Шпанов Николай Николаевич. Горячее сердце (рассказы)

   - Прохор! - крикнул я в изумлении.
   - Тише,- прошипел он и приложил палец к губам.
   В больничном белье, завернувшись в одеяло, он спрятался сюда, чтобы не ехать с эвакуирующимся госпиталем.
   - Ты с ума сошел,- сказал я. - Хотел попасть в лапы противнику?
   - Всего только присоединиться к своей части,- уверенно ответил он. Рано или поздно должны же были за мной заехать.
   Нагнав автомобиль полковника и докладывая ему о проделке Прохора, я ждал взрыва гнева. Но вместо этого глаза полковника блеснули смешком:
   - Право, настоящий слепень,- сказал полковник с видимым удовольствием: - что в немцев, что в своих: вопьется, не отстанет. Пока не доедем до новой стоянки, врачу ни звука.
   Я завернул Прохора в свой кожан и, усадив его поудобнее, приказал двигаться в путь. Снова наш Прохор был с нами. Но, чтобы он не слишком зазнавался, я все же сказал:
   - Как только приедем, сдам тебя врачу - и баста.
   - Поживем, увидим,- спокойно ответил он. - А пока дай-ка закурить.
   * * *
   ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ
   Вы поймете, почему мы с таким нетерпением и беспокойством ждали его возвращения, когда я расскажу вам суть его задания. Прохор должен был совершить посадку в тылу противника, взять там руководителя партизанской группы и доставить его к нам с важнейшими сведениями, собранными для нас партизанами.
   Время возвращения Прохора давно прошло. Мы напрасно следили за небом: никаких признаков его самолета. Ну что же, бывают и неудачи. А жаль. Прохор был замечательный летчик. Горяч немного, но на то в нем и билось русское сердце...
   Едва брезжил рассвет следующего дня, когда мы совершенно неожиданно увидели самолет Прохора уже над самым аэродромом. Он подошел на бреющем, выскочил из-за леса и сел едва не в самые огороды. Я сразу увидел, что он не в своей тарелке. Он сухо доложил полковнику о выполнении задания и, не отвечая на расспросы товарищей, пошел к себе. Я молча следовал за ним. Но он не заговаривал даже со мною. Так мы пришли в свою землянку. Он сбросил кожанку. Все так же молча лег на койку. Доски заскрипели под его тяжелым телом. Я думал, что он чрезмерно утомлен полетом, и решил было оставить его в покое. Но, когда луч света из распахнутой мною двери упал на его лицо, я увидел, что Прохор не спит. Глаза его были устремлены в одну точку. В их выражении мне почудилось нечто, чего я не замечал раньше. Это было недоумение, какой-то тяжелый вопрос, которого не может решить человек.
   Я вернулся и присел к нему на койку...
   Вот как было дело:
   Сел Прохор, как было условлено, на рассвете и стал ждать появления своего пассажира. Но то ли Прохор ошибся местом, то ли партизану что-то помешало притти - его не было. Прошел час, другой. Стало совсем светло. Нечего было и думать взлететь в таких условиях, даже если бы пассажир теперь и пришел. Прохор, как мог, замаскировал машину и снова лег на свой наблюдательный пункт в кустах. Наконец партизан пришел. Это был небольшой сухой человек лет сорока, заросший неопрятной круглой бородкой, какие бывают у людей, отпускающих бороду поневоле. Одет он был в старую, вытертую добела кожаную куртку, какие когда-то называли шведскими. На носу у него были старые перевязанные ниткой очки.
   Вид у него был совсем не воинственный, мало вязавшийся с рассказами об его партизанской работе.
   Причиной его опоздания была неожиданно подвернувшаяся возможность ликвидировать группу штабных офицеров, остановившихся на ночлег в деревне. Операция прошла удачно. В руках партизанского командира очутились важнейшие материалы - целый портфель.
   Человек в очках приоткрыл свой портфель - обыкновенный потертый портфель маленького советского работника, и Прохор увидел пачку немецких карт.
   - А они не могут по твоему следу... сюда? - спросил Прохор.
   - Нет.
   - Как бы не помешали улететь.
   - Нет,- так же твердо повторил партизан. После некоторого раздумья он сказал: - Кроме жены и сынишки, никто не знает, где я.
   Прохор удивленно поглядел на него:
   - Они, что же, с тобой были?
   Тот молча кивнул, ласково улыбнувшись:
   - Она мой первый помощник... Золотой помощник.
   - Так, так,- нашелся только сказать Прохор. - Теперь до вечера пролежим... Ты кто же по специальности?
   - Агроном,- коротко ответил партизан. - Взлетим на закате?
   - Лишь бы света хватило для взлета,- сказал Прохор. - А там дорога знакомая. И в темноте доберемся.
   - Так, так,- ответил теперь агроном и надолго умолк. Потом с прежней ласковой усмешкой сказал: - Они выйдут вон на ту дорогу посмотреть, как мы улетим. - Его светло-голубые близорукие глаза ласково прищурились при взгляде на дорогу, ведущую к деревне...
   Так они лежали до вечера. Когда солнце было уже близко к горизонту, Прохор сказал:
   - Пора.
   Но агроном ничего не ответил. Он знаком приказал: "ложись". Его взгляд был устремлен на дорогу. Прохор увидел на фоне заката две фигуры: женщины и ребенка. Они медленно шли по дороге к леску. Он понял, что это жена и сын агронома.
   - Ладно, друг,- сказал Прохор,- пора. Но тот сердито прошептал:
   - Ложись, говорят.
   Прохор нехотя опустился в росистую траву, но, поглядев в ту сторону, куда смотрел агроном, замер: со стороны деревни, наперерез четко вырисовывающимся на алом закате фигурам, катилось несколько мотоциклеток: немцы. Нечего было и думать взлетать у них на глазах. Прохор с досадой стукнул кулаком по земле.
   Немцы настигли пешеходов, когда те были уже далеко от кустов, скрывавших Прохора и агронома. В кустах было слышно каждое слово с дороги, видна каждая мелочь. Прохор отчетливо видел женщину. Она была так же невелика ростом, как агроном, и казалась совсем слабенькой. На ее угловатые плечи был накинут рваный платок. Голова была простоволоса. Мальчик стоял около матери и потупясь глядел в землю. Он был бледен и худ.
   - Учительница? - спросил немец женщину.
   - Да,- спокойно ответила она.
   - В твоей школе напали на немецкий штаб.
   - Я не живу в школе. - В ее голосе продолжало звучать необыкновенное спокойствие.
   - Отвечать на вопрос!- крикнул немец. - В твоей школе убили офицеров?
   - ...да.
   - Ты должна знать, кто убил.
   Женщина ничего не ответила. Она молча глядела куда-то в сторону, словно ждала увидеть нечто, что помогло бы ей найти ответ.
   - Отвечать! - крикнул немец и шагнул к ней. Женщина вздрогнула, как будто успела забыть об его присутствии, и тихо ответила:
   - Не могу.
   - Можешь. Мы знаем, мы все знаем.
   Она недоуменно посмотрела на говорившего.
   - Вы ничего не знаете. - И покачала головой: - Ничего.
   Порывшись в сумке, немец поднес что-то к ее глазам:
   - Твой муж.
   Женщина ничего не ответила и отвернулась. Лежавшие в кустах поняли, что ей показали фотографию агронома.
   Мальчик быстрым движением хотел вырвать карточку у немца, но тот ударил его по руке. Ребенок вскрикнул от боли.
   - Он-то скажет,- уверенно произнес немец и толкнул перед собою ребенка: - Иди вперед.
   - Нет, нет,- быстро проговорила женщина, и в голосе ее в первый раз прозвучал испуг: - Не надо... Я скажу...
   Прохор всем телом двинулся было к дороге, но на его рукав легла твердая рука агронома.
   - Тогда говори. Ты останешься жива и этот твой... - немец кивнул на мальчикам
   - Но... я не могу.
   - Не надо оперы,- насмешливо произнес немец. - Нам некогда.
   - Я не могу при нем,- тихо, так что слова едва донеслись до кустов, произнесла женщина. Она кивнула на ребенка: - Он скажет отцу.
   - Он ничего никому не скажет, - уверенна произнес немец, и рука его привычным быстрым движением откинула клапан кобуры и вынула пистолет. При этом движении мальчик бросился к матери с отчаянным криком:
   - Мама!
   Больше он ничего не успел сказать. Два выстрела, один за другим, свалили его. Третий уже был послан неподвижному телу ребенка.
   Прохор чувствовал, как дрожит лежащая на его запястье рука агронома.
   Женщина стояла как изваяние. Ее голова была откинута, неподвижный взгляд - устремлен в небо, залитое алым заревом заката.
   - Теперь говори! - крикнул немец. Раскинув руки, словно для распятия, женщина судорожно выдавила:
   - Вы зверье... вы стали бы его мучить, чтобы заставить говорить... он умер легко, мой мальчик.
   Ее голова бессильно поникла, руки упали, как крылья подстреленной птицы.
   Немцы поволокли ее к деревне.
   Когда вдали затих стук мотоциклеток, Прохор почувствовал, что у него совершенно затекла рука, сдавленная агрономом. Светло-голубые глаза партизана были устремлены туда, где на фоне алого горизонта темнели крутые крыши избушек...
   На рассвете они улетели...
   - Как ты мог это выдержать? - удивленно спросил я Прохора.
   - Если бы рядом со мною не было этого маленького человека в очках, я... сорвал бы задание,- сказал Прохор и закрыл глаза. - Иди-ка, дай мне поспать.
   Я вышел из землянки, хотя и видел, что глаза его по-прежнему открыты и едва ли он собирается спать.
   ***
   МУЗЫКАНТ
   I
   Полковник неодобрительно покачал головой:
   - Вы попросту устали. Нужно отдохнуть. Прохор вскинул свою тяжелую голову:
   - Прошу дать мне любое задание, и вы увидите, как я устал.
   Но полковник невозмутимо повторил:
   - Вы устали, и я заставлю вас отдохнуть.
   - Не нужно мне отдыхать,- упрямо пробурчал Прохор.
   - Доложите начальнику штаба: вам приказано отдохнуть. Поезжайте в город, и раньше завтрашнего дня не возвращаться!
   В голосе полковника прозвучали нотки, которые мы достаточно хорошо знали, чтобы уже не возражать, когда их услышим. Прохор нехотя встал:
   - Разрешите быть свободным?..
   Нам ничего не оставалось, как ехать "отдыхать".
   Мы приехали в город, когда он тонул уже в вечерней мгле. Непривычно просторными казались улицы с редкими автомобилями. Тротуары были тесны для идущих почти ощупью пешеходов. Если бы белая полоса по краю не предупреждала об опасности, люди растеклись бы по мостовым, прямо под идущие без огней автомобили.
   Мы не знали в городе ничего, кроме ресторанов,- обычного нашего прибежища в отпуску. Мы шли мимо затемненных витрин, мимо едва мерцающих огней светофоров. У площади мы попали в поток людей, стремившихся к слабо освещенной двери большого здания. То был концертный зал. Давался фортепианный концерт. Прохор в нерешительности остановился перед афишей.
   - Раньше рассвета возвращаться не велено? - спросил он.
   - Не велено,- ответил я.
   - В ресторане столько не высидеть?
   - Не высидеть.
   - Займемся интеллигентным развлечением,- сказал он со смешком и ткнул в афишу.
   - Тебе неинтересно,- сказал я.
   - Я для тебя,- ответил он и отворил дверь. - Ты послушаешь, а я сосну.
   Я знал: это говорится, чтобы позлить меня.
   В партере Прохор демонстративно вытянул ноги, поудобней устроился в кресле, делая вид, будто вот-вот заснет.
   На эстраду вышел маленький щуплый музыкант во фраке с длинными фалдами. Он сел, несколько раз передвинул с места на место стул и стал задумчиво тереть свои длинные тонкие пальцы. При этом он смотрел куда-то поверх рояля. Рыжие волосы его были зачесаны назад и обнажали высокий выпуклый лоб.
   Пианист уронил подбородок на галстук, торчащий как крылья белой бабочки, и положил пальцы на клавиши.
   Он играл Шопена: полонез, баллады, прелюдии. Прохор насмешливо косился в мою сторону. Кажется, он искренно начинал скучать. Я понимал, что летчик-истребитель не обязан понимать и любить фортепианную музыку. Но вот зазвучали бравурные ноты мазурок. Был сыгран вальс, полонез. Пианист перешел к Листу. Тяжелые басы фюнералий падали в зал, как удары рока. Прохор больше не щурился пренебрежительно. Он подпер голову ладонью и, не отрываясь, глядел на пианиста. По мере того как тот играл, его рыжие волосы беспорядочно падали на лоб, на виски, огненными прядями закрывали большие прозрачные уши. Закинув голову, музыкант глядел куда-то поверх рояля, за черный бархат кулисы.
   Когда кончилось первое отделение, я сказал:
   - Пойдем?
   Прохор только поглядел удивленно и ничего не ответил. Мы остались. Во втором отделении он был - само внимание.
   - Чорт бы его побрал, - сказал он, выходя из зала, - ах, чорт бы его взял!
   Как-то само собою вышло, что мы вместо ресторана вернулись на вокзал. Сидя в темном вагоне пригородного поезда, я спросил:
   - А как же с отдыхом?
   Он долго глядел на меня молча. Потом сказал:
   - Если бы знать, что это так здорово, - сказал он серьезно,- я бы не стал спорить с полковником. Я по-настоящему отдохнул. Объясни мне, пожалуйста: откуда такая силища в маленьком щуплом человеке? Пальцы, как спички, а погляди - какая сила. Словно взял он меня, поднял и носил где-то там, чорт его знает где.
   II
   В жизни каждого из нас бывают темные дни. Таким темным днем для Прохора был тот, когда он, лишенный в бою своего самолета, оказался отрезанным от нашего расположения. Он добрался с танкистами почти до самых наших линий. Они оставили его в леске и снова ушли в бой. Уверенный в том, что по ту сторону леска увидит своих, Прохор почти открыто вышел из него. Но первое, что предстало его взору, был немецкий патруль. Оставалось только как можно скорее нырнуть обратно в лес.
   Вся ночь, без малого, ушла на то, чтобы с помощью окрестных крестьян отыскать старого знакомого: "человека в очках" - предводителя партизанского отряда. Тот готовился к серьезной операции. Нужно было, не поднимая лишнего шума, - так как силы партизан были ограниченны, - изъять из немецкого штаба карты. Все было подготовлено к тому, чтобы под видом "делегация жителей" проникнуть в штаб. "Человек в очках" предложил Прохору принять участие в экспедиции. Прохор с радостью согласился. На него пала обязанность любыми средствами привлечь к себе внимание немецких офицеров, пока его спутники не оглядятся в доме. У "человека в очках" был большой опыт в такого рода делах. Все шло как по расписанию. Делегаты стояли перед немецким майором. Прохор, разыгрывая предателя, давал фантастические сведения о Красной Армии. Немец слушал его недоверчиво, но наконец не вытерпел и развернул карту.
   - Алло, хэрр оберст, - крикнул он за перегородку,- комэн зи маль хир! Эс гибт этвас вихтигес, глаубэ их.
   В дверях появился небольшой краснолицый полковник в очках. Он внимательно оглядел стоящих с шапками в руках "делегатов" и молча подошел к разложенной на столе карте:
   - Нун, вас нох?
   Прохор только что собирался рассказать что-нибудь позавлекательней, как двое конвойных ввели маленького человека в изорванном, подпоясанном тонким ремешком, светлом макинтоше. Рядом с шубами офицеров и запорошенными снегом солдатскими шинелями этот макинтош производил впечатление наивного маскарада. Но, глянув на арестованного, Прохор понял, что о маскараде не может быть и речи: лицо пленника было серо-синим от холода, зубы скалились, как у затравленного зверька. На непокрытой голове ярко горела копна рыжих волос. Прохор не сразу понял, откуда знает этого человека. А поняв, вздрогнул: то был пианист, тот самый пианист.
   Офицеры заговорили между собой. Прохор прислушался.
   - Вот, господин полковник, тот самый еврей, которого вчера поймали около моста. Продолжает твердить, будто он музыкант и не имел никакого отношения к порче моста.
   Полковник вскинул на пианиста тяжелый взгляд серых глаз.
   - Похоже на правду, - сказал он медленно, - для такой работы нужна медвежья сила, а это какой-то... - Не договорив, он обратился к пленному: Музыкант?
   - Да.
   - Сейчас проверим. Покажи, что ты можешь. - Полковник кивком указал на стоящую у стены старенькую фисгармонию. - Если ты действительно такой известный музыкант, как говоришь, мы тебя отпустим. Играй.
   Пленный подошел было и фисгармонии, но, подняв руки, вдруг поглядел на свои синие, сведенные холодом тонкие пальцы и в бессилии уронил их.
   - Зейне хенде зинд эрфронен, - сказал майор полковнику.
   - Согрей руки, - коротко приказал полковник и снова кивком снизу вверх показал на лампу.
   Музыкант подошел к лампе и стал греть руки. Тонкие кисти его светились насквозь. Казалось, видно, как течет в них кровь. Прохор глядел на эти руки, забыв, зачем он здесь, забыв начатый рассказ над развернутой картой.
   Музыкант сел за инструмент. Жестом, так хорошо запомнившимся Прохору с первого концерта, потер руки и стал задумчиво глядеть на свои длинные, все еще багровые от холода, пальцы. Прохор увидел на их тонкой коже глубокие ссадины и кровоподтеки. Пианист тоже, словно сейчас только заметив, что руки его изранены, бросил испуганный взгляд на немцев и поспешно склонился над инструментом.
   Погребальное пение "Реквиема" заполнило горницу, рвалось сквозь дребезжащие окна в стужу, в темную тишину леса, подступившего к самой усадьбе.
   Полковник неотрывно глядел на руки пианиста. Его брови все ближе сходились над золотым переносьем очков. Поймав это движение бровей, майор крикнул музыканту:
   - Стоп! Прекратить это славянское нытье!
   Пианист испуганно оборвал музыку. Его руки, как подстреленные на лету птички, замерли на миг и упали с клавиатуры.
   Полковник сердито взглянул на майора:
   - Абэр, варум дох славиш?! Съист эйн эхтер дойчер компонист - Моцарт, мэйн херр.
   - Ах, во! - виновато произнес майор,- вундербаар!
   Полковник бросил пианисту:
   - Играть! - и снова его внимательные серые глаза устремились на пальцы музыканта.
   Немцы опять заговорили между собой.
   - Такими руками ничего нельзя сделать, - сказал полковник. - Это всего лишь руки артиста.
   - Да, - согласился майор.
   - В Америке такие руки страхуют, - сказал полковник пианисту. - А у вас?
   - У нас эта излишне, - тихо сказал пианист. - А когда я ездил в Штаты, мои руки действительно были застрахованы.
   - Во сколько? - с жадным интересом опросил майор.
   - Двести тысяч долларов, - спокойно произнес музыкант.
   Немцы удивленно переглянулись.
   Майор вплотную подошел к пианисту. Прохору показалось, что кулак офицера сжимается для удара. Прохору стоило огромного усилия сдержать себя: хотелось броситься на офицера и... Но нельзя было поднимать шум без команды "человека в очках". Задание прежде всего!
   - Значит - твои пальцы сокровище! - с издевкой произнес офицер.
   Пианист удивленно поглядел на свои руки, словно такая мысль впервые пришла ему. Он молча кивнул и обвел присутствующих смущенным взором.
   Взгляд полковника под стеклами очков сделался снова прозрачным, ничего не выражающим. Он равнодушно повернул пианисту спину и склонился над картой.
   Майор порывисто схватил пианиста за руки повыше кистей и положил их на стол. В мертвой тишине горницы было слышно, как шлепнули ладони по дереву стола
   - Руих! Спокойно! - приказал майор и быстро, схватив лежавший на столе тяжелый пресс, с размаха ударил по пальцу пианиста.
   Страшный, животный крик наполнил дом.
   Зуд, подобный электрическому току, пронизал руку Прохора от кончиков пальцев до плеча. Ему показалось, будто немец размозжил палец ему самому. Ощущение боли было так реально, что он скрипнул зубами. Его взгляд встретился с глазами "человека в очках", устремленными куда-то в сторону. Мгновенно проследив направление, Прохор увидел: полковник доставал из сумки пачку размеченных карт. По жадному вниманию партизана Прохор понял: эти карты и есть цель налета. Но прежде чем он успел вернуться взглядом к своему предводителю, новый вопль наполнил дом. Прохор забыл все: наказы "человека в очках", задание, осторожность. Доводы разума перестали существовать. Огромное тело Прохора метнулось в неудержимом прыжке. Все смешалось. Горница наполнилась криками, заглушенным сопением, шумами жестокой драки. Удар по лампе погрузил дом в темноту.
   Несколькими часами позже в землянке, укрытой непроходимой чащей леса, Прохор ревниво следил за ловкими движениями сестры - партизанки, перевязывавшей разбитые пальцы пианиста. Прохор принес его сюда на своих плечах и теперь относился к нему, как к ценному трофею.
   Когда перевязка была закончена, в землянку вошел "человек в очках". Он сказал Прохору:
   - Твое счастье - бумаги те самые.
   - А то бы? - спросил Прохор.
   - Не взыщи... - серьезно сказал партизан,- мы бы тебя расстреляли за нарушение приказа.
   - Крепко у вас, - усмехнулся Прохор и нервно передернул плечами.
   - На добровольных началах,- сказал партизан. - А теперь слушай,- и он по-новому, ласково улыбнулся близорукими глазами. - Тут неподалеку спрятан самолет. Берегли мы его, как зеницу ока, хотя летать у нас на нем и некому. Нынче же ночью осмотри его, чтобы к рассвету... - партизан выразительно махнул рукой и свистнул. - Отвезешь эти документы.
   - Дело! - радостно воскликнул Прохор. - Это настоящее дело! - Тут он поглядел на лежащего на куче сосновых веток пианиста и сказал: - Заберу его с собой.
   - Да, здесь ему трудновато будет, - ласково сказал партизан и спросил у музыканта: - А кто же все-таки наворотил то, в чем немчура тебя заподозрила? - И тут же пояснил Прохору: - Видишь ли, кто-то немецкий мост так незаметно и серьезно повредил, что у фрицев несколько танков под лед ухнули. Вот они и стали искать виновника. Занятно, кто бы это?
   Пианист поглядел куда-то поверх головы собеседника. Прохору вспомнился такой же взгляд его, устремленный над роялем, за бархатный занавес кулисы. Но теперь вместо черного бархата перед музыкантом была распахнутая дверь землянки, а за нею запушенный снегом дремучий лес. Пианист перевел взгляд на партизан и, смущенно улыбнувшись, сказал:
   - Я.
   * * *
   ТОЧКА ЗРЕНИЯ
   I
   Мы познакомились с ним в 1916 году. Уэллбридж приехал тогда в Россию в качестве сдатчика английских самолетов. Это был молодой, жизнерадостный парень, смотревший на происходящее с точки зрения спортсмена, попавшего на интересную охоту в Африку. Мы с ним сошлись. Быть может, пойми он хоть что-нибудь в том, что происходило у нас через год, нам не пришлось бы с ним расстаться почти врагами.
   Нынче, пробираясь вместе с Прохором из Архангельска на Волгу, я снова встретил Уэллбриджа. Так же, как у меня, серебрились теперь его виски; так же, как у меня, за его плечами остались двадцать пять лет жизни, опыта, дум. Мне показалось, что он начинает разбираться в происходящем, добился понимания того, что совершается у нас в стране. Так мне казалось, но мои иллюзии исчезли довольно быстро. Однажды, сидя на диване пароходной каюты, Уэллбридж глубокомысленно сказал:
   - Не кажется ли вам, мой друг, что за четверть века, что мы не виделись, колесо истории совершило полный оборот и начало его сначала? Смотрите: я снова здесь, я снова сдаю вам самолеты; мы снова боремся против немцев рука об руку с русскими. Вы скажете мне, что русские стали не те и что мы тоже немножко изменились, а?
   Я молчал. Уэллбридж прищурившись смотрел на пробегавшие берега Волги, на бесконечную череду деревень и сел, глядящихся с высоты лесистых обрывов в подернутые салом воды могучей реки. Когда умолкало шуршание шуги по обшивке парохода, было слышно, как шипит отсыревший табак в трубке Уэллбриджа. Он тщательно примял его пальцем.
   Вдруг почерневшим от пепла пальцем он ткнул в окно на виднеющуюся деревеньку:
   - Вот что вам, по-моему, осталось. Рабочие слишком нужны вашей промышленности, чтобы вы решились послать их всех в авиашколы. Скоро вам не из кого будет делать летчиков.
   Я молчал. Уэллбридж был хороший малый, но я понял, что он по-прежнему не разбирается в жизни нашей страны.
   Со звоном ударялись в борты парохода и торосились льдины. Шипел табак в трубке соседа...
   Льдины преградили путь пароходу. Мы застряли в городе N. Глухой ночью взбирались мы в город по лестнице, в которой старожилы насчитывают девятьсот ступеней. Скользили, оступались. О носильщиках не могло быть и речи. Носильщики были на войне. Уэллбридж пыхтел под тяжестью своего желтого чемодана, но не ворчал. Только перешагнув девятисотую ступеньку, он сказал:
   - Остается, чтобы тут не оказалось отеля. Не принять ванны, не выспаться. Только этого недостает.
   Отеля не было, не было ванны. Мы стояли посреди тонущей во мраке обледенелой улицы.
   Уэллбридж неожиданно рассмеялся. Ярко вспыхнул огонек его трубки.
   - Как в старой сказке.
   Мы зашагали по ледяной коре мостовой.
   - Куда вы? - крикнул Уэллбридж.
   Никто ему не ответил. Он поднял чемодан и нагнал нас.
   - Куда вы, чорт побери?
   Прохор неприветливо ответил:
   - За ванну не ручаюсь. Но мне кажется, что мы победим и без нее. Банька - это другое дело. Баньку мы в школе организуем. По-русски - с веником...
   II
   Мы сидели в кабинете начальника авиашколы. Школа была молодая; еще недавно она принадлежала Осоавиахиму и неспеша подготовляла местную молодежь к овладению воздушной стихией. Теперь в ней сотни учащихся. В нее стекаются молодые люди со всех концов округа. Ее здания расширены втрое, но их не хватает для обучаемых.
   - ...школа не только готовит пилотов,- говорил начальник. - Мы тут же формируем из готовых летчиков боевые части.