в пословице: "Век живи, век учись". Кажется, не осталось уже ничего, чего бы я не знал о высотной работе, а вот еще немножко - и сегодняшней полет был бы сорван, из-за такого пустяка, как слишком туго затянутый ремешок. Правы те, кто говорит, что в нашем деле нет мелочей. Задача конструкторов - помочь нам выполнить завет нашего дорогого вождя и друга товарища Сталина: "Летать выше всех". В исполнении этого завета - залог победы советских истребителей над всеми, кто посмел бы посягнуть на нашу родину. У Хасана, да и в других местах, мы заставили врагов поверить в превосходство нашей техники и нашего летного искусства. Но если у них окажется короткая память и они снова сунутся к нам, мы докажем им, что прав был товарищ Ворошилов, говоря: "Вы испробовали еще только цветики, а ягодки-то впереди".
Мы с вами, товарищи, живем у самой границы, но это не пугает нас. Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная армия перейдет границы вражеской страны. Наша война будет самой справедливой из всех войн, какие знает человечество. Большевики - не пацифисты. Мы - активные оборонцы. Наша оборона - наступление. Красная армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики! Слава создателю советской авиации великому Сталину!.. Буря оваций потрясла воздух.