Страница:
О Владимире Высоцком написано и сказано много. О нём говорили и писали люди, которые его хорошо знали, и люди, которые почти его не знали. Многие из них делали это небескорыстно.
Володю можно было любить или не любить, но никто не может отказать ему в огромном таланте и неподражаемой индивидуальности. Как бард он был гений. Когда Володя брал гитару и начинал петь, он был, как натянутая стрела, как обнажённый нерв. Все барды мужского пола на его фоне выглядели евнухами.
Не помню точно, в каком году режиссёр и оператор Аркадий Кольцатый снимал в Москве музыкальный фильм «Нет и да». В главной женской роли снималась великолепная Людмила Гурченко, её партнёр по фильму был актёр МХАТа большой друг Высоцкого — Всеволод Абдулов. Я работал в этой творческой группе в качестве балетмейстера. Съёмки шли легко, непринуждённо. Сева Абдулов, отличный парень, мечтал познакомить меня с Володей Высоцким, не сомневаясь, что доставит нам обоим удовольствие.
Знакомство состоялось в какой-то квартире, за столом, на котором было много водки. Я крепко выпил и был в ударе. Володя смеялся, и это вдохновляло меня на новые экспромты.
Мне тогда показалось, что несмотря на скоротечность нашего знакомства между нами установился какой-то духовный контакт.
Несмотря на внешнюю мишуру и популярность вокруг него официальные власти создали обстановку, превращавшую его жизнь в ад.
Высоцкого, талантливейшего актёра и барда, держали на голодном творческом пайке. Кроме театра на Таганке ему не предоставлялась официально никакая другая сцена. Если ему удавалось выступить перед своими поклонниками с помощью верных друзей и почитателей, за этим следовали грубый чиновничий окрик и очередная опала.
Я знал многих кинорежиссёров, мечтавших снять фильм с участием Высоцкого, но пригласить его на роль в те времена означало обречь на непризнание киноленту. Именно участие Владимира Высоцкого в фильме «Интервенция», в котором я снимался вместе с ним, помешало фильму выйти на экран. Более двадцати лет кинолента пролежала в хранилище и вышла на экран совсем недавно. Тем не менее находились смельчаки, которые приглашали Владимира в кино. Им мы обязаны тем, что образ талантливого актёра запечатлён на экране.
Чтобы представить, до чего мелкими и подлыми были партийные чиновники, которым была поручена травля Высоцкого, расскажу об одном эпизоде.
Каждый год в Москве в Центральном доме работников искусств 11 января устраиваются традиционные «посиделки». Попасть на них в актёрской среде почитается за честь. На одной из этих «посиделок» выступил Володя Высоцкий и доставил всем присутствующим огромное удовольствие.
Перед очередными «посиделками» сижу в кабинете у заместителя ЦДРИ Мони Резниковского. Неожиданно заходит в кабинет Сева Абдулов и просит три билета, один из которых предназначался Высоцкому.
Резниковский:
— Сева, я дам тебе только два билета. Высоцкому я не могу. Сева Абдулов без всякого сопротивления и лишних вопросов взял два билета и ушёл. Вероятно,
друг Высоцкого Сева Абдулов не раз сталкивался с подобным явлением. Я был настолько возмущён, что очень зло сказал:
— Моня, я никак не могу понять, кто имеет больше права присутствовать и выступать на таких
«посиделках», если не Володя Высоцкий?!
— Борис, не думай, что я ценю Володю меньше, чем ты, — ответил обиженно Резниковский, — но за прошлые «посиделки», на которых был Высоцкий, я получил выговор. Вчера мне позвонили из ЦК партии и предупредили: если в этот раз будет в ЦДРИ Высоцкий, я лишусь работы.
Тем не менее Володя никогда не оставался в изоляции. У него были верные и преданные друзья и, прежде всего, родные.
Помню, после моего выхода из тюрьмы я был приглашён на обед в семью популярной в прежние годы эстрадной певицы Капитолины Лазаренко. Там меня познакомили с отцом Володи. Я до сих пор не могу забыть, что этот боевой полковник не назвал мне своего имени-отчества, а представился:
— Отец Володи Высоцкого. Мне послышалась в его словах и отцовская гордость, и отцовская боль.
Я не могу себя причислить к близким друзьям Высоцкого, хотя мы регулярно встречались и даже работали в одних фильмах. В Ленинграде мы пошли на рынок купить фрукты и случайно попали в павильон, где продавались гуси. Мне пришла в голову озорная идея. Я сказал Володе: — Сейчас я сделаю так, что все торговки будут между собой ругаться.
Я подошёл к первой попавшейся торговке, взял гуся, посмотрел на него внимательно и сказал:
— Моя жена поручила мне купить гуся с жирной жопой. Торговка немедленно повернула гуся задом.
— Разве это вам не жирная жопа?
— Хорошая жопа, но хотелось бы пожирней, — ответил я.
— Гражданин, — крикнула соседка, — идите ко мне! Уверяю вас, здесь на базаре такой жопы вы не найдёте.
— Ишь ты, — возмутилась третья торговка, — самая жирная жопа у меня. Я поворачивал очередного гуся к себе задом, одним глазом заглядывал внутрь, а другим смотрел на Володю Высоцкого, который уже рыдал от смеха. Наконец, я объявил:
— Лучше позвоню жене, пусть она придёт и выберет жопу себе по вкусу. Мы ушли, но ещё долго над павильоном носилось слово «жопа».
В городе Запорожье, на скамейке рядом с рестораном, оказались Володя Высоцкий, Марк Бернес и я. Рядом в ресторане шумела свадьба. Нам со скамейки было все видно. Я решил повеселить Высоцкого и Бернеса, зашёл в зал, где праздновали свадьбу, поцеловал невесту, посадил её на руки и поднял тост за молодых.
Все выпили. Я танцевал со всеми женщинами, обнимался с какими-то мужчинами, поднимал тосты, пил с женщинами на брудершафт, устраивал массовые танцы, чёрт знает что творил и ушёл.
Высоцкий и Бернес хохотали и никак не могли понять, как это возможно.
Я им объяснил, что на свадьбах никто никого толком не знает. Родственники невесты думают, что ты гость со стороны жениха, гости жениха не сомневаются, что ты со стороны невесты, а ты с улицы.
Володя Высоцкий ушёл, и это большая утрата. Врачи говорят, что инфаркт — огорчение сердца. На мой взгляд, это точной определение. Володя был мужественным, своим разумом терпел и боролся с несправедливостью, а вот сердце — этот тонкий механизм — не выдержало битвы, огорчённое сердце перестало биться.
Володю можно было любить или не любить, но никто не может отказать ему в огромном таланте и неподражаемой индивидуальности. Как бард он был гений. Когда Володя брал гитару и начинал петь, он был, как натянутая стрела, как обнажённый нерв. Все барды мужского пола на его фоне выглядели евнухами.
Не помню точно, в каком году режиссёр и оператор Аркадий Кольцатый снимал в Москве музыкальный фильм «Нет и да». В главной женской роли снималась великолепная Людмила Гурченко, её партнёр по фильму был актёр МХАТа большой друг Высоцкого — Всеволод Абдулов. Я работал в этой творческой группе в качестве балетмейстера. Съёмки шли легко, непринуждённо. Сева Абдулов, отличный парень, мечтал познакомить меня с Володей Высоцким, не сомневаясь, что доставит нам обоим удовольствие.
Знакомство состоялось в какой-то квартире, за столом, на котором было много водки. Я крепко выпил и был в ударе. Володя смеялся, и это вдохновляло меня на новые экспромты.
Мне тогда показалось, что несмотря на скоротечность нашего знакомства между нами установился какой-то духовный контакт.
Несмотря на внешнюю мишуру и популярность вокруг него официальные власти создали обстановку, превращавшую его жизнь в ад.
Высоцкого, талантливейшего актёра и барда, держали на голодном творческом пайке. Кроме театра на Таганке ему не предоставлялась официально никакая другая сцена. Если ему удавалось выступить перед своими поклонниками с помощью верных друзей и почитателей, за этим следовали грубый чиновничий окрик и очередная опала.
Я знал многих кинорежиссёров, мечтавших снять фильм с участием Высоцкого, но пригласить его на роль в те времена означало обречь на непризнание киноленту. Именно участие Владимира Высоцкого в фильме «Интервенция», в котором я снимался вместе с ним, помешало фильму выйти на экран. Более двадцати лет кинолента пролежала в хранилище и вышла на экран совсем недавно. Тем не менее находились смельчаки, которые приглашали Владимира в кино. Им мы обязаны тем, что образ талантливого актёра запечатлён на экране.
Чтобы представить, до чего мелкими и подлыми были партийные чиновники, которым была поручена травля Высоцкого, расскажу об одном эпизоде.
Каждый год в Москве в Центральном доме работников искусств 11 января устраиваются традиционные «посиделки». Попасть на них в актёрской среде почитается за честь. На одной из этих «посиделок» выступил Володя Высоцкий и доставил всем присутствующим огромное удовольствие.
Перед очередными «посиделками» сижу в кабинете у заместителя ЦДРИ Мони Резниковского. Неожиданно заходит в кабинет Сева Абдулов и просит три билета, один из которых предназначался Высоцкому.
Резниковский:
— Сева, я дам тебе только два билета. Высоцкому я не могу. Сева Абдулов без всякого сопротивления и лишних вопросов взял два билета и ушёл. Вероятно,
друг Высоцкого Сева Абдулов не раз сталкивался с подобным явлением. Я был настолько возмущён, что очень зло сказал:
— Моня, я никак не могу понять, кто имеет больше права присутствовать и выступать на таких
«посиделках», если не Володя Высоцкий?!
— Борис, не думай, что я ценю Володю меньше, чем ты, — ответил обиженно Резниковский, — но за прошлые «посиделки», на которых был Высоцкий, я получил выговор. Вчера мне позвонили из ЦК партии и предупредили: если в этот раз будет в ЦДРИ Высоцкий, я лишусь работы.
Тем не менее Володя никогда не оставался в изоляции. У него были верные и преданные друзья и, прежде всего, родные.
Помню, после моего выхода из тюрьмы я был приглашён на обед в семью популярной в прежние годы эстрадной певицы Капитолины Лазаренко. Там меня познакомили с отцом Володи. Я до сих пор не могу забыть, что этот боевой полковник не назвал мне своего имени-отчества, а представился:
— Отец Володи Высоцкого. Мне послышалась в его словах и отцовская гордость, и отцовская боль.
Я не могу себя причислить к близким друзьям Высоцкого, хотя мы регулярно встречались и даже работали в одних фильмах. В Ленинграде мы пошли на рынок купить фрукты и случайно попали в павильон, где продавались гуси. Мне пришла в голову озорная идея. Я сказал Володе: — Сейчас я сделаю так, что все торговки будут между собой ругаться.
Я подошёл к первой попавшейся торговке, взял гуся, посмотрел на него внимательно и сказал:
— Моя жена поручила мне купить гуся с жирной жопой. Торговка немедленно повернула гуся задом.
— Разве это вам не жирная жопа?
— Хорошая жопа, но хотелось бы пожирней, — ответил я.
— Гражданин, — крикнула соседка, — идите ко мне! Уверяю вас, здесь на базаре такой жопы вы не найдёте.
— Ишь ты, — возмутилась третья торговка, — самая жирная жопа у меня. Я поворачивал очередного гуся к себе задом, одним глазом заглядывал внутрь, а другим смотрел на Володю Высоцкого, который уже рыдал от смеха. Наконец, я объявил:
— Лучше позвоню жене, пусть она придёт и выберет жопу себе по вкусу. Мы ушли, но ещё долго над павильоном носилось слово «жопа».
В городе Запорожье, на скамейке рядом с рестораном, оказались Володя Высоцкий, Марк Бернес и я. Рядом в ресторане шумела свадьба. Нам со скамейки было все видно. Я решил повеселить Высоцкого и Бернеса, зашёл в зал, где праздновали свадьбу, поцеловал невесту, посадил её на руки и поднял тост за молодых.
Все выпили. Я танцевал со всеми женщинами, обнимался с какими-то мужчинами, поднимал тосты, пил с женщинами на брудершафт, устраивал массовые танцы, чёрт знает что творил и ушёл.
Высоцкий и Бернес хохотали и никак не могли понять, как это возможно.
Я им объяснил, что на свадьбах никто никого толком не знает. Родственники невесты думают, что ты гость со стороны жениха, гости жениха не сомневаются, что ты со стороны невесты, а ты с улицы.
Володя Высоцкий ушёл, и это большая утрата. Врачи говорят, что инфаркт — огорчение сердца. На мой взгляд, это точной определение. Володя был мужественным, своим разумом терпел и боролся с несправедливостью, а вот сердце — этот тонкий механизм — не выдержало битвы, огорчённое сердце перестало биться.
ПОЛЬ РОБСОН
Не думайте, что мне довелось дружить с Полем Робсоном. Виделся я с ним один-единственный раз. Даже просидел с ним вечер за одним столом, и эта встреча обошлась мне дорого. В прямом смысле этого слова…
В Москве попасть в ЦДРИ на встречу Нового года — проблема, и об этом надо задолго побеспокоиться. Все столы заранее проданы, и свободный стул не найдёшь даже в кабинете у директора, все сидят за столами, сильно прижатые друг к другу, если, скажем, ты хочешь выпить рюмку, то ты должен оттолкнуть свою родную жену, которая сидит у тебя справа, и кого-нибудь слева, горячих блюд повара готовят ровно столько, сколько было продано билетов, и ни одной лишней порции.
Верный друг Советского Союза и всех угнетённых, негритянский певец Поль Робсон однажды решил встретить Новый год среди своих советских коллег в ЦДРИ. Явился неожиданно и с постоянным спутником из КГБ, который числился его другом и переводчиком. Следил за ним и за всеми, кто с ним общался.
Директор ЦДРИ Филиппов попал в дурацкую ситуацию: ни одного свободного места, а принять гостя надо, иначе завтра будет разнос в ЦК КПСС, а то и с работы уволят.
Филиппов был в панике.
У меря был столик на четверых далеко от основного зала и сцены. Мы с женою сидели за столом, а двое наших друзей отсутствовали — вероятно, танцевали. Филиппов прошёл весь зал, умоляя потесниться, но никто не соглашался. Неожиданно он увидел за моим столом два свободных стула и, не спросив разрешения, усадил гостей. К моему столу сразу подошёл фотограф и установил фотоаппарат на треножнике. Кагебешник, друг и страж негритянского певца, взял мою бутылку шампанского, откупорил её с шумом и разлил по бокалам всем, за исключением меня и моей жены. Поль Робсон и директор ЦДРИ Филиппов чокнулись, улыбнулись в объектив и выпили. Заместитель Филиппова Моня Резниковский сменил своего шефа у стола и сразу заказал бутылку шампанского, опять её разлили по бокалам, минуя нас, и Моня сфотографировался вместе с Полем Робсоном. Фотограф, старый скучный еврей, укрывшись какой-то старой тряпкой, был готов всю ночь печь исторические снимки.
Я сидел сбоку и ни разу не попал в кадр вместе с угнетённым негром, который был на самом деле богатейшим человеком. Как только Поль Робсон устроился за моим столом, к нему началось паломничество. Первым пожаловал народный артист СССР Иван Козловский, официант по его просьбе принёс бутылку коньяка, чёрную икру и сёмгу. Два певца — советский и американский — обнялись и обменялись короткими тостами. Фотограф запечатлел это эпохальное событие, и они ещё какое-то время постояли обнявшись, бессмысленно улыбаясь.
Козловского сменил Леонид Осипович Утёсов. Утёсов и Робсон, обняв друг друга, позировали перед объективом. Утёсов не задержался у нашего столика. Его тут же сменила очередная знаменитость. Каждый подходящий считал своим долгом заказать у официанта, который нас обслуживал, очередную бутылку шампанского, но никто ни разу не полез в карман за деньгами. Советские знаменитости ничего не жалели для своего заморского собрата. На моих глазах он объедался икрой, лососиной, опивался самым дорогим коньяком. Когда принесли горячее, негритянский певец по рассеянности съел две порции — за меня и мою жену, а его спутник — две порции моих друзей. Кофе и пирожные нам тоже не достались. Их съели гостившие за нашим столом певица Казанцева и режиссёр Наталья Сац.
Когда у нас на столе не осталось ничего съестного, чёрный гость вместе со своим переводчиком и телохранителем откланялись. Официант протянул мне счёт за всё, что заказывали побывавшие за нашим столом местные знаменитости. Счёт поверг меня в ужас. Директор ЦДРИ Филиппов оказался на редкость гуманным человеком: он договорился с дирекцией ресторана предоставить мне рассрочку на шесть месяцев. Так у меня появилось основание рассказывать всем знакомым американцам, что я полгода содержал Поля Робсона.
В Москве попасть в ЦДРИ на встречу Нового года — проблема, и об этом надо задолго побеспокоиться. Все столы заранее проданы, и свободный стул не найдёшь даже в кабинете у директора, все сидят за столами, сильно прижатые друг к другу, если, скажем, ты хочешь выпить рюмку, то ты должен оттолкнуть свою родную жену, которая сидит у тебя справа, и кого-нибудь слева, горячих блюд повара готовят ровно столько, сколько было продано билетов, и ни одной лишней порции.
Верный друг Советского Союза и всех угнетённых, негритянский певец Поль Робсон однажды решил встретить Новый год среди своих советских коллег в ЦДРИ. Явился неожиданно и с постоянным спутником из КГБ, который числился его другом и переводчиком. Следил за ним и за всеми, кто с ним общался.
Директор ЦДРИ Филиппов попал в дурацкую ситуацию: ни одного свободного места, а принять гостя надо, иначе завтра будет разнос в ЦК КПСС, а то и с работы уволят.
Филиппов был в панике.
У меря был столик на четверых далеко от основного зала и сцены. Мы с женою сидели за столом, а двое наших друзей отсутствовали — вероятно, танцевали. Филиппов прошёл весь зал, умоляя потесниться, но никто не соглашался. Неожиданно он увидел за моим столом два свободных стула и, не спросив разрешения, усадил гостей. К моему столу сразу подошёл фотограф и установил фотоаппарат на треножнике. Кагебешник, друг и страж негритянского певца, взял мою бутылку шампанского, откупорил её с шумом и разлил по бокалам всем, за исключением меня и моей жены. Поль Робсон и директор ЦДРИ Филиппов чокнулись, улыбнулись в объектив и выпили. Заместитель Филиппова Моня Резниковский сменил своего шефа у стола и сразу заказал бутылку шампанского, опять её разлили по бокалам, минуя нас, и Моня сфотографировался вместе с Полем Робсоном. Фотограф, старый скучный еврей, укрывшись какой-то старой тряпкой, был готов всю ночь печь исторические снимки.
Я сидел сбоку и ни разу не попал в кадр вместе с угнетённым негром, который был на самом деле богатейшим человеком. Как только Поль Робсон устроился за моим столом, к нему началось паломничество. Первым пожаловал народный артист СССР Иван Козловский, официант по его просьбе принёс бутылку коньяка, чёрную икру и сёмгу. Два певца — советский и американский — обнялись и обменялись короткими тостами. Фотограф запечатлел это эпохальное событие, и они ещё какое-то время постояли обнявшись, бессмысленно улыбаясь.
Козловского сменил Леонид Осипович Утёсов. Утёсов и Робсон, обняв друг друга, позировали перед объективом. Утёсов не задержался у нашего столика. Его тут же сменила очередная знаменитость. Каждый подходящий считал своим долгом заказать у официанта, который нас обслуживал, очередную бутылку шампанского, но никто ни разу не полез в карман за деньгами. Советские знаменитости ничего не жалели для своего заморского собрата. На моих глазах он объедался икрой, лососиной, опивался самым дорогим коньяком. Когда принесли горячее, негритянский певец по рассеянности съел две порции — за меня и мою жену, а его спутник — две порции моих друзей. Кофе и пирожные нам тоже не достались. Их съели гостившие за нашим столом певица Казанцева и режиссёр Наталья Сац.
Когда у нас на столе не осталось ничего съестного, чёрный гость вместе со своим переводчиком и телохранителем откланялись. Официант протянул мне счёт за всё, что заказывали побывавшие за нашим столом местные знаменитости. Счёт поверг меня в ужас. Директор ЦДРИ Филиппов оказался на редкость гуманным человеком: он договорился с дирекцией ресторана предоставить мне рассрочку на шесть месяцев. Так у меня появилось основание рассказывать всем знакомым американцам, что я полгода содержал Поля Робсона.
ПЕЧАЛЬНО, НО СМЕШНО
…Я прожил большую жизнь среди людей искусства и с полным основанием могу утверждать, что это — особые люди. Как я уже говорил, советские актёры, художники, музыканты в отличие от своих американских коллег были в массе своей небогатыми людьми, если не сказать бедными. Единственным, пожалуй, их богатством был неистощимый юмор, жизнестойкость и оптимизм. Они улыбались даже тогда, когда окружающие предпочитали плакать. На похоронах, например… Поверьте, это не выглядело кощунством, напротив…
У меня в памяти сохранилось несколько таких эпизодов, о которых я хочу рассказать.
Московский цирк хоронил одного своего актёра. Режиссёр Арнольд произнёс самую короткую речь: — Товарищи, — сказал он, — опять мы не того хороним. Циркачи стояли и не знали, когда они могут сесть. Арнольд посмотрел, сказал привычное «ап», и все сели.
Когда умер Сталин, в Москве творилось чёрт знает что. Сотни тысяч людей пробирались в сторону Колонного зала, чтобы посмотреть на него, убедиться, что он действительно умер, и молились, чтобы это не оказалось ошибкой. Я тоже был в каком-то непонятном состоянии: музыка Шопена, Шумана, Моцарта, которая звучала с утра до вечера, выводила меня из равновесия.
В один из траурных дней я встретил в Москонцерте конферансье Сергея Алейникова. Серёжа был сильно опечален и расстроен. Мне хотелось сказать что-то утешительное, но он не дал мне открыть рта.
— Эта сволочь своей смертью мне весь квартал испортил, — возмутился он. — Все концерты отменились, апрельские гастроли пролетели. Все, загубил мне квартал. Умри он в конце мая, я был бы в порядке.
Серёжа продолжал возмущаться:
— Когда не везёт, то во всём не везёт. Когда умирает какой-нибудь артист эстрады, то просят у меня деньги на цветы, и приходится три рубля давать на покойника. Это случается обычно один раз в квартал — это куда ни шло. А тут в одном месяце четверо загнулись. Я накололся на двенадцать рублей, а тут ещё все концерты отменены.
Он безнадёжно махнул рукой и пошёл прочь, всерьёз обиженный на покойников.
Писатель Павел Леонидов имел крутой характер. Как-то при встрече он сказал мне:
— Ты, знаешь, Борис, я со всеми поссорился и только с тобой продолжаю дружить. Я уверен, что когда я умру, ты поднимешь мой гроб.
На что я ответил:
— Паша, я тебя умоляю, помирись ещё с тремя. Один я не сумею поднять гроб.
Хоронили конферансье Дарского (из знаменитого некогда дуэта Миров и Дарский). Гроб установили в Центральном доме работников искусств. На панихиде выступил чтец Балашов:
— Евсей, вот ты лежишь, а на улице идёт снег, падает большими хлопьями… А ты лежишь… Жонглёры бросают шарики… Роняют их… А ты лежишь… Снег падает большими хлопьями… А ты лежишь…
В паузе слышно, как один акробат говорит другому:
— И ты мне будешь доказывать, что он не ебнутый… Вторым взял слово сильно подвыпивший Смирнов-Сокольский:
— Евсей, я помню тебя, когда ты молодым приехал из Новосибирска в Москву. Ты просил меня как ведущего артиста эстрады посоветовать, с кем тебе работать. Я тебе, Евсей, сказал, чтобы ты работал с Левой Мировым. Первая программа в саду «Эрмитаж» была для вас провальной, а я прошёл на «ура»!…
Вы сделали новую программу, показали её опять в «Эрмитаже» и снова провалились. А я имел оглушительный успех — стон в зале.
А знаешь, Евсей, почему вы провалились с Мировым? — продолжал мэтр. — Потому что без микрофонов меня было повсюду в зале слышно, а вы с вашими писклявыми голосами только вызывали раздражение зрителей. Ты тогда был никем, а я уже был Смирнов-Сокольский. Ты меня понял, Евсей?
Вот так крепко выпивший Сокольский у гроба Дарского наговорил себе кучу комплиментов, а о покойнике ни одного доброго слова…
После похорон Смирнов-Сокольский подошёл к вдове Дарского и сказал:
— По-моему, все хорошо! — Да, сквозь слёзы ответила вдова. Ясно, что Сокольский имел в виду организацию похорон, но в этот трагический момент это прозвучало нелепо и смешно…
На похоронах своего отца композитор Дзержинский нанял оркестр, в котором был флейтист. Естественно, он для траурной музыки был ни к чему, но руководитель оркестра уговорил Дзержинского взять флейтиста, не зная, что он композитор. Дзержинский, чтобы не думали, что он жалеет деньги, согласился.
Идёт похоронная процессия… Похоронный марш Шопена… А флейтист, увидев заказчика и стараясь доказать ему необходимость своего пребывания в оркестре, начал выделывать на своей флейте чудеса. Немыслимые пассажи и фиоритуры, не вязавшиеся с музыкой траурного марша, следовали за руладами и трелями. Он вступал первым и заканчивал играть позже всех, проявляя такой энтузиазм, что Дзержинский еле сдерживал смех.
На похоронах одного знакомого, когда выносили гроб из квартиры, его жена, рыдая, говорила:
— Миша, зачем ты уходишь из такой квартиры?
В Москве умер артист балета московской эстрады. Когда стало известно, что он умер на бабе, на панихиде был аншлаг. Артистам было о чём поговорить и пошутить. Если смерть неотвратима, то лучше артисту умереть на сцене, алкашу в буфете, а блядуну на бабе. Неудобство для жены покойного заключалось в том, что её муж умер на другой бабе, и об этом тут же узнала вся Москва. Боже, сколько бы она отдала денег при всей её жадности, если бы её муж умер на ней. Но так неправильно устроена жизнь, что на ней он мог только уснуть летаргическим сном.
Некоторые артисты с наиграно грустными лицами подходили к жене покойного и интересовались, как это произошло. Жена была вынуждена что-то придумывать, заикалась и говорила о внезапном инфаркте. Хохмачи подбрасывали реплики: хорошо, что он недолго мучился, смерть наступила сразу.
Одна актриса, ломая руки от переживания, надрывным фальшивым голосом допытывалась: «Дорогая, милая, где это произошло? Слава Богу, что дома. Он был один, когда его хватил удар? Боже, какое несчастье! Жаль, что тебя в это время не было дома. Ты бы могла его спасти».
На панихиде выступил чиновник из министерства культуры и сказал: «Покойник был неутомим и отдавал все свои силы искусству».
Хохмачи после его речи ещё долго упражнялись в остроумии.
У одного моего знакомого администратора умерла жена. Я убедился, что мало кто знает процедуру похорон. Всё идёт самотёком. Но мой товарищ был администратором и всегда руководил. Он и тут взял в свои руки бразды правления.
Он крикнул на кладбище:
— Кто с венками — встаньте влево! Почему с венками нужно было становиться влево, никто не знал, конечно, он тоже.
— Все с живыми цветами идите вперёд, — скомандовал он. — Гроб с тележкой в середине, родственники справа, гости — слева.
Он говорил твёрдым безапелляционным голосом.
— Большинство присутствующих не понимали смысла его распоряжений, но, тем не менее, беспрекословно выполняли их.
Мой товарищ решил похоронить свою жену по еврейскому обряду. Он взял на кладбище певца, чтобы тот спел молитву на еврейском языке и в пении рассказал о покойнице и её родных.
Еврейский певец сказал, что он поёт со своим напарником. Товарищ сказал — нет проблем, давайте пойте. Один из певцов начал на еврейском петь речитативом. О чём он пел и о чём говорил, никто не понял, но ему поверили на слово. Второй манкировал и что-то мямлил себе под нос.
Присутствующие администраторы-евреи возмутились и предупредили певца: «Если твой партнёр не будет петь, он деньги хуй получит». Первый певец тут же сказал: «Сема, если ты не запоёшь, то ты хуй получишь деньги». Певец Сема неожиданно как завизжит — и все попадали от хохота. Администратор крикнул: «Хватит петь, бабки получишь».
Он был человеком не пьющим, но, вероятно, с горя выпил и на кладбище его развело. У открытого гроба стоит и рыдает сестра покойницы. Мой товарищ пьяным голосом говорит: «Прекрати плакать!» Сестра продолжает рыдать. Он ещё громче: «Я кому сказал, прекрати плакать!» Присутствующие объясняют, что, мол, это хорошо, что она плачет, потом ей будет легче. Но он ни в какую: «Я в последний раз говорю тебе — брось плакать!» однако сестра и на этот раз не отреагировала. «Раз так, не понимаешь русского языка! Закрывайте крышку гроба и давай её на хуй в яму!»
Гробовщики с быстротой молнии выполнили его распоряжение при еле сдерживаемом хохоте всех собравшихся.
Поминки — это самый весёлый праздник в честь покойника. Я когда-то был категорически против поминок. Но прошло время, и я понял, что этот ритуал придумали правильно. У меня сложилось такое впечатление, что люди по дороге на кладбище уже мысленно садятся за праздничный стол, людей, которых постигло горе, не оставляют одних. А возня вокруг накрываемого стола отнимает всё время и отвлекает от горя. Ответа на вопрос, на сколько гостей накрывать на стол, никто не знает, так как людей не приглашают. Люди приходят сами. В ванной в воде стоят бутылки с водкой. Этой водкой можно было бы споить всю армию Будённого. Но всё время раздаются голоса, что водки не хватит. На кухне обычно находятся две расторопные женщины и очень быстро хлопочут Из кухни раздаётся чей-то голос: «Сейчас только хлеб нарежем и можно садиться за стол».
Но за этим столом уже давно сидят какие-то незнакомые люди и с нетерпением ждут начала банкета. Ближайшие родственники покойного или покойницы стоят и передают на стол то, что не успели подать раньше. За столом приятная деловая обстановка. При взгляде на выпивку и закуску у всех прекрасное настроение. Общее оживление, слышатся отдельные отрывистые, на подъёме сказанные слова:
— Вам налить водки или коньяка?
— Передайте, пожалуйста, хрен.
— Я обычно пью вино, но сегодня, пожалуй, выпью водки. Какой-то незнакомец за столом говорит:
— Пусть земля ему будет пухом! Все с ним соглашаются, выпивают, и опять отдельные реплики:
— Я вам советую попробовать студень.
— Сациви получилось на славу.
— Не хватает одного прибора… Фраза: «У всех налито?» — идёт лейтмотивом во время поминок.
— Передайте, пожалуйста, буженину.
— Если вам не трудно, захватите и мне пару кусочков хлеба. Настроение у всех потрясающее. Ещё поддали, и кто-то поднимает тост за вдову и страстно клянётся, что он никогда её не оставит и готов до конца жизни ей помогать. Все согласны с ним и клянутся в верности ей. Все в это время искренне верят, что будут всегда рядом с нею. Но когда проходит хмель и ещё пара дней, о ней тут же все забывают.
— Обычно я ем очень мало, но сегодня было так вкусно, что я себе сильно напозволял. Обращаясь к вдове:
— Вы волшебница.
— У всех налито? И опять пошло. Бывает, так напиваются, что пьют за здоровье покойника. За столом начинают шутить и рассказывать анекдоты, мотивируя тем, что покойный якобы любил шутку. Появляется гитара (якобы покойный любил гитару). Пошли лирические, потом бравурные песни и доходит до нецензурных частушек. Появляется аккордеон, начались пляски (уже ничем не мотивируя). В этом доме при жизни покойного никогда не было весело. Глядя на такие поминки, я всегда думал: «Какой смысл умирать? Если веселиться, так давайте вместе…»
Говорят, что про покойника или ничего не говорят, или говорят хорошо. Фельетонист эстрады Афонин полностью уничтожил эту традицию.
В московской эстраде умерла певица. Артистки, отойдя от гроба, начали выражать вслух свою скорбь. Одна сказала, что покойная была замечательной певицей. Но стоящий рядом артист Афонин тут же ей возразил: «Она была отвратительной певицей!»
Другая начала было говорить, что покойная была интересной женщиной, но Афонин был категорически против такой оценки и сказал: «Она была всегда страшна, как смерть: глубоко поставленные маленькие глазки, отвратительная улыбка и чувствовалось, что не сегодня завтра у неё наступит климакс».
Какая-то женщина попыталась сказать о её добром характере, но не тут-то было. Афонин её перебил и говорил о покойнице, как о ведьме. Спорить с ним никто не смел, так как он был во многом прав. И тем не менее люди говорили, что всё-таки её жаль. Афонин: «Почему её жаль? Слава Богу умерла. Кому она была нужна? Уродливая, наглая, бездарная артистка. Для московской эстрады она бы сделала доброе дело, если бы раньше загнулась. И без неё на эстраде полно говна…»
Я на Афонина смотрел, как на чудо. Это же надо быть таким откровенным, беспощадно-злым, не щадить ни живых, ни мёртвых. Смешно…
В Москонцерте работал маленького роста человек по имени Люсьен. Человек неизвестной национальности. Не то итальянец, не то грек, но совсем не похожий на еврея. Работа у него была муторной. В его обязанности входило хоронить артистов московской эстрады. В Союзе созданы все условия для смерти, но ничего не предпринято для того, чтобы похоронить человека. На всех кладбищах нет мест. Если какой-нибудь родственник уже лежит на кладбище, то Люсьен добивается, чтобы покойника потеснили. Но если на кладбище никого не было, то Люсьен должен вывернуться наизнанку, чтобы артиста похоронить. Люсьен был поглощён своей работой. Он как-то подошёл к артисту-иллюзионисту Зайцеву и посетовал:
— Как вам нравится, Костя. Умер тут у нас артист Зайцев. Мы его похоронили по высшей категории, думали, что это вы. А он должен был быть похоронен по своей квалификации по низшей категории. Это же надо, как человеку повезло.
Во время праздничных кампаний, когда было много концертов, Люсьена привлекали к концертам в качестве бригадира. Он должен был объявлять артистам, когда, куда и каким транспортом должны они ехать на концерт и т.д. Люсьен всё время сбивался с текста, что приводило артистов в замешательство. Он говорил:
Товарищи, сейчас за нами приедет катафалк, то есть автобус, и мы едем на кладбище, то есть на концерт. Проведём панихиду, то есть выступим и поедем на новое кладбище, то есть на другой концерт.
Как-то Люсьен зашёл к тогдашнему управляющему Москонцерта Стрельцову и говорит:
— Александр Николаевич, произошло чудо! Москонцерту на четвёртый квартал удалось достать два места — на Новодевичьем кладбище (самое престижное кладбище в Москве). На солнечной стороне, ближе к Лужникам. Такое счастье бывает раз в жизни. Это равносильно выигрышу по трамвайному билету в сто тысяч. Нужны два покойника до конца четвёртого квартала.
Управляющий Стрельцов после сильного похмелья никак не мог понять, о чём идёт речь.
— Какие покойники?
— Это не важно. Лишь бы места не пропали.
— Так что же я должен сделать? — в недоумении говорит Стрельцов.
— Сделать так, чтобы были покойники. Мы не можем упустить такую возможность… Представляете, Большому театру выделили одно место, а нам два, и где?! У входа, южная сторона, с видом на стадион имени Ленина. Это большое счастье.
Стрельцов по-прежнему не мог понять, что в данной ситуации от него требуется, и строго переспросил:
— Что вы от меня хотите?
— Дать двух покойников!
— О чём вы говорите? Вы что, в своём уме? какие покойники, где я могу их взять? Это же абсурд! Где я вам могу взять покойников?!
— Товарищ управляющий, места пропадут. — Пусть пропадут. Нет у меня покойников!
— Александр Николаевич, сделайте внутренний конкурс, просмотр на подтверждение квалификации артиста, и покойники будут.
У меня в памяти сохранилось несколько таких эпизодов, о которых я хочу рассказать.
Московский цирк хоронил одного своего актёра. Режиссёр Арнольд произнёс самую короткую речь: — Товарищи, — сказал он, — опять мы не того хороним. Циркачи стояли и не знали, когда они могут сесть. Арнольд посмотрел, сказал привычное «ап», и все сели.
Когда умер Сталин, в Москве творилось чёрт знает что. Сотни тысяч людей пробирались в сторону Колонного зала, чтобы посмотреть на него, убедиться, что он действительно умер, и молились, чтобы это не оказалось ошибкой. Я тоже был в каком-то непонятном состоянии: музыка Шопена, Шумана, Моцарта, которая звучала с утра до вечера, выводила меня из равновесия.
В один из траурных дней я встретил в Москонцерте конферансье Сергея Алейникова. Серёжа был сильно опечален и расстроен. Мне хотелось сказать что-то утешительное, но он не дал мне открыть рта.
— Эта сволочь своей смертью мне весь квартал испортил, — возмутился он. — Все концерты отменились, апрельские гастроли пролетели. Все, загубил мне квартал. Умри он в конце мая, я был бы в порядке.
Серёжа продолжал возмущаться:
— Когда не везёт, то во всём не везёт. Когда умирает какой-нибудь артист эстрады, то просят у меня деньги на цветы, и приходится три рубля давать на покойника. Это случается обычно один раз в квартал — это куда ни шло. А тут в одном месяце четверо загнулись. Я накололся на двенадцать рублей, а тут ещё все концерты отменены.
Он безнадёжно махнул рукой и пошёл прочь, всерьёз обиженный на покойников.
Писатель Павел Леонидов имел крутой характер. Как-то при встрече он сказал мне:
— Ты, знаешь, Борис, я со всеми поссорился и только с тобой продолжаю дружить. Я уверен, что когда я умру, ты поднимешь мой гроб.
На что я ответил:
— Паша, я тебя умоляю, помирись ещё с тремя. Один я не сумею поднять гроб.
Хоронили конферансье Дарского (из знаменитого некогда дуэта Миров и Дарский). Гроб установили в Центральном доме работников искусств. На панихиде выступил чтец Балашов:
— Евсей, вот ты лежишь, а на улице идёт снег, падает большими хлопьями… А ты лежишь… Жонглёры бросают шарики… Роняют их… А ты лежишь… Снег падает большими хлопьями… А ты лежишь…
В паузе слышно, как один акробат говорит другому:
— И ты мне будешь доказывать, что он не ебнутый… Вторым взял слово сильно подвыпивший Смирнов-Сокольский:
— Евсей, я помню тебя, когда ты молодым приехал из Новосибирска в Москву. Ты просил меня как ведущего артиста эстрады посоветовать, с кем тебе работать. Я тебе, Евсей, сказал, чтобы ты работал с Левой Мировым. Первая программа в саду «Эрмитаж» была для вас провальной, а я прошёл на «ура»!…
Вы сделали новую программу, показали её опять в «Эрмитаже» и снова провалились. А я имел оглушительный успех — стон в зале.
А знаешь, Евсей, почему вы провалились с Мировым? — продолжал мэтр. — Потому что без микрофонов меня было повсюду в зале слышно, а вы с вашими писклявыми голосами только вызывали раздражение зрителей. Ты тогда был никем, а я уже был Смирнов-Сокольский. Ты меня понял, Евсей?
Вот так крепко выпивший Сокольский у гроба Дарского наговорил себе кучу комплиментов, а о покойнике ни одного доброго слова…
После похорон Смирнов-Сокольский подошёл к вдове Дарского и сказал:
— По-моему, все хорошо! — Да, сквозь слёзы ответила вдова. Ясно, что Сокольский имел в виду организацию похорон, но в этот трагический момент это прозвучало нелепо и смешно…
На похоронах своего отца композитор Дзержинский нанял оркестр, в котором был флейтист. Естественно, он для траурной музыки был ни к чему, но руководитель оркестра уговорил Дзержинского взять флейтиста, не зная, что он композитор. Дзержинский, чтобы не думали, что он жалеет деньги, согласился.
Идёт похоронная процессия… Похоронный марш Шопена… А флейтист, увидев заказчика и стараясь доказать ему необходимость своего пребывания в оркестре, начал выделывать на своей флейте чудеса. Немыслимые пассажи и фиоритуры, не вязавшиеся с музыкой траурного марша, следовали за руладами и трелями. Он вступал первым и заканчивал играть позже всех, проявляя такой энтузиазм, что Дзержинский еле сдерживал смех.
На похоронах одного знакомого, когда выносили гроб из квартиры, его жена, рыдая, говорила:
— Миша, зачем ты уходишь из такой квартиры?
В Москве умер артист балета московской эстрады. Когда стало известно, что он умер на бабе, на панихиде был аншлаг. Артистам было о чём поговорить и пошутить. Если смерть неотвратима, то лучше артисту умереть на сцене, алкашу в буфете, а блядуну на бабе. Неудобство для жены покойного заключалось в том, что её муж умер на другой бабе, и об этом тут же узнала вся Москва. Боже, сколько бы она отдала денег при всей её жадности, если бы её муж умер на ней. Но так неправильно устроена жизнь, что на ней он мог только уснуть летаргическим сном.
Некоторые артисты с наиграно грустными лицами подходили к жене покойного и интересовались, как это произошло. Жена была вынуждена что-то придумывать, заикалась и говорила о внезапном инфаркте. Хохмачи подбрасывали реплики: хорошо, что он недолго мучился, смерть наступила сразу.
Одна актриса, ломая руки от переживания, надрывным фальшивым голосом допытывалась: «Дорогая, милая, где это произошло? Слава Богу, что дома. Он был один, когда его хватил удар? Боже, какое несчастье! Жаль, что тебя в это время не было дома. Ты бы могла его спасти».
На панихиде выступил чиновник из министерства культуры и сказал: «Покойник был неутомим и отдавал все свои силы искусству».
Хохмачи после его речи ещё долго упражнялись в остроумии.
У одного моего знакомого администратора умерла жена. Я убедился, что мало кто знает процедуру похорон. Всё идёт самотёком. Но мой товарищ был администратором и всегда руководил. Он и тут взял в свои руки бразды правления.
Он крикнул на кладбище:
— Кто с венками — встаньте влево! Почему с венками нужно было становиться влево, никто не знал, конечно, он тоже.
— Все с живыми цветами идите вперёд, — скомандовал он. — Гроб с тележкой в середине, родственники справа, гости — слева.
Он говорил твёрдым безапелляционным голосом.
— Большинство присутствующих не понимали смысла его распоряжений, но, тем не менее, беспрекословно выполняли их.
Мой товарищ решил похоронить свою жену по еврейскому обряду. Он взял на кладбище певца, чтобы тот спел молитву на еврейском языке и в пении рассказал о покойнице и её родных.
Еврейский певец сказал, что он поёт со своим напарником. Товарищ сказал — нет проблем, давайте пойте. Один из певцов начал на еврейском петь речитативом. О чём он пел и о чём говорил, никто не понял, но ему поверили на слово. Второй манкировал и что-то мямлил себе под нос.
Присутствующие администраторы-евреи возмутились и предупредили певца: «Если твой партнёр не будет петь, он деньги хуй получит». Первый певец тут же сказал: «Сема, если ты не запоёшь, то ты хуй получишь деньги». Певец Сема неожиданно как завизжит — и все попадали от хохота. Администратор крикнул: «Хватит петь, бабки получишь».
Он был человеком не пьющим, но, вероятно, с горя выпил и на кладбище его развело. У открытого гроба стоит и рыдает сестра покойницы. Мой товарищ пьяным голосом говорит: «Прекрати плакать!» Сестра продолжает рыдать. Он ещё громче: «Я кому сказал, прекрати плакать!» Присутствующие объясняют, что, мол, это хорошо, что она плачет, потом ей будет легче. Но он ни в какую: «Я в последний раз говорю тебе — брось плакать!» однако сестра и на этот раз не отреагировала. «Раз так, не понимаешь русского языка! Закрывайте крышку гроба и давай её на хуй в яму!»
Гробовщики с быстротой молнии выполнили его распоряжение при еле сдерживаемом хохоте всех собравшихся.
Поминки — это самый весёлый праздник в честь покойника. Я когда-то был категорически против поминок. Но прошло время, и я понял, что этот ритуал придумали правильно. У меня сложилось такое впечатление, что люди по дороге на кладбище уже мысленно садятся за праздничный стол, людей, которых постигло горе, не оставляют одних. А возня вокруг накрываемого стола отнимает всё время и отвлекает от горя. Ответа на вопрос, на сколько гостей накрывать на стол, никто не знает, так как людей не приглашают. Люди приходят сами. В ванной в воде стоят бутылки с водкой. Этой водкой можно было бы споить всю армию Будённого. Но всё время раздаются голоса, что водки не хватит. На кухне обычно находятся две расторопные женщины и очень быстро хлопочут Из кухни раздаётся чей-то голос: «Сейчас только хлеб нарежем и можно садиться за стол».
Но за этим столом уже давно сидят какие-то незнакомые люди и с нетерпением ждут начала банкета. Ближайшие родственники покойного или покойницы стоят и передают на стол то, что не успели подать раньше. За столом приятная деловая обстановка. При взгляде на выпивку и закуску у всех прекрасное настроение. Общее оживление, слышатся отдельные отрывистые, на подъёме сказанные слова:
— Вам налить водки или коньяка?
— Передайте, пожалуйста, хрен.
— Я обычно пью вино, но сегодня, пожалуй, выпью водки. Какой-то незнакомец за столом говорит:
— Пусть земля ему будет пухом! Все с ним соглашаются, выпивают, и опять отдельные реплики:
— Я вам советую попробовать студень.
— Сациви получилось на славу.
— Не хватает одного прибора… Фраза: «У всех налито?» — идёт лейтмотивом во время поминок.
— Передайте, пожалуйста, буженину.
— Если вам не трудно, захватите и мне пару кусочков хлеба. Настроение у всех потрясающее. Ещё поддали, и кто-то поднимает тост за вдову и страстно клянётся, что он никогда её не оставит и готов до конца жизни ей помогать. Все согласны с ним и клянутся в верности ей. Все в это время искренне верят, что будут всегда рядом с нею. Но когда проходит хмель и ещё пара дней, о ней тут же все забывают.
— Обычно я ем очень мало, но сегодня было так вкусно, что я себе сильно напозволял. Обращаясь к вдове:
— Вы волшебница.
— У всех налито? И опять пошло. Бывает, так напиваются, что пьют за здоровье покойника. За столом начинают шутить и рассказывать анекдоты, мотивируя тем, что покойный якобы любил шутку. Появляется гитара (якобы покойный любил гитару). Пошли лирические, потом бравурные песни и доходит до нецензурных частушек. Появляется аккордеон, начались пляски (уже ничем не мотивируя). В этом доме при жизни покойного никогда не было весело. Глядя на такие поминки, я всегда думал: «Какой смысл умирать? Если веселиться, так давайте вместе…»
Говорят, что про покойника или ничего не говорят, или говорят хорошо. Фельетонист эстрады Афонин полностью уничтожил эту традицию.
В московской эстраде умерла певица. Артистки, отойдя от гроба, начали выражать вслух свою скорбь. Одна сказала, что покойная была замечательной певицей. Но стоящий рядом артист Афонин тут же ей возразил: «Она была отвратительной певицей!»
Другая начала было говорить, что покойная была интересной женщиной, но Афонин был категорически против такой оценки и сказал: «Она была всегда страшна, как смерть: глубоко поставленные маленькие глазки, отвратительная улыбка и чувствовалось, что не сегодня завтра у неё наступит климакс».
Какая-то женщина попыталась сказать о её добром характере, но не тут-то было. Афонин её перебил и говорил о покойнице, как о ведьме. Спорить с ним никто не смел, так как он был во многом прав. И тем не менее люди говорили, что всё-таки её жаль. Афонин: «Почему её жаль? Слава Богу умерла. Кому она была нужна? Уродливая, наглая, бездарная артистка. Для московской эстрады она бы сделала доброе дело, если бы раньше загнулась. И без неё на эстраде полно говна…»
Я на Афонина смотрел, как на чудо. Это же надо быть таким откровенным, беспощадно-злым, не щадить ни живых, ни мёртвых. Смешно…
В Москонцерте работал маленького роста человек по имени Люсьен. Человек неизвестной национальности. Не то итальянец, не то грек, но совсем не похожий на еврея. Работа у него была муторной. В его обязанности входило хоронить артистов московской эстрады. В Союзе созданы все условия для смерти, но ничего не предпринято для того, чтобы похоронить человека. На всех кладбищах нет мест. Если какой-нибудь родственник уже лежит на кладбище, то Люсьен добивается, чтобы покойника потеснили. Но если на кладбище никого не было, то Люсьен должен вывернуться наизнанку, чтобы артиста похоронить. Люсьен был поглощён своей работой. Он как-то подошёл к артисту-иллюзионисту Зайцеву и посетовал:
— Как вам нравится, Костя. Умер тут у нас артист Зайцев. Мы его похоронили по высшей категории, думали, что это вы. А он должен был быть похоронен по своей квалификации по низшей категории. Это же надо, как человеку повезло.
Во время праздничных кампаний, когда было много концертов, Люсьена привлекали к концертам в качестве бригадира. Он должен был объявлять артистам, когда, куда и каким транспортом должны они ехать на концерт и т.д. Люсьен всё время сбивался с текста, что приводило артистов в замешательство. Он говорил:
Товарищи, сейчас за нами приедет катафалк, то есть автобус, и мы едем на кладбище, то есть на концерт. Проведём панихиду, то есть выступим и поедем на новое кладбище, то есть на другой концерт.
Как-то Люсьен зашёл к тогдашнему управляющему Москонцерта Стрельцову и говорит:
— Александр Николаевич, произошло чудо! Москонцерту на четвёртый квартал удалось достать два места — на Новодевичьем кладбище (самое престижное кладбище в Москве). На солнечной стороне, ближе к Лужникам. Такое счастье бывает раз в жизни. Это равносильно выигрышу по трамвайному билету в сто тысяч. Нужны два покойника до конца четвёртого квартала.
Управляющий Стрельцов после сильного похмелья никак не мог понять, о чём идёт речь.
— Какие покойники?
— Это не важно. Лишь бы места не пропали.
— Так что же я должен сделать? — в недоумении говорит Стрельцов.
— Сделать так, чтобы были покойники. Мы не можем упустить такую возможность… Представляете, Большому театру выделили одно место, а нам два, и где?! У входа, южная сторона, с видом на стадион имени Ленина. Это большое счастье.
Стрельцов по-прежнему не мог понять, что в данной ситуации от него требуется, и строго переспросил:
— Что вы от меня хотите?
— Дать двух покойников!
— О чём вы говорите? Вы что, в своём уме? какие покойники, где я могу их взять? Это же абсурд! Где я вам могу взять покойников?!
— Товарищ управляющий, места пропадут. — Пусть пропадут. Нет у меня покойников!
— Александр Николаевич, сделайте внутренний конкурс, просмотр на подтверждение квалификации артиста, и покойники будут.