Шукшин Василий Макарович. Брат мой...

   — Слушай, туг же нет по сто пятьдесят.
   — Как?
   — Не продают.
   — Тьфу!.. Демократия!
   — Красного можно.
   — Ну, возьми хоть красного. На деньги.
   Сеня принес бутылку вина, стакан.
   — А себе стакан?
   — Мы же в город поедем. На мотоцикле же. Как я поведу-то?
   — А, валы-то… — Грустный налил полный стакан, выпил, перекосился. — Ну и гадость!.. Чего только не наделают. — Налил еще полстакана и еще выпил. — От так.
   Закурили.
   — Валы, говоришь?
   — Валы.
   — Прямо хоть караул кричи?
   — Точно. Погода стоит…
   — Мне бы ваши заботы… А на кой они тебе сдались, эти валы?
   — Я же тебе объяснял: полетел…
   — Нет, я про тебя говорю. Машина-то чья?
   — Моя.
   — Личная?
   — Какая личная!..
   — А, государственная?
   — Ну.
   — А почему тебе жарко?
   — Так я же на ней работаю!
   — А ты не работай. Нет валов — загорай. У них же все есть — пусть достанут. Они же самые богатые в мире. Они вообще самые свободолюбивые. Законов понаписали — во! — Грустный показал рукой высоко над полом. — А все без толку. Что хотят, то делают.
   Сеня оглянулся в зал.
   — Чего ты орешь-то?
   — Братство! Равенство!.. — Грустного неудержимо повело. Он еще выпил полстакана. — Они на «Волгах» разъезжают, а мы вкалываем — равенство.
   Сене было нехорошо. Он не знал, что делать.
   — Брось ты, слушай, чего ты развякался-то? Поедем за валами.
   — Вот им, а не валы! Пусть они на своих законах ездят. Я им покажу валы… — Грустный вылил остатки в стакан, выпил. — Пусть они — петушком, петушком… Пошли их к…
   — Да мне нужны валы-то, мне-е! — Сеня для убедительности постучал себя пальцем в грудь.
   — Вот им — принципиально! — Грустный показал фигу.
   — Значит, не поедем?
   — Нема дурных, как говорил…
   — Что же ты мне, гад, голову морочил? Я счас возьму бутылку, как дам по твоей люстре, чтоб ты у меня рабочее время не отнимал. Трепач.
   — Потише, молодой человек. Сопляк. Разговаривать научились! Еще гадом обзывается… Я тебе найду место. Надо честно работать, а не махинациями заниматься! — Грустный явно хотел привлечь внимание тех немногих посетителей, которые были в зале. — А я на махинации не пойду!
   Сеня оглянулся — никого знакомых мужиков не было. А одному такую глыбу не свалить. Это, видно, понял и грустный, и это его приободрило.
   — Щенок еще, а уже махинациями занимаешься! Химичишь уже… Я вот отведу сейчас в одно место, там тебе покажут валы.
   — Вот сука! — удивился Сеня. И хотел было уже идти. И увидел, как в чайную вошел Микола… Повернулся к грустному и коротко и властно скомандовал: — Встать!
   Теперь удивился грустный. Маленькие его глаза вовсе сошлись у переносья.
   — Что-о?..
   — Микола! — позвал Сеня. — Иди-ка сюда, тут твои поршня требуются.
   Огромный грязный Микола пошел к столику…
   Грустный трухнул.
   — Чего? — спросил Микола.
   — Шпион, — показал Сеня на лысого. — Счас мы его ловить будем. Встать!
   — Брось дурить-то…
   — Микола, ты бери портфель — там факты лежат, — а я буду его окружать. — Сеня двинулся «окружать».
   Лысый взял портфель и пошел из чайной.
   — Хулиганье, черти.
   Сеня провожал его до двери. У двери дал ему хромой ногой пинка под зад.
   — От-тюшеньки мои!
   Лысый оглянулся во гневе…
   — От так!.. по мягкой по твоей! — Сеня еще разок достал лысого. — Микола, иди, тут с моей ногой ничего не сделаешь — она у него как перина. Тут кувалду надо…
   Лысый плюнул и ушел от греха подальше.
   Все сидевшие в зале с интересом и любопытством наблюдали за этой сценой.
   Сеня вернулся к столику, где стоял Микола.
   — Ты чо делаешь-то? С ума, что ли, сошел?
   — Посулил, гад такой, вал достать, а сам обманул.
   — Какой вал?
   — Коленчатый. У нас вал полетел, а запасного нету. У вас нету?
   — Что ты!..
   — Хоть матушку-репку пой. К Макару, что ли, еще съездить…
   — А что это за человек-то был?
   — А хрен его знает.
   — Так он же тебя счас посадит.
   — Не посадит. А в «Заре» нет запасных, не знаешь?
   — Ты лучше иди отсюда, он счас с милиционером придет.
   Сеня посмотрел в окно, потом на Миколу.
   — Да? Вообще-то лучше, конечно, без приключений… — И Сеня скоренько похромал из чайной.
   Микола подошел к стойке, посмотрел меню…
   Задумался, посмотрел в окно и тоже пошел из чайной.
   — Еще в свидетели счас запишут, — сказал он буфетчице на прощание.

 

 
   …Только к вечеру Сеня добыл вал. Но теперь у него стал мотоцикл. Сеня, грязный по уши, копался в нем.
   …Микола издалека узнал знакомую маленькую фигурку на дороге. Подъехал, остановился.
   — Чего у тебя?
   — Прокладку пробило… Зараза. Весь изматерился.
   Микола подошел, тоже склонился к мотоциклу.
   — Вроде сделаю, начну заводить — чихает пару раз и глохнет.
   Микола внимательно исследовал неполадку… Покачал головой.
   — Надо новую.
   — Надо… Курево есть?
   — Есть.
   — Давай перекурим это дело.
   Микола, вынимая из кармана папиросы, увидел коленчатый вал.
   — Достал?
   — Достал. Новенький. Если теперь кто сунется еще раз к моей машине, стрелять буду.
   — А где достал?
   — Тайна, папаша, покрытая мраком.
   — Трепло.
   — Там больше все равно нету.

 

 
   …Сидели, курили.
   Мимо, по тракту шли и шли машины, груженные хлебом.
   Навстречу ехали пустые. А когда машин не было, слышно было, как в сухом теплом воздухе стрекочут кузнечики и заливаются вверху невидимые жаворонки.
   Поле за трактом было уже убрано; земля отдыхала от гула машин и тучной ноши своей — хлеба. Только одинокие свежие скирды соломы золотились под солнцем.
   Парни смотрели вдаль, думая каждый о своем.
   — По двадцать семь на круг выходит, — сказал Микола. — Такой — даже у нас редко бывал.
   Сеня взял с земли какой-то плоский предмет, обернутый тряпкой… Развернул тряпку, показал — патефонная пластинка.
   — В районе купил. — Сеня прищурил глаза, прочитал: — Рада Волшанинова. «Уйди». «Когда душа полна» — в скобках. Нет, вот эта: «Не уезжай ты, мой голубчик». Тоже Рада. Братке везу, пусть послушает. Тонкий намек…
   Микола глянул на Сеню… Поднялся, задавил каблуком окурок.
   — Нужны ему твои… голубчики, как собаке пятая нога.
   — Ничего говорить не буду, заведу молчком и сяду. Вот поет, слушай… Я давеча в раймаге чуть не заплакал. Давай забросим к тебе мотоцикл, а то я тут ночевать буду. Бери его… — Сеня завернул пластинку, взял коленчатый вал и понес в кабину.
   Микола повел мотоцикл к задку кузова.
   Вместе забросили мотоцикл в кузов.
   Поехали.
   Сеня положил пластинку в багажничек. Вал держал в руках, как ребенка.

 

 
   Некоторое время молчали.
   Иван курил, сидя на кровати.
   Валя подошла к нему.
   — Встань-ка, я застелю.
   Иван поднялся… Оказались друг против друга. Близко. Иван засмотрелся в ее чистые, чуть строгие от смущения глаза…
   — Сватать меня вчера приходили, — тихо сказала Валя.
   Иван молчал.
   — Что же не спросишь — кто?
   — Я догадываюсь.
   — Ну? — требовательно и нетерпеливо спросила она.
   — Что?
   — Что же не спросишь, чем кончилось-то? Сватовство-то.
   — Я знаю.
   — Господи!.. Все-то он знает. Какой ведь еще… Чем?
   — Отказом.
   — Отказом… Легко сказать: мне их жалко обоих. Сеньку даже жальчее.
   Помолчали.
   — Почему ж ты молчишь-то как каменный?
   — Потому что мне тоже жалко.
   — А меня так вот никому не жалко!.. Или ты это — из жалости?
   Иван повернул ее лицом к себе.
   Валя быстро смахнула ладошкой слезу.
   — Господи… так скоро и такой дорогой стал. — Валя сняла у него с подбородка табачинку, прижалась горячей ладошкой к заросшей щеке, погладила. — Колючий…
   Иван обнял ее, прижал к груди. Долго стояли так.
   — Валя, Валя… Мне кажется, я сумку отнимаю у нищего на дороге.
   — Ты про Сеню?
   — Про Сеню и про…
   — Ну а что же мне-то делать, Ваня, голубчик? Мне ведь тоже любить охота. Кто же любить не хочет?
   — Все хотят, — согласился Иван.
   — Если бы я пожила-пожила да снова родилась — тогда можно и так как-нибудь. А снова-то не родишься.
   — Тоже верно. Все понимаешь.
   — Господи, я вообще все понимаю! Мне, дуре, надо было мужиком родиться, а я вот…
   — Не жалей.
   — Как не жалеть! Были бы у нас права одинаковые с вами, а то…
   — Что?
   — Вам все можно, а наше дело — сиди скромничай.
   — Что — «все»-то?
   — Да все! Захотел парень подойти к девке — подходит. Захотел жениться — идет сватает. А тут сиди выжидай…
   Иван крепко поцеловал ее.
   — Чего глаза-то закрыла?
   — Совестно… И хорошо. Как с обрыва шагнула: думала — разобьюсь, а взяла — полетела. Как сон какой…
   Иван поцеловал ее в закрытые глаза.
   — Теперь смотри…
   Когда он ее целовал, вошел Сеня… Мгновение стоял, пораженный увиденным, потом повернулся и хотел выйти незамеченным. Но споткнулся о порог… В этот момент его увидел Иван. Валя ничего не видела, не слышала. Открыла глаза, счастливая, и ее удивило, как изменился в лице Иван.
   — Ты что?
   Иван прижал ее, погладил по голове.
   — Ничего. Ничего.
   — Ты как-то изменился…
   — Ничего, ничего. Так.
   Сеня загремел в сенях, закашлял.
   — Сеня идет.
   Валя отошла к столу, принялась готовить.
   — Как раз к ухе-то. Он ее любит. Сейчас — страда, некогда, а то все время на речке пропадает.
   Вошел Сеня. Улыбчивый.
   — Привет!
   — Здравствуй, Сеня! Как раз ты к ухе своей любимой подоспел.
   — Так я ведь… Где только не подоспею! — Сеня мельком глянул на Ивана, проверяя: видел тот его, как он выходил из избы? Иван ничем себя не выдал — сидел как всегда спокойный. Он боролся с собой как мог — горько было. — Ходил удить?
   — Посидел маленько. Плохо клюет.
   — Э-э, это уметь надо! Мы вот с дядей Емельяном всегда ходим и сидим на одном месте — он нарочно подсаживается… И что ты думаешь? Я не успеваю дергать, а он только матерится. А я и сам не знаю, как у меня получается. Иной раз и не хочешь, а смотришь — клюет.
   Иван кивнул головой, поддакнул:
   — Бывает. Что это у тебя?
   Сеня положил пластинку, достал патефон, завел.
   — Ты чего это, Сень? — спросила Валя.
   — Пластинку одну купил… Услышал давеча в раймаге — потянулось…
   Иван, когда Сеня суетился с патефоном, смотрел на него.
   И ему нелегко было. Только Вале было легко и хорошо.
   — Какую пластинку-то?
   — Вот… слушай.

 
Не уезжай ты, мой голубчик,
Печально жить мне без тебя;
Дай на прощанье обещанье,
Что не забудешь ты меня.

 

   Цыганистый с надрывом голос больно ударил по трем потревоженным сердцам. Трое, притихнув, внимательно слушали.

 
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня.
Что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня… —

 

   стонал, молил голос.
   Сеня, пытаясь унять боль и волнение, хмурился, шваркал носом. Ни на кого не смотрел.
   Валя повлажневшими глазами открыто смотрела на Ивана.
   Иван курил, тоже слегка хмурился, смотрел вниз как виноватый.

 
Когда порой тебя не вижу,
Грустна, задумчива сижу;
Когда речей твоих не слышу,
Мне кажется — я не живу.

 

   Слушают…
   Сеня…
   Иван…
   Валя…

 
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня.
Что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня.

 

   «Она» допела… Сене невмоготу было оставаться здесь еще. Он вскочил, глянул на часы…
   — Я ж опаздываю! Елкина мать, у меня же дел полно еще!
   — Уху-то, — сказала Валя.
   — Не хочу, — сказал на ходу Сеня и вышел не оглянувшись.
   — Хорошая песня, — похвалила Валя. — Душевная.
   Иван встал с места, принялся ходить по избе.
   — Сенька все видел.
   Валя резко обернулась к нему… Ждала, что он еще скажет.
   — Ну? Что дальше?
   — Все. Отнял все-таки сумку-то… Встретил на дороге и отнял. Среди бела дня.
   — Так… — Валя села на стул, положила руки на колени. — Жалко?
   — Жалко.
   — Что же теперь делать-то? Ограбил нищих — ни стыда ни совести, теперь хватай меня, догоняй этих нищих и отдавай обратно. — Валя насмешливо и недобро прищурила глаза. — А как же?
   Иван остановился перед ней. Тоже резковато заговорил:
   — А усмешка вот эта… она ни к чему! Больно мне, ты можешь понять?
   — Нет, не могу. Ты куда приехал-то? К нищим, к темным… И хочешь, чтоб его тут понимали. Не поймем мы.
   — Ну, и к черту все! — Иван обозлился. — И нечего толковать. Вас, я вижу, не тронь здесь: «Мы темные, такие-сякие»…
   — Да не мы, а ты нас сюда жалеть-то приехал, болеть за нас.
   — Значит, уехать надо!
   — Уезжай, правильно. А то мы тут с жалобами полезли со всех сторон… с любовью. Обрадовались.
   — Перестань так говорить! — резко сказал Иван. — Если не понимаешь, слушай, что другие говорят.
   — Вот теперь понятно. — Валя встала, подошла к рукомойнику, сполоснула руки, вытерла их… И вышла.
   Иван сел к столу, склонился на руки… Болезненно сморщился, скрипнул зубами.
   — Ммх…
   Встал, начал ходить.

 

 
   Сеня пришел на берег родной своей бурной реки.
   Река здесь врывалась в теснину, кипела, катила крутую волну. Купались в ней редко — холодно и опасно.
   Неподалеку от деревни находился санаторий — белел издали поместьем.
   Дул ветерок, похоже, нагоняло дождя. Река была вовсе неприветлива…
   На берегу собрались туристы, отдыхающие… Смотрели на реку, бросали ей в рассерженную морду палки. Кто-то, глядя на эти палки, обнаружил такую закономерность:
   — Смотри, чем дальше палка от берега, тем дольше ее не выбрасывает.
   — Да.
   — Простите, сэр, — это велосипед.
   — Почему?
   — Это давно известно. Корабли в шторм стараются уйти подальше от берега.
   — Я думал не о законе как таковом, а о том, что это… похоже на людей.
   — Сильные идут дальше. В результате: в шторм… в житейский, так сказать, шторм выживают наиболее сильные — кто дальше отгребется.
   — Это слишком умно…
   — Это слишком неверно, чтобы быть умным.
   — Почему?
   — Вопрос: как оказаться подальше от берега?
   — Я же и говорю: наиболее сильные…
   — А может быть так: наиболее хитрые?
   — Это другое дело. Возможно…
   — Ничего не другое. Есть задача: как выжить в житейский шторм? И есть решение ее: выживают наиболее «легкие» — любой ценой. Можно за баркас зацепиться…
   — Это по чьему-то опыту, что ли?
   — По опыту сильных.
   — Я имел в виду другую силу — настоящую.
   — Важен результат…
   В этот момент Сеня появился на берегу.
   — Освежиться, что ли, малость! — сказал он.
   — Куда вы? — удивились очкарики. — Вы же простынете! Вода — пять градусов.
   — Простынете…
   Сенька даже не посмотрел на очкариков. (Там была девушка среди них, Сеня на них на всех обиделся.) Снял рубаху, штаны… Поднял большой камень, покидал с руки на руку — для разминки. Бросил камень, сделал несколько приседаний и похромал волнам навстречу. Очкарики смотрели на него.
   — Остановите его, он же захлебнется! — вырвалось у девушки. (Девушка еще и в штанах, черт бы их побрал с этими штанами. Моду взяли!)
   — Здешний, наверно.
   — По-моему, он к своим тридцати шести добавил еще сорок градусов.
   Сенька взмахнул руками, крикнул:
   — Эх, роднуля! — И нырнул в «набежавшую волну». И поплыл. Плыл саженками, красиво, пожалуй, слишком красиво — нерасчетливо. Плыл и плыл, орал, когда на него катилась волна:
   — Давай!
   Подныривал под волну, выскакивал и опять орал:
   — Хорошо! Давай еще!..
   — Сибиряк, — сказали на берегу — Все нипочем.
   — Верных семьдесят шесть градусов.
   — …авай! — орал Сеня. — Роднуля!
   Но тут «роднуля» подмахнула высокую крутую волну… Сеня хлебнул раз, другой, закашлялся… А «роднуля» все накатывала, все била наглеца. Сеня закрутился на месте, стараясь высунуть голову повыше. «Роднуля» била и била его холодными мягкими лапами, толкала вглубь…
   — …сы-ы! — донеслось на берег. — Тру-у-сы спали-и!.. Тону!
   Очкарики заволновались.
   — Он серьезно, что ли?
   — Он же тонет, ребята!
   — Э-эй! Ты серьезно, что ли?!
   — Да серьезно, какого черта!..
   — …у-у — орал Сенька. Он серьезно тонул. Видно было, как он опять хлебнул… Скрылся под водой, но опять выкарабкался. Но больше уже не орал.
   — Лодку! Лодку!.. — забегали на берегу. — Эй, держись!
   Побежали к лодке, что лежала метрах в ста отсюда и далеко от воды. Но кто-то разглядел:
   — Она примкнута к коряге.
   — Черт, утонет ведь! Еще хлебнет пару раз…
   — Ребята, ну что же вы?! — чуть не плакала девушка в штанишках.
   Голова Сеньки поплавком качалась в волнах, скрывалась из виду; опять появлялась… И руками он теперь взмахивал реже.
   — Ребята, ну что вы?!
   Двое очкариков начали торопливо сбрасывать с себя одежду. Вот скинул один, прыгнул в воду, ойкнул и сильно погреб к Сеньке. И второй прыгнул в воду и стал догонять первого.
   — Эй, держись! Держи-ись! — кричала девушка и махала зачем-то руками. — Ребята, они успеют?
   — Успеют.
   — Вот фраер-то!..
   — Зачем он полез-то!
   — Семьдесят шесть градусов, Николай верно говорил.
   — Трепач-то!.. Хоть бы успели.
   — Мне эти сильные!.. Сибиряки. Куда полез? Зачем?
   — Ребята, успеют или нет? Где он, ребята?!
   Ребята только-только успели: поймали Сеню за волосы и погребли к берегу.
   Сеня наглотался изрядно. Очкарики начали делать ему искусственное дыхание по всем правилам где-то когда-то усвоенной науки спасения утопающих: подложили Сене под поясницу кругляш, болтали бесчувственными Сениными руками, давили на живот… Сеня был без трусов, девушка издали спрашивала, отвернувшись от компании:
   — Ребята, вам теперь медали дадут, да?
   Те, что возились с Сеней, захихикали.
   — Ирочка, без трусов не считается.
   — Как не считается?
   — Если вытащили утопающего, но он без трусов, то не считается, что спасли. Надо достать трусы, тогда дадут медаль.
   — Ира, иди подержи голову.
   — Да ну, какие-то!..
   Сеня стал подавать признаки жизни. Открыл глаза, замычал… Потом его стало рвать водой и корежить. Рвало долго. Сеня устал. Закрыл глаза. Потом вдруг — то ли вспомнил, то ли почувствовал, что он без трусов, — вскочил, схватился… там, где носят трусы… Очкарики засмеялись. Сеня — бегом по камням, прикрывая руками стыд, — добежал к своей одежде, схватил, еще три-четыре прыжка — и он скрылся в кустах. И больше не появлялся.
   — Вот теперь и выпить полагается!
   — Зря он сбежал! — сокрушались. — Лютенко нахмурится: «В честь чего выпивка?» — «Спасли утопающего». Не поверит. Скажет, выдумали. Ира, подтвердишь?
   — Если вам не полагаются медали, то и выпивка не полагается. Я против.

 

 
   Сеня между тем пришел в магазин. Продавщица была молодая. Сеня оглянулся, спросил продавщицу негромко:
   — Здесь бумажник никто не находил?
   — Какой бумажник?
   — Кожаный… в нем пятнадцать отделений.
   — Твой, что ли?
   — Не имеет значения. Никто не поднимал?
   — Нет. А что там было?
   — Деньги.
   — Твои, что ли?
   — Не имеет значения.
   — Много денег?
   — Три тысячи.
   — Новых?!
   — Новых… Новеньких. Никто не поднимал?
   Тут только сообразила продавщица, что Сеня ее разыгрывает.
   — Господи!.. Сенька, заикой сделаешь так. Да ведь как серьезно, черт такой! Ты хоть раз в глаза видел такие деньги?
   Сеня криво улыбнулся.
   — Хочешь, я тебе сейчас… Ну ладно. Замнем для ясности. Дай бутылку. — Сеню всего трясло — замерз.
   — Чего «я сейчас»?
   — Ладно, ладно. Давай бутылку и помалкивай. Я про деньги не спрашивал.
   — Женился бы ты, чудак-человек, — с искренним сочувствием сказала продавщица. — Женишься — заботы пойдут, некогда выдумывать-то будет что попало…
   — Ладно, ладно, — сказал Сеня, не попадая зуб на зуб. Еще раз предупредил продавщицу: — Имей в виду: я про деньги не спрашивал. Если кто найдет, станут тебе отдавать — ты ничего не знаешь, чьи они.
   — Ладно, Сеня, не скажу. Только ведь не отдадут.
   — Как?
   — А то не знаешь — как? Найдут и промолчат. Три тыщи — это дом крестовый, какой же дурак отдаст. Присвоют, и все.
   — На всякий случай: ты ничего не знаешь. Они — фальшивые.
   …Пришел Сеня поздно. Заметно выпивши.
   — А где… она?
   — Что ж ты один? Прихватил бы сюда — вместе бы выпили.
   — …А она ушла?
   — Ушла.
   — Почему? Почему она ушла?
   — Завтра поеду.
   — Почему?
   — Ты что, так уж пьян, что ли? Заладил, как попугай: «Почему? Почему?» Когда-никогда надо ехать.
   — Надо?
   — Тьфу!..
   — Не сердись, братка. Правда, маленько выпил. Но ведь… ладно. Теперь слушай меня: не торопись. Поживи еще маленько… Никуда твой город не денется.
   — Не могу.
   — Можешь. Я знаю, почему ты заторопился. Ну, вот слушай: женись на ней. Если у тебя такие дела с семьей — женись. Лучше ее тебе нигде не найти. Это я тебе не пьяный говорю. Я для того и выпил, чтобы сказать. Если смущает, что я тут со своей… с этой… с любовью, то не обращай внимания. Я тут пришей-пристебай, никогда она за меня не пойдет, мы все это прекрасно понимаем. А и пойдет, то что я с ней буду делать, с такой? За тебя пойдет. Кладу голову на отсечение: лучше ее ни в жизнь не найти. Ваня, братка, я рад буду: женись на ней. Живите здесь. Я найду себе!.. Их тут навалом. Дом поставишь, семья будет… Ты же крестьянин, Ваня, как ты можешь так легко уехать? Тут не Мамай прошел… Тут твои руки нужны, голова твоя умная. Разве ты не понимаешь? Ты привык там, я знаю… Отвыкни. Трудно же без вас, черти! Мы справимся, урожай уберем, все сделаем… не то делали. — Сеня крепко зажмурился, тряхнул головой. — Не в этом дело. Вот ты говоришь: «Пусто». А что, мы не видим, что ли? Что, нам неохота, чтоб тут народу кишмя-кишело, чтоб гармошки орали по ночам, девки пели, чтоб праздники были, гуляли бы, на покос собирались? Помнишь, говоришь, покос-то? — Сеня помолчал. — Тоже люблю… Ребятишек бы своих косить учили. Помнишь, отец учил: «На пятку жми, сукин сын!» А про меня ты не думай, не жалей меня. Жалеть будешь — мне обидно станет. Это мне тебя жалко, но я молчал. А сейчас — раз уж пошел такой разговор — говорю: жалко и удивительно. Как только у тебя сердце терпит? Эхх, — вздохнул Сеня, — братка милый мой…
   — А знаешь, какой дом можно сделать? — сказал вдруг Иван. — Двухэтажный. Сейчас мода — двухэтажные. Красиво, я видел. Мне один раз даже во сне такой приснился…
   — Да зачем он, поди, двухэтажный-то?
   — Да что ты?! — заволновался Иван. — Знаешь, как удобно! Вот, смотри как: низ — как обычный пятистенок, так? Но кладовка и сенцы не пристраиваются, а — в срубе. Так?
   — А крыша как? Флигелем?
   — Нет, кругом. Теперь смотри: на втором этаже — где кладовка и сенцы — пойдет веранда. Причем ее можно пропустить и с торца — под окнами, балкон такой…
   — А крышу — свесить, — подхватил Сеня. — А?
   — Но!
   Сеня снялся с места и заходил по избе.
   — Знаешь, где его можно поставить? На берегу, где Змеиный лужок-то выходит… Где кузня-то была! Знаешь?
   — Знаю.
   — А баню прямо на берегу поставить…
   — А с кручи спустить трос…
   — Для чего?
   — Воду доставать. Ворот, колесо какое-нибудь — и мотай.
   — Да там и принести не так уж высоко.
   — Да на кой черт носить, если можно приспособление сделать?
   — Ну да, — согласился Сеня. — А то жена беременная будет, ей тяжело будет.
   При упоминании о «жене» оба как бы спохватились, замялись. Помолчали малость и выправились.
   — Еще я бы полати сделал в избе, — сказал Сеня. — Черт ее знает что — люблю полати!
   — Помнишь, как мы на полатях спали?
   — Помню. Но полати — это… Ну, можно и полати. А что баню — на самом обрыве, — это хорошо.
   — Как хорошо-то! Я люблю, когда моешься, чтоб из окошечка далеко видно было. А еще лучше, когда в окошечке видно, как солнышко закатывается…
   — А дома самовар стоит.
   — А жена выйдет на крыльцо: «Сенька, ты ничего там?»
   — Помнишь, мама все выходила: «Ванька, вы ничего там? Не угорели?!» Эх, братка…
   — Вот пойди такая жизнь, я согласный по пятнадцать часов в день работать — и ни разу не пожалуюсь. А в субботу — под воскресенье — поплыли бы лучить. Ох, я знаю одно место-о! В субботу завестись пораньше да хорошего смолья успеть заготовить — хоть до утра рыбачь…
   — Любишь лучить?
   — Нет, я лучше с удочкой уважаю.
   — Верно, я тоже больше с удочкой люблю. Культурней как-то. Хошь, книжку возьми, возьми одеяло, раскинь на бережку — так поваляйся, благодать. А детишки пойдут! Детишек с собой взять.
   Иван качнул головой. И задумался.
   Сеня, чтоб не спугнуть его хорошие думы, чтобы его так и оставить с этими думами, поспешно сказал:
   — Давай-ка соснем пока, братка. Верно говорят: утро вечера мудренее.
   — Пойдем на сеновал спать, — предложил Иван.
   — Пошли, — охотно согласился младший брат.
   Они вынесли одеяла, подушки и устроились спать на сеновале в сарае.
   Только оба долго не могли заснуть — глядели сквозь щели сарая в большую лунную ночь. Молчали.

 

 
   Утром, чуть свет, когда Сеня еще спал, Иван осторожно поднялся… Осторожно прокрался по сараю…
   Вошел в избу.
   Достал из-под кровати свой маленький чемоданишко, с каким приехал… Открыл его: там кое-какие подарки, которые он привез отцу и Сене, — пара рубах, зажигалка Сене, шарфик какой-то… Иван все это выложил на кровать, взял чемодан, постоял с ним…
   Присел перед дорогой на кровать, посидел, встал и пошел.
   И вышел из избы.
   Оглянулся на сарай, на избу…
   И решительно пошагал прочь.
   На улицах деревни никого не было.
   Только из ограды Ковалевых вышел отец Вали… Иван, увидев его, хотел было свернуть в переулок, но уже поздно было.
   Поздоровались.
   — Поехал? — спросил старик.
   — Надо, — ответил Иван.
   — Закури на дорожку, — предложил старик. — Подмешал вчера доннику в табак — ничо, скусный стал.
   Закурили.
   — Тут машины ходят счас?
   — Машин полно, — сказал старик. — Хлеб круглые сутки возют. Все на вокзал едут.
   Постояли. Говорить больше не о чем было.
   — Ну, счастливо доехать тебе, — молвил старик.
   — До свиданья, — сказал Иван.
   И разошлись.
   Иван удалялся по улице. Потом свернул с улицы в сторону большака. И пропал из виду.