— Мой подарок, — не удержался, похвастал дядя Николай. — На день рождения ему отвалил — пускай учится.
   — Люблю музыкальных детей, — сказал Владимир Николаевич.
   — Так споем, что ли!
   — Какую? — спросила Груша.
   — Давай какую-нибудь. Ты у нас песельница.
   — Ну, прямо!.. Нашел песельницу.
   И вдруг Владимир Николаевич, прикрыв маленькие петушиные глаза, зачастил не шутя, козлом:

 
Небо, небо, небо, небо-о!..

 
   Хотел-то он всерьез, но так это вышло смешно и нелепо, что Николай и Груша засмеялись. Тогда засмеялся и Владимир Николаич — будто он хотел пошутить.
   — Давай, Груша! — попросил опять Николай. — Помнишь, про колечко как-то… Про любовь, про колечко. Ты часто пела…
   Груша, справившись со смущением, вскинула голову, как-то простецки-смело глянула на «суженого», усмешливо улыбнулась и негромко, красиво запела:

 
Что стоишь, качаясь,
То-онкая рябина-а?
Го-оловой склоняясь
До самого тына…

 
   Брат Николай неожиданно хорошо, в лад поддержал:

 
…Го-оловой склоняясь
До самого-о тына.

 
   Они, видно, певали раньше — славно у них вышло.

 
Там через дорогу… —

 
   повела дальше Груша, —

 
За-а рекой-ой широкой
Та-ак же о-одиноко
Дуб стоит высокий.

 
   Владимир Николаич заблеял было:

 
Та-ак же одиноко-о…

 
   Но — смолк. Не умел он. Стал слушать.
   Брат с сестрой пели:

 
Как бы мне, рябине,
К ду-убу перебраться,
Я-а б тогда не стала
Гнуться и качаться-а!..
Ох, я-а б тогда не стала…

 
   Тут вошел Витька.
   Песня погибла. Мать что-то опять смутилась, вскочила из-за стола, улыбаясь, и какой-то извиняющийся тон появился.
   — Сынок пришел! Поесть хочешь?
   — Нет, — сказал Витька. — Я у Юрки поел…
   — Господи!.. «У Юрки». Он и так едва концы с концами сводит, а он объедает ходит…
   — Нам дед Ефим сала дал.
   — Витьк, ну-ка сыграй нам! — сказал дядя Коля. — А?
   — Я уроки не выучил, — сказал Витька. И посмотрел на дядю Володю не очень любезно.
   — Ну, сыграл бы… — попросила и мать.
   — Хо!.. Говорю же: уроки не выучил…
   — Что ж ты до сих пор не выучил? — обиделся дядя Коля. — Ох, Витька, Витька… Ну, иди учи.
   Матери неловко стало за столь открытую нелюбезность сына.
   — Ну, иди, иди — учи, — тоже сказала она.
   Витька ушел в горницу.
   Дядя Володя поднялся…
   — Ну, пора и честь знать, как говорят.
   — Да посиди еще! — воскликнул Николай. — Чего ты? Еще успеешь. Куда торопиться-то?
   — Посидите, — сказала и Груша.
   — Да нет, пойду… А то темно станет. Включу счас телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
   Витька у себя в горнице похоже передразнил дядю Володю.
   — Да нет, пойду… А то темно станет, хулиганов полно на улицах… Гусь-Хрустальный.
   — Ну, приходите… Не забывайте, — слышалось из большой комнаты. Мать говорила.
   — Ладно, ладно — приду, — опять изобразил Витька ненавистного ему гостя. — В воскресенье приду. Может, в субботу… Явлюсь, так сказать.
   И стал дядя Володя являться. По субботам и воскресеньям.
   Раз явился:
   — Здравствуйте. Немного все же похолодало. Чувствуется. Лист уже пожелтел.
   Два явился:
   — Здравствуйте. Сегодня потеплей. Но все равно скоро — конец. Лист только до первого ветра: слетит.
   Три явился:
   — Слетел. Голенькие стоят. Пора…
   Один раз мать с Витькой откровенно поговорили.
   — Уроки выучил?
   — Выучил.
   — Ну-ка, сядь — поговорим. Как тебе дядя Володя-то?
   Витька хотел увильнуть от ответа. Пожал плечами, как он делал, когда не хотел говорить прямо.
   — Что? — спросила мать.
   — Ничего…
   — Не глянется?
   Витька опять пожал плечами.
   Мать кивнула головой, подумала… И вдруг засмеялась милым своим, ясным смехом.
   — Ох, и но-ос!.. На семерых рос, одному достался. А, Витька?.. Вот так нос!
   Витька моментально осмелел, затараторил:
   — Да он этим своим носом всю мебель нам посшибает! Это же не нос, а форштевень!
   — Руль, — коротко определила мать. — Но… Витька… дружок: нам не до жиру — быть бы живу. Так, сына. Дело наше… неважнецкое.
   — Да что, с голоду, что ль, помираем?
   Мать засмеялась.
   — Да нет, что же?.. Нет. Немолодая уж я, сынок, — выбирать-то. Вот штука-то. Время мое ушло. Ушло времечко… — Мать вздохнула. — Десять бы годков назад — этот бы дядя Володя… — И не стала досказывать. А стала говорить совсем другое — может, себя убеждала:
   — Да он неплохой — так-то… Вон какой рассудительный. Не пьет.
   — Не пьет, а по бутылочке всегда приносит.
   — Да это ж… что ж? Разве это пьет? Так-то пьет — это не страшно.
   — С бутылочки все и начинается, — стал тоже рассуждать Витька.
   Мать опять засмеялась.
   — Нет, у него тоже уж теперь — не начинается. Сам не молодой. Нет, так-то… зачем же зря человека хаять? Не надо. Не витязь, конечно, но…
   — Какой уж там витязь — гусь!
   — Не надо так! — строго велела мать. — Разговорился! Малой еще — так разговаривать. Ишь ты… Подрасти сперва, потом уж рассуждай. А то… больно языкастые нынче стали.

 

 
   И опять пришел дядя Володя.
   Витька увидел его раньше, в окно.
   — Идет! — крикнул он.
   — Кто?
   — Ну, кто?.. Хрустальный!
   — Витька! — сердито сказала мать. — Ну-ка, отойди оттуда, не торчи.
   Витька отошел от окна.
   — Играть, что ли?
   — Играй, какую-нибудь… поновей.
   — Какую? Может, марш?
   — Да зачем же марш-то? Генерал, что ли, идет? Вот, какую-то недавно учил…
   — «Венок Дуная»? Мы его еще не одолели. Давай «Смешное сердце»?
   — Играй. Она грустная?
   — Помоги-ка снять… Не так чтобы очень грустная, но за душу возьмет. Ручаюсь.
   Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Витьке на колени.
   — Там есть, например, такие слова: «Смешное сердце, не верь слепой надежде: любовь уходит…» Куда уж грустней — зареветь можно.
   — Да уж…
   Витька заиграл «Смешное сердце».
   Вошел дядя Володя, аккуратненько отряхнул шляпу у порога и тогда только сказал:
   — Здравствуйте.
   — Здравствуйте, Владимир Николаич, — приветливо откликнулась мать.
   Витька перестал было играть, чтоб поздороваться, но увидел, что дядя Володя не смотрит на него, отвернулся и продолжал играть.
   — Дождик, Владимир Николаич?
   — Сеет. Пора уж ему и сеять.
   Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, состоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит — переставит. За время, пока он сюда ходил, он осмелел, вошел во вкус единоличного говорения — когда слушают.
   — Пора… Сегодня у нас… что? Двадцать седьмое? Через три дня — октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
   — Лист облетел? — спросил Витька.
   — Весь. Отдельные листочки еще трепыхаются, но… скоро и эти слетят.
   Дядя Володя прошел к столу, вынул из портфеля бутылку шампанского. Поставил на стол.
   — Все играешь, Витя?
   — Играет! — встряла мать. — Приходит из школы и начинает — надоело уж… В ушах звенит.
   Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно глянул на мать… и продолжал играть. Вообще Витьку удивляло, что мать, обычно такая живая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась.
   — Хорошее дело, — похвалил дядя Володя. — В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты — в Красном уголке на баяне тренироваться.
   — На баяне не тренируются, — сказал Витька. — Тренируются на турнике.
   — А на баяне что же делают?
   — Репетируют.
   Дядя Володя снисходительно посмеялся… Посмотрел на мать, показал глазами на Витьку.
   — Все знают.
   — Ну, они нынче…
   Витька тоже посмотрел на дядю Володю… И ничего не сказал. Продолжал играть «Смешное сердце».
   — Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь.
   — Если талант есть — большое дело, — продолжал дядя Володя, сев за стол. — С талантом люди крепко живут.
   — Наоборот, — опять не выдержал Витька. — Юрка говорит: талантливым всегда первым попадает.
   — Витя!..
   — Какой Юрка?
   — Да мальчик тут один… по соседству, — пояснила мать. — Давайте, Владимир Николаич…
   — С плохими товарищами не знайся, — сказал дядя Володя.
   — Да он хороший мальчик… учится хорошо. На квартире здесь живет. Витя, ты если сел играть, играй.
   — Играю.
   — Попадает, Виктор, не талантам, попадает… неслухам, грубиянам — этим попадает, верно. А талант… — это талант. Ну, и учиться, конечно, надо — само собой.
   — Вот учиться-то… — Мать строго посмотрела на Витьку. — Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась.
   Витька поддал на баяне.
   — Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит.
   — Плохо с учебой, Виктор?
   — Чего только не делаю: сама иной раз сяду с ним: «Учи! Тебе ведь надо-то, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы отец-то… Нас-то много они слушают!
   — Отец-то пишет, Виктор?
   — А чего ему писать? — отвечала мать. — Алименты свои плотит и довольный. А тут рости как знаешь.
   — Алименты — это удовольствие ниже среднего, — заметил дядя Володя. — Двадцать пять?
   — Двадцать пять.
   — Стараться надо, Виктор. Маме одной трудно.
   — Понимали бы они…
   — Ты пришел из школы, сразу раз — за уроки. Уроки приготовил — поиграл на баяне. На баяне поиграл — пошел погулял.
   Мать вздохнула.
   Витька играл «Смешное сердце».
   Дядя Володя открыл бутылочку шампанского.
   — Как она у нас — пук! — засмеялся он, довольный.
   — Надо наклонять, — встрял Витька, — тогда и «пук» не будет.
   — Шампанское должно пу… стрелять, — авторитетно сказал дядя Володя. — Прошу вас, Агриппина Игнатьевна. — И дядя Володя опрокинул шампанское в большой рот.
   — Х-у-у, — сказал он и поморгал маленькими глазами, — в нос дает.
   Витька захохотал.
   Мать с укоризной поглядела на него.
   — Держите, Агриппина Игнатьевна.
   Мать тоже выпила… И долго улыбалась и вздрагивала.
   — Стремиться надо, Витя, — продолжал дядя Володя, наливая еще два фужера.
   — Уж и то говорю ему: «Стремись, Витька…»
   — Говорить мало. Что говорить!
   — Как же воспитывать-то?
   Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опрокинуть фужерчик.
   — Ху-у-у, — опять сказал он. — Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. — Дядя Володя закурил. — Я ведь злоупотреблял, крепко злоупотреблял…
   — Вы уже рассказывали. Счастливый человек — сократились… Взяли себя в руки.
   — Бывало, утром на работу идти, а от тебя, как от циклона, — на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую — не бриться, ничего — откроешь рот, он побрызгает, тогда уж идешь. Хочешь на счетах три положить — кладешь пять.
   — Гляди-ка!
   — Да. В голове — дымовая завеса, — обстоятельно рассказывал дядя Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. — А у меня еще стол напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить — пот градом!.. И мысли же комичные возникают: в ведомости, допустим, написано: «Такому-то на руки семьдесят пять рублей». А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?!» Хе-хе… И ведь начинаешь делить, вот что самое любопытное. Делить начинаешь невольно!
   — До чего можно дойти! — сочувственно заметила мать. — Ай-яй!
   — Гораздо дальше идут. У меня приятель был — тот все по ночам шанец искал…
   — Что это?
   — Шанс. Он его называл — шанец. Один раз искал-искал, и показалось же ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона — и все, не вернулся.
   — Разбился?
   — Ну, с девятого этажа… Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй, вы что?!»
   — Сердешный, — вздохнула мать.
   Дядя Володя посмотрел на Витьку.
   — Отдохни, Виктор. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как у нас главный говорит. Тоже бросил пить и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить. Давай — заполним.
   Витька посмотрел на мать.
   Мать улыбнулась.
   — Ну отдохни, сынок.
   Витька с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
   Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
   — В шахматы тоже учись, Виктор. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли с женским полом, а ты — раз — за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
   — Трояк.
   — Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре, как сказал гроссмейстер». А ты не знаешь, где это написано. А надо бы знать. Двигай.
   Витька походил пешкой.
   — А зачем говорить-то: «Е-два, Е-четыре…»? — спросила мать, наблюдая за игрой.
   — А — шутят, — пояснил дядя Володя. — Шутят так. А люди уже понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Виктор.
   Витька походил фигурой.
   — А вот пили-то, — поинтересовалась мать, — жена-то как же?
   — Жена-то? — Дядя Володя задумался над доской: Витька сделал неожиданно каверзный ход. — Реагировала-то?
   — Да, реагировала-то?
   — Отрицательно. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Не только из-за этого, но большинство из-за этого. Вот так, Витька! — Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. — Из-за этого и горшок об горшок у нас получился.
   — Как это? — не понял Витька.
   — Горшок об горшок-то? — Дядя Володя снисходительно посмеялся. — Горшок об горшок — и кто дальше.
   Мать тоже засмеялась.
   — Еще рюмаху, Владимир Николаич?
   — Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказался бы. Я ведь злоупотреблял…
   — Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? — вдруг спросила мать.
   — С кем, с ней? Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Дело принципа: она мне параллельно с выпивкой таких… вещей наговорила… Я, по ее мнению, оказываюсь — «тоскливый дятел».
   Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась.
   — Что же это она так? — сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась.
   — Сильно умная! — в сердцах сказал дядя Володя. — Пускай теперь…
   Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удачный ход.
   — Ну, Виктор!.. — изумился дядя Володя.
   Мать незаметно дернула Витьку за штанину — уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой — он вошел в азарт.
   — Так, Витенька… — Дядя Володя думал, сморщившись. — Ты так? А мы — вот так!
   Теперь Витька задумался.
   — Детей-то проведуете? — расспрашивала мать.
   — Проведую. — Дядя Володя закурил. — Дети есть дети. Я детей люблю.
   — Жалеет сейчас небось?
   — Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь — тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей — любо глядеть. Домой придешь — сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу купить.
   — Ходите, — сказал Витька.
   Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос.
   — Так, Витька… Ты так? А мы — так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные — превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
   — Сколько же шкура станет?
   — Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет.
   — А волчья хуже? — спросил Витька.
   — Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя.
   Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
   Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
   — Скоро зима, — вздохнула мать.
   — Это уж — как положено. У вас батареи не за… Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
   Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель…
   — Ну, до свиданья.
   — До свиданья.
   — Виктор, а кубинский марш не умеешь?
   — Нет, — сказал Витька.
   — Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья.
   — До свиданья.
   Дядя Володя вышел.
   Через две минуты он шея под окнами по тротуару, осторожно обшагивая отставшие доски, — серьезный, сутуловатый, положительный.
   Мать и Витька проводили его взглядами… И долго молчали.
   — Так это что же, — не скрывая изумления, заговорила мать, — он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то?
   — Тоже ж… один кукует, — сказал Витька. — Вот и ходит. Гнать его в три шеи!
   — А?
   — Так и будет ходить. А чего ему?
   Мать все никак не могла понять:
   — Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда.
   Витька о чем-то вдруг задумался.

 

 
   Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную задачу. Волновались, спорили.
   Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей.
   — Если тут вот подпилить, он здесь наступит — она только вон где сработает. Она же не достанет его. — Так рассуждал умный Юрка.
   — Пошто не достанет?
   — А рычаг-то вот где! Вот — нога наступила, а вот — рычаг, а вот аж где голова.
   — Ну, а как?
   — Надо рычаг ближе… И под тротуаром маленько подрыть…
   — Кого эт там пилить-то собираетесь? — спросил старик.
   — Кто собирается? — поспешно сказал Витька. — Никто не собирается.
   — Пакостить чего-нибудь надумали?
   — Одно на уме! — воскликнул Витька.
   — Это у вас одно на уме: где бы напакостить.
   — Дед, — вступил Юрка, — надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить?
   — Да ну его, — прошептал Витька. — Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпортить, а эту нарочно сверху подновить — чтоб он на нее и наступил. Понял? Он наступит… Понял?
   — А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит?
   Витька об этом не подумал.
   — А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то — в день три человека. Я это все там сделаю.

 

 
   И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского… Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и… алкоголиках. Долго, нудно…
   А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
   — Ну, до свиданья.
   — До свиданья, до свиданья, — говорила мать.
   — Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
   — Не умею.
   — Красивый танец.
   — Все равно не умею.
   — А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
   — Не умею.
   — Вообще-то… это… я бы на вашем месте научился. Попробуйте.
   — Кто, я, что ли? — удивилась мать.
   — Да.
   — Танцевать?.. Или на баяне?
   — Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство… Ну, ладно, потом. До свиданья.
   — До свиданья.
   — У меня тут родственники… У нас один диссертацию защищает… Ну, ладно, потом. До свиданья.
   — До свиданья.
   Дядя Володя вышел.
   Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
   — Так и не отелился. Мычал, мычал — и никак. Вот же смешной человек!
   — Сейчас он у нас… захохочет, — тихонько сказал Витька, глядя в окно.
   В окне показался дядя Володя — серьезный, даже несколько важный…
   Вдруг дядя Володя делает руками — так, и его по шляпе хлопает доска…

 

 
   — Хватить миндальничать! — сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. — Дальше еще хуже будет. Испортим парня… Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
   Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
   — Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…
   — Да что, насовсем, что ли! — убеждал брат. — Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст — эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…
   — Да больно уж он какой-то…
   — Какой? А тебе что, красавца кудрявого…
   — Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.
   — Ну и что, хорошее дело.
   — Да что же — все об одном да об одном.
   — Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот — мебель покупает. Бабам же нынче что — лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.
   — У тебя у самого там тесно…
   — Ничего.
   — Да Нюра бы не осердилась. Скажет — во-от, еще племянника привез. Своих мало!
   — Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду — поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так — мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его — прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?
   — Там.
   Дядя Коля заглянул в комнату.
   — Да где?
   — Нету?! — испугалась мать. — Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!
   Дядя Коля подошел к окну, тронул створки — они распахнулись.
   — Не пужайся — здесь он где-нибудь. В окно вылез.

 

 
   Мать кинулась сразу к Юрке.
   Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так — погреться залез. Молчали.
   Быстро вошла встревоженная мать.
   — Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… — Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. — Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…
   Витька, Юрка и старик молчали.
   — Пойдем домой. — Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.
   — Что, Витька… в ссылку ссылают? — сказал старик.
   — В какую ссылку?! — вспыхнула мать. — Что ты, дедушка, говоришь-то!
   — Да я шутейно, — успокоил старик. — Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.
   — Пойдем, Витя, — опять сказала мать.
   Витька сидел. Молчал.
   — Я не в осуждение говорю, — продолжал старик. — Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был — отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что — не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте — дома, так тебе это и будет — родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…
   — Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! — осердилась мать. — «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.
   Витька встал… Подал Юрке руку.
   — Пока.
   — До свиданья. Пиши.
   — Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.
   — До свиданья, Витька. Не забывай нас.
   — Господи, прямо как на войну провожают… — не могла скрыть удивления мать. — Или, правда, — на заработки куда. Он едет-то — двадцать верст отсюда! К дяде родному.
   — Это хорошо, — опять сказал старик. — Чего же?
   Потом, когда шли по улице, мать сказала:
   — Тебе там хорошо будет, Вить.
   Витька молчал.
   — Неохота?
   Витька молчал.
   Мать тоже замолчала.
   Зато дома мать выпряглась.
   — Никуда он не поедет, — заявила она брату с порога. — Не пущу. Вот.
   Дядя засмеялся.
   — Ну, конечно, не надо: а то он там… потеряется. Заблудится. Волки его съедят… Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?..

 

 
   Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах.
   — Витька, почему ты не учишься, как все люди, — хорошо?
   — Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников.
   — А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
   Витька промолчал на это.
   — И все семь — мальчишки? Или и девчонки есть?
   — Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.
   Дядя захохотал.
   — Дак а себя-то… ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее — такие же двоечники, как она. А? Витьк?
   — Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
   — Во-он вы куда-а!.. — понял дядя. — Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
   — Шофером.
   Дядя даже сплюнул в огорчении.
   — Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали — с работой-то?
   — Сами.
   — Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
   — Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим…
   — Тьфу! — расстроился дядя. — Хоть поворачивай и выдавай всю эту… шайку. Ты думаешь, шофером — хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет — ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе… Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь — на удивление всем.