Шпанов Николай Николаевич. Горячее сердце (рассказы)

   Уэллбридж искоса поглядел на меня. Во взгляде сквозило плохо скрываемое недоверие.
   - А вы не боитесь, что резервы для пополнения рядов ваших курсантов скоро иссякнут? - спросил англичанин.
   - Вы серьезно говорите об исчерпании человеческих ресурсов? - улыбнулся полковник.
   - Нельзя безнаказанно оголять промышленность, - наставительно заметил Уэллбридж, - а русские крестьяне- это, согласитесь, не материал для подготовки летчиков. Вчера - колхоз, сегодня - аэроплан?! - Он примял табак и хотел еще что-то сказать, но в кабинет вошел лейтенант с немного усталым лицом и белыми, словно выгоревшими на солнце волосами.
   - Вы хотели познакомиться с нашими преподавателями, - сказал начальник школы Уэллбриджу. - Прошу, вот товарищ Вотинцев. Сейчас придут другие.
   - Преподаватель? - Глядя на Вотинцева, Уэллбридж удивленно поднял брови: - Вы так молоды...
   - Я воспитанник этой же школы,- несколько смущаясь, словно его молодость была провинностью, ответил Вотинцев.
   - А ныне автор учебников по самолетам, - как бы невзначай отметил полковник.
   - Вы... - Уэллбридж замялся, но, преодолев неловкость, все же спросил:-Вы из интеллигентной семьи?
   - Я крестьянин,- ответил Вотинцев и, словно вдруг поднялось в нем все его крестьянское прошлое, повторил: - Удмурты мы, крестьяне.
   Прежде чем Уэллбридж успел еще о чем-либо спросить Вотинцева, дверь отворилась, и вошли двое молодых людей.
   - Преподаватели Турбин и Осипов, - снова представил начальник школы.
   Уэллбридж порывисто поднялся с дивана и, внимательно глядя на вошедших, быстро пошел им навстречу, будто спешил отгородить их своей широкой спиной от начальника. А вслед ему звучал спокойный голос полковника:
   - Тоже из питомцев нашей школы и тоже авторы учебников.
   Как бы торопясь, чтобы ему не помешали, Уэллбридж схватил руку Осипова:
   - Когда кончили школу?
   - Пять лет назад.
   - Какого происхождения?
   - Крестьянин.
   Уэллбридж, не скрывая удивления, выпустил его руку и обернулся к Турбину.
   - Вы хотели осмотреть школу, - сказал полковник, - машина ждет нас.
   Через полчаса мы подъезжали к аэродрому... Над летным полем кружил истребитель. На старте был выложен крест, запрещающий посадку. У края аэродрома стояла небольшая группа людей, с нескрываемым волнением следивших за истребителем.
   - Что случилось? - спросил полковник.
   - Одна нога шасси подломилась,- доложил начальник летной части.
   Я видел: полковнику хотелось отвлечь внимание Уэллбриджа от предстоящей посадки, но тот упрямо не давал увести себя к ангарам, которые неудержимо старался показать ему полковник. Кончилось тем, что поврежденный самолет на глазах всех нас вышел на посадку. Летчик выровнял машину. Одинокое колесо коснулось площадки, взметая клубы смешанного с песком снега. Поддерживая машину элеронами от сваливания вправо и левой ногой не давая ей развернуться на пробеге, летчик спокойно вырулил на свое место. Самолет мягко черкнул крылом по снегу и замер, грустно накренившись. Была только слегка помята консоль.
   Глянув на Уэллбриджа, я заметил, что улыбка тронула его энергичный рот.
   - Мастерская посадка,- сказал он начальнику школы, будучи не в состоянии скрыть восхищения, но тут же поспешил снизить впечатление своей похвалы: - Поверьте мне,- уверенно сказал он мне с усмешкой,- крестьянина вы никогда не научите так летать. Чувствуется рука, привыкшая к машине. Советую вам зубами держаться за таких инструкторов.
   - Но...- полковник на секунду запнулся - это не инструктор, а ученик.
   Уэллбридж улыбаясь сказал мне по-английски:
   - Мне не хочется обижать полковника, а то я сказал бы ему, что обман хорош тогда, когда он не заметен.
   Тем временем из самолета спокойно вылез летчик и направился к нам. Это был крепкий безусый парень с пылающим от зимнего загара лицом. Он уверенно подошел к полковнику и, приложив руку к шлему, отрапортовал:
   - Товарищ полковник, курсант Воеводин из учебного полета прибыл.
   Уэллбридж быстро обернулся к Воеводину. Первый раз в жизни я заметил в его взгляде растерянность.
   Так же, как во время беседы в школе, Прохор стоял за спиной Уэллбриджа и сердито курил.
   III
   - Прошу в классы, - сказал полковник и вышел в длинный коридор.
   Следом за ним широко шагал Уэллбридж. Его рыжие брови все еще были удивленно подняты.
   - Встать смирно! - неслось нам навстречу по спальням, где в два яруса высились койки курсантов. Ряды коек уходили вдаль бесконечной вереницей. Койками были заполнены комнаты, залы, коридоры.
   - Встать смирно-о-о! - гремело все дальше и дальше под старыми сводами дома.
   Перед сложными чертежами самолетного оборудования, перед вращающейся махиной сверкающего сталью мотора, перед черной доской, заполненной формулами, стоят молодые люди. В руках преподавателя - тетрадь с конспектом вызванного к доске. На почерке печать еще не установившейся молодой руки. Но ответы курсанта уверенны и тверды. Вызывают другого. Он неверно изображает силы, действующие на крыло самолета в штопоре.
   - Кто соревнуется с Абдуллиным? - спрашивает преподаватель.
   - Курсант Кузьмин, - докладывает быстро поднявшийся из-за дальнего стола юноша.
   - В чем ошибка Абдуллина? - спокойно спрашивает преподаватель.
   Кузьмин у доски. Он исправляет чертеж соревнующегося с ним товарища.
   - Я хочу спросить, - неожиданно говорит Уэллбридж и всем телом поворачивается к Кузьмину: - Ваше происхождение?
   - Крестьянин села Аксубаево, Татарской республики.
   - Раз крестьянин, - внушительно говорит англичанин,- значит, непартийный человек?
   - Я хоть и не член компартии, но комсомолец,- отчеканил Кузьмин.
   - Вам... трудно учиться? - с запинкой опрашивает Уэллбридж.
   Кузьмин с секунду удивленно глядит на англичанина, на меня, на товарищей и, как бы извиняясь, что вынужден огорчить гостя, говорит:
   - Почему же? Я - круглый отличник.
   Начальник учебной части - пожилой майор вставляет:
   - Итоговая успеваемость прошлого выпуска: отлично- шестьдесят пять процентов, хорошо - тридцать пять процентов. В этом выпуске дело идет лучше.
   Молча, славно удивленные друг другом, продолжают глядеть один на другого: большой, тяжелый Уэллбридж с внушительными пучками рыжих бровей над строгими глазами и коренастый, маленький курсант Кузьмин, с лицом, носящим следы оспы, с остриженной под машинку головой.
   Англичанин, выходя из задумчивости, спрашивает:
   - Школа и... на фронт?
   - Безусловно,- твердо отвечает Кузьмин. Полковник отворяет дверь класса, раздается команда:
   - Встать смирно!
   Уэллбридж выходит сосредоточенный. Его рыжие брови опустились на место.
   IV
   Когда на одной из станций Уэллбридж вышел из вагона, мой взгляд упал на открытую страницу его путевого блокнота:
   "Быть может, и нельзя поверить всему этому, не увидев собственными глазами всего, что я видел. Но я видел и должен верить. Не смею не верить. Русский рабочий - замечательный летчик и командир. К этому мы привыкли, и в этом нет уже ничего удивительного. Но, чтобы поверить тому, что тысячи вчерашних колхозников стали отличниками авиационной школы и уходят на фронт готовыми пилотами, для этого нужно самому увидеть их склоненные над тетрадями стриженые головы, нужно своими глазами видеть в самолете мистера Кузьмина из деревни Аксубаево и его преподавателя мистера Вотинцева крестьянина удмурта. Страна может дать миллионы пилотов. Это - правда. Несмотря ни на что, она готовит их тысячами. Я этому уже верю..."
   Я оторвал взгляд от записи, заслышав твердые шаги Уэллбриджа. Он поспешно вошел с пустым чайником.
   - На станции нет воды? - спросил я. Он быстро глянул на свой раскрытый блокнот, сложил его и сунул в карман.
   - Нет, я занял уже очередь, - сказал он, делая вид, будто вернулся вовсе не из-за своего блокнота.
   Сидящий в своем углу Прохор проводил англичанина критическим взглядом и довольно мрачно пробормотал:
   - Чему только их учат в этих колледжах. Не могут понять самых простых вещей. Не стерплю я, друже, и выложу ему свою точку зрения.
   С тех пор прошло довольно много времени. Прохор снова уехал на фронт, а меня судьба опять занесла в один из приволжских городов. Войдя в ресторан гостиницы, я сразу узнал широкую спину Уэллбриджа. Он сидел за стаканом чая, от которого сильно пахло коньяком, и сосредоточенно дымил трубкой. Увидев меня, он радостно махнул мне:
   - Идите сюда, Ник.
   После нескольких приветственных фраз он полез в карман, и я увидел на столе знакомый уже мне черный дорожный блокнот. Уэллбридж быстро листал его.
   - Как вам это понравится? - сказал он, останавливаясь на странице, которую я хорошо помнил: то была запись о летной школе. - Полюбуйтесь,- его трубка сердито зашипела, и моим глазам предстала размашистая приписка, сделанная по-русски в конце страницы: "Постарайтесь уверить всех англичан, что из нашего мужика выходит не плохой летчик. Вам же лучше будет". Каково? - сердито спросил англичанин. - Я бы дорого дал, чтобы узнать, кто это написал.
   Я мог только недоуменно пожать плечами и постарался перевести разговор на другой предмет, хотя готов был поклясться, что где-то видел уже почерк, которым была сделана эта приписка.
   Вернувшись к себе в номер, я тотчас лег. Но стоило мне закрыть глаза, как передо мною тотчас встала та же надпись, сделанная уверенным, твердым почерком. Положительно он был мне знаком, - то была рука Прохора.
   * * *
   АДЪЮТАНТ
   Его привыкли видеть погруженным в заботы самого обыденного свойства. Командирам штаба было не до забот о себе, о своих удобствах. Обо всех них вместе и о каждом в отдельности должен был заботиться адъютант. Молодой техник-интендант Рыбушкин вставал раньше всех, ложился последним. Десятки раз на дню, по всякой надобности, его вызывал каждый из командиров. Вероятно, большинство из них искренно считали: ни на что иное, как на устройство маленьких дел походного быта, Рыбушкин и не способен.
   Однажды немецким танкам, упорно сопротивляющимся наступлению Красной Армии, удалось вклиниться в наше расположение. Их сдерживали наряду с наземными войсками немцев яростные удары нашей штурмовой авиации. Но осторожность требовала некоторого перемещения нашей авиационной стоянки. Как всегда, перебазирование нашей части было спланировано так, чтобы не прерывать боевой работы. Подразделения вылетели со старых точек на боевое задание, а возвращались уже на новые площадки. Перемещение вспомогательных служб, личного состава происходило таким же образом: никакого перерыва в боевой работе. Но то ли кто из наших штабных допустил ошибку в плане переброски, то ли что-то помешало точному его выполнению, во всяком случае, когда Прохор заехал на аэродром, чтобы окинуть его последним взглядом, он сразу заметил: из трубы блиндажа вьется дымок. Там грелся вооруженец, оставленный для наблюдения за отправкой бомб. Эти бомбы заберет тяжелый самолет транспортной эскадрильи, который прибудет сюда с рассветом. Вооруженец грелся в блиндаже на переменку с бойцом-часовым.
   По мере того как Прохор слушал доклад вооруженца, глаза его суживались и лицо принимало оттенок, который все мы хорошо знали: в это время лучше не попадаться на глаза командиру. В основательности его гнева никто не сомневался: на новых площадках каждый вооруженец - на вес золота. Оставление его здесь было ошибкой.
   - Сойдите! - коротко приказал Прохор Рыбушкину. Тот проворно выскочил из командирского автомобиля, еще не понимая, к чему это клонится.- А вы садитесь сюда,- сказал Прохор вооруженцу и снова обернулся к адъютанту: Останетесь здесь. Проследите за погрузкой боеприпасов.
   - Есть, - сказал Рыбушкин, но, когда Прохор уже готов был захлопнуть дверцу автомобиля, Рыбушкин вдруг обеспокоенно сказал: - Вот здесь консервы к завтраку, тут печенье, - он показывал свертки в ногах,- там масло...
   - Ладно, ладно, - прервал его Прохор. - Прибудете и сами разберетесь. Есть у меня время думать о завтраке.
   "Зис" скрипнул баллонами по свежему снегу и исчез за леском.
   Рыбушкин вошел в гущу леса, где лежали боеприпасы, и, сменив бойца, отправил его греться.
   Тяжелые лапы заснеженных елей висели над ящиками с бомбами, заботливо прикрывая их от глаз немецких разведчиков. Было светло, как днем. Полный месяц заливал аэродром ярким сиянием. Отчетливо виднелись полосы, накатанные самолетами на взлетах и посадках, В тишине замершего в безветрии леса слышались таинственные шорохи, то и дело выводившие Рыбушкина из задумчивости. Он ежился от холода, заползавшего под кожанку, и стучал ногой о ногу. Узкие адъютантские сапоги не были приспособлены к морозу, как и франтовская пилотка. То и дело приходилось хвататься за уши и тереть их, тереть...
   Как лучшему другу, радовался он бойцу, когда тот появлялся со стороны блиндажа, чтобы сменить Рыбушкина у бомб. Рыбушкину казалось, что перерывы между такими появлениями делаются все длинней и длинней, хотя боец был точен, как астроном.
   Сползая непослушными ногами в теплый сруб блиндажа, Рыбушкин первым делом взглядывал на часы: далеко ли до рассвета. Ведь только через полчаса после восхода солнца должен прийти самолет за бомбами. По мере того как отходили ноги, уши, руки, оттаивали и мысли Рыбушкина. Привычные заботы возвращались в адъютантскую голову: примерно в половине восьмого придет самолет, в восемь вылетят. Раньше девяти не попасть в штаб. А в девять завтрак уже должен быть на столе. Кто приготовит его командирам?..
   Знакомый гул прервал мысли Рыбушкина. Он выскочил из блиндажа и прислушался. Гул шел понизу. Это не были самолеты. Рыбушкин вслушивался с удивлением, пока его вдруг не озарило воспоминание: он слышал разговор Прохора с начальником штаба о том, что перебазирование вызвано угрозой окружения со стороны прорвавшихся немецких танков. Прохор не хотел рисковать самолетами, если танки неожиданно появятся ночью...
   Рыбушкин почувствовал, как нервный холодок пробежал по спине: вот они, немецкие танки.
   Он быстро обернулся к бойцу.
   - Бомбы в кучу! - в голосе его появилась твердость, от которой боец вытянулся и приложил руку к козырьку.
   - Есть бомбы в кучу. - И бросился исполнять приказание.
   Рыбушкин помогал. Временами он прекращал работу, чтобы прислушаться. Танки приближались. Скоро стал слышен скрежет гусениц. У Рыбушкина больше не было сомнений. Он приказал бойцу:
   - Немедленно отправляйтесь, доложите полковнику, что ввиду подхода танков противника боеприпасы мною уничтожены. Все.
   Боец повторил приказание, но стоял в нерешительности.
   - Разрешите обождать вас, товарищ интендант.
   - Исполняйте приказание! - решительно сказал Рыбушкин. В голосе его снова прозвучала непреклонность, заставившая бойца бросить короткое "есть" и, круто повернувшись, побежать к лесу.
   Рыбушкин остался один у груды бомб. Тут были бомбы разных калибров и свойств. Рыбушкин оглядел их и, выбрав ту, у которой упаковка была повреждена больше других, принялся отдирать планки. Скоро бомба лежала на снегу - черная и холодная, как тело большой замороженной рыбины. Рыбушкин прислушался: лязг танков слышался уже на дороге, ведущей из леса к аэродрому. Рыбушкин торопливо снарядил распакованную бомбу и стал заворачивать взрыватель. Когда, по его расчетам, для приведения в действие ударника оставалось сделать два-три оборота, Рыбушкин вздрогнул. Хотя он и знал, что танки уже в лесу знал, что с минуты на минуту они должны быть на аэродроме, появление головной машины оказалось для него неожиданным. Темный силуэт танка выкатился из-за деревьев и замер. Рука Рыбушкина потянулась было ко взрывателю, но он отвел ее. Нос танка был направлен прямо на то место, где под покровом деревьев были сложены бомбы. Если танк продвинется еще на несколько десятков метров, а за ним и другие, то все они будут уничтожены взрывом бомб...
   Люк головной машины откинулся. В нем появилась голова. Рыбушкин подавил желание выстрелить в немца из пистолета. Это показалось ему мелким и ненужным по сравнению с тем, что он сделает через минуту, всего минуту терпения! Рыбушкин положил руку на ключ. Стиснул зубы: головная машина двинулась на него. За нею показался из леса второй танк. Но, пройдя всего несколько метров, машины остановились. Потом головной танк лязгнул гусеницами и сделал резкое движение, разворачиваясь на месте. Рыбушкин понял: добыча уходит. Рука сама сделала поворот ключа. Но танк снова остановился. Наступила минута тишины. И на эту тишину ясно лег голос человека, стоявшего в башне танка:
   - Товарищ Сидоркин, гляньте-ка по карте, куда дальше ведет дорога?
   Только тут Рыбушкин почувствовал, как дрожат его пальцы, лежащие на холодном металле ключа. Понадобилось большое усилие, чтобы остановить движение руки, продолжавшей машинально поворачивать ключ.
   Вглядевшись в танки, Рыбушкин увидел покатые стальные лбы советских машин.
   В танке происходил разговор, слов которого Рыбушкин не мог разобрать. Потом тот же голос, что и прежде, уверенно сказал:
   - Как раз к рассвету и ударим.
   Рыбушкин обеспокоенно глянул на часы: половина седьмого. "Неужто опоздаю приготовить завтрак?" - мелькнуло в голове адъютанта.
   * * *
   ПЯТЬДЕСЯТ БЕСКОНЕЧНОСТЕЙ
   Прохор - любитель старых песен. Вечером, когда затихает деревня, проходящий мимо избы, где расположен наш штаб, может частенько слышать могучий бас Прохора и под сурдинку вторящий ему хор:
   Ревела буря, гром гремел...
   Входящие в горницу к вечернему чаю командиры тихо присаживались на лавках вдоль стен, вступали в хор.
   Это пение служило нам отдыхом от тяжелых дней на морозе, на пронизываемых студеными ветрами аэродромах. Хотя мы с Прохором не так уж давно были переведены в эту штурмовую часть, все уже знали тут, что оторвать нас от песни может только служебное дело. Подперев кулаками тяжелую голову, Прохор пел сосредоточенно и серьезно.
   Но сегодня нам не удалось допеть "Ермака". Танкам противника, пытающимся задержать стремительное наступление Красной Армии, удалось вклиниться в наше расположение. Они двигались как раз туда, где был расположен наш аэродромный узел.
   К тому моменту, когда Прохор дочитывал сообщение, начальник штаба уже развернул на столе карту.
   Было ясно: до наступления темноты мы едва ли успеем перегнать самолеты на новое место. Я ждал, что сейчас последует приказание Прохора: "Немедленно все в воздух!" Но он сидел над картой задумавшись. Начальник штаба с нетерпением следил за каждым движением его лица. Наконец Прохор сказал:
   - С рассветом вылет.
   - К тому времени немецкие танки могут оказаться у нас в тылу,- заметил начштаба.
   - Исполняйте,- коротко ответил Прохор и тут же отдал ряд приказаний, обеспечивающих аэродром от неожиданного появления немецких танков.
   Все вплоть до поваров были вооружены гранатами и ампулами с горючей жидкостью. По сторонам обеих дорог, ведущих к аэродрому, были поставлены самолеты. Их пушки были направлены таким образом, что проходы в лесу оказались под перекрестным огнем.
   Часа через два мы снова собрались в штабе. Прохор и комиссар делали вид, будто ничего не произошло; садясь за стол к ужину, они сбросили кожанки, и я увидел у них на поясах целую гирлянду гранат. Они оба были готовы к рукопашному бою с немецкими танками.
   Ужин был окончен. Прохор лежал на койке, протянув свои огромные ноги на спинку, и, словно ничего не случилось, тихонько тянул:
   Заутра глас раздастся мой...
   Сидя у него в ногах, комиссар тихонько подтягивал. Мы молчали.
   Ближе к полуночи Прохор неожиданно вскочил с койки.
   - На аэродром, товарищи!
   В тишине избы было слышно, как стукаются друг о друга металлическими корпусами пристегиваемые гранаты. Кто-то рассыпал по столу пистолетные патроны и, бранясь себе под нос, ловил их по клеенке.
   Мы шли деревенской улицей, потом полем, на котором в свете яркого месяца были видны бегающие под ударами ветра снежные закрутни. Вошли в лес. Снег особенно звонко скрипел на убитой людьми и машинами дороге. Проваливаясь по пояс в сугробах, мы обошли самолеты. Они стояли у опушки, уже лишенные масок, готовые к вылету с первым светом. Летчики, механики, вооруженцы, казавшиеся в полутьме чудовищно большими и страшными от своих неуклюжих комбинезонов, не отходили от машин. Под крыльями на снегу чернели кучки ручных гранат и выставленные на треногах пулеметы.
   Закончив обход, мы собрались в блиндаже командного пункта. Скоро к нам присоединились командиры и комиссар штурмового полка. Командир-штурмовик, высокий плечистый майор Кравец - любимец Прохора, был сегодня мрачен. Он молча опустился на лавку против комелька и сосредоточенно уставился на огонь.
   - Что замрачнел, майор? - спросил Прохор.
   - Все думаю.
   - О чем же тебе думать?
   - Правильно ли мы с вами поступили, не улетев на новые точки?
   - Мы поступили? - Прохор удивленно поднял брови. - А разве тебе было дано право выбирать, как поступать? Приказ оставаться здесь был дан мною, а размышлять о том, окажусь я прав или виноват, нужно мне, а не тебе. Верно, комиссар?
   - Верно, - сказал комиссар и обернулся к спускавшемуся в блиндаж командиру истребителей - маленькому, коренастому майору Клюеву: - Споем, майор?
   Клюев похлопал рукой об руку, подул на них и подсел к печке. Это был наш лучший тенор.
   - Что будем петь?- спросил он, весело блестя живыми глазами.
   Вместо ответа Прохор затянул басом:
   Ревела буря, гром гремел,
   Во мраке молния блистала.
   К нему первым присоединился баритон Коваля. Следующая строфа шла уже с участием Клюева. Его чистый и звонкий голос лился легко и свободно:
   Ко славе страстию дыша,
   В стране суровой и угрюмой...
   Время от времени начальник штаба поднимал руку. Это означало, что ему необходимо молчание. В углу блиндажа пищал зуммер телефона.
   Начальник штаба опускал руку, и пение продолжалось.
   И тут, как всегда, покрывая всех остальных, поднимался к потолку, распирая стены и заставляя дрожать стекла в оконце блиндажа, бас Прохора:
   ...С рассветом глас раздастся мой,
   На подвиг и на смерть зовущий...
   Начальник штаба невольно поглядел на часы: до рассвета оставалось около часа. И как бы уловив его беспокойство, пискнул телефон. Мгновенно все смолкло. Десять пар внимательных глаз уставились на начальника штаба, снявшего трубку.
   Положив трубку, он доложил Прохору:
   - Противник обходит наш узел.
   - Время? - коротко бросил Прохор.
   - Пять пятьдесят, - ответил начальник штаба. Комиссар прикинул по карте:
   - Если ничто их не задержит, они будут здесь через час.
   - Они здесь не будут ни через час, ни раньше, ни позже,- спокойно сказал Прохор и встал. Держа перед собою шлем, он в раздумье, как бы про себя, напевал:
   ...Тот должен думать лишь о ней,
   За Русь святую погибая.
   Вдруг он сказал начальнику штаба:
   - Штурмовики взлетают через двадцать минут. За пять минут полета они будут над совхозом, где, вероятно, к этому времени окажется и голова противника.
   - Взлетать придется почти в темноте,- нерешительно доложил начштаба.
   - Да, почти, - сказал Прохор.
   - С задания штурмовики возвращаются на новые площадки? - спросил начштаба.
   - Нет,- сказал Прохор,- они возвращаются сюда.
   Он неспеша поднимался по лестнице, напевая себе под нос.
   Когда он был уже на последней ступеньке, раздался звонкий голос командира истребителей Клюева:
   - Товарищ майор, разрешите мне прикрывать "Ильюш"?
   Прохор приостановился.
   - Нынче они пойдут без прикрытия. Ваша задача: через пять минут после "Ильюш" вылететь. Итти на ту же цель - танковую колонну противника. Штурмовкой добить то, что останется после "Ильюш".
   Он говорил это так уверенно, будто видел уже на снежных полях остатки вражеской колонны, уничтоженной Ковалем.
   Начальник штаба нагнал Прохора уже на аэродроме.
   - Разрешите все же дать указание: в случае чего, садиться на новую площадку.
   Прохор сердито посмотрел на него.
   - Я же сказал: мы вернемся на этот аэродром, и никакие танки ему угрожать больше не будут. Красная Армия наступает.
   Через пятнадцать минут Прохор был в воздухе, ведя на штурмовку головную девятку "Ильюш".
   Колонна вражеских танков, сопровождаемая вереницей машин с пехотой, двигалась лесною дорогой. Прохор сразу нашел противника и вывел на него свою девятку. Немцы открыли обычный для них ураганный огонь. "Ильи" шли над сплошным морем мигающих вспышек зенитных пулеметов и автоматических пушек. Но ничто не могло предотвратить третьей и четвертой атаки Прохора. Его штурмовики проносились над самыми вражескими машинами, обдавая их огненным душем своих мощных батарей. Под ударами пушек смолкали башни. Бомбы и снаряды рвали гусеницы, переворачивали танки, поднимали в воздух и швыряли на деревья грузовики с пехотой. Люди повисали на сучьях, добиваемые густыми очередями штурмовиков. Так били "Ильи" на протяжении двенадцати-пятнадцати километров дороги, занятой немецкой колонной.
   На четвертом заходе Прохор понял, что у него повреждено хвостовое оперение. По-видимому, руль направления был заклинен. Прежде чем Прохор сумел проанализировать происшедшее, волна горячего масла хлынула на козырек. "Попадание в мотор",- отметило сознание. Через две-три секунды сквозь козырек уже ничего не было видно. Новый удар немецкого снаряда разнес борт кабины. Прохор почувствовал крепкий толчок в плечо, и тепло пошло по левой руке в перчатку. Почти одновременно показалось пламя на крыле и внутри кабины. Прохор глянул на приборы. Большинство стекол на доске было разбито. Стрелочка масляного манометра, нервно вздрагивая, бежала влево. Масло катастрофически быстро уходило. Через несколько минут мотор будет сухим. Но пока остается хотя бы один патрон в пулеметах и снаряд в пушке, Прохор не бросит немцев! Он всадит в них весь запас металла и взрывчатых веществ, чего бы это ему ей стояло! "Илья" снова подходил к голове колонны. Мотор ревел, вырабатывая последние капли масла. Прохор заставлял себя думать только о предстоящей последней атаке, хотя пламя охватывало уже почти всю кабину. У Прохора тлели брови, меховая опушка шлема. Он чувствовал нестерпимый жар на губах. Удушливый дым разъедал нос и горло...