Шукшин Василий Макарович. Брат мой...

Василий Шукшин


 
Брат мой…

   В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
   — Смотреть надо, а не ворон считать!
   Сверху что-то отвечали.
   — Слезь у меня, слезь… Я тут с тобой потолкую! — проворчал Иван.
   — Вы Громов?
   — А?
   — Громов Иван Николаич?
   — Ну.
   — Телеграмма…
   Иван взял телеграмму, прочитал… Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.) Иван еще раз прочитал телеграмму… Склонил голову на руки.
   Подошли двое рабочих из бригады.
   — Что, Иван?
   — Отец помирает, — сказал Иван, не поднимая головы.
   — Распишитесь, — попросила девушка.
   — А?
   — За телеграмму…
   Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
   — Наука. — Один из рабочих взял телеграмму; прочитал.
   — Семен-то… кто это?
   — Брат.
   — Нда…
   Подошли еще рабочие.
   — Что?
   — Отец у Ивана помирает.
   …Взвыл с надсадной тоской паровоз.
   Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно.

 

 
   …Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица… Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича… И разошлись. Сеня остался один.
   …Вошел Иван.
   Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу…
   — Все уж… отнесли.
   Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог… Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
   — Ладно, перестань. Ладно, Сеня…
   — Он все ждал… кхэх… На дверь все смотрел…
   — Ладно, Сеня.
   Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый…
   — Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
   Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу.
   Иван огляделся.
   — Что же один-то?
   — А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
   Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся.
   Сеня тоже сел.
   — Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был.
   Иван глубоко затянулся сигаретой.
   — Может, поешь с дороги?
   — Пошли на могилу сходим.
   Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол… Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца… Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
   — Завалится скоро, — сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат. — Перебрать бы — никак руки не доходят.
   — Тут, я погляжу, все-то не лучше.
   — А кому строиться-то? Разъехались строители… города строить.
   Некоторое время шли молча.
   — Почему так пусто в деревне-то? — спросил Иван. — Как Мамай прошел.
   — Я ж тебе говорю…
   — Да ну, все, что ли, разъехались?
   — Много. А кто есть — все на уборке.
   — У вас совхоз, что ли?
   — Теперь совхоз… Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем.
   — А сейчас где?
   — В Березовском.
   — А ты шоферишь все?
   — Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный.
   — Механик, что ли?
   — Старший шофер, какой механик.
   Пришли на кладбище.
   Остановились над свежей могилой, обнажили головы… Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе, — все это действует на живых извечно одинаково: больно.
   Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.
   — Давай помянем, — сказал он.
   Он, оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату…
   Иван выпил… Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:
   — Прости, отец.
   — Уберемся с хлебом — оградку сделаю, — пообещал Сеня. — И березу посажу.
   Налил себе, тоже выпил.
   — Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.
   Обратно шли медленно.
   — У тебя в семье-то все хорошо? — расспрашивал Сеня.
   — Нету семьи, — неохотно ответил Иван. — Разошлись.
   — Почему?
   — Потом…
   Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.
   — Поживешь здесь хоть маленько-то?
   — Некогда, Сеня.
   — Поживи, братка. А то мне одному… Хоть с недельку. А?
   Иван переменил тему разговора:
   — Ты-то почему не женишься?
   Сеня горестно оживился.
   — Женись… когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит, — он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком, — а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева… Помнишь, нет?
   — Ефима Ковалева?
   — Но.
   — Так она же вот такая была…
   — А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту… как не знаю… Прямо задушил бы, гадину! — Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками. — Но я ее допеку, душа с меня вон.
   — Красивая девка?
   — На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь — во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая… Я как увижу, так полдня хвораю.
   — Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая?
   — Тут на принцип дело пошло. Вот тут оглобля одна рядом поселилась, на сорок три сантиметра выше меня…
   — Кто?
   — Ты не знаешь, они с Украины приехали. Мыкола. Он тоже в нее втюрился. Так тот хочет измором взять. Как увидит, что я к ней пошел, надевает, бендеровец, бостоновый костюм, приходит и сидит. Веришь — нет, может два часа сидеть и ни слова не скажет. Сидит и все — специально мешает мне. Мне уж давно надо от слов к делу переходить, а он сидит.
   — Поговорил бы с ним.
   — Говорил! Он только мычит. Я говорю: если ты — бык, оглобля, верста коломенская, так в этом все? Тут вот что требуется! — Сеня постучал себе по лбу. — Я говорю, я — талантливый человек, могу сутки подряд говорить, и то у меня ничего не получается. Куда ты лезешь? Ничего не понимает!
   Иван узнавал младшего брата. Как только не называли его в деревне: «пулемет», «трещотка», «сорока на колу», «корсак» — все подходило Сене, все он оправдывал. Но сейчас ему действительно, видно, горько было. Взъерошенный, курносый, со сверкающими круглыми глазками, он смахивал на подстреленного воробья (Сеня слегка прихрамывал), возбужденно крутил головой; показывал руками, какого роста «оглобля» Валька Ковалева и как много у нее всего.
   — А она?
   — Что?..
   — Она-то как к нему?
   — Она не переваривает его! Но он упрямый, хохол. Я опасаюсь, что он — сидит и чего-нибудь высидит. Парней-то в деревне — я… да еще несколько.
   — Трепешься много, Сеня, поэтому к тебе серьезно не относятся.
   — А что же мне остается делать? — остановился Сеня. — Что я, витязь в тигровой шкуре? Мне больше нечем брать. — Сеня вдруг внимательно посмотрел на брата. — Пойдем сейчас к ней, а?
   — Зачем?
   — Ты объяснишь ей, что внешность — это нуль! Ты сумеешь, она послушает тебя. Ты ей докажи, что главное — это внутреннее содержание. А форма — это вон, оглобля. Пойдем, братка. Ты хоть поглядишь на нее. Я ведь весь уж высох из-за нее. А ей хоть бы что! Я сохну, а она поперек себя шире делается. Это не девка, а Малахов курган какой-то…
   — Ты не захмелел?
   — Да ничего! Что я? Я редко пью. Это счас уже… Пойдем.
   — Ну пошли.
   Уже вечерело. На улице появились люди — шли с работы. Возле соседнего с домом Ковалевых двора Сеня остановился, спросил белоголового карапуза, который таскал на веревочке грузовик и гудел:
   — Жираф дома?
   — Ой, — сказал карапуз, — он тебя мизинчиком поднимет.
   — Скажи ему, чтоб он вышел. Иди, скажи. А я тебе завтра петушка привезу.
   — Не обманешь?
   — Нет. Счас посмотришь эту оглоблю. Иди, Васька, скажи: пошли, мол, крепость брать.
   Карапуз побежал в дом.
   — Зачем ты? — спросил Иван.
   — Счас увидишь…
   — Ко-олька, иди клепость блать, Сенька-пуля зовет! — закричал еще на крыльце карапуз.
   — Пойдем, ни к чему это, — опять сказал Иван.
   — Подожди, подожди… Счас увидишь…
   На крыльцо из дома вышел огромный парень, еще в рабочей одежде.
   — Здорово, Микола! — вежливо поприветствовал Сеня. — Иди познакомься с братом.
   Микола вытер тряпкой грязные огромные ладони, подошел к воротцам, протянул Ивану руку.
   — Микола.
   — Иван.
   — Костюм погладил? — спросил Сеня.
   — Он у меня всегда глаженный, — ответствовал Микола, не удостоив взглядом Сеню.
   — Все, Микола. — Сеня высморкался на дорогу. — Больше он тебе не понадобится: идем договариваться насчет свадьбы.
   Простодушный Микола беспокойно и вопросительно посмотрел на Ивана. Иван, чтоб скрыть неловкость, стал закуривать.
   — Мели, Емеля… — сказал Микола.
   — В общем, мы пошли. — Сеня первый деловито пошагал к дому Ковалевых.

 

 
   …Валя только пришла с работы, умывалась во дворе под рукомойником. Увидев входящих Ивана и Сеню, ойкнула и, накинув полотенце, побежала в дом.
   — Куда вы?! Я же без кофты!
   — Видал? — спросил Сеня, грустно глядя вслед девушке.
   — Это Валька? — удивился Иван.
   — Она.
   — Ну, Сеня… тут, по-моему, тебе нечего делать. Господи, растут-то как!..
   — Пошли в дом.
   — Она же не одетая.
   — Она в горнице, а мы пока в прихожей посидим.
   Ковалевы — отец, мать, молодая женщина с ребенком (невестка), младшая сестра Вали, школьница, тоже не по годам рослая, очень похожая на нее, — ужинали. Поздоровались.
   — Подсаживайтесь с нами, — пригласил хозяин.
   — Спасибо, мы только из-за стола.
   Братья присели на лавку у порога. Ели хозяева молча, с крестьянской сосредоточенностью. Натруженные за день руки аккуратно, неторопливо носили из общей большой чашки наваристую похлебку. Один хозяин позволил себе поговорить во время еды.
   — Не захватил отца-то, Иван.
   — Нет.
   — Чо же, долго ехать шибко?
   — Четверо суток почти.
   Хозяин качнул головой.
   — Эка… занесло тебя.
   Из горницы выглянула Валя.
   — Заходите.
   Сеня с готовностью поднялся, ушел в горницу, Иван остался поговорить с хозяином.
   — Где робишь там?
   — На стройке.
   — Ничто получаешь-то, хорошо?
   — Да ничего, хватает. А Петро-то ваш где?
   — А тоже вроде твоего, в город подался, судьбу искать. Вы ить какие нонче: хочу крестьянствую, хочу хвост дудкой и… Наоставляют вот, с такими, горя мало. — Старик кивнул в сторону невестки.
   — Да уеду я, уеду, Господи! — в сердцах сказала та. — Устроится он там маленько — уеду, лишнего куска не съем.
   — Мне куска не жалко, — все так же спокойно, ровно продолжал старик. — Меня вот на их зло берет. — Он посмотрел на Ивана. — Уехать — дело нехитрое. А на кого землю-то оставили? Они уехали, ты уедешь, эти (в сторону младшей дочери) тоже уедут — им надо нивирситеты кончать. Кто же тут-то останется? Вот такие, как мы со старухой? А нам веку осталось — год да ишо неделя. Вон он, Сергеич-то… раз-два и сковырнулся. Так и все уйдем помаленьку. Что же тогда будет-то?
   Из горницы выглянул Сеня.
   — Иван, зайди к нам.
   Иван бросил окурок в шайку, пошел в горницу. Слова старика нежданно вызвали в нем чувство вины; когда шел по улице и поразился пустотой в деревне, почему-то не подумал о себе.
   Сеня ходил по горнице, засунув руки в карманы брюк. Видно, он только что что-то горячо доказывал.
   — Здравствуй, Валя.
   — Здравствуйте. — Навстречу Ивану поднялась рослая, крепкая, действительно очень красивая девушка. Круглолицая, с большими серыми глазами… Высокую грудь туго облегала белая простенькая кофта. Здоровье, сила чувствовались в каждом ее движении, в повороте опрятной, гладко причесанной головы, во взгляде даже.
   — Валя!.. — невольно сказал Иван, пожимая ей руку. — Ты когда успела так вырасти?
   — Годы, Иван… Вы уж сколько не были дома-то?
   — Да ну, сколько?.. Ну, может, много. Только ты все равно не «выкай», я не привык как-то. Ты… ну Валя, Валя…
   Валя засмеялась довольная.
   — Что «Валя»?
   — Красавица ты прямо.
   — Да ну уж…
   — Вот так мы ее тут и испортили, — встрял Сеня. — Каждый, кто увидит: «Красавица! Красавица!» А ей на руку.
   — Сеня, ты же первый так начал, — с улыбкой сказала Валя.
   — Когда?
   — Когда из армии-то пришел. Ты что, забыл?
   — Так то я один, а то вся деревня, языки вот такие распустили…
   — Нет, Сеня, тут распускай, не распускай, а факт остается фактом. — Иван сел на стул. — Как живешь-то, Валя?
   — Хорошо. — Валя внимательно посмотрела на Ивана, усмехнулась. — Надолго к нам?
   — Да не знаю, — неопределенно ответил Иван. Вспомнились слова старика Ковалева, и он невольно опять подумал о них. — Курить здесь можно?
   — Пожалуйста. Я сейчас принесу чего-нибудь… — Валя вышла из горницы.
   — Видал, что делается? — спросил Сеня.
   — Видал. Неважные твои дела.
   — Просто пройдет по горнице, а у меня вот здесь, как ножами… Видал, как счас прошла?
   Иван не успел ответить. Вошла Валя, поставила на стол блюдце.
   — Вот сюда пепел.
   — Ты вот послушай его, если мне не веришь. Он больше нашего повидал, — начал Сеня.
   — Ну? — Валя опять весело посмотрела на Ивана.
   — Как было при царизме? — рассуждал Сеня.
   — Как? — спросила Валя.
   — Ручной труд. Эксплуатация человека человеком. — Сеня не мог сидеть, когда говорил. — Тогда, конечно, надо было, чтобы мужик был здоровый. Кого лучше эксплуатировать? Миколу или меня? Миколу. На него можно два куля навалить, и он понесет. Со мной хуже: где сядешь, там и слезешь. Теперь: наше время — атомный век. Спрашивается, для чего мне надо расти с колокольню? Я нажимаю стартер, завожу машину и везу три тонны. Сейчас даже модно маленьким быть. Японцы, например, все маленькие, и ведь живут — ничего! У нас же как вымахает какая-нибудь жердь — так все рады-радешеньки, без ума прямо! — Сеня не на шутку расходился. — Вырос детинушка. Ладно, он, допустим, один восемьдесят. А вот этот фактор у него работает? — Сеня постучал себя по лбу.
   — Пулемет ты, Сеня, — сказала Валя. — Наговорил сорок бочек… Ну, к чему ты все? Ведь по твоей теории выходит, что я… какая же я модная?
   — Я про мужиков говорю.
   — Так если мужикам не надо быть здоровыми, то уж бабам-то и подавно. А я вон какая…
   Иван засмотрелся на девушку. Валя перехватила его взгляд, усмехнулась и покраснела.
   — Куда же мне деваться-то такой? — спросила обоих. — Эксплуатации нет, кули не надо таскать. Что же мне, закрывать глаза да головой в прорубь?
   Сеня беспомощно, с надеждой посмотрел на старшего брата. Тот пожал плечами.
   — Иван, хорошо в городе? — спросила Валя, как-то излишне пристально глядя на него. Ей хотелось говорить с ним.
   — По-разному, Валя. Как везде.
   — Ну, с нами-то не сравнишь.
   — Сами виноваты! — опять встрял Сеня. — Умоляют людей: записывайтесь в самодеятельность — нет, понимаешь…
   — Пошли вы со своей самодеятельностью! Что я, дура, что ли, вылезу на сцену ногами дрыгать. Я ее проломлю там у них.
   — Ты можешь любую роль играть, не обязательно ногами дрыгать. Дрыгают в танцевальном кружке, а есть — драматический.
   В дверь горницы постучали.
   — Внимание. — Сеня поднял палец кверху. — Счас будет — акт!
   — Да, — сказала Валя.
   Вошел Микола в бостоновом костюме.
   — Здрассте.
   — Здравствуй, Коля. Садись.
   Микола сел на стул, поддернул на коленях наглаженные брюки. Видно, что это его привычная поза.
   — Рассказал бы нам чего-нибудь про город, Иван, — попросила Валя серьезно. — Как там живут?
   — Живут… Лучше расскажите, как вы живете? Мне тоже интересно.
   — Микола, расскажи, — попросил Сеня.
   — На провокации не идем, — ответствовал Микола.
   — Иной раз посмотришь в кино, душа заболит, — заговорила Валя. — Вот, думаешь, живут люди! Все нарядные ходят, чистенькие… В комнатах все блестит, все под руками… Господи. Правда, что ли, так живут? — Валя смотрела на Ивана. Сеня и Микола тоже смотрели на него. Ждали.
   Иван долго молчал, задумчиво глядя на кончик сигареты. Опять некстати припомнились слова старика. Поднял голову, увидел, что его с интересом ждут, усмехнулся.
   — Я вам не скажу за всю Одессу… По-разному живут, ребята. Бывает, как в кино, бывает, похуже. Мне вот ночами часто деревня снится. Покос… Изба родительская. А давеча глянул на нее — и больно стало: то ли она постарела, то ли я…
   — Ну вот у тебя сколько комнат в квартире? — Сене неприятно было упоминать об избе: его совести дело, что она заваливается, так он чувствовал. — Комнаты три?
   — Перестань, Сеня. Что вы взялись допрашивать меня?
   — Кого же нам допрашивать больше? — спросила Валя. — Друг друга, что ли?.. Мы и так все знаем.
   — Мне расскажите.
   — Я могу за всех ответить: середка на половинке живем, — сказал Сеня.
   — Скучновато живем, — добавила Валя.
   — Выходи за Миколу, — посоветовал Сеня, — каждый день будешь со смеху умирать.
   Микола спокойно посмотрел на Сеню, хотел что-то сказать, но решил, видно, не стоит.
   — Замуж надо, действительно, — согласился Иван.
   — Замуж — не напасть… — непонятно сказала Валя. И, глядя на Ивана, спросила прямо: — А за кого замуж-то? Сене не подхожу — высокая, говорит, Микола — молчит. Не станешь же сама навязываться.
   Обоих женихов слова эти ударили по сердцу.
   — Минуточку!.. — взвился Сеня…
   Микола пошевелился на стуле, так что стул угрожающе скрипнул.
   — Легкая провокация.
   Валя запрокинула назад голову, громко, искренне расхохоталась. Все трое невольно засмотрелись на девушку, открыто любуясь ею.
   — Все хаханьки, — заметил Сеня.
   Микола пожирал Валю влюбленными глазами.
   Иван смотрел внимательно, несколько удивленно.
   Валя досмеялась до слез, вытерла воротничком кофты глаза, сказала:
   — Не обижайтесь, ребята. Меня что-то смех разобрал. Бывает…
   — Ну что, Сеня?.. Пойдем? — Иван поднялся.
   — Посидите, — с просительной ноткой в голосе сказала Валя, глядя на Ивана. И такой это был взгляд — необычный, что Микола, например, обратил на него внимание.
   — Устал я, Валя. Вы сидите, а я пойду прилягу немного.
   — Ну уж…
   — Правда. До свиданья.
   Сеня посмотрел на Миколу. Микола — на Сеню… Оба остались сидеть. Валя встала и пошла провожать Ивана.
   — У нас в сенцах темно…
   В прихожей отужинали.
   Младшей дочери не было дома.
   Невестка переодевала для сна девочку. Хозяйка убирала со стола. Старик рубил у порога табак в корытце. Иван остановился около него.
   — Самосад?..
   — Он самый. Какой-то не крепкий нонче уродился. Листовухи добавлю — все слабый.
   Иван присел на корточки.
   — Дай-ка попробую… Давно не курил.
   — Спробуй, спробуй.
   Валя стояла рядом, смотрела сверху на Ивана.
   — Валька, ужинать-то… простынет все, — сказала мать.
   — Потом, — откликнулась Валя.
   Дед с Иваном закурили.
   — Как?
   — Хорош!
   — Донничка ишо потом добавлю — ничего будет.
   — Ну, бывайте здоровы.
   — Мгм.
   Иван с Валей вышли в темные сени.
   — Давай руку, — сказала Валя. — А то тут лоб разбить можно. Вот здесь ступенька будет.
   — Где?.. Ага, вот она.
   — Вот… теперь ровно.
   Остановились. Плавал в темноте огонек Ивановой папироски.
   Некоторое время молчали.
   — Ну, иди, а то там женихи-то… скучают.
   — Пусть маленько поскучают.
   — Сенька-то правда любит, Валя.
   — Я знаю. И Микола тоже.
   — Ну?..
   — А я не люблю.
   Молчание.
   — Что делать? — спросила Валя.
   — Что делать… На нет — спроса нет. Обидно, конечно, за брата… Но этому горю не поможешь.
   — Нет, а что мне-то делать?
   — Валя!.. Ты уж сама большая — смотри.
   — А я любить хочу.
   — Пора.
   — А почему ты с женой разошелся?
   — Кто тебе сказал?
   — Сеня.
   — Во звонарь-то… успел уж.
   — Почему?
   — Сложно это, Валя…
   — Разлюбил? Или она тебя?
   — Иди к женихам-то.
   — Сколько поживешь у нас?
   — Не знаю… Побуду пока. Сеньке тяжело одному… Он хоть тараторит, крепится, а душонка болит…

 

 
   Между тем в горнице происходил такой разговор:
   — Тебе надо громоотводом работать, — советовал Сеня.
   — А тебе — комиком, — невозмутимо отвечал Микола.
   — Ты хоть знаешь, сколько комики получают? — снисходительно спросил Сеня.
   — По зубам в основном. За провокации.
   — Комики даже лауреаты есть, комики есть депутаты Верховного Совета. Вы ж не понимаете ничего…
   — А с какого этажа их спускают оттуда?
   — Кого?
   — Комиков.
   — Я — комик? Ладно. Вот она счас придет, я буду молчать. Ты ж за счет меня только держишься, потому что я говорю, а тебе молчать можно. А счас я буду молчать. Посмотрю, что ты будешь делать. Проведем такой опыт.
   Микола молчал.
   — Много вывезли сегодня? — спросил Сеня.
   — Двенадцать ездок. Потом сразу два комбайна стали. Пока возились — стемнело.
   — Сделали?
   — Один. Ты ничего не заметил своим фактором?
   — Чего заметил?
   — Так. — Микола, видно, заметил какую-то перемену в Вале.
   — Чего заметил-то?
   Молчание.
   — Ладно, счас я тоже буду молчать.
   — Зря, — сказал Микола.
   — Чего я не заметил?
   Молчание.
   — Все. Молчу и смеюсь внутренним смехом.
   Вошла Валя. Села на кровать.
   — Ну, что будем делать?
   Молчание. Долгое.
   — Вы что, поругались, что ли?
   Молчание.
   — Сень?
   Молчание.
   — Коля?
   Молчание.
   — Что случилось-то?
   — Провоцируют, — пояснил Микола.
   — Кто провоцирует?
   — Вон… — Микола кивнул на Сеню.
   — Я провожу опыт, — кратко сказал Сеня.
   — Какой опыт?
   Сеня сделал знак рукой.
   Долго молчали все трое.
   — Да ну вас! — рассердилась Валя. — Сидят, как два сыча.
   Молчание.
   — Тогда я ложусь спать.
   — Сенька, брось, — взволновался Микола.
   Сеня замотал головой — нет.
   А Иван пошел к другу детства Девятову Василию.
   Пришел, а у Девятовых — дым коромыслом: Василий спорил с женой, как назвать новорожденного сына.
   — Ванька!.. — кричала жена Настя. — Где это ты их видел нынче, Ванек-то?! Они только в сказках остались — Вани-дурачки. Умру, не дам Ванькой назвать.
   — Сама ты дура, — тоже резко говорил Василий. — Сейчас в этом деле назад повернули, к старому. Посмотри в городах…
   — На черта он мне сдался, твой город! Там с ума начнут сходить и ты за ними? Я своим умом живу…
   — Да сын-то мой! — заорал Василий. Он был в рабочей одежде — заехал на время домой; у ворот стояла его машина. — Или чей?
   — А мне он кто?!
   Супруги так увлеклись важным спором, что сперва даже не заметили гостя.
   — Можно к вам? — спросил Иван.
   — О! — удивился Василий. — Иван! Заходи.
   Поздоровались.
   — Что за шум, а драки нет?
   — А вон — сына не дает Ванькой назвать.
   — И не дам, — стояла на своем Настя.
   — А как ты хочешь? — спросил ее Иван.
   — Валериком.
   — Иваны, говорит, одни дураки остались, в сказках. Много ты понимаешь! Спроси вот у него, как в городе…
   — Мне ваш город не указ.
   Иван заглянул в кроватку к младенцу.
   — Лежит… А тут из-за него целая война идет. А чего ты, Настя, Иванов-то списала со счета? — спросил он Настю. — Не рано?
   — Не рано.
   — Зря. Иваны еще сгодятся.
   — Вот кому сгодятся, тот пускай с ними и живет, а мы будем жить с Валериком. Правда, сынок? — Мать подошла тоже к кроватке, склонилась над сыном. — Уй ти, мой маленький, мой холесенький… Иваном. Еще чего!
   — Ну, Валерик — это тоже не подарок, — заметил Иван, отходя от кроватки.
   — Да плохо просто! — загорячился опять Василий. — Чем нехорошо — Иван Васильевич?.. Царь был Иван Васильевич…
   — У нас счас, скажи, царей нету, — тютюшкалась мать с младенцем. — Нету, скажи, царей, нечего на них и оглядываться.
   — Ну что ты будешь делать? — с отчаянием сказал Василий. — Ну, е-мое, Валериком он тоже не будет, это я тебе тоже не дам. Как недоносок какой — Валерик… Он должен быть мужиком, а не…
   — Будет Валериком.
   — Нет, не будет!
   — Нет, будет!
   — Назовите в честь деда какого-нибудь, — посоветовал Иван. — В честь твоего отца или твоего.
   — Да они обои — Иваны! — воскликнул Василий. — В том-то и дело!

 

 
   Домой Микола пришел мрачный и решительный.
   — Ты чего такой? — спросил отец.
   Микола сел к столу, положил подбородок на кулаки, задумался.
   — А?
   — Так.
   Отец готовился спать. Сидел на кровати в нижней рубахе, в галифе, босиком. Шевелил пальцами ног.
   На печке лежал хворый дед Северьян.
   До прихода Миколы они разговаривали и теперь вернулись к разговору.
   — Он, старик-то, говорит: мы, говорит, пахали их, те поля. Приехали, обрадовались — землищи-то! И давай. Ну, год, два, три — пашем. Глядим, а песок-то с той стороны все ближе да ближе к нам. Нам, говорит, тогда старики и советуют: «Пусть эта земля лучше залежью будет, лучше поурежьте свои пашни, которые к северу, а эти не трожьте. Бросьте эти поля пахать, не трогайте». Собрались, говорит, мы миром и порешили: не пахать к югу от Сагырлака. И верно: остановился песок. Трава-то его держать стала. А счас опять все распахали… И уж заметно, как сохнет к северу. Еще вот лет пять попашем — и сгубим пашню. Тогда и удобрениями ничего не сделаешь — сожгем только землю…