Сидельников Иван. Под чужим именем

   - В армии выполняют последнее распоряжение!
   В голосе Николая была такая уверенность в своей правоте, что боец пошел на попятную:
   - Ну, если распоряжение, тогда что ж, тогда я - пожалуйста... Бери, а докторам я объясню, что и как...
   Николай проворно зарядил обоймой винтовку, сунул в карман шинели две пачки патронов и перед тем, как скрыться в траншее, ведущей на передовую, махнул догонявшим его товарищам, чтобы они не отставали.
   В том месте, где ход сообщения соединялся с траншеей переднего края, Николай остановился, пропуская вперед товарищей, - одних направо, других налево.
   - Вооружайтесь за счет раненых и убитых и действуйте по обстановке! наставлял он их властно и непререкаемо.
   Когда последний боец - им оказался Коровин - скрылся за изгибом траншеи, Николай побежал следом за ним и, пригнувшись, вошел в первый же дзот. В тесном блиндаже удушливо-дымно: ручной пулемет стрелял длинными очередями, а легкий утренний ветерок дул прямо в амбразуру
   - Эй, друг, чем тебе помочь? - обратился Николай, улучив удобный момент.
   - Диски! - прокричал пулеметчик, не оборачиваясь. - Заряжай диски!
   Николай довольно ловко и быстро набил патронами два диска и, кладя их на площадку возле треноги пулемета, заглянул в амбразуру.
   Перед дзотом простиралась не очень широкая, метров в четыреста, впадина с удручающе жалкими остатками леса, искромсанного снарядами и минами. По ту сторону впадины - полукруг возвышения, тоже с искалеченными соснами и елями. По всему возвышению, то там то здесь, рвались снаряды и мины, и Николай догадался: передовая финнов, по которой бьет наша артиллерия. На всем видимом пространстве - ни живой души, а между тем пулеметчик, вставив диск, разрядил его чуть ли не за единый выдох.
   - Ты по какой цели-то бьешь?
   Пулеметчик - им оказался чернобровый парень лет двадцати пяти - окинул Николая раздраженным взглядом:
   - Твое дело заряжать диски, и не задавать глупые вопросы!
   - Глупый тот, кто бесполезно расходует боеприпасы! - огрызнулся Николай.
   Пулеметчик, не ожидавший отпора, пошел на попятную:
   - Тоже мне - рачительный хозяин... Да если бы на войне каждая пуля находила себе цель - всех гитлеров и прочих геббельсов уже давно бы не было на свете!
   Бой постепенно затихал: реже рвались снаряды и мины, вялой становилась ружейно-пулеметная перестрелка.
   - Ты откуда взялся-то? - спросил пулеметчик, рукавом шинели устало вытирая высокий лоб. - С пополнением прибыл? Но, гляжу, стреляный воробей. Много воевал?
   - Пока еще не довелось.
   - А я, елки-палки, уже второй месяц в этом пекле варюсь...
   - Почему один у пулемета?
   - Моего второго номера, Костю Осташкова, - вздохнул пулеметчик, - три дня назад кокнуло - и мама выговорить не успел. К родничку за водой пошел и не вернулся - мина накрыла... Тебе за какие же темные делишки штрафную-то пришпандорили?
   - А тебе?
   - Из госпитальной аптечки неудачно слямзил во такой вот ящичек сульфидина. Вернее, слямзил-то я его шито-крыто, да потом, когда сбывал этот бесценный товарец, попался на крючок... Чуть не шлепнули... Теперь-то я, понятно, жалею, и очень...
   По траншее пронесли раненого.
   - Еще один перестал быть штрафником, - сказал он задумчиво, скручивая цигарку. - Огонек есть? Давай подымим.
   - С удовольствием бы, да только мне некогда.
   - Куда спешишь-то?
   - К командиру роты, за назначением.
   - Просись вторым номером к Кузнецову, ко мне, значит. Мы с тобой дадим финнам жару!..
   - Вообще-то я не против, только, честно говоря, мне и самому хочется быть первым номером.
   - Жаль.
   За изгибом траншеи, ведущей в тыл роты, Николай нагнал Коровина. Вместе с бойцом со шрамом на подбородке тот нес на носилках раненого солдата.
   - Кого это вы? - спросил Николай, из-за спины товарища пытаясь разглядеть пострадавшего.
   - Да Пилипчука же! - сердито ответил Коровин, не оборачиваясь. Остановись, Якушкин, малость передохнем.
   Он осторожно опустил носилки на устланное еловыми ветками мочажинистое дно траншеи и, устало разгибаясь, пояснил:
   - Бедняга был рядом с Коломийцевым. В того прямое попадание снаряда, а этого осколком в грудь. Тоже, считай, не жилец... Так-то вот, Косаренко! заключил Коровин с явным упреком.
   Николай с состраданием смотрел на угасающего товарища, на губах которого пенилась, стекая, розовая сукровица, и думал: "Он был бы жив, если бы я его не увлек. И главное - без пользы погиб человек..." .
   Потом, уже держась за рукоятки носилок, оправдывал себя: после свершившегося факта всегда легко найти виновника. Особенно тут, на войне. А что касается пользы... Кто же заранее мог знать, чем обернутся дела? А если бы пошел в атаку?..
   Когда команда пополнения, уменьшившаяся на двоих, собралась, Николай привел ее на командный пункт роты. Он хотел было по-уставному доложить вышедшему из землянки командиру роты, но капитан перебил его:
   - Знаю, товарищ Косаренко, все знаю! За находчивость и умелые действия объявляю благодарность! И назначаю командиром отделения. - Он помолчал. Надеюсь, товарищ Косаренко, ты и впредь станешь действовать так же инициативно и смело!
   - Буду стараться, товарищ капитан!
   Командир роты распустил строй и, улыбаясь, сказал такое, отчего у Николая все похолодело:
   - А ведь я вспомнил, откуда мне твое лицо знакомо!.. Приглядись к моей физиономии, может, и она тебе что-нибудь напомнит?.. Не узнаешь? Склеротик несчастный, да мы же с тобой однокашники по Рязанскому пехотному. Только в разных ротах постигали премудрости военного искусства...
   - Что вы, товарищ капитан! - запротестовал Николай, не отворачиваясь от улыбающегося взгляда капитана. - Вы меня с кем-то путаете...
   - Может быть, может быть... Значит, на этот раз меня зрительная память подвела. Она у меня, не хвалясь скажу, особенная: два часа покручусь с человеком, и уж потом долго его не забуду... А вот с фамилиями, наоборот они у меня быстро улетучиваются... Что ж, иди принимай свое отделение...
   15
   Штрафная рота занимала оборону на стыке, двух стрелковых дивизий, примыкая своим правым флангом к сопке, а левым - к обширному труднодоступному болоту. Фронт в этих краях был давно и прочно устоявшимся, обе стороны возвели долговременные оборонительные сооружения: дзоты и блиндажи с многокатными перекрытиями и соединениями между собой глубокими траншеями, а на "ничейной" земле, разделяющей воюющие стороны, создали хитроумные минные заграждения. Все видимое с обеих сторон - каждый валун, каждое дерево и каждая тропка, - все давным-давно было пристреляно и постоянно держалось на прицеле. А это значило: чуть высунулся из укрытия, попал в поле зрения вражеских наблюдателей, словом, допустил ненароком хоть самую малую оплошность - расплачивайся кровью, а то и самой жизнью...
   В этот суровый фронтовой быт, требующий напряжения всех сил, и физических и духовных, Николай довольно быстро влился и не очень тяготился его лишениями и неудобствами. Сложны и трудны были его отношения с новыми товарищами. И не только потому, что этих товарищей никак нельзя было назвать ангелами, к которым бы тянулась душа, - оберегая свою страшную тайну, Николай общительный по натуре, принуждал себя быть замкнутым, нелюдимым. Поэтому среди окружавших его людей он был и чувствовал себя отшельником, а это было для него самой ужасной моральной пыткой.
   - У тебя, Косаренко, наверное, телок язык отжевал, - заметил как-то Коровин. - Все молчишь и молчишь... Зачем тебе, спрашивается, амбарный замок на душе?..
   - А почему я ее должен держать нараспашку?
   - Так, дорогуша же ты мой, неужели это надо доказывать? Птахи небесные, и те на разные голоса заливаются, радость друг другу доставляют. Мы же, как-никак, человеки, хоть проштрафившиеся. А на поверку что выходит? Явная несуразица... Второй, считай, месяц одно и то же мыкаем, а я вот даже не знаю, к примеру, женат ли ты и есть ли у тебя детишки?
   - Тебе-то что до этого? - не очень вежливо заметил Николай. - Чем в чужую душу лезть, лучше бы винтовку как следует почистил.
   - Опять затянул нудную песню, - обиделся Коровин. - За мое оружие будь спок, оно у меня в полном ажуре!
   - Ажур... А вот эта грязь, а это ржавое пятно?.. Через два часа проверю!.. А теперь показывай, какой твой сектор обстрела?
   - Мама родная, да сколько же ты будешь спрашивать про него, про этот несчастный сектор?
   - Сколько надо, столько и буду! Показывай!
   Коровин нехотя подошел к амбразуре.
   - Значит, так... Справа во-он тот валун, какой возле кустов, а слева расщепленная береза. Врагов должен бить как на озерке, так и на берегу. Еще имеются вопросы?
   - Что нового заметил у противника?
   - Все по-старому... Днем финны и носа не высовывают.
   - А ночью?
   Оказалось, что ночью, уже перед утром, Коровин видел, как два вражеских солдата спускались умываться.
   - Стрелял по ним?
   - Зачем? С такого-то расстояния только в белый свет и попадешь... Тут, поди, метров пятьсот, не меньше...
   - Эх ты, вояка! - укорил Николай товарища, подумав про себя: "Я, наверное, и впрямь стал заплесневелым сухарем. Человек ко мне сердцем тянется, а я его всеми силами отпихиваю от себя..."
   И словно бы заглаживая свою вину, примирительно спросил:
   - Махорка есть?
   Коровин полез в карман брюк и достал бархатный кисет, на котором шелковыми нитками было искусно вышито: "Кого люблю, тому дарю. Навсегда твоя Вера".
   - Девушка? - поинтересовался Николай.
   Коровин заулыбался, тепло и горделиво.
   - Когда вышивала эти бесценные слова для меня - да, а теперь, как говорится, самая что ни на есть законная жена. Хочешь взглянуть? - спросил он и, не дождавшись согласия, торопливо, будто опасался, что ему помешают это сделать, полез в нагрудный карман гимнастерки.
   С потертой фотокарточки смотрела молодая белокурая женщина в светлой кофте с узкими рукавами до запястья и в широкой деревенской юбке. Курносый нос, тонкие раскрылки бровей, щеки с ямочками, пухловатые губки и большие глаза с выражением не то застенчивости, не то виноватости, - все части лица соотносились между собой с такой удивительной пропорциональностью и так дополняли друг друга, как будто искуснейший ваятель в них воплотил свою мечту о женской красоте.
   Женщина сидела на стуле и держала годовалого мальчика, черного, как цыганенок, а по бокам у нее стояли две девочки-дошкольницы, похожие на мать.
   - Как видишь, Ваня, у меня солидное семейство, - пояснил Коровин все с той же теплой, горделивой улыбкой. - Это не считая нашего первенца - его задавила проклятая скарлатина...
   - Постой-ка - ты ведь молодой - когда же успел-то?
   - Вишь, Ваня, какое дело, любовь - шутка нехитрая, особого мастерства не требует... Мы с Верочкой поженились, можно сказать, сосунками - целых восемь месяцев без регистрации жили. У нас уже появился вихрастый мальчонка, а закон не признавал нас за мужа и жену, потому как нам по восемнадцати не было...
   - Не жалеешь, что рано женился?
   - Что ты? - запротестовал Коровин, как будто Николай покушался на его счастье.
   Рассеянно слушая товарища, Николай думал о своей семье, из-за его осуждения оказавшейся в тяжелейшем положении. Как всегда в последнее время, едва ли не все думы его вертелись вокруг одного: писать Ольге, где он, или не писать? Если да, то как дать ей понять, не вызвав подозрения у посторонних, что он совершил побег из мест заключения и штрафником под чужой фамилией попал на фронт?
   Разве что установить связь с кем-нибудь из братьев? Это было бы прекрасно, да беда-то в том, что связь с фронтовиками Константином и Василием у Николая оборвалась еще задолго до ареста, а адрес самого младшего, Павла, служившего в какой-то танковой части, он точно не помнил.
   И все-таки надо написать Павлу!
   Через час Николай уже свертывал письмо в солдатский треугольник. Написал его так, чтобы работники военной цензуры ничего не поняли, а братишка, наоборот, чтоб мог догадаться о главном - о том, что в силу крайне неблагоприятных стечений обстоятельств он, Николай, вынужден был изменить свою фамилию и теперь воюет под чужим именем и что если случится самое худшее, то есть, если родители Ивана Дмитриевича Косаренко получат еще и похоронную, то Павел должен иметь в виду, что за этим кроется...
   16
   С вечера погромыхивала артиллерия и азартно выстукивали пулеметы, ночью слышались только одиночные выстрелы винтовок, а перед утром звуки боя совсем заглохли и стало непривычно тихо и безмятежно.
   Безмолвие убаюкивает, хочется положить щеку прямо на кулак и прямо вот так, стоя, заснуть сладким зоревым сном. Хотя бы ненадолго, хотя бы на пяток минут отдаться во власть сонного одурения. Чтобы не поддаться соблазну, Николай до боли прикусил нижнюю губу и пристально следил за противоположным берегом озерца. Возле него, переминаясь с ноги на ногу, с дремотой борется и Коровин.
   Постепенно бледные остатки предрассветных сумерек расползлись по лесным чащобам, по укромным закоулкам дзотов и блиндажей - из-за дальней сопки за спиной вот-вот покажется малиновый срез солнца. Тишина, неподвижность: ни одна ветка не вздрогнет, ни один лист не шелохнется. Только на ртутной глади озера то там то здесь появляются бесшумные круги - рыба "плавится".
   Николай зевнул, потянулся до хруста и не заметил, как отяжелевшие веки сомкнулись сами собой.
   Коровин легонько толкнул его в бок:
   - Гляди-ка!
   Вздрогнувший Николай мотнул головой, отгоняя дремотную одурь. На той стороне озера, неподалеку от кривой сосны, чуть приметно пошевелился куст. Потом, после небольшой паузы, опять, но уже сильней, и возле куста, над бруствером, показалась голова финна.
   - Стреляй! - беспокойно засуетился Коровин, жарко дыша в самое ухо напрягшегося Николая.
   - Подожди, пускай побольше высунется.
   Солдат, однако, не высовывался, зато на некотором удалении от него из траншеи вылез другой солдат с полотенцем через плечо и начал медленно спускаться к воде.
   - Как на прогулке, гад! - выругался Коровин. - Стреляй же!
   - Не мешай!
   Подойдя к воде, финн широким взмахом кинул полотенце на ветку сваленного дерева, разделся до пояса и, присев, на корточки, начал плескаться.
   Николай перестал дышать и, как на учебных стрельбах, плавно нажал на пусковой крючок. Выстрел прозвучал со звонким раскатистым эхом.
   - Попал! - торжественно крикнул Коровин. - Мама моя родная, попал!.. Его вроде сзади подтолкнули - лицом плюхнулся в воду. Это же надо... Ну и молодец же ты, Ваня!
   А Николай не обрадовался и не огорчился: по телу его прошла нервная дрожь, и он, словно бы оправдываясь перед самим собой, успокаивающе подумал: "Тут ведь так, не я его, так он меня..."
   Подавив в себе мимолетное, совершенно ненужное и в данном случае даже вредное чувство жалости, он быстро перезарядил винтовку и вновь приготовился к стрельбе.
   - Думаешь, и второй появится?
   - Должен! Как же иначе-то?
   И действительно, вскоре из траншеи выбрался второй финн и, полусогнувшись, заторопился на выручку товарищу. Как только он наклонился над ним, Николай в то же мгновение выстрелил. Солдат выпрямился, немного постоял, словно раздумывая, что делать, и, взмахнув руками, упал.
   - И этот готов! - ликовал возбужденный Коровин. - Это да, это я понимаю - стрелок!
   - Не высовывайся! - дернул за плечо его Николай. - Думаешь у них нет снайперов?
   Он снял с головы Коровина каску и дулом винтовки приподнял ее над бруствером. Не прошло и минуты, как по каске, сделав в ней вмятину, цокнула пуля и, срикошетив, впилась в бревно облицовки траншеи.
   Побледневший Коровин ошалело потрогал вмятину и криво улыбнулся:
   - Ну и ну...
   - То-то же, - в тон ему поддакнул Николай и на ложе винтовки сделал две памятные отметины...
   17
   Будни позиционной войны - изо дня в день одно и то же: артиллерийские и ружейно-пулеметные перестрелки, гибель и ранение товарищей, ни на минуту не утихающая тоска по дому, по родным и близким, дележка махорки и уход за оружием, ожидание писем и обсуждение новостей, соленые анекдоты и мечты для многих несбыточные! - о жизни после победы...
   А над всеми этими мыслями и чувствами человека на войне, над вcеми его большими и малыми фронтовыми радостями и горестями - гнетущая неизвестность: что-то ожидает тебя через час или через сутки? Не последний ли раз ощущаешь тепло солнца или наслаждаешься солдатским сухарем?..
   Однажды ранним утром командир взвода приказал Николаю сдать свой участок обороны соседнему отделению, а людей немедленно перевести на левый фланг роты. В овальной ложбине непосредственно позади переднего края уже была собрана большая часть роты - человек около девяноста, - когда туда прибыл Николай со своими товарищами. Выстроив всех полукругом, командир роты иронически прищурил глаза с желтоватыми прожилками и по-свойски спросил:
   - Ну, христосики, надоело отсиживаться в дзотах и блиндажах? Что ж, пойду навстречу вашим пожеланиям - пущу вас на веселенькую прогулочку. - Он стер с лица выражение иронии. - Задача такова: после молниеносного артналета ворваться в траншеи противника, захватить пленных, документы и откатиться. Сигнал атаки - зеленая ракета, сигнал отхода - красная. - И опять перешел на первоначальный тон: - Довольны? Рады?
   - Лично я всю жизнь мечтал о такой неслыханной радости! - за всех ответил Коровин под невеселый смешок товарищей. Капитан тоже мимолетно улыбнулся и посмотрел на наручные часы.
   - Выступаем через тридцать семь минут. У старшины пополните боеприпасы и получите по двойной наркомовской. Поторопитесь, у нас времени в обрез!
   Николай отвел свое отделение к одинокой сосенке и с каким-то особым чувством оглядел каждого из девяти солдат. Все присмирели, посерьезнели, у всех думы были - и не могли не быть! - об одном и том же - о предстоящей разведке боем в условиях долговременной обороны.
   - Товарищи! - заговорил Николай, тщетно стараясь сохранить в голосе обычную, будничную тональность. - Не будем обманывать самих себя - не все вернемся оттуда... Но многое будет зависеть от нас самих. Мы должны действовать смело и решительно! Чтоб финны и опомниться не смогли, а мы уже у них в траншее... А второй приказ мой такой: раненых и убитых не оставлять! Ни под каким предлогом!.. Рядовой Коровин!
   - Я!
   - В случае чего... В общем, будешь моим заместителем...
   Перед тем как распустить строй, Николай еще и еще раз оглядел товарищей. В эти последние минуты перед боем, которые могут оказаться в чьей-то жизни и последними, ему хотелось сказать нечто важное, значительное. И не только по долгу командира, но и из простой человеческой потребности в душевном общении, по которому он порядком истосковался. Но времени было мало, и он ограничился фразой, которая выражала сокровенную, но едва ли осуществимую мечту каждого:
   - Желаю, дорогие товарищи, одного - встретиться после вылазки!..
   А вокруг - разгар предбоевой суеты: одни бойцы по-хозяйски заботливо запасались гранатами и патронами: другие делили водку, с покрякиванием "переливая ее в свою посуду" и закусывая "вторым фронтом" - американской консервированной колбасой, третьи уже выпили и, наскоро закусив, возились у пулеметов и противотанковых ружей. И там и сям натянутые шутки, незлобная перебранка по пустякам - в эти предбоевые минуты нервы у всех взвинчены до предела. Недаром говорят: страшна не сама смерть - страшно ее ожидание...
   В дележе водки Николай участия не принимал - свою порцию предложил разделить на всех.
   - За этот бесценный подарок, ясно-понятно, великое спасибо тебе, товарищ командир, - поблагодарил его Коровин, который с общего согласия взял на себя обязанности виночерпия. - Но скажи, пожалуйста, почему ты отворачиваешь нос от того, что храбрит сердце солдата?
   - Потому что храбрит оно по-дурному...
   - А я, между прочим, за это самое и обожаю ее, стервозу. Тяпнешь стакашек - и тогда тебе сам черт не брат!.. Так что давай наперед уговоримся: ты будешь отдавать мне свою порцию, а я тебе за то, что ни попросишь - не пожалею! Вот ей-ей! Лады?
   - Считай, что высокие договаривающиеся стороны пришли к соглашению, рассеянно сказал Николай, занятый своими мыслями. - А на сегодня просьба моя к тебе такая: не отставай от меня и не отбивайся.
   - Дык об чем разговор! - заверил Коровин, маленькими глотками словно бы смакуя, выпивая водку.
   ...До угловатой вилюжины финской траншеи с проволочным заграждением в три хода было метров четыреста сравнительно ровной, с легким подъемом, "ничейной" земли, обезображенной снарядами и минами. Перед колючей проволокой минное поле, в котором саперы с величайшими предосторожностями и потому незаметно для противника проделали два прохода, обозначив их веточками сосны.
   "Четыреста метров туда и четыреста оттуда под огнем!" - с содроганием подумал Николай, но когда шквал артналета на финский передний край начал стихать, а в небо взмыла зеленая ракета, он пружинисто выпрыгнул из траншеи и осипшим голосом подал команду: "Второе отделение - за мно-ой!" И уже будто не было ни раздирающих душу тревог, ни изводящего страха перед неизвестностью - все это как-то сразу и неожиданно отошло на второй план, уступив место тому главному, что требовал от него бескомпромиссный солдатский долг...
   Бежал Николай легко, не оглядываясь и почти не рассматривая испятнанную воронками землю, - ноги будто сами знали, где им лучше ступить.
   Первые пули просвистели над головой в тот момент, когда Николай был на проходе через наше минное поле. Сзади кто-то ойкнул. "Началось!" - подумал он, как о неизбежном, подавляя желание обернуться. Но он все же обернулся, когда полоснула вторая очередь. Товарищи бежали в десяти шагах от него, но не все - одного не было. Кого именно, не понял.
   - Не залегать! - скомандовал он, а сам упал, сбитый горячей волной близкого разрыва.
   Оглушенный и ошалелый, Николай несколько мгновений лежал неподвижно, потом, будто подхлестнутый, вскочил и, стреляя, опять ринулся вперед, к желтеющему глиной брустверу вражеской обороны. Свист, вой и грохот усиливались, вздрагивала земля, терзаемая взрывами, падали сраженные наповал и раненые, а Николай словно бы ничего этого не видел и не замечал, ничего не слышал и ни о чем другом не думал, кроме одного: вперед, вперед и вперед!
   Когда оказался возле вешек, обозначавших проход в финском минном поле, огонь из стрелкового оружия приутих, а снаряды и мины кромсали все живое теперь уже сравнительно далеко позади. Кто-то, кажется, Коровин, радостно закричал:
   - Финны драпают! Ур-ра-а!
   Выдернув предохранительную чеку гранаты, Николай широким взмахом метнул ее за бруствер и, когда она взорвалась, сам спрыгнул в траншею. Переведя дыхание, на несколько секунд прислонился к бревенчатой обшивке. За каждым изгибом траншеи, ожидая столкновений с финнами и не встречая их, Николай даже раздосадованно посожалел, что те отошли, уклонившись от рукопашной, этак и "языка" не захватить.
   В узком ответвлении, ведущем в дот, он все же увидел финна: стоя к нему спиной, тот колотил кого-то из наших. Николай кинулся на выручку товарища и с яростью обрушил на затылок врага удар прикладом...
   - Ваня, друг мой расхороший, да откуда ж тебя бог послал? - произнес Коровин, ошалевший от испуга и радости. Он криво улыбался, сплевывая кровь. - Один-то я разве ж одолел бы такого борова?
   Николай опять побежал, ища встречи с врагом и осматривая пустующие блиндажи и дзоты.
   Наверху, где-то совсем рядом, разорвался снаряд, за ним другой, третий... Николай догадался: противник бьет по своим покинутым траншеям. Стало ясно, что возвращение будет не менее опасным, чем рывок сюда...
   Красная ракета над расположением наших взвилась раньше, чем ожидал Николай. Он подал команду на отход, выбросил на бруствер немецкий автомат и ящик патронов к нему и сам выпрыгнул наверх. Но трофеи пришлось бросить, едва он миновал проход в минном поле: позади раздался взрыв, и кто-то приглушенно вскрикнул. Николай оглянулся. Возле неглубокой воронки лежал пулеметчик Кузнецов с оторванной ступней и беспомощно пытался встать. Николай не столько сквозь грохот боя услышал, сколько сердцем почувствовал, о чем умоляюще просил его раненый... Подскочив к пулеметчику, он подхватил его под мышки и сгоряча поволок, но тут же спохватился: а вдруг раненый истечет кровью?..
   Трясущимися руками Николай разорвал перевязочный пакет и, стараясь не глядеть на сахарно-белые острые раздробленные кости, туго перетянул изуродованную ногу выше колена. Вторым пакетом, взятым у самого раненого, наспех обмотал кровоточащую культю. Перед тем как осторожно взвалить Кузнецова себе на спину, одобряюще попросил:
   - Ну, друг, наберись терпения.
   Хрипя от натуги, он увалистым шагом понес стонущего пулеметчика сквозь взрывы и огонь.
   - Терпи, солдат, терпи, - подбадривал Николай не столько раненого, сколько самого себя. - Теперь уже недалеко...
   Где-то поблизости взметнул землю снаряд, и Кузнецов вдруг обмяк, притих, и сам Николай, вдохнувший порохового газа, надсадно закашлялся. Надо бы остановиться и прилечь, чтобы, хоть малость, передохнуть, но он боялся, что тогда и с места не стронется, Кузнецов же, как на грех, с каждым шагом тяжелел.
   Николай был почти у самого бруствера своей траншеи, когда под ногами захлопали разрывные пули. Он упал, выронив Кузнецова, и скатился в траншею. Дождавшись, когда пулемет смолкнет, он схватил товарища и осторожно опустил его в укрытие.
   - Вот мы и у себя, - проговорил он, в изнеможении опускаясь на корточки.
   Но Кузнецов уже не мог ни радоваться, ни огорчаться: с молодого красивого лица его уже сошло выражение предсмертных страданий - теперь оно было отчужденно-холодно, безразлично.