Страница:
Оказалось, что я не патриот, чуть ли не дезертир. Мне казалось, что вот-вот директор обвинит меня в измене.
— Если начнётся война, вы небось первым в Ташкент удерёте. С такими, как вы, Сичкин, я бы в разведку не пошёл. Я как коммунист вам скажу: с такими, как вы, коммунизм не построишь, — закончил он тирадой и выставил меня.
Я уже было махнул рукой и собирался извиниться перед Вирским. Но неожиданно выручил случай. Директор Белицкий уехал куда-то на несколько дней, а оставшийся вместо него заместитель без звука меня отпустил.
15 июня 1941 года я впервые надел солдатскую форму. Через шесть дней началась война…
В дни первого военного лета было не до песен и танцев. С первых дней войны, когда немцы приблизились к Киеву, началась эвакуация. Наш ансамбль использовали как обычное воинское подразделение. Мы патрулировали по городу, несли караульную службу. Последние дни перед сдачей города мы стояли в заслоне на днепровских пристанях, откуда баржами отправляли людей в тыл. Это была адская работа. Десятки тысяч людей рвались уехать, а у пристани стояли считанные баржи. Отправляли женщин с детьми, больных и раненых, пожилых людей. Остальных сдержать было нелегко.
В самый разгар погрузки на пристани неожиданно появился мой бывший директор с тринадцатью чемоданами. Увидев меня, он изобразил на рынке смешанные чувства. Я так и не понял: то ли он безмерно счастлив нашей встрече, то ли у него расстройство желудка. Директор-патриот протянул мне бумагу, в которой говорилось, что товарищ Белицкий командирован в город Ташкент для организации фронтового ансамбля.
— Сейчас не до песен и не до танцев, — сказал твёрдо я ему. — Надо защищать родину, а петь и танцевать будем потом, после победы.
— Борис, посмотри, кто подписал бумагу!
— Такую бумагу в такое время мог подписать только Адольф Гитлер.
— Я отдам что хочешь, умоляю, только помоги мне, — прошептал мне этот патриот.
— Уважаемый товарищ Белицкий, сейчас не время давать друг другу сувениры, сейчас самый лучший сувенир — винтовка в руках.
— Борис, — умоляюще сказал он, и в голосе у него, как у еврейского певца на кладбище, когда отпевают покойников, я слышал слезу.
Дежурство моё заканчивалось, но когда меня пришли сменить, я отказался. Я знал, что как только я уйду, эта мразь точно проберётся на баржу.
Я валился с ног, ужасно хотел спать, но стоял на посту.
Немцы уже были в Галосеевском лесу, а это почти пригород Киева. Слышалась канонада. Мой бывший директор со слезами на глазах уговаривал меня:
— Пойми меня правильно, я коммунист, и как только немец войдёт в город, меня сразу расстреляют. Ты меня понял?! Борис, немец с минуты на минуту появится, тогда все — мне конец. Пожалуйста, пусти меня на баржу.
— А вы что думаете, когда немец войдёт, он со мной на танцы пойдёт? Обезумевший от усталости, я стоял у трапа. Понимая, что меня надолго не хватит, я постарался всех предупредить, чтобы эту сволочь на баржу не пускали.
Через несколько часов я проснулся и тут же бросился на пристань.
След патриота простыл… Уехала эта гадина со своими чемоданами.
Сколько таких патриотов с партийными билетами, драпавших впереди всех со скарбом, я повидал в те дни. Даже трудно представить.
БУДЁННЫЙ
МИКИТЕНКО
БОЕВАЯ ЕДИНИЦА
ПАРТИЗАНЫ
НАЧАЛЬСТВО
— Если начнётся война, вы небось первым в Ташкент удерёте. С такими, как вы, Сичкин, я бы в разведку не пошёл. Я как коммунист вам скажу: с такими, как вы, коммунизм не построишь, — закончил он тирадой и выставил меня.
Я уже было махнул рукой и собирался извиниться перед Вирским. Но неожиданно выручил случай. Директор Белицкий уехал куда-то на несколько дней, а оставшийся вместо него заместитель без звука меня отпустил.
15 июня 1941 года я впервые надел солдатскую форму. Через шесть дней началась война…
В дни первого военного лета было не до песен и танцев. С первых дней войны, когда немцы приблизились к Киеву, началась эвакуация. Наш ансамбль использовали как обычное воинское подразделение. Мы патрулировали по городу, несли караульную службу. Последние дни перед сдачей города мы стояли в заслоне на днепровских пристанях, откуда баржами отправляли людей в тыл. Это была адская работа. Десятки тысяч людей рвались уехать, а у пристани стояли считанные баржи. Отправляли женщин с детьми, больных и раненых, пожилых людей. Остальных сдержать было нелегко.
В самый разгар погрузки на пристани неожиданно появился мой бывший директор с тринадцатью чемоданами. Увидев меня, он изобразил на рынке смешанные чувства. Я так и не понял: то ли он безмерно счастлив нашей встрече, то ли у него расстройство желудка. Директор-патриот протянул мне бумагу, в которой говорилось, что товарищ Белицкий командирован в город Ташкент для организации фронтового ансамбля.
— Сейчас не до песен и не до танцев, — сказал твёрдо я ему. — Надо защищать родину, а петь и танцевать будем потом, после победы.
— Борис, посмотри, кто подписал бумагу!
— Такую бумагу в такое время мог подписать только Адольф Гитлер.
— Я отдам что хочешь, умоляю, только помоги мне, — прошептал мне этот патриот.
— Уважаемый товарищ Белицкий, сейчас не время давать друг другу сувениры, сейчас самый лучший сувенир — винтовка в руках.
— Борис, — умоляюще сказал он, и в голосе у него, как у еврейского певца на кладбище, когда отпевают покойников, я слышал слезу.
Дежурство моё заканчивалось, но когда меня пришли сменить, я отказался. Я знал, что как только я уйду, эта мразь точно проберётся на баржу.
Я валился с ног, ужасно хотел спать, но стоял на посту.
Немцы уже были в Галосеевском лесу, а это почти пригород Киева. Слышалась канонада. Мой бывший директор со слезами на глазах уговаривал меня:
— Пойми меня правильно, я коммунист, и как только немец войдёт в город, меня сразу расстреляют. Ты меня понял?! Борис, немец с минуты на минуту появится, тогда все — мне конец. Пожалуйста, пусти меня на баржу.
— А вы что думаете, когда немец войдёт, он со мной на танцы пойдёт? Обезумевший от усталости, я стоял у трапа. Понимая, что меня надолго не хватит, я постарался всех предупредить, чтобы эту сволочь на баржу не пускали.
Через несколько часов я проснулся и тут же бросился на пристань.
След патриота простыл… Уехала эта гадина со своими чемоданами.
Сколько таких патриотов с партийными билетами, драпавших впереди всех со скарбом, я повидал в те дни. Даже трудно представить.
БУДЁННЫЙ
До войны все распевали песню из кинофильма «Истребители» «Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны», но когда началась война, то немцы не обращали никакого внимания на эту актуальную песню и безнаказанно летали над всеми городами. Можно было зеленеть, но только от злости. Ещё была одна популярная песня «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Ясно, Советский Союз был готов к войне, но только в песнях.
Герой гражданской войны маршал Будённый, командующий юго-западным фронтом, не сомневался, что кавалерия в состоянии уничтожить немецкие танки и самолёты. Он верил в лошадь и надеялся на неё.
Как только началась война, маршал Будённый, начал осваивать саратовскую гармошку с колокольчиками. Немцы шли маршем, занимали ежедневно по два-три города, а Будённый играл на гармошке. Приближённые к Будённому на вопрос: «Как там маршал, что говорит, какие прогнозы?..», отвечали: «Будённый всё время играет на гармошке».
Я думал, раз человек играет на гармошке, значит дела не так плохи. Вероятно он заманивает врага в котлован, а там… Но немцы подошли к Киеву, вошли в Киев, а наш полководец так увлёкся саратовской гармошкой с колокольчиками, что когда его втаскивали в самолёт и вывозили из окружения, не выпускал гармошки из рук и продолжал на ней играть. Он не мог понять, что происходит.
Честно говоря, немцы жлобы! Неужели нельзя было подождать пару дней со взятием Киева. И дать возможность герою гражданской войны, кавалеристу, маршалу Советского Союза, командующему юго-западным фронтом освоить до конца саратовскую гармошку с колокольчиками.
Герой гражданской войны маршал Будённый, командующий юго-западным фронтом, не сомневался, что кавалерия в состоянии уничтожить немецкие танки и самолёты. Он верил в лошадь и надеялся на неё.
Как только началась война, маршал Будённый, начал осваивать саратовскую гармошку с колокольчиками. Немцы шли маршем, занимали ежедневно по два-три города, а Будённый играл на гармошке. Приближённые к Будённому на вопрос: «Как там маршал, что говорит, какие прогнозы?..», отвечали: «Будённый всё время играет на гармошке».
Я думал, раз человек играет на гармошке, значит дела не так плохи. Вероятно он заманивает врага в котлован, а там… Но немцы подошли к Киеву, вошли в Киев, а наш полководец так увлёкся саратовской гармошкой с колокольчиками, что когда его втаскивали в самолёт и вывозили из окружения, не выпускал гармошки из рук и продолжал на ней играть. Он не мог понять, что происходит.
Честно говоря, немцы жлобы! Неужели нельзя было подождать пару дней со взятием Киева. И дать возможность герою гражданской войны, кавалеристу, маршалу Советского Союза, командующему юго-западным фронтом освоить до конца саратовскую гармошку с колокольчиками.
МИКИТЕНКО
Микитенко был небольшого роста, смуглый и похож на цыгана. Все передние и нижние зубы были золотыми — не коронки, а зубы. Когда Микитенко улыбался на все зубы, то его улыбка тянула примерно тысячи на полторы, что его тоже объединяло с цыганами. И он в душе этим очень гордился. Не рот, а монетный двор. Микитенко и в свою солдатскую форму добавлял цыганские атрибуты: бархатная жилетка, красный кушак поверх шинели, цветное кашне и другие пёстрые предметы. Приказы начальника, неприятности с комендатурой не могли его переубедить и оторвать от колоритного цыганского народа. Микитенко открыто говорил о несогласии с советской властью. Для всех, и для начальства, он считался чуть «тронутым холодком», но в этом они заблуждались. Микитенко двадцать седьмым чувством понимал, что судят всегда тех, кто шепчется, а не тех, кто громко болтает.
Микитенко был любознательным. Как-то он просидел всю ночь у аквариума, смотрел в упор на рыбок и недоуменно воскликнул: «Когда же они, бляди, сплять?»
Тарапунька и Штепсель (Тимошенко и Березин) изображали во время выступления банщика и повара. Микитенко перед выходом на сцену пописал в половник. Березин был возмущён этим поступком.
Микитенко обратился ко мне и сказал:
— Борис, Фима совсем перестал понимать театральные шутки. Я при всех обратился к Фиме:
— Фима, что с тобой? Как ты мог не оценить такую милую театральную шутку. Я бы на твоём месте извинился перед ним.
Фима тут же попросил прощения у Микитенко.
Когда наш начальник призывал весь ансамбль быть беспощадным к врагу, Микитенко говорил:
— Товарищи, если нужно будет стрелять в немцев, то лучше не стрелять. На открытом партийном собрании Микитенко спросил:
— Товарищ начальник, говорить можно? Начальник:
— Пожалуйста, говорите. Микитенко:
— Вы меня не поняли, я спрашиваю, го-во-рить можно? Начальник:
— Да, говорите. Микитенко:
— Вы мне говорите говорить, а я вас спрашиваю Го-Во-Рить?! Начальник:
— Да сколько можно вам, товарищ Микитенко, говорить, что вы можете Го-Во-Рить. Микитенко:
— Так бы сразу и сказали, что говорить нельзя.
Микитенко сел и посмотрел на меня, и я моргнул в знак полного согласия с ним. Когда мы вошли в Польшу, Микитенко выучил досконально польский язык и говорил со всеми только по-польски. Начальник обращается к Микитенко, а он отвечает начальнику:
— Цо пан хце? (Что вы хотите?) Микитенко сидел в легковой машине начальника с закрытыми окнами. Начальник стучит по окну.
Микитенко:
— Поцо пан пукае як замкненто? (Почему вы стучите, когда закрыто?) Начальник не понимает, о чём он говорит. Ему это надоело, и он приказал Микитенко говорить с ним только на русском языке, на котором они оба говорят и понимают. Микитенко использовал все свои обширные знания и ответил начальнику:
— Я хочу русский забыть только потому, что на нём разговаривал Ленин. Начальник лишний раз убедился, что он имеет дело с ненормальным человеком, ничего не сказал и ушёл.
Конотоп оказался на какое-то время открытым городом. Советские войска его покинули, а немцы ещё не вошли. Волей судьбы наш ансамбль попал туда в это межвластие. Пустые магазины стояли открытыми. Зато в библиотеках мы набрали много ценных книг.
Но так как наш идеолог комиссар ничего не читал в своей жизни, кроме сберегательной книжки, он распорядился все книги выбросить. Потом подумал и решил все книги сжечь, чтобы они не достались врагу. В открытом поле развели костёр из книг. Микитенко был на высоте. В костре уже горели все классики, как русские, так и иностранные. Он громко вещал:
— Бросьте, пожалуйста, «Манифест коммунистической партии», ловите Энгельса «Антидюринг», пожалуйста, бросьте в огонь товарища Ленина Владимира Ильича. Первый том, второй том. И так далее.
Микитенко доставил нам огромное удовольствие. Микитенко надоела проза, и он начал писать стихи. Я его бред предельно эмоционально читал всему ансамблю. Он был доволен моей трактовкой, все хохотали. Но в моих глазах Микитенко видел доброжелателя и интеллектуального поклонника. Я его вдохновлял и с нетерпением ждал его стихов.
Микитенко ненавидел одного певца и собирался набить ему морду. Но я убедил его, что это не к лицу поэту:
— Вспомни, как Александр Сергеевич Пушкин разделывался со своими недругами? Он писал на них уничтожающие эпиграммы. Так ты что, хуже Пушкина? Иди садись и пиши, а я это всем прочту. Вот так ты ему отомстишь, владея стихом.
В этот же день эпиграмма была закончена, и я, собрав весь ансамбль, прочёл её с большим пафосом.
Большой нос, соловьиный глаз. Поцелуй в жопу — увидишь алмаз. Пошёл на хуй, засранец, мудак, говно в одежде…
Я от себя ещё добавлял разные проклятия в адрес певца.
Эта эпиграмма в моём исполнении пользовалась огромным успехом. С перерывом я её читал всю войну в разных трактовках. Микитенко был признан классиком при жизни, хоть и без памятника.
Микитенко был любознательным. Как-то он просидел всю ночь у аквариума, смотрел в упор на рыбок и недоуменно воскликнул: «Когда же они, бляди, сплять?»
Тарапунька и Штепсель (Тимошенко и Березин) изображали во время выступления банщика и повара. Микитенко перед выходом на сцену пописал в половник. Березин был возмущён этим поступком.
Микитенко обратился ко мне и сказал:
— Борис, Фима совсем перестал понимать театральные шутки. Я при всех обратился к Фиме:
— Фима, что с тобой? Как ты мог не оценить такую милую театральную шутку. Я бы на твоём месте извинился перед ним.
Фима тут же попросил прощения у Микитенко.
Когда наш начальник призывал весь ансамбль быть беспощадным к врагу, Микитенко говорил:
— Товарищи, если нужно будет стрелять в немцев, то лучше не стрелять. На открытом партийном собрании Микитенко спросил:
— Товарищ начальник, говорить можно? Начальник:
— Пожалуйста, говорите. Микитенко:
— Вы меня не поняли, я спрашиваю, го-во-рить можно? Начальник:
— Да, говорите. Микитенко:
— Вы мне говорите говорить, а я вас спрашиваю Го-Во-Рить?! Начальник:
— Да сколько можно вам, товарищ Микитенко, говорить, что вы можете Го-Во-Рить. Микитенко:
— Так бы сразу и сказали, что говорить нельзя.
Микитенко сел и посмотрел на меня, и я моргнул в знак полного согласия с ним. Когда мы вошли в Польшу, Микитенко выучил досконально польский язык и говорил со всеми только по-польски. Начальник обращается к Микитенко, а он отвечает начальнику:
— Цо пан хце? (Что вы хотите?) Микитенко сидел в легковой машине начальника с закрытыми окнами. Начальник стучит по окну.
Микитенко:
— Поцо пан пукае як замкненто? (Почему вы стучите, когда закрыто?) Начальник не понимает, о чём он говорит. Ему это надоело, и он приказал Микитенко говорить с ним только на русском языке, на котором они оба говорят и понимают. Микитенко использовал все свои обширные знания и ответил начальнику:
— Я хочу русский забыть только потому, что на нём разговаривал Ленин. Начальник лишний раз убедился, что он имеет дело с ненормальным человеком, ничего не сказал и ушёл.
Конотоп оказался на какое-то время открытым городом. Советские войска его покинули, а немцы ещё не вошли. Волей судьбы наш ансамбль попал туда в это межвластие. Пустые магазины стояли открытыми. Зато в библиотеках мы набрали много ценных книг.
Но так как наш идеолог комиссар ничего не читал в своей жизни, кроме сберегательной книжки, он распорядился все книги выбросить. Потом подумал и решил все книги сжечь, чтобы они не достались врагу. В открытом поле развели костёр из книг. Микитенко был на высоте. В костре уже горели все классики, как русские, так и иностранные. Он громко вещал:
— Бросьте, пожалуйста, «Манифест коммунистической партии», ловите Энгельса «Антидюринг», пожалуйста, бросьте в огонь товарища Ленина Владимира Ильича. Первый том, второй том. И так далее.
Микитенко доставил нам огромное удовольствие. Микитенко надоела проза, и он начал писать стихи. Я его бред предельно эмоционально читал всему ансамблю. Он был доволен моей трактовкой, все хохотали. Но в моих глазах Микитенко видел доброжелателя и интеллектуального поклонника. Я его вдохновлял и с нетерпением ждал его стихов.
Микитенко ненавидел одного певца и собирался набить ему морду. Но я убедил его, что это не к лицу поэту:
— Вспомни, как Александр Сергеевич Пушкин разделывался со своими недругами? Он писал на них уничтожающие эпиграммы. Так ты что, хуже Пушкина? Иди садись и пиши, а я это всем прочту. Вот так ты ему отомстишь, владея стихом.
В этот же день эпиграмма была закончена, и я, собрав весь ансамбль, прочёл её с большим пафосом.
Большой нос, соловьиный глаз. Поцелуй в жопу — увидишь алмаз. Пошёл на хуй, засранец, мудак, говно в одежде…
Я от себя ещё добавлял разные проклятия в адрес певца.
Эта эпиграмма в моём исполнении пользовалась огромным успехом. С перерывом я её читал всю войну в разных трактовках. Микитенко был признан классиком при жизни, хоть и без памятника.
БОЕВАЯ ЕДИНИЦА
В ансамбле проходили службу солдаты с высшим образованием: артисты и музыканты ведущих киевских театров и ансамблей. Конечно, они были сугубо штатскими людьми и имели весьма отдалённое представление о военной службе. Наш же начальник, подполковник Яновский, напротив, был военным до мозга костей. Когда началась война, он сразу поспешил из нашего ансамбля сделать боевую единицу. Нам выдали пятизарядные винтовки, и мы учились стрелять по цели, выданным гранатам тоже нашлось применение. Мы глушили рыбу.
Расположение нашего ансамбля, ставшего фронтовым ансамблем Юго-западного фронта, начальник превратил в неприступную крепость. Мы дежурили круглые сутки с оружием в руках.
Однажды новенький скрипач, только прибывший к нам после окончания Киевской консерватории, упражнялся на плацу на скрипке, Мимо проходил начальник. Скрипач его окликнул и обратился к нему:
— Товарищ Яновский, я хотел у вас спросить… Начальник, не дав ему договорить, сказал:
— Рядовой Рывкин, наряд вне очереди.
— Что значит вне очереди?
— Будете сегодня чистить клозет, — ответил начальник, — за то, что обратились не по форме.
— Я получил наряд вне очереди, значит была на этот наряд очередь? Так сказать, по блату? А как я должен был к вам обратиться?
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться. Скрипач:
— Так долго? Начальник:
— Что с ним говорить, когда он не военный человек. Эта фраза стала крылатой, и мы её слышали всю войну.
Рывкин нанял какую-то женщину вычистить за деньги клозет. Женщина приступила к своим обязанностям, а скрипач неподалёку упражнялся на скрипке. Когда начальник, проходивший мимо, увидал женщину, он остолбенел.
— Что делает женщина на территории воинской части? Рывкин спокойным смиренным голосом ответил:
— Товарищ подполковник, не волнуйтесь, я её нанял.
— Вы соображаете, рядовой Рывкин, в военное время на территории воинской части посторонний человек!
— Я все понимаю, товарищ подполковник, но можете не волноваться, она все хорошо уберёт. Ведь важно, чтоб было чисто.
И продолжал свои упражнения на скрипке.
Как-то на собрании Рывкин поднял руку и обратился к начальнику:
— Когда мы уже перестанем играть в войну и начнём репетировать нашу концертную программу? Начальник настойчиво готовил нас к войне. Я убеждён, у него была затаённая мысль, что если у нашей армии на фронте ничего не выйдет, наш ансамбль разгромит фашистского зверя. Начальник твердил нам:
— Солдат по боевой тревоге должен быть готов в полной амуниции с оружием в руках за три минуты.
Ночью он неожиданно для нас объявлял боевую тревогу. Бывало, минут через двадцать выходит кто-то из артистов без сапог и оружия. Как-то один пожилой певец обратился к начальнику за помощью:
— Товарищ начальник, пожалуйста, предупредите всех, чтобы они не шутили с оружием, я два дня не могу найти свою винтовку.
Я дружил с шофёром начальника и от него заранее знал, когда начальник собирался объявить боевую тревогу. В тот вечер я ложился спать в полном обмундировании с винтовкой. Как только раздавался сигнал тревоги, я вскакивал первым и поражал начальника. В одной деревне по пути отступления начальник решил провести боевые занятия, было очень жарко. Нам была поставлена задача захватить мост, который находился в километре от населённого пункта. Мы, одетые в шинели, кирзовые сапоги, с винтовкой, противогазом побежали выполнять боевую задачу. Начальник на ходу скомандовал: «Химическая атака». Мы мгновенно надели противогазы, но тут же стали задыхаться. Я поднял с земли пару камней и вставил их по бокам в противогаз. Начальник заметил это и крикнул:
— Солдат Сичкин, почему вставлены камни?
— Чтоб легче было дышать, товарищ подполковник, — ответил я громко. Он был так увлечён штурмом, что не отреагировал на мои слова. Устав от бега, я лёг на землю.
— Боец Сичкин, почему лежите? — послышался командирский голос.
— Я ранен. Этот ответ полностью удовлетворил начальника, потому что входил в его военную игру.
— А вы, боец Каменькович, почему стоите около Сичкина? — спросил начальник у моего друга, остановившегося рядом.
— Я оказываю первую помощь. Этот ответ тоже удовлетворил нашего начальника. Помню, первым добежал до цели скрипач Рывкин и, стоя на мосту, доложил:
— Товарищ подполковник, мост взят!
— Ты убит, — ответил ему начальник.
— Почему? — недоумевал скрипач.
— Потому что ты на открытом месте, ты — мишень для врага. В ансамбле среди певцов и музыкантов было много пожилых людей. Большинство из них страдало радикулитом, подагрой и другими болезнями. Когда мы рассаживались по автобусам, это, как правило, занимало много времени, так как многие охали и кряхтели. Но стоило нам попасть под бомбёжку, автобус очищался за считанные секунды. Все знали, что с немцами шутки плохи.
Самое неприятное и опасное в манёврах был приказ занять боевую позицию. У всех у нас были пятизарядные винтовки с настоящими патронами. Ансамблисты занимали боевую позицию таким образом, что винтовки были нацелены друг другу в зад. Если бы начальник приказал: «Огонь» — пятьдесят задов были бы прострелены. Моя задача была очень простая — при занятии боевой позиции оказаться подальше от наших ворошиловских стрелков. К счастью для ансамбля и для самого начальника он ни разу не приказал стрелять.
Под Сталинградом начальник построил весь ансамбль и приказал надеть противогазы. Но все стояли, как вкопанные, и никто не шелохнулся. Начальник опять приказал: «Одеть противогазы». Реакция на его приказ была точно такой же. начальник велел: «Товарищ старшина, проверьте у них наличие противогазов». Из сумки, где должен был быть противогаз, вытаскивались бритвенные приборы, обувные щётки, бархотки, сухари, консервы, книги, в огромных количествах презервативы и другие необходимые для фронта вещи, но ни одного противогаза. Начальник от возмущения лишился речи.
Я вышел вперёд и обратился к начальнику:
— Товарищ подполковник, все наши бойцы убеждены, что в двадцатом веке ни один здравомыслящий человек не может развязать химическую или бактериологическую войну.
Начальник (вскрикнул):
— Так Гитлер же сумасшедший! Я (совершенно спокойно):
— Тогда это меняет положение. Какой-то кретин прыснул от смеха, и все заржали. Этот идиотский смех стоил мне пяти суток гауптвахты.
Расположение нашего ансамбля, ставшего фронтовым ансамблем Юго-западного фронта, начальник превратил в неприступную крепость. Мы дежурили круглые сутки с оружием в руках.
Однажды новенький скрипач, только прибывший к нам после окончания Киевской консерватории, упражнялся на плацу на скрипке, Мимо проходил начальник. Скрипач его окликнул и обратился к нему:
— Товарищ Яновский, я хотел у вас спросить… Начальник, не дав ему договорить, сказал:
— Рядовой Рывкин, наряд вне очереди.
— Что значит вне очереди?
— Будете сегодня чистить клозет, — ответил начальник, — за то, что обратились не по форме.
— Я получил наряд вне очереди, значит была на этот наряд очередь? Так сказать, по блату? А как я должен был к вам обратиться?
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться. Скрипач:
— Так долго? Начальник:
— Что с ним говорить, когда он не военный человек. Эта фраза стала крылатой, и мы её слышали всю войну.
Рывкин нанял какую-то женщину вычистить за деньги клозет. Женщина приступила к своим обязанностям, а скрипач неподалёку упражнялся на скрипке. Когда начальник, проходивший мимо, увидал женщину, он остолбенел.
— Что делает женщина на территории воинской части? Рывкин спокойным смиренным голосом ответил:
— Товарищ подполковник, не волнуйтесь, я её нанял.
— Вы соображаете, рядовой Рывкин, в военное время на территории воинской части посторонний человек!
— Я все понимаю, товарищ подполковник, но можете не волноваться, она все хорошо уберёт. Ведь важно, чтоб было чисто.
И продолжал свои упражнения на скрипке.
Как-то на собрании Рывкин поднял руку и обратился к начальнику:
— Когда мы уже перестанем играть в войну и начнём репетировать нашу концертную программу? Начальник настойчиво готовил нас к войне. Я убеждён, у него была затаённая мысль, что если у нашей армии на фронте ничего не выйдет, наш ансамбль разгромит фашистского зверя. Начальник твердил нам:
— Солдат по боевой тревоге должен быть готов в полной амуниции с оружием в руках за три минуты.
Ночью он неожиданно для нас объявлял боевую тревогу. Бывало, минут через двадцать выходит кто-то из артистов без сапог и оружия. Как-то один пожилой певец обратился к начальнику за помощью:
— Товарищ начальник, пожалуйста, предупредите всех, чтобы они не шутили с оружием, я два дня не могу найти свою винтовку.
Я дружил с шофёром начальника и от него заранее знал, когда начальник собирался объявить боевую тревогу. В тот вечер я ложился спать в полном обмундировании с винтовкой. Как только раздавался сигнал тревоги, я вскакивал первым и поражал начальника. В одной деревне по пути отступления начальник решил провести боевые занятия, было очень жарко. Нам была поставлена задача захватить мост, который находился в километре от населённого пункта. Мы, одетые в шинели, кирзовые сапоги, с винтовкой, противогазом побежали выполнять боевую задачу. Начальник на ходу скомандовал: «Химическая атака». Мы мгновенно надели противогазы, но тут же стали задыхаться. Я поднял с земли пару камней и вставил их по бокам в противогаз. Начальник заметил это и крикнул:
— Солдат Сичкин, почему вставлены камни?
— Чтоб легче было дышать, товарищ подполковник, — ответил я громко. Он был так увлечён штурмом, что не отреагировал на мои слова. Устав от бега, я лёг на землю.
— Боец Сичкин, почему лежите? — послышался командирский голос.
— Я ранен. Этот ответ полностью удовлетворил начальника, потому что входил в его военную игру.
— А вы, боец Каменькович, почему стоите около Сичкина? — спросил начальник у моего друга, остановившегося рядом.
— Я оказываю первую помощь. Этот ответ тоже удовлетворил нашего начальника. Помню, первым добежал до цели скрипач Рывкин и, стоя на мосту, доложил:
— Товарищ подполковник, мост взят!
— Ты убит, — ответил ему начальник.
— Почему? — недоумевал скрипач.
— Потому что ты на открытом месте, ты — мишень для врага. В ансамбле среди певцов и музыкантов было много пожилых людей. Большинство из них страдало радикулитом, подагрой и другими болезнями. Когда мы рассаживались по автобусам, это, как правило, занимало много времени, так как многие охали и кряхтели. Но стоило нам попасть под бомбёжку, автобус очищался за считанные секунды. Все знали, что с немцами шутки плохи.
Самое неприятное и опасное в манёврах был приказ занять боевую позицию. У всех у нас были пятизарядные винтовки с настоящими патронами. Ансамблисты занимали боевую позицию таким образом, что винтовки были нацелены друг другу в зад. Если бы начальник приказал: «Огонь» — пятьдесят задов были бы прострелены. Моя задача была очень простая — при занятии боевой позиции оказаться подальше от наших ворошиловских стрелков. К счастью для ансамбля и для самого начальника он ни разу не приказал стрелять.
Под Сталинградом начальник построил весь ансамбль и приказал надеть противогазы. Но все стояли, как вкопанные, и никто не шелохнулся. Начальник опять приказал: «Одеть противогазы». Реакция на его приказ была точно такой же. начальник велел: «Товарищ старшина, проверьте у них наличие противогазов». Из сумки, где должен был быть противогаз, вытаскивались бритвенные приборы, обувные щётки, бархотки, сухари, консервы, книги, в огромных количествах презервативы и другие необходимые для фронта вещи, но ни одного противогаза. Начальник от возмущения лишился речи.
Я вышел вперёд и обратился к начальнику:
— Товарищ подполковник, все наши бойцы убеждены, что в двадцатом веке ни один здравомыслящий человек не может развязать химическую или бактериологическую войну.
Начальник (вскрикнул):
— Так Гитлер же сумасшедший! Я (совершенно спокойно):
— Тогда это меняет положение. Какой-то кретин прыснул от смеха, и все заржали. Этот идиотский смех стоил мне пяти суток гауптвахты.
ПАРТИЗАНЫ
Мы отступали, сдавая город за гордом. Настроение было паническое. Никто не мог даже предположить, когда кончится бегство.
Как-то стою я с певцом Малиной и говорю:
— Хорошо бы уснуть летаргическим сном на несколько лет, потом проснуться и узнать, чем кончилась эта война.
Неожиданно для меня этот симпатичный еврей, очень хороший певец, отвечает:
— Какой же вы патриот?! Идёт война, а вы хотите уснуть. Кто же будет защищать родину?!
Такого, честно говоря, я от него не ожидал. Человек он был неплохой, и этот пафос звучал весьма фальшиво. Малина напомнил мне директора ансамбля, который удрал с тринадцатью чемоданами в Ташкент.
Всю ночь я думал, какую пакость подстроить Малине. На следующий день подхожу к нему и говорю:
— Сегодня утром меня вызвал в политуправление фронта генерал-майор Галаджев и сказал, что наш фронтовой ансамбль песни и пляски расформировывают. Ансамбль разбивается на отдельные партизанские отряды по десять человек. Меня назначили командиром партизанского отряда, куда входите вы, товарищ сержант Малина, Мучник и Теплицкий.
Двое последних — его друзья, также жертвы моего розыгрыша. Симпатичные пожилые евреи, как и сам Малина. Талантливые певцы.
— С сегодняшнего дня не есть хлеб и сушить сухари. Через три дня мы уходим в лес. Вечером я выдам всем гранаты, а остальное оружие добудем у врага в бою.
Малина, заикаясь, ответил:
— У меня белый билет, я освобождён от армии.
— Товарищ сержант, — сказал я ему, — родина в опасности, о каком белом билете может быть речь? Скажите Мучнику и Теплицкому, что завтра в восемь утра военные занятия, сбор здесь. Идите.
Малина от ужаса не пошёл, а побежал к друзьям с сообщением.
— Что ты мелешь?! — набросились они на Малину. — С какой стати Сичкин — начальник партизанского отряда? А как ансамбль?
— Я же говорю, ансамбль расформирован, разбит на маленькие отряды. Сичкин назначен нашим командиром. Это приказ начальника политуправления фронта. Теплицкий и Мучник застыли от ужаса. Малина продолжал:
— Нас всех перебьют. Сичкин приказал не есть хлеб, а сушить сухари. Через три дня уходим в лес. Завтра он выдаёт гранаты, а остальное оружие будем добывать у врага.
Мучник и Теплицкий побежали к начальнику ансамбля с печальной новостью. Начальник стал темнее тучи. Известие облетело весь ансамбль. Время было такое, что не верить нельзя.
На следующий день я вызываю на военные занятия Малину, Мучника и Теплицкого.
— Легче всего добыть автомат, сняв часового, — объясняю им. — Снимать надо тихо, ударом ножа или штыка.
Показываю. Малину назначаю часовым. Втроём ползём к нему по-пластунски.
— Выбираем момент, когда часовой стоит к нам спиной, и… — Я мгновенно закрыл грязной рукой Малине рот и имитировал удар большим штыком от винтовки.
Дальше я объяснил, что после удара штыком в сердце, его обязательно нужно круто повернуть в сердце, почувствовав, что кровь хлынула.
— После этого часовой уже мёртв на сто процентов, — так закончил я свой урок. Мои подчинённые блевали уже минут десять.
— Ничего, ребята, — утешал я, — это без привычки. Потом привыкнете и будете резать спокойно. На следующем занятии мы обучались взрывать немецкие танки. Мы рыли яму, ложились в неё, и я показывал, как нужно подорваться под танком.
— Конечно, это верная гибель, но у нас нет выбора. Мы отдадим жизнь за родину, — объяснял я. Хлеб моя троица не ела, а сушила сухари. Весь ансамбль, глядя на нас, дрожал и ждал распоряжения. Начальник умышленно оттягивал и не ехал в политуправление фронта.
Моя игра была в самом разгаре. Я достал планшетку с картой, бинокль. Каждый вечер отправлял Малину на два часа на дорогу ждать оружие, которое якобы должны были прислать из политуправления. Я ждал пулемёта.
— Пока его нет, — сказал я им, — будем переносить с места на место камни, равные по тяжести. Я приказал бойцам овладевать птичьим языком, который будто бы необходим партизанам в лесу.
Это, пожалуй, был единственный приказ, который остался невыполненным. Никто не мог изобразить птицу.
В политуправлении фронта не на шутку всполошились из-за прерванной с ансамблем связи, туда ещё не дошло известие о моём партизанском движении. Из политуправления прислали гонца, который сообщил, что начальника срочно вызывает генерал.
Вернулся он весёлый и счастливый. Оказывается, когда Яновский рассказал о моём плане, генерал-майор, начальник политуправления фронта Галаджев хохотал до упаду. Он был очаровательным, умным, добрым человеком с большим чувством юмора. Потом попросил передать, что ансамбль по-прежнему необходим фронту. У всех артистов отлегло от сердца. Самое поразительное, что никто не обиделся на меня. Даже после войны фронтовые друзья называли Малину, Мучника и Теплицкого только партизанами.
Как-то стою я с певцом Малиной и говорю:
— Хорошо бы уснуть летаргическим сном на несколько лет, потом проснуться и узнать, чем кончилась эта война.
Неожиданно для меня этот симпатичный еврей, очень хороший певец, отвечает:
— Какой же вы патриот?! Идёт война, а вы хотите уснуть. Кто же будет защищать родину?!
Такого, честно говоря, я от него не ожидал. Человек он был неплохой, и этот пафос звучал весьма фальшиво. Малина напомнил мне директора ансамбля, который удрал с тринадцатью чемоданами в Ташкент.
Всю ночь я думал, какую пакость подстроить Малине. На следующий день подхожу к нему и говорю:
— Сегодня утром меня вызвал в политуправление фронта генерал-майор Галаджев и сказал, что наш фронтовой ансамбль песни и пляски расформировывают. Ансамбль разбивается на отдельные партизанские отряды по десять человек. Меня назначили командиром партизанского отряда, куда входите вы, товарищ сержант Малина, Мучник и Теплицкий.
Двое последних — его друзья, также жертвы моего розыгрыша. Симпатичные пожилые евреи, как и сам Малина. Талантливые певцы.
— С сегодняшнего дня не есть хлеб и сушить сухари. Через три дня мы уходим в лес. Вечером я выдам всем гранаты, а остальное оружие добудем у врага в бою.
Малина, заикаясь, ответил:
— У меня белый билет, я освобождён от армии.
— Товарищ сержант, — сказал я ему, — родина в опасности, о каком белом билете может быть речь? Скажите Мучнику и Теплицкому, что завтра в восемь утра военные занятия, сбор здесь. Идите.
Малина от ужаса не пошёл, а побежал к друзьям с сообщением.
— Что ты мелешь?! — набросились они на Малину. — С какой стати Сичкин — начальник партизанского отряда? А как ансамбль?
— Я же говорю, ансамбль расформирован, разбит на маленькие отряды. Сичкин назначен нашим командиром. Это приказ начальника политуправления фронта. Теплицкий и Мучник застыли от ужаса. Малина продолжал:
— Нас всех перебьют. Сичкин приказал не есть хлеб, а сушить сухари. Через три дня уходим в лес. Завтра он выдаёт гранаты, а остальное оружие будем добывать у врага.
Мучник и Теплицкий побежали к начальнику ансамбля с печальной новостью. Начальник стал темнее тучи. Известие облетело весь ансамбль. Время было такое, что не верить нельзя.
На следующий день я вызываю на военные занятия Малину, Мучника и Теплицкого.
— Легче всего добыть автомат, сняв часового, — объясняю им. — Снимать надо тихо, ударом ножа или штыка.
Показываю. Малину назначаю часовым. Втроём ползём к нему по-пластунски.
— Выбираем момент, когда часовой стоит к нам спиной, и… — Я мгновенно закрыл грязной рукой Малине рот и имитировал удар большим штыком от винтовки.
Дальше я объяснил, что после удара штыком в сердце, его обязательно нужно круто повернуть в сердце, почувствовав, что кровь хлынула.
— После этого часовой уже мёртв на сто процентов, — так закончил я свой урок. Мои подчинённые блевали уже минут десять.
— Ничего, ребята, — утешал я, — это без привычки. Потом привыкнете и будете резать спокойно. На следующем занятии мы обучались взрывать немецкие танки. Мы рыли яму, ложились в неё, и я показывал, как нужно подорваться под танком.
— Конечно, это верная гибель, но у нас нет выбора. Мы отдадим жизнь за родину, — объяснял я. Хлеб моя троица не ела, а сушила сухари. Весь ансамбль, глядя на нас, дрожал и ждал распоряжения. Начальник умышленно оттягивал и не ехал в политуправление фронта.
Моя игра была в самом разгаре. Я достал планшетку с картой, бинокль. Каждый вечер отправлял Малину на два часа на дорогу ждать оружие, которое якобы должны были прислать из политуправления. Я ждал пулемёта.
— Пока его нет, — сказал я им, — будем переносить с места на место камни, равные по тяжести. Я приказал бойцам овладевать птичьим языком, который будто бы необходим партизанам в лесу.
Это, пожалуй, был единственный приказ, который остался невыполненным. Никто не мог изобразить птицу.
В политуправлении фронта не на шутку всполошились из-за прерванной с ансамблем связи, туда ещё не дошло известие о моём партизанском движении. Из политуправления прислали гонца, который сообщил, что начальника срочно вызывает генерал.
Вернулся он весёлый и счастливый. Оказывается, когда Яновский рассказал о моём плане, генерал-майор, начальник политуправления фронта Галаджев хохотал до упаду. Он был очаровательным, умным, добрым человеком с большим чувством юмора. Потом попросил передать, что ансамбль по-прежнему необходим фронту. У всех артистов отлегло от сердца. Самое поразительное, что никто не обиделся на меня. Даже после войны фронтовые друзья называли Малину, Мучника и Теплицкого только партизанами.
НАЧАЛЬСТВО
Несмотря на своё пристрастие к военным действиям, подполковник Яновский был умным, а самое главное, осмотрительным человеком. Благодаря этому качеству мы, артисты ансамбля, остались живы.
Бывали случаи, что он направлял ансамбль в противоположную приказу сторону и ни разу не ошибся. Он был мастером отступления, точно знал, с какой скоростью наступают немцы, и примерно на сколько опаздывают приказы политуправления фронта.
Яновский нюхом улавливал, где намечается очередной прорыв немцев, и чудом отводил от ансамбля угрозу окружения, а может быть, и плена. При этом ему ничего не стоило не выполнить приказ политуправления фронта. Политуправление неоднократно хоронило нас, но всякий раз, благодаря осмотрительности начальника, ансамбль избегал очередной неприятности.
Подполковник Яновский был влюблён во французских женщин и высоко ценил их. В ответ на наши сетования по поводу голода и просьбы выдать побольше сухарей, он неизменно отвечал:
— Запомните, больше, чем может дать француженка, мы дать не можем. Мы делали из этого вывод, что француженка даёт больше всех, и что у нашего начальника мало в запасе сухарей. Вот что значит логически мыслить.
Командование нашего ансамбля было подходящей иллюстрацией марксистского закона о единстве и борьбе противоположностей.
В отличие от Яновского, наш комиссар был круглым идиотом. Это оставалось тайной в ансамбле для одного-единственного человека. Им был сам комиссар.
Главной его работой было проводить с нами политзанятия. У него был гнусавый скучный голос. На фронте никто не страдал бессонницей. Но как бы мы ни высыпались, услышав голос комиссара, ансамбль немедленно погружался в сон. Подозреваю, что если слушать его долго, можно было впасть в летаргический сон. Ему было самое место в какой-нибудь клинике, а он пошёл в комиссары. Как только начиналась его лекция на международную тему, мы закрывали глаза тёмными очками и тут же засыпали.
Как-то Яновский заглянул на лекцию и никак не мог понять, почему такая тишина. Слышно было только лёгкое посапывание и похрапывание. Начальник скомандовал:
— Снять очки! Мы, испуганные со сна, выполнили команду, но никак не могли сообразить, что случилось. В своей жизни я спал на многих лекциях, но так глубоко, как под голос нашего комиссара — не припомню. Яновский запретил надевать очки на лекциях комиссара.
Приказ был выполнен, и с тех пор мы спали с открытыми глазами. Комиссар был настолько увлечён своей эрудицией, что посапывание и откровенный храп ему не мешали. Идиотизм нашего комиссара был беспределен и безграничен. Зима для нас была сущим адом. Нам приходилось регулярно в тридцатиградусный мороз проезжать в насквозь промёрзших машинах, в прохудившихся сапогах и тонких рваных шинелях по пять-шесть часов голодными. Как-то зимой комиссар собрал весь ансамбль и спросил:
— У кого нет валенок? Поднимите руки, сейчас составим списки. Всех переписали. Комиссар прочёл вслух список и обратился к нам:
— Никого не пропустили? Так вот, — продолжал он, прочтя ещё раз весь список пофамильно, — перечисленные люди останутся без валенок, так как на складе их нет.
Думаю, не надо описывать реакцию тех, кто уже не сомневался, что получит валенки, и опять остался без них.
В небольшом украинском городе Ромны нас неожиданно подняли по тревоге, и комиссар злобным голосом сообщил:
— Товарищи, у нас в ансамбле обнаружены провокаторы, которые своими подрывными действиями работают на фашистов. Вам, наверное, интересно узнать, кто эти предатели? Вот они — это Камлюк и Брынза.
Комиссар продолжал:
— Они сообщили местному населению, что у нас в ансамбле сто человек и что мы собираемся в Харьков. Они прекрасно понимали, что это военная тайна. Теперь враг знает количество людей в нашей части и её будущую дислокацию.
Послышались возгласы возмущения. Я взял слово и долго говорил о том, что любая подлость рано или поздно обнаруживается. Я клеймил подлых людей позором и призывал их наказать. Одновременно я отметил, что на свете есть очень много идиотов, с которыми трудно жить и работать рядом.
Бывали случаи, что он направлял ансамбль в противоположную приказу сторону и ни разу не ошибся. Он был мастером отступления, точно знал, с какой скоростью наступают немцы, и примерно на сколько опаздывают приказы политуправления фронта.
Яновский нюхом улавливал, где намечается очередной прорыв немцев, и чудом отводил от ансамбля угрозу окружения, а может быть, и плена. При этом ему ничего не стоило не выполнить приказ политуправления фронта. Политуправление неоднократно хоронило нас, но всякий раз, благодаря осмотрительности начальника, ансамбль избегал очередной неприятности.
Подполковник Яновский был влюблён во французских женщин и высоко ценил их. В ответ на наши сетования по поводу голода и просьбы выдать побольше сухарей, он неизменно отвечал:
— Запомните, больше, чем может дать француженка, мы дать не можем. Мы делали из этого вывод, что француженка даёт больше всех, и что у нашего начальника мало в запасе сухарей. Вот что значит логически мыслить.
Командование нашего ансамбля было подходящей иллюстрацией марксистского закона о единстве и борьбе противоположностей.
В отличие от Яновского, наш комиссар был круглым идиотом. Это оставалось тайной в ансамбле для одного-единственного человека. Им был сам комиссар.
Главной его работой было проводить с нами политзанятия. У него был гнусавый скучный голос. На фронте никто не страдал бессонницей. Но как бы мы ни высыпались, услышав голос комиссара, ансамбль немедленно погружался в сон. Подозреваю, что если слушать его долго, можно было впасть в летаргический сон. Ему было самое место в какой-нибудь клинике, а он пошёл в комиссары. Как только начиналась его лекция на международную тему, мы закрывали глаза тёмными очками и тут же засыпали.
Как-то Яновский заглянул на лекцию и никак не мог понять, почему такая тишина. Слышно было только лёгкое посапывание и похрапывание. Начальник скомандовал:
— Снять очки! Мы, испуганные со сна, выполнили команду, но никак не могли сообразить, что случилось. В своей жизни я спал на многих лекциях, но так глубоко, как под голос нашего комиссара — не припомню. Яновский запретил надевать очки на лекциях комиссара.
Приказ был выполнен, и с тех пор мы спали с открытыми глазами. Комиссар был настолько увлечён своей эрудицией, что посапывание и откровенный храп ему не мешали. Идиотизм нашего комиссара был беспределен и безграничен. Зима для нас была сущим адом. Нам приходилось регулярно в тридцатиградусный мороз проезжать в насквозь промёрзших машинах, в прохудившихся сапогах и тонких рваных шинелях по пять-шесть часов голодными. Как-то зимой комиссар собрал весь ансамбль и спросил:
— У кого нет валенок? Поднимите руки, сейчас составим списки. Всех переписали. Комиссар прочёл вслух список и обратился к нам:
— Никого не пропустили? Так вот, — продолжал он, прочтя ещё раз весь список пофамильно, — перечисленные люди останутся без валенок, так как на складе их нет.
Думаю, не надо описывать реакцию тех, кто уже не сомневался, что получит валенки, и опять остался без них.
В небольшом украинском городе Ромны нас неожиданно подняли по тревоге, и комиссар злобным голосом сообщил:
— Товарищи, у нас в ансамбле обнаружены провокаторы, которые своими подрывными действиями работают на фашистов. Вам, наверное, интересно узнать, кто эти предатели? Вот они — это Камлюк и Брынза.
Комиссар продолжал:
— Они сообщили местному населению, что у нас в ансамбле сто человек и что мы собираемся в Харьков. Они прекрасно понимали, что это военная тайна. Теперь враг знает количество людей в нашей части и её будущую дислокацию.
Послышались возгласы возмущения. Я взял слово и долго говорил о том, что любая подлость рано или поздно обнаруживается. Я клеймил подлых людей позором и призывал их наказать. Одновременно я отметил, что на свете есть очень много идиотов, с которыми трудно жить и работать рядом.