Сидельников Иван. Под чужим именем

   18
   "Домой", в блиндажи штрафной роты, возвратилась лишь треть бойцов и младших командиров, поднимавшихся в атаку. Из отделения Николая уцелел он сам, Коровин да еще два бойца. Все были угрюмы, неразговорчивы, злы. У Коровина время от времени подергивалась левая щека.
   - Чудно! И с чего бы, спрашивается, это? - с детской наивностью и кривой улыбкой удивлялся он, ощупывая свое бледное, осунувшееся лицо, на котором конопушки как будто потемнели. - И не контузило вроде бы, а поди ж ты - дергает и дергает... Ах, Ваня, как хорошо, что ты вовремя подоспел!.. Для меня ты теперь родней родного брата.
   Николай еще не совсем пришел в себя, вспоминая все перипетии вылазки, во время которой были добыты документы и "язык". "Язык" этот - белобрысый финн с серыми глазами - удивил тем, что был прикован цепью к пулемету. Поначалу это всех донельзя возмутило - вот, мол, до чего дошли, сволочи! но потом выяснилось, что этот был ярый шюцкоровец, который добровольно приковал себя к пулемету и поклялся умереть, но не отступить. Отступить он и в самом деле не отступил, а вот умереть у него духу не хватило. Охотно отвечая по-русски на вопросы, которые задавал ему капитан, то и дело спрашивал: "Меня расстреляют?.."
   Окровавленную гимнастерку и нательную трикотажную рубашку Николай старательно выстирал в ручейке и, встряхнув, повесил на куст рябины. А сам лег на солнцепеке, подложив под голову руки, и долго глядел в небо, по-весеннему чистое и прозрачное. Взбудораженные чувства его постепенно утихомиривались.
   Кряхтя и чертыхаясь, Коровин перочинным ножом открывал трофейную банку мясных консервов.
   - Угощайся, Ваня! - предложил он, когда наконец кое-как справился с крышкой.
   - Спасибо, что-то не хочется.
   - И от выпивона опять откажешься?
   - А разве у тебя есть?
   Коровин расплылся в довольной улыбке:
   - Я ж, как-никак, у противника в офицерской землянке побывал... Он проворно достал из вещмешка пузатую бутылку рома с яркой этикеткой, взболтнул ее и признался:
   - Когда отходили, все боялся, как бы ненароком не разбить... Подставляй-ка свою кружку!.. Тяпнем, Ваня, за то, чтоб счастье аж до самого конца войны от нас не отвернулось!
   Ром, тягучий, как сироп, разлился по всему телу успокоительным теплом, и Николай, пожевав волокнистое мясо, опять прилег. Будто девичья рука прядку волос любимого, ветерок нежно шевелил у самых глаз былинку незнакомой травы, напоминавшую степной пырей, а чуть поодаль молодая березка в траурном безмолвии опускала к земле свои нерасчесанные пряди. Пораженный, Николай резко поднялся на локте и, будто впервые после долгого забытья, с изумлением оглядел окружающий его мир.
   Только теперь, только вот в эту минуту внезапного озарения заметил он кудесницу весну. Она была повсюду: в воздухе, на воде озера, в лесу и на гнилом болоте. Все вокруг зеленело, по-северному скупо, но пестро цвело и пьяняще благоухало, все тянулось к солнцу. Даже прошлогодние воронки, в которых пламя разрыва выжгло все живое, - даже они обрастали игольчатыми ростками травы-муравы! И все, что до сих пор было с Николаем, все, что есть, и все, что его ожидает, - все это вдруг слилось в одно ощущение торжествующей неистребимости и неиссякаемости жизни.
   "Да, да, - думал он, - восторженно глядя на пчелу, которая озабоченно-деловито ползала по клейким сережкам березки, - что бы там ни было, а жизнь прекрасна и вечна. А личного счастья можно достичь лишь полной отдачей всех сил ума и сердца утверждению жизни на земле в ее высоком смысле и предназначении..."
   - Вань, а Вань, слышь, что ль? - словно бы откуда-то издалека дошел до его сознания голос товарища. - Подставляй-ка, говорю, кружку допивать будем.
   - Допивать - так допивать! - с веселой готовностью согласился Николай. - А знаешь, Митя, у меня ведь сегодня день особенный...
   - Думаешь, у тебя одного? - усмехнулся Коровин. - Кажется, вместе в пекле побывали...
   - Я не это имею в виду... Ровно год назад, Митя, я последний раз виделся с женой и ребятишками... И солнце тогда вот так же светило, только на душе у меня было совсем другое. В тот день, Митя, я первый раз предстал перед военным трибуналом...
   - Что ты говоришь? - удивился Коровин, перестав жевать, - а за что тебя судили-то?
   Николай не ответил, колеблясь: стоит ли до конца раскрываться? Не лучше ли снова замкнуться и до поры до времени жить в своем обособленном мире?..
   Да, да, конечно же, пока что рано раскрывать свою душу, отягощенную страшной тайной, которая не дает покоя ни днем ни ночью. Умом Николай понимал и сердцем чувствовал, что еще не настал тот желанный час, когда можно будет это сделать, не боясь возможных последствий, столь же непредсказуемых, сколько и опасных. Но теперь уже недалек он, тот час, если до него судьба штрафника, избранная им самим, не распорядится по-своему. Тогда уж он, живущий под чужим именем, унесет с собой свою тайну, и уже никто и никогда ее не раскроет.
   Нет, только не это, только не это!
   19
   К концу второго месяца пребывания на фронте Николай сделал еще две зарубки на ложе винтовки - в память об убитых врагах. Одного из них он подстрелил при несколько необычных обстоятельствах.
   Однажды, обходя по заданию капитана правый фланг обороны роты, увидел девушку-солдата с кудряшками на тонкой, почти детской шее. Маленькая, щупленькая, она стояла на снарядном ящике в хорошо замаскированном окопе и наблюдала за передним краем противника. Рядом со снайперской винтовкой на бруствере лежал букет диких цветов. Девушка не слышала, когда Николай подошел к ней, и он, разглядывая ее с чувством отцовской нежности и жалости, подумал: "Милая ты моя, да какие же ветры тебя-то сюда занесли? Разве ж по тебе это занятие?.."
   Нет, не хотел бы Николай, чтоб через шестнадцать-семнадцать лет его Валя вот так же стояла на снарядном ящике и рядом с букетом перед ней лежала бы снайперская винтовка. Лучше самому пять раз умереть, но не допустить такое!..
   Почувствовав на себе взгляд, девушка резко обернулась. Нежное, почти детское лицо, пухловатый рот и большие, сосредоточенные глаза, синие до неправдоподобности...
   - Здравствуй, сестричка!
   Девушка нахмурила тонкие брови и не без открытой ухмылки ответила:
   - Здравствуй, брат.
   Николай улыбнулся.
   - Я не из нахалов, так что не бойся.
   Девушка ему в ответ уязвленно:
   - А откуда ты взял, что я боюсь?..
   - Колючая ты.
   - Такой уродилась... И вообще, проваливай-ка ты отсюда подобру-поздорову, не мешай наблюдать за противником. Я снайпер...
   - Ого, как строго!.. А, между прочим, снайперскую тактику знаешь плохо.
   - Это почему же? - удивилась девушка, самолюбиво прикусив нижнюю губу.
   - Обзор отсюда не очень хороший. На твоем месте я бы оборудовал себе окоп вон под тем кустом.
   Тонкие брови девушки изогнулись в изумлении.
   - Позади своей траншеи?
   - Да, именно позади. Лишние полсотни метров для снайперской винтовки не играют никакой роли, зато дадут тебе огромные преимущества.
   Девушка пристально оглядела легкое возвышение, покрытое кустарником, и обрадованно воскликнула:
   - А и верно, оттуда передовая врага лучше просматривается!.. Но замаскироваться там труднее.
   - Зато надежнее... Ночью там и оборудуй свою огневую позицию.
   Уходя, Николай пожелал на прощанье:
   - Удачи тебе, синеглазая!
   - Спасибо... Только подожди, тут такое дело... Нужен совет... Видишь вон ту корявую сосенку?
   - Вижу,
   - Левее ее желтеет бруствер и торчит пень. Так вот, чуть правее этого пня часто появляются финны. В траншее, наверное, какое-то возвышение. Может, валун... Когда они проходят по нему, то высовываются чуть ли не по пояс. Но ненадолго: не успеешь прицелиться, а он, проклятый, глядишь, уже скрылся. Зло прямо берет...
   - Еще бы, - поддакнул Николай, иронически улыбаясь. - Ишь, какие несознательные... Нет бы встать во весь рост на бруствере и попозировать, а они прячутся... Вот и воюй с такими противниками!
   - Не смейтесь! - девушка опять прикусила губу, покраснев до кончиков ушей.
   Николай легонько отстранил ее и, не трогая винтовки, через линию прицела посмотрел на то место вражеской траншеи, где, по ее словам, появляются финны.
   - Вот почему не успеваешь выстрелить? У тебя же винтовка не закреплена!
   Он заострил ножом четыре колышка, вбил их попарно, крест-накрест, в землю и положил на них винтовку. Изменяя места соприкосновения колышков, устойчиво закрепил винтовку в положении, готовом к немедленной стрельбе по цели, которая появится в ожидаемом месте.
   - Теперь становись и жди... Только не зевай!
   - Теперь-то уж я дам им прикурить! - сказала она с той поспешной самоуверенностью, которая свойственна молодым, увлекающимся натурам. Пускай только покажутся.
   - Жалко у меня нет времени поглядеть, но после обеда я к тебе наведаюсь, ладно?
   - Приходи, убедишься...
   Возвратился он скорее, чем предполагал, - не терпелось узнать, действительно ли пойдут на пользу его советы синеглазому снайперу, у которого было много желания бить врага, но не было опыта.
   Девушка встретила его с виноватой улыбкой:
   - Промазала... Очень уж мало времени... Вот если бы его хоть на секунду остановить!..
   - Крикнула бы ему, глядишь, он бы и разинул рот, - пошутил Николай, и вдруг его осенила догадка: - А что если попытать сдвоенным выстрелом!
   - Как это?
   - Представь себе, идет финн, и вдруг у самого носа его свистнет пуля. Что он сделает?
   - Вздрогнет, конечно.
   - Правильно. Вздрогнет и непременно остановится. В это-то время и надо бить...
   - Но одному это невозможно.
   - Правильно. И я предлагаю поохотиться вдвоем. Не возражаешь?
   Они условились обо всем и стали ждать, стоя рядом. Светило нежаркое и невысокое заполярное солнце, текли над землей хмельные запахи лесов и лугов, разноголосо щебетали и посвистывали птахи, а мысли и чувства двух людей были поглощены главным делом войны, которое в обычных, мирных условиях называется убийством.
   В напряженной позе стоять тяжело, еще тяжелее неотрывно глядеть в одну точку - туда, где ненадолго должен показаться чужой солдат. Николай переминался с ноги на ногу, следя за девушкой. Она тоже время от времени встряхивает кудряшками, выбившимися из-под пилотки. И почему-то часто вздыхает. О чем она думает в эти минуты? Кого вспоминает?..
   Прошел час, прошел другой, а финн не появлялся. Николай уже подумал, что ему пора возвращаться в свое отделение, когда над бруствером вдруг показалась сперва голова солдата, а потом он и сам высунулся по пояс.
   В то же мгновение раздался выстрел девушки - пуля взметнула землю бруствера чуть впереди солдата. Финн замер, и теперь выстрелил Николай. Финн схватился рукой за плечо, покачался и рухнул.
   Девушка с чувством восхищения посмотрела на Николая.
   - И как это ты ловко придумал! Тебя бы хорошо инструктором на снайперские курсы... Хочешь, я напишу туда?
   - Нет, не хочу, - ответил Николай, разминая окаменевшие руки и ноги. Не забывай, я ведь - штрафник... Ну, будь здорова, синеглазая!
   20
   - Счастливчик ты, Косаренко, - сказал Коровин, когда узнал, чем закончилась очередная охота товарища. - С тебя теперь досрочно снимут судимость. Легко сказать - уже четверых врагов ухлопал!..
   - Это счастье и для тебя не под запретом.
   - Так-то оно так, да... А ведь ты, Ваня, плясать должен.
   - Чего это ради?
   - Письмо тебе. - Коровин достал из кармана гимнастерки треугольничек, основательно потертый на сгибах. - Вот оно.
   У Николая колыхнулось сердце, когда он увидел почерк братишки.
   В осторожных выражениях, тонкими намеками, понятными только им, братьям, Павел с недоумением и тревогой спрашивал, что произошло с Николаем, почему он воюет под чужой фамилией? Главное же - он сообщил такое, от чего в глазах Николая потемнело: старший брат, Константин, пропал без вести, а средний, Василий, тяжело ранен и, нет надежд, что останется жив...
   Николаю сделалось не по себе, он вышел из блиндажа и зашагал по траншее. Навстречу попались два солдата - он их не заметил, вверху завыла и разорвалась где-то поблизости мина, - он ее не услышал. Понурив голову, брел он, не ведая куда и зачем.
   По обеим сторонам траншеи, то там то здесь, иногда очень близко, рвались мины и снаряды, едва ли не над самой головой свистели пули, а ему хоть бы что. В ложбине, перед болотом, вышел из траншеи, лег под кустом ивы на мягкий настил мха и замер. Ни мыслей в голове, ни чувств в сердце полная отрешенность...
   Тут его и нашел Коровин, когда бой утих.
   - Вона, оказывается, ты где! - воскликнул он. - А я с ног сбился пропал, думаю, человек... Так, ясно-понятное дело, и капитану доложили... Что стряслось-то?
   - Ничего, - нехотя ответил Николай, поднимаясь.
   - Пойдем капитана порадуем.
   - Лучше в свою землянку...
   - Как хочешь, только он очень беспокоился за тебя. Надо, говорит, найти его хоть мертвого... А ты цел и невредим.
   В эту минуту Николай, хорошо знавший крутой характер командира роты, не хотел попадаться на глаза капитану, но, как назло, попался.
   - А, это ты объявился, пропащий? - сказал командир роты, останавливаясь. - Где же ты был во время перестрелки?
   - Там, - неопределенно махнул рукой Николай, избегая сурового взгляда капитана.
   - А как это прикажешь понимать?
   Николай глубоко вздохнул и признался:
   - И сам не знаю, товарищ капитан, как оно получилось, но только я вроде как бы уклонился от боя.
   - Почему "вроде как бы"? Самым позорным образом уклонился! - повысил голос капитан. - А я-то, грешным делом, собрался хлопотать о досрочном снятии с тебя судимости... Теперь, что ж, теперь вынужден буду ходатайствовать о другом, о твоем разжаловании в рядовые. За трусость!
   - Кому прикажете передать отделение? - спросил Николай, внутренне соглашаясь со справедливостью командирского решения: на его месте сам Николай поступил бы точно так же и никак иначе.
   Капитан ответил не сразу, о чем-то думая.
   - Командовать пока продолжай, - сказал он уже более мягко, хотя и предупредил: - Но гляди: еще раз струсишь - пеняй на себя - головы можешь не сносить! Это уж точно! Иди к своим бойцам!
   - Слушаюсь, товарищ капитан! - козырнул Николай.
   21
   В конце сентября сорок третьего года Ивана Дмитриевича Косаренко, как искупившего "вину" перед Родиной, из штрафной роты откомандировали в соседнюю дивизию для прохождения боевой службы на общих основаниях.
   Попав в обычную стрелковую роту, Николай попросил вручить ему ручной пулемет, сказав, что он им владеет хорошо и, стало быть, в бою может принести наибольшую пользу, ведя огонь по врагу именно из этого оружия. Два часа спустя, старательно почистив свое новое оружие, Николай с удовольствием выпустил из него по врагу первую, пробную очередь. Работой пулемета остался доволен: не подведет в трудную минуту боя.
   Итак, Николай Кравцов добился того, чего хотел, совершая рискованный побег из мест заключения, но ожидаемой радости не испытывал. Ни большой, ни малой.
   Нет, он нисколько не жалел о том, что бежал из Приуралья, где над головой ни пуль, ни снарядов, - мучительной была для него сама мысль о том, что, воюя под чужим именем, он будто крадет - у кого неизвестно свой священный гражданский долг - защиту Отечества. Мысль эта тяжким бременем давила на душу, не знающую покоя. На его глазах гибли люди, вполне мог погибнуть и сам Николай - война есть война, и он, кадровый военный, хорошо это понимает, не хотелось мириться с одним: гибелью под чужим именем. Именно поэтому в минуты особенно мучительных раздумий в разгоряченную голову его настойчиво лезла препакостная мыслишка: в тихий солнечный день - именно в тихий и в солнечный! - на глазах своих врагов выбраться на бруствер траншеи и во весь голос прокричать: "Товарищи мои дорогие, вы меня принимаете не за того, кто я есть на самом деле. Никакой я не рядовой Косаренко Иван Дмитриевич, а старший лейтенант Кравцов Николай Миронович, злостно опозоренный и безвинно пострадавший. Запомните: я - старший лейтенант Кравцов из Лепельского пехотного училища..." И пускай тогда вражеский снайпер, который, конечно же, возьмет его на мушку, нажимает на спусковую скобу винтовки - уж если погибать, так под своим именем.
   Другая же мысль, тревожная, хладнокровная, предохраняющая от скоропалительных решений и безрассудных поступков, - эта мысль требовала честного ответа на вопрос: а кому пойдет на пользу такая "красивая" смерть на миру? Кому?.. И почему ты должен уходить в небытие хотя и под своим именем, но не доказавшим свою невиновность?
   Нет, задуманное надо непременно довести до желанного конца, ради которого он уже претерпел столько мук и лишений и до которого теперь, в общем-то, не так уж и далеко. Свою судьбу Николай будет просить об одном: чтобы вражеская пуля раньше времени не нарушила его тщательно обдуманный, в главных пунктах уже осуществленный план восстановления своего доброго имени. Только бы не нарушила...
   Как-то вечером, лежа на бревенчатых нарах землянки, Николай при свете коптилки, сделанной из латунной гильзы сорокапятимиллиметрового снаряда, читал красноармейскую газету. Вести с фронтов были хорошие, ободряющие. Разгромив фашистские полчища на Курской дуге, наши войска на большом протяжении вышли к Днепру и на высоком правом берегу его захватили несколько плацдармов, важных для наступления по Правобережной Украине. По всему видно: чаша весов войны, в которой решались судьбы Родины, навсегда склонилась в нашу пользу.
   В одной из статей приводились слова Сталина о бережном отношении к человеку, высказанные им еще в предвоенные годы в открытом письме к комсомольскому пропагандисту из Курской области. Когда этого пропагандиста ретивые службисты стали притеснять, обвиняя его в мнимом отступничестве от политики партии, он, не будь дураком, взял да и написал Сталину. Так, мол, и так, дорогой товарищ Сталин, защитите незаслуженно обиженного, оградите от нападок. И Сталин защитил!
   Отложив газету, Николай задумчиво поглядел на колыхавшийся огонек коптилки и с затяжным вздохом подумал о том, что если бы товарищу Сталину каким-то образом стала известна его горемычная судьба, он, конечно же, заступился бы за него, восстановил справедливость. Но товарищ Сталин, к несчастью для Николая, никогда не узнает, как злые людишки исковеркали ему жизнь, ему, Кравцову Николаю Мироновичу. Никогда!
   А что если по примеру курского пропагандиста обратиться к нему за помощью?
   Но стоит ли? У Верховного Главнокомандующего и без него забот полный рот, - уместно ли, допустимо ли отвлекать его внимание своей личной обидой, даже и тяжкой, от неисчислимого множества проблем войны, которые он решает? Николай перестал бы уважать самого себя, если бы решился на такой в высшей степени неблаговидный поступок.
   Что же, однако, предпринять для выхода из тупика, в котором оказался? Что?..
   И все же Николай достал из вещевого мешка помятую тетрадку, карандаш и начал торопливо писать:
   "Москва, Кремль, товарищу Сталину.
   Дорогой Иосиф Виссарионович! К Вам обращается рядовой боец Красной Армии, фронтовик..."
   Но решимость его вдруг иссякла: о чем же можно просить Верховного Главнокомандующего, предварительно не объяснив, почему он, старший лейтенант Кравцов Николай Миронович, стал рядовым Косаренко Иваном Дмитриевичем? Но как это объяснишь, зная, что все письма с фронта непременно прочитывает военная цензура?
   Долго думал Николай, как быть, и наконец нашел выход: "Очень прошу вызвать меня в Москву. Я расскажу Вам обо всем том, что меня мучает и мешает в полную силу драться с фашистами. Поверьте мне, судьба моя очень непростая, но в душе я остался таким же, каким был, когда в кармане моей гимнастерки лежал партийный билет..."
   22
   Неустойчива, капризна северная погода. Утром во всю мощь светило солнце, и, казалось, ничто не предвещало ненастья, но в полдень небо вдруг заволокли низкие, тяжелые тучи, стал накрапывать мелкий, въедливый дождь, а к вечеру разбушевалась пурга.
   Наблюдая в амбразуру за обманчиво пустынным передним краем противника, искромсанным снарядами и минами, Николай подсчитывал, сколько дней письмо пробудет в пути. Как ему ни хотелось, чтоб оно возможно быстрей дошло до Москвы, - он трезво соглашался на двухнедельный срок. Что же касается ответа оттуда, то его ничто не может задержать - по правительственным каналам связи в одночасье долетит из Кремля до дзота Николая..
   И все-таки это ужасно долго - четырнадцать дней и ночей нетерпеливого ожидания... неизвестности! За это время здесь, на передней линии огня, могут произойти самые неожиданные, даже драматические события.
   Николай представил себе, как все в роте - да и не только в ней удивятся, когда узнают, что его, ручного пулеметчика, срочно вызывают в Москву... Он уже обдумывал, что скажет, когда Верховный Главнокомандующий, тронув пальцем усы, со скупой отеческой лаской спросит: "Так о чем же вы хотели сообщить мне, товарищ Косаренко?.." От этой мысли даже голова закружилась...
   Из лесных чащоб на тесные солдатские блиндажи и дзоты по фронтовой земле, обезображенной взрывами, расползались быстрые осенние сумерки.
   Начиналась северная фронтовая ночь - бесконечно длинная, полная опасностей и тревог. О чем только за эту ночь не передумает солдат, всматриваясь и вслушиваясь в темноту, о ком не вспомнит! Именно в эти томительные часы он особенно остро и глубоко сознает: дорога в родной дом, к старушке матери или к той, которой еще не сказал заветного слова, к жене, и детям, к любимому мирному труду, ко всему тому, что в совокупности составляет жизнь, - эта дорога для него лежит через муки и страдания, через кровь и смерть...
   Ветер шумел свирепо и грозно, безжалостно выдувая из дзота остатки тепла.
   Одетый, как и все, не по-зимнему - в солдатской шинели, которая, как известно, подбита рыбьим мехом, и в пилотке, Николай сильно продрог. Греясь, он несколько минут подпрыгивал и обхлопывал себя, потом на ощупь свернул папиросу, но в трофейной зажигалке кончился бензин. Эка досада! Разве что сходить к ближайшему соседу, до которого метров пятьдесят, если не больше, но тут же вспомнил: не положено покидать свой пост - мало ли что может случиться?
   И опять Николай смотрит в темноту, опять напрягает слух. По-прежнему ничего подозрительного. Над передним краем противника даже ракеты не взлетают - забились, наверное, финны, в блиндажи и дрыхнут. Слышен только шум ветра да жалобный писк расщепленного остатка сосны, искалеченной снарядом.
   Холодно, скучно, тоскливо.
   Вдруг в однообразном, убаюкивающем шуме ветра почудился какой-то едва уловимый скрежещущий звук, как будто кто-то поцарапал ногтем по пустой железной бочке. Насторожившись, Николай оглядел все видимое пространство перед колючей проволокой, но ничего подозрительного не заметил. А между тем странный звук повторился. Что за чертовщина?
   Возле одной из деревянных крестовин проволочного заграждения даже вроде бы какая-то тень мелькнула. Или это померещилось?..
   Все стало ясным, когда ветер на секунду-другую стих и до слуха Николая донесся раздраженный полушепот.
   Финны!
   Сдерживая нетерпение, Николай неспешно, будто на учебном стрельбище, еще и еще раз проверил, на месте ли запасные диски. И только после этого открыл огонь. Пулемет затрясся. Николай на миг отпустил гашетку, прислушиваясь: за колючей проволокой смятенные крики и стон.
   Как только диск закончился, Николай тотчас же вставил другой, и пулемет вновь заработал...
   С недалеким перелетом вдруг разорвалась мина. Вторая грохнула где-то поблизости, третья чуть левей и впереди бруствера. А через минуту мины стали рваться так часто и так близко, что содрогнулось двухнакатное перекрытие блиндажа и на Николая, присевшего на корточки, с потолка посыпалась тонкая струйка земли...
   На рассвете в сопровождении автоматчика и командира роты на огневую точку пришел комбат.
   - Ты, Косаренко, из-за чего тут шум поднимал? - спросил он Николая внешне грубоватым тоном, уже зная в общих чертах о причине ночной перепалки.
   - А убедитесь сами, товарищ капитан. - Николай показал на амбразуру.
   В проволочном заграждении были проделаны четыре прохода. Возле одного из них, рядом с обгоревшим пнем, одиноко торчал немецкий ручной пулемет и валялась каска, возле другого, на бруствере воронки, распластав руки, лежал убитый солдат. А дальше, по ходу отступления финнов, виднелись металлический патронный ящик, противогаз, плащ-накидка...
   - Ну, брат, здорово же ты их проучил! - похвалил комбат. - Четыре прохода... Не для одного отделения и даже не для взвода... Молодец, товарищ Косаренко!
   Расспросив о подробностях ночного боя, комбат на прощанье сказал:
   - Ну, герой, будь здоров!
   Оставшись один, Николай свернул самокрутку, но, вспомнив, что в зажигалке нет бензина, ругнул себя: не догадался у гостей попросить огоньку!
   С сожалением положив самокрутку за отворот пилотки, он устало потянулся, сладко зевнул. Подумав, что до завтрака можно вздремнуть - днем противник и носа не высовывает, он сел на патронный ящик, прислонился плечом к пихтовому стояку и блаженно закрыл налившиеся тяжестью веки. Засыпая, подумал: "Вот и прошла первая ночь после отправки письма..."
   Теперь он жил и воевал, подбадриваемый ожиданием вызова из Москвы, надеждой, что все будет хорошо, порушенная жизнь его скоро войдет в нормальное русло. Он считал дни и часы, оставшиеся, по его предположениям, до вызова, который все поставит на свои места - справедливость не может не восторжествовать, на то она и справедливость.
   23
   И дождался-таки своего Николай - его вызвали.
   Но не через две недели, как он рассчитывал, а гораздо раньше - на четвертый день.