Сибирцев Сергей. Привратник 'Бездны'

   И темнота иногда, оказывается, играет положительную полезную предохранительную роль, - предохраняет от родственных чрезвычайно милосердных любознательных очей, а то бы...
   - Шла бы ты куда... Лидок! Мне твоя забота, как все равно что... Ну дура-баба, а что с дуры возьмешь? - почти бесстрастным академическим тоном сплюнул я в темноту благовоспитанную ответную реплику.
   - Володька, - сзади, берегись, дурак! - точно эхом колыхнуло мои перенапряженные ушные локаторы.
   И мой организм, безо всякого умственного анализа привнесенной извне истеричной информации, сделал безумствующий рывок в очередную ямищу черноты, затем куда-то вбок, одновременно ища растопыренными пальцами какую-нибудь преграду, в виде стены, переборки или живого супротивника-гладиатора-раба...
   И по паучьи раскорячившись, опершись дрожащими перстами о лед линолеума, затих, затаился, утихомиривая постмохмельное дыхание, слыша пару тукающих сердец, пребольно расположившихся в мокрых височных долях...
   Опять вроде бы избегнул катастрофического поражения, - а зачем? Почему, с какой стати мое тело подчиняется каким-то подлым ехидным подсказкам? Мое бедное тело соскучилось по другому, которое вроде бы до мельчайших папиллом изучено-переизученно, - неужели соскучилось...
   В сущности, по каким таким женским деталям можно тосковать, мне, бывшему полновластному хозяину этой женщины, этой очень недурно сохранившейся деловой мадам. Причем выглядит эта навязчиво блондинистая тетенька моложе меня лет на десять, - а ведь сверстники...
   А потому что порода, заверенная личным столбовым гербом!
   А потому что, - диетологом выверенная, - тщательная и неустанная слежка за употребляемыми калориями.
   А потому что - еженедельные посещения элитарного "Петровского" фитнес-клуба с его гимнастическими (робото-шейпинго-аэробическими) залами, тренажерами, янычарскими и суомскими парилками.
   А купания-заплывы в "Олимпийском", - вроде постоянного любимого десерта...
   Всепогодные, всенепременные, всегодичные шлакогонные процедуры, которых я терпеть не могу, по причине... Впрочем, неважно! И, разумеется, в разумных дозах - сексуальные игрища.
   Черт меня разберет, может быть и присутствует сейчас, так сказать, некоторая доля тоски-печали.
   Почему бы и не соскучиться по родным атласным ляжкам, по душистой упружистой местности, расположенной между изящной выемкой пупка и мастерски прибранным английским лобковым газоном...
   Или я совсем растерял последние остатки нормальной мужицкой ревности...
   Неужели - окончательный не собственник этой дуры-женщины, которую можно сказать выпестовал, вывел в люди. Без моего непосредственного и морального участия, - заправляла бы сейчас какой-нибудь мелкой, вечно на ладан дышащей, фирмой-конторкой... Перебивалась бы с аванса, на получку.
   А тут, пожалуйста, уже и мэрия не брезгует, приглашает на такие солидные обязывающие телетусовки, - только бы голова у милой разведенной дамы не закружилась...
   - Лидунь! А знаешь, а я точно дубина и подлец! Знаешь, не было и дня, чтоб... А потом случилась эта ночь... В общем я боялся за вас! Я боялся даже звонить... Надо же, оказывается, я все-таки люблю тебя... И вот, пожалуйста, встретились, голубки... На какой-то идиотской войнушке...Скажи мне кто-нибудь, года два назад, что я... Я, нормальный ученый недотепа, превратился черт знает в какую-то... Нет, наверное надо было попробовать пожить там... Ведь как приглашали! Какие перспективы эти капиталисты сулили... Нет, уперся точно тупой теленок. Собственный русский, российский собрался капитализм осваивать. Целину, видишь ли, новейшую решил поднимать, - идейный идиот и простофиля...
   И как бы в подтверждение упомянутого последнего эпитета, на весь мой распаленный, распяленный, раскоряченный, разгоряченный мерзкими трусливыми перебежками, организм обрушилась плита...
   Плита жаркого животного желеподобного женского жира, - эта женственно пахучая стопудовая туша, вероятно, сверзилась на меня прямо с верху... Из чернично-черного бесконечно беспечного чердака.
   Слава Богу, сознание мое не подвело меня, и почти тотчас же, после оглушительного секундного осознания происшедшего, свернуло свою позитивную мыслительную деятельность, тем самым, позволив потрясенному (и психологически, разумеется) организму взять тайм-аут на оздоровительно неопределенный период...
   Садистическое сравнение - побывать под дорожным катком, - попадало в моем случае в самую сердцевину его. Все мое тело: кости, мышцы, жилы, отдавленные селезенки и печенки, и даже собственные, частично опломбированные зубы, - все это сложнейшее человеческое хозяйство ныло с такой заунывной тягомотиной и неуступчивостью, что хотелось...
   Прежде всего, я недобро (вернее - не бодро) обрадовался факту присутствия в этом удивительно оптимистическом земном юдолище, - болит, следовательно, я все еще существую...Я здесь? И, следовательно, есть надежда на лучшую долю, на справедливую...
   Вообще, следует отметить, несмотря на всяческие маложивотворные передряги в последние месяцы-часы-мгновения, мое присутствие духа всегда притулялось где-то по-братски рядом, отчего большинство жутковатых и неудобопонятных вещей, я представлял, видел, ощущал, слышал в каком-то облегченном - шаржированном жанре черной комедии...
   Черной, но все равно же комедии!
   Вот и сейчас, с неторопливой основательностью ощупывая собственное тело, - не расчлененное, не распиленное на аккуратные стейки, - я благодарил Бога за Его нескончаемую милость ко мне, грешнику и...
   И впервые почувствовал, что весь мой человеческий организм, оказывается, пребольно нанизан на неверно эластичный, малоустойчивый позвоночный столб-хребет, - это, когда я попытался приподняться и разведать относительно целостности нижних дурно соображающих конечностей...
   То есть, с первой жалкой попытки мне не удалось добыть разведанные, и с томным бабским кряхтением я возвратил себя в первоначальное распростершееся положение.
   Со второй попытки мне почти удалось коснуться кончиками полуонемевших перстов склизкого шерстистого бедренного покрова, - и вновь с дрянным жалостным стоном я отвалился навзничь на нагретую линолеумную проплешь.
   Ладно, сказал я собственному поверженному отдавленному телу, - что поделаешь, терпи. Бог терпел, и нам велел... В сущности, ничего такого предосудительного со мною не сотворили. Ну проткнули слегка, ну приплюснули чуть-чуть, ну... Ведь жив вроде, все вроде на месте, чего же паниковать зря...
   - Верно, Лидунь? Зачем слишком жалеть себя? И мне вот стало любопытно, а куда ее, эту милую даму-молот подевали? Меня что, ею просто стукнули, или как? Я ведь успел...Успел включить на полную мощь обонятельные рецепторы... Эта плюхнулась она, которая интеллигентная пенсионерка... Эту даму, полагаю не лишне на диету посадить. На яблоки с кефиром...
   - Владимир Сергеевич. Эта дама - моя троюродная сестрица. И ваша жена. Она покончила жизнь самоубийством. И вы этому причина. Она пыталась вас подстраховать. Она нарушила основной параграф нашей локальной войны, - не вмешиваться в ход боевых действий. Пришлось ей напомнить этот важный параграф. Это она припечатала вас. Вы легко смотрю, да и слышу, отделались. Видимо ваш ангел хранитель не дремал. В отличие от вас. Что ж, вам на этот раз повезло. Вы отделались легкой необременительной контузией. В ближайшие минуты вами займутся специалисты-доктора. Лечитесь, поправляйтесь, отдыхайте. Привыкайте к нашей правильной черной жизни. Отныне вы под моим попечительством. Вы мой поданный. Я ваш - хозяин.
   - ... ?!.
   5. Изыскание предыдущего смысла
   Подвергаться всяческим казуистическим (или иезуитским) унижениям, подвергаться безо всякого с моей стороны позитивного ответа... То есть, добровольно соглашаться на все те (и эти, и будущие, вероятно) эмпирические малоувеселительные упражнения с моим не геркулесовым организмом, - это значит прослыть нетипичным героическим персонажем из какой-нибудь греческой мифологической новеллы...
   Нося всю жизнь нынешнее свое фамильное прозвище, я как-то притерпелся к всякого рода типичным малоуютным ударам и шлепкам судьбы. Впрочем, эти болезненные знаки-символы, уже давно стали частью моего обывательского существования, моего нехитрого миросозерцания, в сущности, вполне типичного, распространенного среди мужского народонаселения моей малоотзывчивой странной родины, носящей ныне прозвище: Российская федерация...
   Причем, по-моему, обывательскому разумению, типичный российский обыватель - это такое яркое нетипичное героическое явление природы, вернее даже - Божьего космоса, - понять, уразуметь которое никакому западному интеллектуалу-обывателю не по силу.
   И поэтому, хочешь, не хочешь, а приходиться постоянно, вопреки своей воли, примерять (а то и без примерки влезать) шкуру и доспехи непобедимых былинных сказочных персонажей.
   И с горем пополам влезши, порою чувствуешь всем нежным городским тактильным своим прикровом, до чего же эти волшебные личины узки, тягомотны, омерзительно зловонны, неудобоносимы...
   И разгорается в моем обидчивом холостяцком сердце мстительное желание отвергнуть все эти предусмотрительные причуды судьбы, - отвергнуть самым преднамеренным образом...
   Вывернуться как-нибудь по благородному, по джентельменски, блюдя, так сказать, мужественную мину лица героического российского обывателя, - увы, не получается.
   Потому что в реальных немифологических обстоятельствах все гораздо проще и страшнее, - а именно меня, все эти милые предупредительные (объективные!) обстоятельства толкают на нарушение шестой Христовой заповеди, которая гласит: не убий...
   Во имя сохранения собственной тленной оболочки я обязан отбирать и рушить близкие, родственные и чужие оболочки, - во имя...
   И поэтому, чтобы не преступить сие Божественное предписание, я вынужден нарушить другой христианский постулат, - я личной своей волей вынужден предать себя смерти...
   Оказывается, чтобы я выжил, моей бывшей полуразлюбленной жене пришлось распрощаться с собственным, так, ею, нежно, лелеемым, дамским, существованием, которое, она умудрялась заполнять какой-то псевдоблаготворительностью и прочим бутом феминистской активности...
   В сущности, кто дал мне право судить образ жизни женщины, с которой столько лет-зим делил спальное вконец опостылевшее супружеское ложе?..
   С какой такой стати я возомнил, что моя единоличная персона главнее (или - ценнее, нужнее Божьему промыслу) в этом земном вполне грешном тленном недолговечном существовании?
   ...Мою, видимо не окончательно проснувшуюся физиономию согревало некое чрезвычайно знакомое (и знаковое!) с детства праздничное утреннее ощущение...
   Я страшился разорвать еще отяжеленные сновидческими осколками веки, я не хотел вновь упереться своими истосковавшимися жадными зраками в жуткую топкую темь, - в искусственную черноту...
   Однако сквозь неотжмуренные нежные кожные створки пробивался кумачовый сказочный жар, - солнечный жар детства...
   Не знаю, сколько бы я еще трусил, но в носовой полости, в самой ее обонятельной глубине зародился предательский прохладительный сквозняк, - и вместо степенного невозмутимого хладнокровного отмыкание верхней части век от паникующих нижних, они напротив еще плотнее притиснулись друг к дружке, и - случился непредусмотрено пошлый сочный чих...
   - Апх-чхи!!! Чхи-иа!
   И этот неестественно бодряцкий шумовой эффект заставил меня отворить паникующие глаза навстречу нахраписто благожелательному солнечному круглолицему лику, расточающему лично моей счастливо недоуменной физиономии, какие-то ненастоящие - фамильярно профессиональные клоунские улыбалочки...
   Я вновь находился в положении лежа. Вновь на чьем-то обширном опочивальням ложе, укрытый белоснежно-госпитальной простыней до самого подбородка, вернее сказать, - короткой колючей бородки, отпущенной по случаю... По случаю моего нынешнего местопребывания, растянувшегося на какие-то, видимо, невообразимые часы-дни-недели, - по крайней мере - не месяцы, - потому как не летаргического же забвения удостоился хмельной молодец, брошенный неким подзабытым психом-родственничком на тропу маленькой победоносной войны...
   Между тем в горле набряк малосъедобный суховатый гастритный ком, который бы в самый раз размочить сейчас чашкой моего китайского чая...
   Впрочем, не отказался бы от доброго глотка "Мартеля", на худой случай пригубил бы пузырчатой французской бражки "Вдова Клико"...
   Господи, а всего лучше - граненую кружку родимого "жигулевского" темного выцедить, не отрываясь, и отдуваясь от прилива постмохмельной треморной озябшести...
   Моему лицу было почти горячо, однако тело требовало порядочного верблюжьего, стеганного, в крайнем случае, полевого покрывала на гагачьем пуху. Потому как клинического цвета простыня представлялась настоящей насмешкой в моем содрогающемся положении навзничь, в вызывающе нудистском неглиже, - и все члены мои какие-то странно охолонутые, едва ли не осклизлые, точно их в леднике или морозильнике некие доброжелатели содержали-хранили...
   Эдакий - nakedman! В сущности, находиться в подобном uniform, - мне было не привыкать. Видимо, сия естественная органичная униформа стала моим фирменным парадно визитным смокингом, - на все случаи жизни.
   Все чаще и чаще матушка-судьба вкупе с архангелами из Ордена "посточевидцев" помещают мою земную грешную сущность в такие превратности жизненные, - так обставляют все мои интимные и бытовые обстоятельства, забрасывая в неведомые чужие альковы, оставляя на мне один единственный природный мой мундир, - что остается бедному пехотинцу...
   И вопиет в чужое надышенное, намоленное пространство подневольный дурно обмундированный странник-пехотинец, - вопиет никому не интересные недоуменные молитвы-призывы-восклицания...
   Разумеется, никакого жалостного вопежа мое пересохшее горло не производило. Хотя, где-то там, поблизости - за грудиной копошился мальчишеский щенячий скулеж на несправедливость и злонамеренность вышеупомянутых сопроводителей.
   Будучи заматерелым заправским пехотинцем, прошедший (и уцелевший!) черт знает какие чужеродные и воинственные местности, я догадывался, что изводить себя (вероятно и уши прислушивающихся), свои голосовые связки убедительными воплями - пустое и бездарное времяпровождение.
   Таращась в матово-блескучий плафон казенного светильника, ощущая, как с каждой секундой моего ничком-неделанья, заоконное родное светило подвигается все далее и далее по своим земным делам, - и горячая ладошка его вот-вот соскользнет с моей пригревшийся физиономии... Я несколько затосковал, пока еще не допуская до сознания паникующих домыслов о своих неопрятно охладелых конечностях, которые сейчас в эти мгновения, существовали сугубо в автономном режиме, не подчинясь моим вяло мыслительным указаниям - пошевелиться, поерзать, поелозить...
   Я чувствовал его - мое прохладительное тело, - а вот оно, многострадальное, вроде как закапризничало, и не желало идти на контакт с моими подсознательными импульсами. Я же мечтал о взаимоуважении, взаимовнимании...
   Нынешнее ощущение отдаленно напоминало отлежалую руку, только вместо одной, охладело ватной конечности - присутствовал весь мой, ко всему привычный организм. И при этом, чрезвычайно осязаемое присутствие собственной утробы - внутренностей, о месторасположении которых до сего мгновения я всего лишь догадывался.
   И зачем мне эти дополнительные (доподлинные!) познания - столько-то во мне мотков метража кишок, объем печени, пульсация почечных лоханок и селезенки, ритмическая служба сердечных желудочков, - и аскетическая пустошь основного желудка?..
   До сего дня весь этот хитроумный жизнедеятельный механизм не подавал каких-то особенных привередливых признаков своего присутствия и участия в моей жизни.
   Причем нынче - в эту созерцательную минуту, суетиться по какой-либо надобности-нужде не было никакой необходимости, - все внутрибрюшные отстойные полости и емкости сияли глянцем и гигиеничностью, все равно, что у новорожденного...
   Замечательная хирургическая чистота и благолепие!
   ... И все сильнее и сильнее теребило подлое желание наследить, натоптать, в этих чародейственно дистиллированных коридорах полостной родимой системы!
   Очень хотелось кушать.
   А ежели быть весьма пунктуальным - я готов был сожрать целый банный таз манной отвратительной (с младенчества не обожаемой) размазни.
   ... И одновременно с чудовищной силой пробилась надежно схороненная отравительная рекламная заставка - дешево-морковная плитка-шкатулка, из которой выпорхнула одинокая безмудштучная солистка, и тотчас же принялась стриптизно призывно выкручивать свои худосочные бедрышки, лодыжки, ключицы - ларечная "Прима"-балерина, - ее курящийся плебейски божественный горький дым, сладостно кисловатые крошки...
   Курить! Боже мой, - к у р и т ь...
   Я в точности знал, что после пары безумствующих глубинных затяжек, мой оскверненный (вероятно, какой-то наркотической дрянью) мозг разбудит таки мое отчужденное охолоделое тело.
   Я верил, что...
   - Милкин, и долго ты еще собираися бока отлеживать? Всешки, не инвалидец какой! А совсем можно сказать справный мужчина. А что ослабемши чуток, дак чеж ты хочешь, - сем ден на одних шпринцах! Тута и бык околеет. А ты вон, - даже жмурися на солнышко. А оно ласковое, а потому как живое. И ты, милкин, тожить живехонек. Потому как жила крепка в твоей родове. Потому как Боженька не дает указаниев прибрать тебя до срока. Срок твой, стал быть, еще не весь, вышедши, - земной-то! Так-то вот, милкин. А подниматься тебе не след! Совсем даже нельзя. Это я так, к слову, чтоб почуял сам, каков ты есть. А вот принесут бульонца из цыпляток, уж он-то враз по жилкам разойдется. А жилкам твоим только и надо того. Живого, горяченького теплица. Хватит тебе на шпринцах-то, чай не инвалидец дохленький. Потому как - все при своем нужном месте, милкин.
   Я до последнего ободрительно простодушного предложения не мог разглядеть, - что это за новейший персонаж, так забавно просторечиво изъясняющийся?
   И, едва не вывернув шейные позвонки, скосил направо через голову разомкнутые любознательные очи, и - обнаружил на роскошной плетеной качалке существо устрашимо малокалиберного роста, обряженное в белесый старорежимный докторский хитон с глухим воротником-стойкой с нашитым кармашком в районе не угадываемой груди. На верхней планке кармана цепко укрепилось какое-то мохнатое чернявое чудище в виде прикорнувшего нечесаного паука, в связи с послеобеденной сиестой...
   - А-аа... - сказал я, не очень заботясь о дикции и прочей вспомогательной технике самодеятельного ритора, вообразившего себя не "инвалидцем", а впрочем, имеющего шансы...
   - А-а где я, а? - доблестно справился я с нахлынувшим потоком вопросительных и прочих недоуменных междометий.
   Не покидая валкого дачного вместилища, госпитальное гномистое существо, скрывающие свои, вероятно посеребренные букли под неким в виде гигантского пеликанского клюва лиловым клобуком, удовлетворительно закачала им, как бы склевывая мои ожившие жалкие недоумения.
   - Ишь, милкин, и голосок обретши! А ты говори, говори, а головенку-то на место возврати. Так ей спокойней. Вот и дождалися, вот и терпеньица не задарма пропало. К тому все и шло. Молодцом, милкин!
   Я внял совету странной сиделицы в отношении "возврата" головы в прежнее расслабленное положение. И вновь машинально уперся малоподвижными зрачками в блеклую мертвую сферу светильника.
   - А это... О н о - настоящее? Оно светит лучами, да? Солнечными? вновь пробился я к своему мучительному основополагающему вопросу.
   - А как жа, милкин мой, у нас тутака все взаправдашнее. И солнышко, и бульонец. Чавой-то задержалися, черти! А потому как привыкшие шпринцы свои таскать с колбочками. Все рученьки натыкали твои! Почитай, засинили все синяками-те, милосердники!
   - А что... Я кто здесь... Кто? Числюсь, да? - не оставляло меня вполне законное сиротское чувство бесприютности и подброшенности.
   - Ты, милкин, не сумлевайся. Ты числися в главных гостях. Потому как ему сродственником приходися. Потому и определили тебя в светлицу, чтоба скореича себя обретши. Та, милкин, везунок! Потому как он - как есть за справедливость. А чтоба свою кровь не обделить. И ты, милкин, не последняя спица в колесе-то. А то - числюсь! Ишь ты - неблагодарник!
   - А-а, вон как...Гостем числюсь. Родня твоему рабу... рабовладельцу... Вспоминаю: черная комната, черная войнушка, черная охота... И, вдруг сверху... Плита! Тяжеленная... Уже труп... Тело бывшей супружницы... Жены! Как бы... И, потом - все. Провал. А сейчас вот... Вот трусил глаза открыть. Трусил... Оказалось, зря. Все - зря. И живу снова... Зряшная затея - моя жизнь... Да?
   - Милкин, а ты не горючься. Тутака таки бабенцы приглядны. Со всеми достатками в придачу. Выбирай каку хошь, и холь ее. Потому как он повелел, чтоба знатно приветить. Чтоба никакого отказу и бесперечиния. Не тужь, милкин. Ага, вота и дождалися офицанки! Вон, милкин, скореича разуй глазенки, вместе с бульонцем и бабенца кака справна и лакомна!
   Убрав взгляд с гипнотического неживого ядра-светильника, я тотчас же уперся им в объявившееся бесцветное рослое женское существо - в "офицанку", которая толкала перед собою двухэтажный хромированный стол-поднос, прозрачную верхнюю столешенку которого занимала всего одна черная миниатюрная посудина, по всей видимости, - супница с обещанным "бульонцем".
   Застыв прямо напротив меня, безмолвное, безулыбчивое, обряженное в черную балахонистую казенную хламиду, в виде борцовского кимоно, существо, как бы демонстративно держало паузу, позволив хорошенько разглядеть себя.
   Снизу, от подушки, пришедшая казенная особа виделась мне натуральной дылдой, имеющей в активе те же вершковые данные, что и давняя банщица-утешительница, походя отвергнутая мною - Шурочка. Правда, второй подобной монолитной конструкции здесь не ночевало. Скорее преобладала подиумная гончая поджарость.
   И расплывчатое ощущения возраста - от семнадцати до двадцати пяти.
   И льняные (наверняка собственные) волосы стискивал тусклым полумесяцем титановый кокошник-гребень, оставляя посредине, на виду, гладко прибранный розовеющий пробор.
   И я догадывался, - это роскошное тугое некрашеное волосяное убранство заканчивается где-нибудь у нежной поясницы пионерским бантом или легким титановым же прижимом, сдерживающим концы спелой допотопной косы-батона.
   И заурядное простоватое круглоликое лицо не оживлено мертвыми макияжными мазками визажиста.
   И поэтому ее скулы и веки представали странно детскими и почему-то не очень живыми, полнокровными, - вроде фарфорового изделия, выполненного набитой ремесленной рукой, но второпях (а то и в целях экономии) не раскрашенного, но оттого не менее ходко продающегося с уличных лотков.
   - А, милкин наш, уже молодцом! О бабешечки мысля опять же, потому как, милкин, в самом соку! А опосля бульонца, а отчего ж и приласкать, а? Заместа десерту-пряника, а милкин!
   - Бабуль, вашими устами да мед пить...От бульонца, да, не откажусь. А там поглядим... на мое поведение.
   - Милкин, а ты не тушуйсь. Девка, как сам вишь справна по всем статьям. Подмогнет, и сам не углядишь, как взбереся на кобылку. Она, Нюрка-то, затейна бабенца! Из гробца вытягнет, не токмо что из постели!
   "Затейна" неписаная и некрашеная красавица, так и не допустившая на фарфоровую физиономию служебной улыбчивости, наконец, обогнула свой стол-самокат, неторопливо приблизилась ко мне болезному. И безо всякого уведомительного медсестринского подходца подхватила под мышки, и одним могутным махом утвердила на мое малочувствительное седалище. Причем, в качестве сиденья пригодилась моя належанная нанюханная жестковатая подушка, обтянутая каким-то табачного колера шерстистым текстилем.
   И голову мою тотчас же в точности загрузили мореплавательным дурнотнотным дурманом. И чтобы, как-то усидеть, она (головушка, разумеется) сама уронилась вперед, прижавши колючий подбородок к груди, смеживши любознательные очи, которые заволоклись каким-то дрянцовым багрянцем...
   Желудок сделал идиотскую зряшную попытку освободиться от лишнего содержимого, - в то время как в нем кроме горького желудочного сока более ничего не водилось...
   Я сделал самостоятельную героическую попытку перевести самого себя в привычное ничковое положение, для чего елозя по сиденью-подушке, попытался съехать с нее, - увы, даже для этого незатейливого маневра в моих филейных мышцах не оказалось достаточно физической энергии и настырности, - о наступательности и прочей интимной привередливости и речи быть, не могло.
   Я окончательно уразумел (но отнюдь не смирился), что мою единоличную особу, мою физическую сущность поместили в какую-то ватную куклу-валяшку, которая чувствовала себя исключительно отвратно, и всякого там "бульонца" влить в свое обесчещенное и очищенное нутро не сумеет (и не позволит никому!) не под каким милосердно-бабуськиным соусом.
   Хотелось единственного, еще никогда не опробованного...
   Уснуть лет на сто, или на худой конец, срочно застрелиться из революционного личного оружия. Вот только одна незадача, - самовзводного стрелкового атрибута, в данную уныло-решительную минуту, мне, скорее всего не доверят. Определенно, заподозрят какую-нибудь неадекватную психопатную суицидальную пакость...
   - Мне бы это, залечь...Плыву, и это... Плохо! - глухим гастритным басом выпростались из меня пара-тройка скудных жалоб.