Шукшин Василий Макарович. Позови меня в даль светлую...

   А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно… И грустно.

 
Ох, то-о… —

 

   запел вдруг дядя негромко, задумчиво, —

 
…То не ве-ете-ер ве-етку клонит,
Ох, да не дубра-авушка-а шумит:
То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,
Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит…

 

   И замолчал. И задумался.
   — Эх, Витька-а, — сказал дядя невесело, — махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы — не глядя! Я б — не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только… Но нам, Витька, война дорогу переехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а… А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.
   — Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
   — Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь… Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.
   …Приехали в деревню затемно.
   Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
   — Ну, пойдем знакомиться… Не робей, там все свои.
   В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки.
   — Знакомьтесь, брат с сестрой, — сказал дядя Коля.
   — Это Витя? — радостно спросила девушка.
   — Витя. Собственной персоной. — Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. — Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать…
   — Телевизор у Баевых смотрят.
   — А наш чего же?
   — Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут… — Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась.
   — Надо же: такие глаза, и парню достались! — засмеялась Ольга.
   Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился.
   — Ты сперва не глаза разглядывай, — строго сказал отец, — а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок — три месяца.

 

 
   В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению.
   В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой.
   Шли принаряженные по улицам городка.
   — Меня тут… некоторые знают… — предупредил Владимир Николаич, — могут окликнуть или позвать… куда-нибудь.
   — Куда позвать?
   — В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал… Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень — лезут!..
   — А самого-то не тянет больше к ним?
   — К ним?! Я их презираю всех до одного!
   — Хорошо, — искренне похвалила Груша. — Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться.
   — Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.
   — А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?
   — Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок… Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что — неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.
   Пошли через городской парк.
   Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей — смотрели.
   Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели…
   — Делать нечего, — негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.
   — А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?
   — Здесь! — почему-то воскликнул Владимир Николаич. — Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и… наметилось такое охлаждение. — Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне». — Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не… это… не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то — все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией… А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф… Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем… Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз — вот так вот — изогнули, изогнули… Раза в три слой получился.
   — Как бурки?
   — Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И — развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
   Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.
   — Потише, Владимир Николаич, — попросила Груша. — А то оглядываются.
   — Да, да, — спохватился Владимир Николаич. — Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…

 

 
   И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
   Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.
   — Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.
   И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
   — Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?
   — Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.
   — Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.
   — Холодильник-то как? В очереди стояли?
   — В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
   И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
   Владимир Николаевич вышел довольный.
   — Как находите? — спросил.
   — Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.
   — Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…
   Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
   — Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.
   Груша села за стол.
   — Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
   — Как же? Вы говорите, умеете.
   — В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!
   — А?
   — Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.
   Груша смутилась.
   — Да чего же вы волнуетесь?
   — А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?
   — Как это? — не поняла Груша.
   — А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?
   Груша покраснела.
   — Господи!.. Да для чего же так-то?
   — А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?
   — Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?
   — Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
   — Да неловко ведь так-то.
   — Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
   — Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
   — Да об этом целые книги пишут! — взволнованно воскликнул Владимир Николаич. — Поэмы целые пишут.
   Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
   — Ну?.. — торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. — Ну? А то шампанское выдыхается.
   — Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
   — Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
   — Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.
   — Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… — Владимира Николаича даже слегка трясло. — Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
   — Вот наказание-то! — воскликнула Груша. И засмеялась.

 

 
   Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
   — Ну! — скомандовала Оля. — Повторим домашнее задание.
   — Хоть уж в воскресенье-то… — попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:
   — Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.
   — Нет, он у нас будет Жолио Кюри. — Лидок погладила Витьку по голове. — Верно, Витя?
   — Да иди ты! — Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
   Девушки засмеялись.
   — Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
   — Золотарем.
   Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
   — Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
   Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
   Сели за стол.
   — Ты таблицу умножения знаешь, конечно? — начала Лидок.
   — Знаю, конечно.
   — Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
   Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
   — На.
   — Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.
   — Ну и дура ты! — не выдержал Витька.
   Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
   — Витя, да ты что?! — изумилась сестра Оля. — Разве так можно?
   — А чего она?..
   — Чего она?
   — «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
   — А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
   — А еще — городской! — вставила Валя.
   — Они, городские-то, хуже наших, — заметила Лидок. — Получают там раннее развитие… и начинают. — Она опять принялась сосать конфетку. — Давай дальше. Умножь от это на это.
   Витька стал умножать.
   Лидок склонилась над ним сзади и следила.
   — Непра-ально, — сказала она. — Семью осемь — сколько?
   — Пятьдесят шесть.
   — Ну… А ты сколько пишешь?
   — Шесть пишем… А!
   — Ну, о-от.
   Витька принялся снова вычислять.
   Лидок стояла над ним.
   — Та-ак, та-ак…
   — Перестань сосать свои конфеты! — взорвался Витька.
   Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
   — Умножай.
   — Дура, — сказал Витька.
   — Папа! — позвала сестра Оля.
   Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
   — Как же ему помогать? — пожаловалась Оля. — Он на нас говорит — «дуры».
   — Зайди ко мне, — велел дядя Коля.
   Витька без робости зашел к дяде в горницу.
   — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
   — Понял.
   — Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
   Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.
   — Попало? — спросила Лидок.
   Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
   Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
   «ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.
   Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
   Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
   Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
   Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
   — Ну давай умножать-то?! — воскликнул Витька. — Чего ты бегаешь-то туда-сюда?

 

 
   Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
   Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
   Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
   — Я вот этого знаю, — негромко сказал Владимир Николаич. — Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
   Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
   — Ну? И что?
   — Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне матушка». Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.
   — Да он что?!
   — И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
   — В воде-то? Как же?
   — Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».
   — Ну, и ты что?
   — Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.
   — Ну, выгнали? С работы-то?
   — Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.
   — Вот дурак-то!
   — Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
   — Под стол?
   — Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.
   В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
   Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…
   Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.
   — Гордо, но — с уважением, — учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. — Станут интересоваться, где работаешь, — фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем — неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. — зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. — Возле самовара-то!
   — Ну?
   — Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, — загрызет…
   — За что?
   — Все. — Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.
   Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.
   Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.
   Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.
   — А накурено-то! Неужели не проветривается?
   — Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?
   — А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!
   — С офицером-то?
   — Да. Вы посмотрите, как хохочет! — будущая мать.
   — Почему будущая? У них сейчас это рано…
   — Это уж вы меня спросите! — воскликнула женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.
   — А где наш диссертант-то? — спросил Владимир Николаич.
   — За руководителем поехал.
   — За генералом, так сказать?
   — За каким генералом?
   — Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, — пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.
   — А ты говоришь, генерал.
   — Ну, генерал — в переносном смысле, — даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. — Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как…
   Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.
   — Немножко будь оживленнее, — уже мягче сказал Владимир Николаич. — Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.
   Груша молчала.
   А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.
   — Кузьма Егорыч, — потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, — не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?
   — Нахожу, — кивнул пожилой, крепкий. — По-моему, он его сейчас съест.
   — Кого? — не поняли со стороны.
   — Микрофон.
   Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
   — Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.
   — Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
   — Шаляпин без микрофона пел…
   — Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.
   — А вот и диссертант наш! — сказали родные.
   К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним — пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.
   Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.
   — Прошу садиться, — сказал диссертант.
   — А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Николаич. — Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фраер.
   — Откуда ты такие слова знаешь? — удивилась Груша.
   — Боже мой! — в свою очередь удивился Владимир Николаич. — Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать.
   Захлопали бутылки шампанского.
   — Салют! — весело сказал один курносый, в очках. — В честь свежеиспеченного кандидата.
   — Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?
   Профессор вежливо улыбнулся.
   — За здоровье нового кандидата! — зашумели.
   Кандидат встал.
   — За здоровье наших дам! — сказал он.
   Это всем очень понравилось.
   Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.
   — Огурчики соленые или в маринаде?
   — Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?
   — В маринаде.
   — А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.
   — Тебе подать в маринаде? — спросил Владимир Николаич Грушу.
   — Подай.
   — Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..
   — А танцуют ничего. А?
   — Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: «Танцуют ничего». Засмеялись.
   — Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
   — Можно. А что?
   — Неисправимый человек, этот Сергей!
   Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.
   Поднялся курносый в очках.
   — Позвольте?!
   — Тише, товарищи!
   — Дайте тост сказать! Двинь, Саша.
   — Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…
   — Да, не из-за их красивых глаз.
   — Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе!
   Посмеялись, но недружно.
   Курносый посерьезнел.
   — Мы надеемся, Слава, что ты нас… так сказать, не подведешь в своей дальнейшей деятельности.
   Захлопали. Курносый сел было… Но тут же вскочил.
   — И позвольте, товарищи… Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ профессор!
   Опять захлопали. Дружно захлопали.
   Еще закусили. Но больше налегали на разговоры.
   Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
   — Что не звонишь? — спросил Кузьма Егорыч.
   — А?
   — Не звонишь, мол, почему?!
   — А ты?
   — Я звонил! Тебя же никогда на месте нет.
   — А я виноват, что меня нет на месте?
   — Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте.
   — А я звонил вам, Кузьма Егорыч, — хотел влезть в разговор Владимир Николаич.
   — А? — не расслышал Кузьма Егорыч.
   — Я, говорю, звонил вам!
   — Ну и что? А чего звонил-то?
   — Да так. Хотел… это…
   Но Кузьма Егорыч уже отвернулся.
   — А где бываешь-то? В командировках, что ли? — опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами.
   — В командировках, — откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих.
   — Ну, как? — спросил Владимир Николаич Грушу. — Ничего?
   — Ничего, — сказала Груша. — Долго тут будем?
   — А что?
   — Да ничего, просто спросила.
   — Не нравится, что ли?
   — Нравится.
   — Я уж думал, тебя перевели куда! — кричал Кузьма Егорыч.
   — Никуда меня не перевели.
   — Думаю, повысили его, что ли?!
   — Дожидайся, повысят! Скорей повесят.
   — Ха-ха-ха-ха!..
   — Ну, что, Таисья Григорьевна? — обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом постучала вилкой по графину и сказала всем:
   — Товарищи, давайте предложим им нормальный, хороший вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотреть!
   — В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим уставом не ходят.
   — Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Давайте попросим сыграть вальс.
   — Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят.
   — А вот это… очень неправильное суждение! В корне неправильное!
   — Да хорошо танцуют, чего вы? — сказал человек с золотыми зубами. — Я был бы помоложе, пошел бы… подергался.
   — Именно — подергался. Разве в этом смысл танца?
   — А в чем?
   — В кра-со-те, — отчеканила Таисья Григорьевна.
   — А что такое красота? — все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. — А, Таисья Григорьевна? Если вы находите, что, допустим, вот этот виноград…
   — Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной?
   — Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, — сказал человек с золотыми зубами. — Конечно, в красоте. В чем же еще?
   Владимир Николаич помрачнел.
   — Пойдем домой? — предложила Груша.
   — Подожди. Неловко. Поймут как позу.
   — Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? — разговаривали за столом.
   — Был. Позавчера.
   — Ну, как он?
   — Он в порядке!
   — Да? Устроился?
   — Да.
   — Довольный?
   — Что ты!..
   — Пойдем, Володя, — еще сказала Груша.
   Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину.
   — Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим…
   — Да что они вам?! — вконец рассердился человек с золотыми зубами. — Люди танцуют — нет, надо помешать.
   Владимир Николаич сел.
   Помолчал и сказал негромко:
   — Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!..
   Взял фужер с шампанским и выпил один.
   — Володя, ты что это? — встревожилась Груша.
   — Какие мы все… воспитанные, но слегка нервные! — не мог успокоиться Владимир Николаич. — Зубы даже из-за этого потеряли.
   Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом — никто с ними не общался, никому не было до них дела.
   — Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! — повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. — Воспитанные, но слегка нервные. Точно?