Страница:
Я разговорился с Владимиром Васильевичем о тех местах, которые ждут меня впереди. Оказалось, что местный народ не очень-то склонен путешествовать на большие расстояния. Не слышал, чтобы кто-нибудь из местных ходил на лодке до Северобайкальска. По-моему, таких просто нет.
На веслах ходить здесь не принято: все гоняют на моторных лодках. А до Северобайкальска, если идти вдоль берега, километров 500 будет. Чтобы проделать этот путь на моторной лодке, потребуется прорва бензина, причем в пути заправиться негде. Можно это расстояние преодолеть на катере, но тогда земля между началом и концом пути окажется незамеченной и примет форму расстояния между пунктами А и В.
Кроме того, я не слышал и не видел, чтобы кто-нибудь в этом году плавал на лодке по Байкалу, во всяком случае вдоль северо-западного берега. На всем протяжении пути не встретил ни одного путешественника, кроме людей, которые просто приехали, походили вокруг того места, куда приехали, и вскоре уехали. Через море плыл я один.
Все море было моим, и я был неотъемлемой его составной частью. Весь мир казался мне тогда как чудесный божественный дар. Он, действительно, такой и есть. Поняв это, ничего другого не остается, как только подарить себя этому миру. В такие моменты у человека пропадает жалость к себе, это начало пути к свободе, пути в никуда, это странствие.
Владимир Васильевич с сыном лишь однажды ходил в направлении на север и прошел только полпути до Северобайкальска. Рассказал он мне много страшных историй, которые случились с ним во время путешествия. И я начал понимать, что путь впереди – это совсем не то, что у меня позади. Тайга дальше на север более дремучая и зверя дикого там тьма. Медведь в основном водится как раз на пути между Ольхоном и Северобайкальском. Особенно много его после поселка Онгурен. Те, кто ходил туда на лодке, рассказывали, что за день видели до десяти медведей, которые выходили на берег. Ночевать в палатке категорически не рекомендовали. Я почувствовал себя очень неуютно. Все, с кем удалось поговорить о местах, простирающихся отсюда на север, рассказывали одни только страсти и глядели в ту сторону со священным трепетом, как португальцы смотрели на океан в доколумбовые времена. При взгляде вдаль улыбка с лиц местных жителей сразу же сползала. Дополнительно о мрачном содержании северной земли сообщали названия на карте: только одно из них "мыс Покойники" чего стоит!
Никто не был уверен в благополучном исходе моего предприятия. Отсутствие у меня ружья, по общему убеждению, сводило шансы добраться до Северобайкальска практически к нулю. Но я даже и не пытался раздобыть огнестрельное оружие, потому что не чувствовал в себе силы убить живое существо. Особой смелости для этого не надо, и, конечно же, у меня достаточно воли, чтобы нажать на курок, но делать этого не хотел категорически. Я никого за свою жизнь не убил, слава Богу, если не считать несчастных рыб. Но их жизни мы, люди, обычно не учитываем. Наверное, неправильно.
Обзавестись ружьем – это вам не просто так. Это значит, что вы готовы убить. И нет разницы, для какой цели вам понадобится ружье – для самозащиты или для нападения. Главное то, что сам факт владения оружием порождает готовность убить. Для меня это равнозначно уже свершившемуся убийству. Я не хочу быть готовым убивать, поэтому не беру с собой ружья, несмотря на то, что безопасность моя от этого страдает. Это не голословное утверждение городского любителя природы, который, вооружившись религиозной догмой, сидя в теплой квартире, призывает таежный народ не убивать несчастных животных. Я не осуждаю людей, которые питаются собственноручно умерщвленными телами жителей планеты Земля – я просто сам не хочу и не буду так поступать. Мир всем тварям!
Когда вы пытаетесь что-нибудь совершить и это что-нибудь потребует от вас усилий воли, то в скором времени наступит переломный момент, и вы обязательно должны будете стать перед выбором: продолжать начатое или лучше не надо.
Именно такой момент у меня наступил. Этому послужил ряд объективных и субъективных причин. Страсти, которых наговорили про те места, куда нелегкая несет, не могли не повлиять на меня. Иначе и быть не могло, я все-таки вполне нормальный или по крайней мере не совсем ненормальный человек, чтобы пропустить мимо ушей те многочисленные предсказания моей погибели, которых наслушался вдоволь здесь, в Тажеранской степи. Сибиряки – народ неголословный, это видно сразу. Никто из них не пугал явно, передо мной просто выстраивали ряд объективных причин, объясняющих невероятность успешного завершения моего предприятия. Причин таких оказалось уж больно много и доводы звучали авторитетно и убедительно. Остаться равнодушным к этому может только крайне твердолобая личность. Я не такой.
Пальцы у меня так до конца и не заживали. Разболелся зуб, причем не кое как, а основательно и, по-хорошему, его надо было удалить. Если прижмет вдали от цивилизации, то придется это сделать самому с помощью плоскогубцев. Я прокрутил в уме кино, как примерно это будет выглядеть, и приготовился на всякий случай к самому худшему. На душе похолодело.
Все говорило о том, что лучше не идти дальше на север, и мой внутренний голос шептал об этом постоянно. Нашептывания эти довели меня до крайне напряженного состояния.
То, что меня ждало впереди, потеряло всяческий романтический настрой. Этим можно тешить себя в уюте городских квартир или находясь на природе в безопасной близости от благ цивилизации. Романтическое состояние можно поддерживать не очень продолжительно с помощью воли или за счет изначального запаса бодрости. Обычно недели или двух вполне достаточно, чтобы от него не осталось и следа даже у самого стойкого романтика.
Впереди я увидел совершенно дикую природу без чувства юмора и способности к жалости. Там было огромное нечто, гораздо страшней того, что мне виделось в Листвянке. На всем пятисоткилометровом участке дикой природы людей практически нет, особенно после Онгурен, и я запросто могу не встретить ни души на расстоянии в сто километров.
Я начал испытывать чувства, подобные тем, которые переполняли меня в момент, когда впервые собирался сигануть с большой горы на параплане. Я должен был сделать шаг и оказаться совсем один в чужом мире воздушной стихии. Что меня ждало тогда впереди, не знал. Но знал точно, что долго страсти продолжаться не будут, и уж по крайней мере к вечеру, когда спадет термическая активность, я точно где-нибудь приземлюсь. Но сейчас передо мной открывалась перспектива оторваться от привычного мира очень надолго, и на сколько точно, предсказать невозможно. Где-нибудь в середине пути мог задуть сильный встречный ветер, и я вынужден буду сидеть в тайге непонятно сколько. Да мало ли что вообще могло случиться? Перспектива оторваться от привычного мира надолго заставляет чувствовать себя очень необычно. Наше сознание, я думаю, не очень умное, и, по моим ощущениям, путает «надолго» и "навсегда". Путаница эта вводит организм в состояние особого возбуждения, испытать которое другим способом невозможно. Вначале это меня пугало, но позже понял, что нет на свете большей страсти, чем эта. Эта страсть есть основа любви мира целиком. Испытав однажды подобное, не захочется ничего более. Сейчас я не знаю, что мне с этим делать дальше.
Ночью видел сон, будто лезу по отвесной скале. Скала высоченная – внизу облака. Лезу непонятно зачем и все попытки сообразить, что я делаю, ни к чему в результате не приводят. Как будто какая-то стена непонимания воздвигнута в моем сознании, и нет возможности ни разрушить ее, ни обойти. Я лезу вверх, пальцы мои изодраны в кровь, но о том, чтобы наплевать на все, отпустить руки и полететь вниз, не помышляю. Мне вдруг показалось, что делаю очень важное дело, настолько важное, что даже не могу сказать о нем ничего конкретного.
Только смирился со своим тяжким и безрадостным положением скалолаза, как вдруг оказался на вершине горы. Вокруг была темень кромешная и я не совсем понимал, где верх, а где низ. Для отдыха присел и увидел перед собой гроб, в котором сам же и лежал, только бездыханный. Смотрю на самого себя в гробу и думаю о том, зачем человеку такая жизнь, которой я сейчас живу. А ведь знал другую жизнь, где есть много молодых женщин, вина, веселья и бытового счастья.
Пошел снег и стало холодно. Стихия разбушевалась. Надо было подумать о ночлеге. Рядом не было никакого укрытия, и ничего другого не оставалось, как только лечь на самого себя в гроб и прикрыть крышку. Я надеялся согреться, но вместо этого начал чувствовать прибавление в своем теле необычного холода, который проникал в меня не снаружи, как это обычно бывает, а изнутри. Вскоре заснул, а потом проснулся, открыл крышку гроба, увидел мир, и вдруг понял что-то важное и бессловесное.
Я проснулся по-настоящему. Владимир Васильевич пригласил на завтрак и накормил творогом, посетовав на то, что у него сбежала корова. Чувствуя себя в долгу перед гостеприимным хозяином, сразу же вызвался отправиться на поиски пропавшего животного.
Пошел искать корову, затерянную в необъятных просторах Тайжеранской степи. Сначала искал ее там, где она может быть, а после там, где ее быть не должно. После двухчасовых поисков корова не нашлась. Я залез на самую высокую сопку в ближайшей округе, обозначенной на карте как «762» и начал глядеть в степь, но уже без всякой надежды обнаружить пропажу. Мне вспомнился ночной сон. Странный он какой-то был, как будто на самом деле все произошло. И осадок после него на душе какой-то необычный и никуда не девается.
Мы привыкли связывать бесстрашие с доблестью и агрессивностью. Отважные в нашем понимании бывают только воины и герои. Отважные – да, но не бесстрашные, потому что преодолевают свой страх с помощью усилия воли и отвлечения внимания. Если взять за основу китайское понятие мироустройства через «Инь» и "Янь", то отвага – это янь, а бесстрашие – инь. «Инь» – неагрессивное состояние. Я не хочу быть героем. Я люблю "Инь".
Утром следующего дня меня поднял Владимир Васильевич и объявил, что на дворе хорошая погода, от чего я за те три дня пока у него гостил, отвык.
Вчера вечером проводил своих новых друзей: двух Сергеев, Иру и Олю. Напоследок ребята выпили по бутылке водки, сели за рули своих авто и умчались в Иркутск.
Как только снарядил лодку и приготовился отчалить, дунул сильный встречный ветер, но я все равно отвалил и взял курс на мыс Улирба, который находится на противоположной стороне залива Мухор. От него меня отделяло километра три, но чего они мне стоили! Я упирался изо всех сил в течении двух часов, и под конец начал опасаться за то, что не смогу догрести до берега и меня сдует назад на турбазу "Мандархан". Такого лучше не допускать: возвращаться – дурная примета. Все-таки удалось добраться до берега. Неподалеку стояла машина, а вокруг нее – рыболовецкий лагерь семейства иркутян.
По моему, я теперь безошибочно могу узнать иркутянина в любой толпе, конечно же, не среди негров, а среди внешне похожих людей. Иркутяне отличаются от всех значительно, в том числе и от сибиряков. Жители Новосибирска, например, совсем другие. Иркутяне более открыты душой и непосредственны в поведении. Они очень гордятся своим иркутским происхождением и любят мир, в котором живут. Объектов для любви здесь много. В Новосибирске, например, таких мест значительно меньше. Там все в основном влюблены в Академгородок, но это не любовь, а скорее увлечение. Любви достоин только Алтай, но он далеко, и жителям Новосибирска остается только любить всю Сибирь и мир вообще. Но это трудное занятие и не всем под силу. Есть там еще водохранилище под гордым названием "Обское море". Но все это не то, не для любви.
Иркутянам с природой повезло больше, от этого они более радостные. Благодушие от прелестей мира вокруг, видимо, передается по наследству и, кроме того, само по себе заразительно. Оккультисты говорят в таких случаях о существовании эгрегора – коллективной духовной сущности, который висит над отдельно взятым народом, живет за счет мыслей каждого члена общества и в ответ заставляет население думать и чувствовать себя определенным образом. Мощный эгрегор повис над Иркутской губернией, создавая на территории здоровую атмосферу всеобщего братства. Народ, который здесь живет, находится, как мне кажется, в наиболее правильном душевном состоянии.
Я находился в обществе иркутян. Ели вяленую рыбу и разговаривали о жизни. Мы подружились очень ненадолго – спустя час я уплыл. Слова, которые мы говорили, не запомнились – смысл их был совершенно второстепенным и представляли они из себя чистую условность. Но то, что не выразить словами осталось у меня в душе. Я вспоминаю эту короткую совсем, казалось бы обычную встречу и мне становится чертовски хорошо от того, что это со мной случилось.
Короткие встречи, разговоры ни о чем… Мы встретились как бы между прочим, даже не обменялись адресами. Мы обрадовались друг другу просто так, как будто сделали акварельный набросок. Мне всегда казалось, что на основании таких вот маленьких набросочков можно создать большую и важную картину. Я не понимал тогда, что нет надобности в такой картине совершенно. Вся моя жизнь – это куча этюдных набросков к картине, которую никогда не написать. Однажды, поняв это, я опечалился, но вскоре обрадовался. Стало хорошо на душе от того, что жизнь обладает удивительной легкостью этюдного наброска. Ощущение этой легкости просто чудесно, оно и сейчас со мной. Люблю так жить.
Поднялся на мыс Улирба и решил дождаться улучшения погоды, обозревая окрестности. Ничего не вышло – северный ветер слабеть не собирался. Так и не дождавшись улучшения погоды, отчалил и взял курс на поселок Сарма. Ветер был такой силы, что во время порывов меня даже сносило назад. Прижался к берегу – стало немного легче. Через три часа я окончательно выдохся. Сил хватило только на то, чтобы дотянуть до ближайшего удобного для стоянки места.
На берегу – народ: человек пять мужиков дремучего вида – явно не из города. Они перебирали сети, упаковывали вещи, сортировали пойманную рыбу и, по всей видимости, собирались скоро уехать. Неподалеку обосновались два семейных табора рыбаков-иркутян.
Только вытащил лодку на берег – подошел мужик. Выглядел он как авантюрист-золотоискатель из рассказов Джека Лондона. Лицо обветренное и обгоревшее на солнце до синевы, на голове – копна волос, похоже, не знавшая расчески, одет он во все брезентовое и заношенное до состояния "дальше некуда". Узнав откуда я и куда держу путь, он проникся уважением и позвал сходить на ближайший утес поглядеть на Байкал и поговорить о жизни вообще. Он был лесником и мне показалось странным то, что он до сих пор не насмотрелся на Байкал. Как можно прожить двадцать лет на одном и том же месте и не устать глядеть на пейзаж, каким бы прекрасным он не был?! Тем более, что виды окрестностей не представляли из себя нечто из ряда вон – ландшафт выглядел по-северному спокойным и, казалось, не годился для ежедневного восторга.
Как правило, от длительной жизни в глуши восприятие окружающей природы притупляется. Но Байкальский лесник Володя, похоже, был исключением из правила. Он скорее походил на туземца племени, обитающего около Ниагарского водопада. Это старый анекдот, но мне он нравится.
Этнографическая экспедиция обнаружила племя аборигенов, проживающих около Ниагарского водопада. У каждого члена племени было оттопырено одно ухо, а на лбу – вмятина. Этнографы озадачились. Секрет раскрылся с утра, когда они увидели аборигена, просыпающегося от шума водопада. Тот прикладывал ладонь к уху и удивлялся: Что это там шумит? Через мгновение он соображал, что это там шумит и, шлепая себя ладонью по лбу, произносил: "Так это же Ниагарский водопад!" И так каждое утро.
Я чувствовал себя членом научной экспедиции, которая обнаружила загадку природы под названием "Феномен стойкого удивления местному пейзажу у Байкальских аборигенов".
Мы взобрались с Володей на утес, уселись на него и начали глядеть на Байкал. Вдали виднелся могучий остров Ольхон, а перед ним, как на ладони, отлично просматривались два крохотных островка – Большой и Малый Тойнак, и чуть в стороне – остров Хубын. Володя без предварительной подготовки зарядил рассказ про всю свою жизнь.
Местный народ не перестает удивлять самобытностью, яркостью своих натур и непохожестью друг на друга. Все лесники на Байкале очень разные.
Володя родом из Крыма, но уехал оттуда так давно, что крымского у него ничего не осталось, кроме очень смутных воспоминаний, которые можно отнести к разряду формальных, и нет у него в душе тоски о покинутой родине. Для тоски в душе просто не остается свободного места – все оно занято восторгом от существования в сибирской глуши.
Володя – типичный байкальский информационный вампир. Он хочет узнать от меня сразу все и обо всем. Можно просто позавидовать его жизненному энтузиазму и страстному желанию познавать мир живой и неживой природы из рассказов первого встречного.
Я уже начал испытывать чувство вины перед гостеприимными сибиряками. Меня пригласили на ужин в семейный табор с Владимир Алексеевичем во главе.
Большинству людей, которых я встретил на Байкале, отчество не идет. Владимир же Алексеевич без отчества казался голым, несмотря на то, что возраста он был далеко не почтительного – всего лет 50.
Ели щучьи котлеты величиной с ладонь. Такой огромный размер видимо соответствует широте души сибиряков. От щучьих котлет хочется дышать полной грудью, и во всем теле чувствуется необычная легкость. Их можно съесть страшно много.
На следующий день погода лучше не стала. Вдобавок ко всему с северо-востока задул ветрюган. Ничего не оставалось, как только терпеть и ждать.
Владимир Алексеевич собрался съездить в поселок Сахюрта, в народе именуемый МРС, посадить на пароход, следующий до Иркутска, свою дочь и зятя. От делать нечего я поехал с ними. Разухабистая дорога, по которой ехали не достойна быть обозначенной на карте. Тем не менее ее можно увидеть даже на крупномасштабных картах и не потому, что она хороша, а потому, что другой нет.
Поселочек МРС имеет на редкость убогий вид. Красивое название Сахюрта никак не соответствует действительности, и народ в поисках гармонии назвал захолустье МРС.
Поселок на Байкале поселку рознь. Листвянку теоретически тоже можно окрестить дырой, но она создает в душе радужный фантом, а МРС заставляет только печалиться.
В МРСе есть довольно-таки большая по здешним меркам турбаза, которая своим внешним видом очень похожа на угрюмые бараки далекого курильского острова Шикотан. Она вполне может соревноваться с ними в мрачности. И если турбаза «Мандархан» кое-как соответствовала названию турбазы, то турбаза МРС – категорично нет. Видимо, сюда надо привозить туристов, которые собрались окончательно завязать с путешествиями. Эффект будет стопроцентный.
Вокруг барака-турбазы – хорошо размешанная сахюртовская грязь. Грязь ограждалась зачем-то забором, за которым располагались убогие частные домовладения сахюртовцев. В округе виднелись лишь лысые, с понурым видом, сопки Тайжеранской степи. Некуда было положить глаз, чтобы на душе сделалось чуть лучше, чем с похмелья.
Мне ужасно захотелось познакомиться с тем, кто додумался построить здесь турбазу. Если это шутка, то не очень удачная. Если – серьезно, то психика того человека может оказаться любопытной для изучения.
Люди с мрачным видом, под стать пейзажу, входили и выходили из барака.
"Наверное это туристы", – подумал я.
В застойные времена путевками на турбазу МРС профкомы, скорей всего, награждали тех, у кого слишком много дисциплинарных взысканий. Здесь, похоже, было что-то вроде ссылки. Но что делает народ освобожденной страны здесь и сейчас – непонятно. Сюда разве что стоит привезти жену, чтобы ускорить процесс развода.
Мы проводили родственников Владимир Алексеевича и вернулись в табор. Я начал изнывать от байкальской цивилизации, а душа стала рваться подальше в глушь, где не надо любоваться творениями рук человеческих.
Не вытерпев, решил отчалить вечером, очень надеясь, что ветер вскоре стихнет, и мне удастся до темноты обогнуть дельту Сармы и заночевать где-нибудь около мыса Хадарта. Я уже потерял надежду дождаться нормальной погоды, подозревая, что здесь ее никогда не бывает. Вот уже четыре дня подряд дует ветрище как раз оттуда, куда мне надо плыть.
Для преодоления самого гиблого места на Байкале я выбрал самый неподходящий момент. Зарядившись энтузиазмом, отправился в путь при сильном встречном ветре.
Курс на остров Хунук, расположенный напротив сарминской дельты. Огибая ее, надо стараться оставить слева по борту остров Хунук, чтобы не сесть на мель.
За два часа напряженного труда удалось преодолеть всего пару километров, и когда до острова осталось совсем немного, ветер еще усилился. Я остановился, несмотря на то, что продолжал налегать на весла изо всех сил. Почему-то в голове засела дурацкая мысль, что стоит только обогнуть остров Хунук, как все будет нормально.
В природе начали происходить невидимые изменения. Внутренностями я почувствовал неладное. Ситуация напоминала ту, которая сложилась у меня на выходе из Сенной Губы. Там тоже перед началом катаклизма я испытывал странное и очень похожее смятение чувств. Только решил повернуть назад, как тот час же началось: ветер поменял направление, и, набирая мощь, задул со стороны сарминского ущелья. И это еще ничего. Сарма начала издавать странные звуки низкой частоты. Ухом они не воспринимались, но тело ощущало их довольно отчетливо. Сделалось неуютно.
Из ущелья уже не дуло просто так. Оттуда как снаряды с гулом вылетали огромные массы воздуха. О приближении очередного порыва сообщал след на воде, состоящий из пены. Как только налетал очередной заряд, я падал грудью на наветренный борт, чтобы предотвратить переворот лодки. Но порывы начали усиливаться и я сообразил, что если буду заниматься балансировкой, то берег от этого ближе не станет. Опустил шверты, взялся за весла и через полчаса благополучно вернулся туда, откуда недавно отшвартовался.
Народ как-то странно начал смотреть на меня. Сразу я не обратил на это внимание, и только несколько позже узнал, что местные рыбаки гадали, сколько же я выпил перед тем, как отправиться в путь? На следующее утро один из них действительно подошел ко мне и вполне серьезно поинтересовался размером принятой дозы спиртного. Узнав, что я не пил, смерил меня подозрительным недоуменным взглядом: все ли у меня с головой в порядке? Похоже, что меня начали держать за психа по совокупности отличительных особенностей: без рации и ружья плыл я черт те куда в одиночку, да еще явно нарывался на неприятности, пытаясь передвигаться по морю во время атмосферного катаклизма.
Ветер неожиданно ослаб и Владимир Алексеевич попросил меня помочь поставить сеть. Загрузил Владимир Алексеевича вместе с его рыбацкими причиндалами, и мы поплыли в направлении острова Большой Тойнак.
Не прошло и получаса, как со стороны острова Ольхон на нас стала надвигаться страшная черная туча. Это была даже не туча, а настоящий небесный монстр, ничего подобного раньше не видел. У меня тут же возникла идея начать коллекционировать облака и тучи. Хорошее, должно быть, дело, и под стать строительству воздушных замков.
Сетку ставить нам сразу расхотелось и правильно, иначе бы несдобровать. Вернулись назад на базу и, как оказалось, очень вовремя.
Я стоял на берегу и как загипнотизированный смотрел на тучу, не смея шевельнуться. Она быстро выросла, и, загородив полнеба, начала издавать странные для тучи звуки, подобно тем, которые исходят от локомотива, когда тот громыхает по разбитой железнодорожной колее. Море под тучей сделалось белым, вода как будто кипела. Что происходит, сообразил только после того, как на голову свалилось несколько градин размером с куриное яйцо. Втянув зачем-то шею в плечи, я побежал в укрытие, под навес летней кухни.
Чудеса продолжались минут десять и неожиданно прекратились. Небо прояснилось, выглянуло солнце и стало играть лучами по разбросанным на берегу градинам, создавая впечатление о происшедшем, как о чем-то несерьезном. На душе потеплело и сделалось как-то по особенному покойно, как-будто только что проснулся, умылся и начал жить в самом счастливом дне в моей жизни. Захотелось улыбаться, и я улыбнулся.
Я бродил по степи, просто так расходуя лишнюю от безделья силу, как вдруг обнаружил, что хожу по исторической местности. Вокруг валялись камни, похожие на надгробные плиты. Мне вспомнилось детство, как я, пацан, в поисках кладов и просто таинственного раскапывал могилы на старом татарском кладбище недалеко от своего дома.
Неухоженные надгробья лежали на земле как попало. Это был могильник Хужир-Нугэ тысячелетней давности. Какого года выпуска именно те надгробья, около которых я стоял, сказать трудно – народ здесь жил непрерывно. Остатки поселений и захоронения в таких случаях многослойные. Разобраться непосвященному в них достаточно сложно. Я и не пытался. Не важна мне была дата выпуска плиты, на которую уселся, чтобы надежней ощутить древность.
На веслах ходить здесь не принято: все гоняют на моторных лодках. А до Северобайкальска, если идти вдоль берега, километров 500 будет. Чтобы проделать этот путь на моторной лодке, потребуется прорва бензина, причем в пути заправиться негде. Можно это расстояние преодолеть на катере, но тогда земля между началом и концом пути окажется незамеченной и примет форму расстояния между пунктами А и В.
Кроме того, я не слышал и не видел, чтобы кто-нибудь в этом году плавал на лодке по Байкалу, во всяком случае вдоль северо-западного берега. На всем протяжении пути не встретил ни одного путешественника, кроме людей, которые просто приехали, походили вокруг того места, куда приехали, и вскоре уехали. Через море плыл я один.
Все море было моим, и я был неотъемлемой его составной частью. Весь мир казался мне тогда как чудесный божественный дар. Он, действительно, такой и есть. Поняв это, ничего другого не остается, как только подарить себя этому миру. В такие моменты у человека пропадает жалость к себе, это начало пути к свободе, пути в никуда, это странствие.
Владимир Васильевич с сыном лишь однажды ходил в направлении на север и прошел только полпути до Северобайкальска. Рассказал он мне много страшных историй, которые случились с ним во время путешествия. И я начал понимать, что путь впереди – это совсем не то, что у меня позади. Тайга дальше на север более дремучая и зверя дикого там тьма. Медведь в основном водится как раз на пути между Ольхоном и Северобайкальском. Особенно много его после поселка Онгурен. Те, кто ходил туда на лодке, рассказывали, что за день видели до десяти медведей, которые выходили на берег. Ночевать в палатке категорически не рекомендовали. Я почувствовал себя очень неуютно. Все, с кем удалось поговорить о местах, простирающихся отсюда на север, рассказывали одни только страсти и глядели в ту сторону со священным трепетом, как португальцы смотрели на океан в доколумбовые времена. При взгляде вдаль улыбка с лиц местных жителей сразу же сползала. Дополнительно о мрачном содержании северной земли сообщали названия на карте: только одно из них "мыс Покойники" чего стоит!
Никто не был уверен в благополучном исходе моего предприятия. Отсутствие у меня ружья, по общему убеждению, сводило шансы добраться до Северобайкальска практически к нулю. Но я даже и не пытался раздобыть огнестрельное оружие, потому что не чувствовал в себе силы убить живое существо. Особой смелости для этого не надо, и, конечно же, у меня достаточно воли, чтобы нажать на курок, но делать этого не хотел категорически. Я никого за свою жизнь не убил, слава Богу, если не считать несчастных рыб. Но их жизни мы, люди, обычно не учитываем. Наверное, неправильно.
Обзавестись ружьем – это вам не просто так. Это значит, что вы готовы убить. И нет разницы, для какой цели вам понадобится ружье – для самозащиты или для нападения. Главное то, что сам факт владения оружием порождает готовность убить. Для меня это равнозначно уже свершившемуся убийству. Я не хочу быть готовым убивать, поэтому не беру с собой ружья, несмотря на то, что безопасность моя от этого страдает. Это не голословное утверждение городского любителя природы, который, вооружившись религиозной догмой, сидя в теплой квартире, призывает таежный народ не убивать несчастных животных. Я не осуждаю людей, которые питаются собственноручно умерщвленными телами жителей планеты Земля – я просто сам не хочу и не буду так поступать. Мир всем тварям!
Когда вы пытаетесь что-нибудь совершить и это что-нибудь потребует от вас усилий воли, то в скором времени наступит переломный момент, и вы обязательно должны будете стать перед выбором: продолжать начатое или лучше не надо.
Именно такой момент у меня наступил. Этому послужил ряд объективных и субъективных причин. Страсти, которых наговорили про те места, куда нелегкая несет, не могли не повлиять на меня. Иначе и быть не могло, я все-таки вполне нормальный или по крайней мере не совсем ненормальный человек, чтобы пропустить мимо ушей те многочисленные предсказания моей погибели, которых наслушался вдоволь здесь, в Тажеранской степи. Сибиряки – народ неголословный, это видно сразу. Никто из них не пугал явно, передо мной просто выстраивали ряд объективных причин, объясняющих невероятность успешного завершения моего предприятия. Причин таких оказалось уж больно много и доводы звучали авторитетно и убедительно. Остаться равнодушным к этому может только крайне твердолобая личность. Я не такой.
Пальцы у меня так до конца и не заживали. Разболелся зуб, причем не кое как, а основательно и, по-хорошему, его надо было удалить. Если прижмет вдали от цивилизации, то придется это сделать самому с помощью плоскогубцев. Я прокрутил в уме кино, как примерно это будет выглядеть, и приготовился на всякий случай к самому худшему. На душе похолодело.
Все говорило о том, что лучше не идти дальше на север, и мой внутренний голос шептал об этом постоянно. Нашептывания эти довели меня до крайне напряженного состояния.
То, что меня ждало впереди, потеряло всяческий романтический настрой. Этим можно тешить себя в уюте городских квартир или находясь на природе в безопасной близости от благ цивилизации. Романтическое состояние можно поддерживать не очень продолжительно с помощью воли или за счет изначального запаса бодрости. Обычно недели или двух вполне достаточно, чтобы от него не осталось и следа даже у самого стойкого романтика.
Впереди я увидел совершенно дикую природу без чувства юмора и способности к жалости. Там было огромное нечто, гораздо страшней того, что мне виделось в Листвянке. На всем пятисоткилометровом участке дикой природы людей практически нет, особенно после Онгурен, и я запросто могу не встретить ни души на расстоянии в сто километров.
Я начал испытывать чувства, подобные тем, которые переполняли меня в момент, когда впервые собирался сигануть с большой горы на параплане. Я должен был сделать шаг и оказаться совсем один в чужом мире воздушной стихии. Что меня ждало тогда впереди, не знал. Но знал точно, что долго страсти продолжаться не будут, и уж по крайней мере к вечеру, когда спадет термическая активность, я точно где-нибудь приземлюсь. Но сейчас передо мной открывалась перспектива оторваться от привычного мира очень надолго, и на сколько точно, предсказать невозможно. Где-нибудь в середине пути мог задуть сильный встречный ветер, и я вынужден буду сидеть в тайге непонятно сколько. Да мало ли что вообще могло случиться? Перспектива оторваться от привычного мира надолго заставляет чувствовать себя очень необычно. Наше сознание, я думаю, не очень умное, и, по моим ощущениям, путает «надолго» и "навсегда". Путаница эта вводит организм в состояние особого возбуждения, испытать которое другим способом невозможно. Вначале это меня пугало, но позже понял, что нет на свете большей страсти, чем эта. Эта страсть есть основа любви мира целиком. Испытав однажды подобное, не захочется ничего более. Сейчас я не знаю, что мне с этим делать дальше.
Ночью видел сон, будто лезу по отвесной скале. Скала высоченная – внизу облака. Лезу непонятно зачем и все попытки сообразить, что я делаю, ни к чему в результате не приводят. Как будто какая-то стена непонимания воздвигнута в моем сознании, и нет возможности ни разрушить ее, ни обойти. Я лезу вверх, пальцы мои изодраны в кровь, но о том, чтобы наплевать на все, отпустить руки и полететь вниз, не помышляю. Мне вдруг показалось, что делаю очень важное дело, настолько важное, что даже не могу сказать о нем ничего конкретного.
Только смирился со своим тяжким и безрадостным положением скалолаза, как вдруг оказался на вершине горы. Вокруг была темень кромешная и я не совсем понимал, где верх, а где низ. Для отдыха присел и увидел перед собой гроб, в котором сам же и лежал, только бездыханный. Смотрю на самого себя в гробу и думаю о том, зачем человеку такая жизнь, которой я сейчас живу. А ведь знал другую жизнь, где есть много молодых женщин, вина, веселья и бытового счастья.
Пошел снег и стало холодно. Стихия разбушевалась. Надо было подумать о ночлеге. Рядом не было никакого укрытия, и ничего другого не оставалось, как только лечь на самого себя в гроб и прикрыть крышку. Я надеялся согреться, но вместо этого начал чувствовать прибавление в своем теле необычного холода, который проникал в меня не снаружи, как это обычно бывает, а изнутри. Вскоре заснул, а потом проснулся, открыл крышку гроба, увидел мир, и вдруг понял что-то важное и бессловесное.
Я проснулся по-настоящему. Владимир Васильевич пригласил на завтрак и накормил творогом, посетовав на то, что у него сбежала корова. Чувствуя себя в долгу перед гостеприимным хозяином, сразу же вызвался отправиться на поиски пропавшего животного.
Пошел искать корову, затерянную в необъятных просторах Тайжеранской степи. Сначала искал ее там, где она может быть, а после там, где ее быть не должно. После двухчасовых поисков корова не нашлась. Я залез на самую высокую сопку в ближайшей округе, обозначенной на карте как «762» и начал глядеть в степь, но уже без всякой надежды обнаружить пропажу. Мне вспомнился ночной сон. Странный он какой-то был, как будто на самом деле все произошло. И осадок после него на душе какой-то необычный и никуда не девается.
Мы привыкли связывать бесстрашие с доблестью и агрессивностью. Отважные в нашем понимании бывают только воины и герои. Отважные – да, но не бесстрашные, потому что преодолевают свой страх с помощью усилия воли и отвлечения внимания. Если взять за основу китайское понятие мироустройства через «Инь» и "Янь", то отвага – это янь, а бесстрашие – инь. «Инь» – неагрессивное состояние. Я не хочу быть героем. Я люблю "Инь".
Утром следующего дня меня поднял Владимир Васильевич и объявил, что на дворе хорошая погода, от чего я за те три дня пока у него гостил, отвык.
Вчера вечером проводил своих новых друзей: двух Сергеев, Иру и Олю. Напоследок ребята выпили по бутылке водки, сели за рули своих авто и умчались в Иркутск.
Как только снарядил лодку и приготовился отчалить, дунул сильный встречный ветер, но я все равно отвалил и взял курс на мыс Улирба, который находится на противоположной стороне залива Мухор. От него меня отделяло километра три, но чего они мне стоили! Я упирался изо всех сил в течении двух часов, и под конец начал опасаться за то, что не смогу догрести до берега и меня сдует назад на турбазу "Мандархан". Такого лучше не допускать: возвращаться – дурная примета. Все-таки удалось добраться до берега. Неподалеку стояла машина, а вокруг нее – рыболовецкий лагерь семейства иркутян.
По моему, я теперь безошибочно могу узнать иркутянина в любой толпе, конечно же, не среди негров, а среди внешне похожих людей. Иркутяне отличаются от всех значительно, в том числе и от сибиряков. Жители Новосибирска, например, совсем другие. Иркутяне более открыты душой и непосредственны в поведении. Они очень гордятся своим иркутским происхождением и любят мир, в котором живут. Объектов для любви здесь много. В Новосибирске, например, таких мест значительно меньше. Там все в основном влюблены в Академгородок, но это не любовь, а скорее увлечение. Любви достоин только Алтай, но он далеко, и жителям Новосибирска остается только любить всю Сибирь и мир вообще. Но это трудное занятие и не всем под силу. Есть там еще водохранилище под гордым названием "Обское море". Но все это не то, не для любви.
Иркутянам с природой повезло больше, от этого они более радостные. Благодушие от прелестей мира вокруг, видимо, передается по наследству и, кроме того, само по себе заразительно. Оккультисты говорят в таких случаях о существовании эгрегора – коллективной духовной сущности, который висит над отдельно взятым народом, живет за счет мыслей каждого члена общества и в ответ заставляет население думать и чувствовать себя определенным образом. Мощный эгрегор повис над Иркутской губернией, создавая на территории здоровую атмосферу всеобщего братства. Народ, который здесь живет, находится, как мне кажется, в наиболее правильном душевном состоянии.
Я находился в обществе иркутян. Ели вяленую рыбу и разговаривали о жизни. Мы подружились очень ненадолго – спустя час я уплыл. Слова, которые мы говорили, не запомнились – смысл их был совершенно второстепенным и представляли они из себя чистую условность. Но то, что не выразить словами осталось у меня в душе. Я вспоминаю эту короткую совсем, казалось бы обычную встречу и мне становится чертовски хорошо от того, что это со мной случилось.
Короткие встречи, разговоры ни о чем… Мы встретились как бы между прочим, даже не обменялись адресами. Мы обрадовались друг другу просто так, как будто сделали акварельный набросок. Мне всегда казалось, что на основании таких вот маленьких набросочков можно создать большую и важную картину. Я не понимал тогда, что нет надобности в такой картине совершенно. Вся моя жизнь – это куча этюдных набросков к картине, которую никогда не написать. Однажды, поняв это, я опечалился, но вскоре обрадовался. Стало хорошо на душе от того, что жизнь обладает удивительной легкостью этюдного наброска. Ощущение этой легкости просто чудесно, оно и сейчас со мной. Люблю так жить.
Поднялся на мыс Улирба и решил дождаться улучшения погоды, обозревая окрестности. Ничего не вышло – северный ветер слабеть не собирался. Так и не дождавшись улучшения погоды, отчалил и взял курс на поселок Сарма. Ветер был такой силы, что во время порывов меня даже сносило назад. Прижался к берегу – стало немного легче. Через три часа я окончательно выдохся. Сил хватило только на то, чтобы дотянуть до ближайшего удобного для стоянки места.
На берегу – народ: человек пять мужиков дремучего вида – явно не из города. Они перебирали сети, упаковывали вещи, сортировали пойманную рыбу и, по всей видимости, собирались скоро уехать. Неподалеку обосновались два семейных табора рыбаков-иркутян.
Только вытащил лодку на берег – подошел мужик. Выглядел он как авантюрист-золотоискатель из рассказов Джека Лондона. Лицо обветренное и обгоревшее на солнце до синевы, на голове – копна волос, похоже, не знавшая расчески, одет он во все брезентовое и заношенное до состояния "дальше некуда". Узнав откуда я и куда держу путь, он проникся уважением и позвал сходить на ближайший утес поглядеть на Байкал и поговорить о жизни вообще. Он был лесником и мне показалось странным то, что он до сих пор не насмотрелся на Байкал. Как можно прожить двадцать лет на одном и том же месте и не устать глядеть на пейзаж, каким бы прекрасным он не был?! Тем более, что виды окрестностей не представляли из себя нечто из ряда вон – ландшафт выглядел по-северному спокойным и, казалось, не годился для ежедневного восторга.
Как правило, от длительной жизни в глуши восприятие окружающей природы притупляется. Но Байкальский лесник Володя, похоже, был исключением из правила. Он скорее походил на туземца племени, обитающего около Ниагарского водопада. Это старый анекдот, но мне он нравится.
Этнографическая экспедиция обнаружила племя аборигенов, проживающих около Ниагарского водопада. У каждого члена племени было оттопырено одно ухо, а на лбу – вмятина. Этнографы озадачились. Секрет раскрылся с утра, когда они увидели аборигена, просыпающегося от шума водопада. Тот прикладывал ладонь к уху и удивлялся: Что это там шумит? Через мгновение он соображал, что это там шумит и, шлепая себя ладонью по лбу, произносил: "Так это же Ниагарский водопад!" И так каждое утро.
Я чувствовал себя членом научной экспедиции, которая обнаружила загадку природы под названием "Феномен стойкого удивления местному пейзажу у Байкальских аборигенов".
Мы взобрались с Володей на утес, уселись на него и начали глядеть на Байкал. Вдали виднелся могучий остров Ольхон, а перед ним, как на ладони, отлично просматривались два крохотных островка – Большой и Малый Тойнак, и чуть в стороне – остров Хубын. Володя без предварительной подготовки зарядил рассказ про всю свою жизнь.
Местный народ не перестает удивлять самобытностью, яркостью своих натур и непохожестью друг на друга. Все лесники на Байкале очень разные.
Володя родом из Крыма, но уехал оттуда так давно, что крымского у него ничего не осталось, кроме очень смутных воспоминаний, которые можно отнести к разряду формальных, и нет у него в душе тоски о покинутой родине. Для тоски в душе просто не остается свободного места – все оно занято восторгом от существования в сибирской глуши.
Володя – типичный байкальский информационный вампир. Он хочет узнать от меня сразу все и обо всем. Можно просто позавидовать его жизненному энтузиазму и страстному желанию познавать мир живой и неживой природы из рассказов первого встречного.
Я уже начал испытывать чувство вины перед гостеприимными сибиряками. Меня пригласили на ужин в семейный табор с Владимир Алексеевичем во главе.
Большинству людей, которых я встретил на Байкале, отчество не идет. Владимир же Алексеевич без отчества казался голым, несмотря на то, что возраста он был далеко не почтительного – всего лет 50.
Ели щучьи котлеты величиной с ладонь. Такой огромный размер видимо соответствует широте души сибиряков. От щучьих котлет хочется дышать полной грудью, и во всем теле чувствуется необычная легкость. Их можно съесть страшно много.
На следующий день погода лучше не стала. Вдобавок ко всему с северо-востока задул ветрюган. Ничего не оставалось, как только терпеть и ждать.
Владимир Алексеевич собрался съездить в поселок Сахюрта, в народе именуемый МРС, посадить на пароход, следующий до Иркутска, свою дочь и зятя. От делать нечего я поехал с ними. Разухабистая дорога, по которой ехали не достойна быть обозначенной на карте. Тем не менее ее можно увидеть даже на крупномасштабных картах и не потому, что она хороша, а потому, что другой нет.
Поселочек МРС имеет на редкость убогий вид. Красивое название Сахюрта никак не соответствует действительности, и народ в поисках гармонии назвал захолустье МРС.
Поселок на Байкале поселку рознь. Листвянку теоретически тоже можно окрестить дырой, но она создает в душе радужный фантом, а МРС заставляет только печалиться.
В МРСе есть довольно-таки большая по здешним меркам турбаза, которая своим внешним видом очень похожа на угрюмые бараки далекого курильского острова Шикотан. Она вполне может соревноваться с ними в мрачности. И если турбаза «Мандархан» кое-как соответствовала названию турбазы, то турбаза МРС – категорично нет. Видимо, сюда надо привозить туристов, которые собрались окончательно завязать с путешествиями. Эффект будет стопроцентный.
Вокруг барака-турбазы – хорошо размешанная сахюртовская грязь. Грязь ограждалась зачем-то забором, за которым располагались убогие частные домовладения сахюртовцев. В округе виднелись лишь лысые, с понурым видом, сопки Тайжеранской степи. Некуда было положить глаз, чтобы на душе сделалось чуть лучше, чем с похмелья.
Мне ужасно захотелось познакомиться с тем, кто додумался построить здесь турбазу. Если это шутка, то не очень удачная. Если – серьезно, то психика того человека может оказаться любопытной для изучения.
Люди с мрачным видом, под стать пейзажу, входили и выходили из барака.
"Наверное это туристы", – подумал я.
В застойные времена путевками на турбазу МРС профкомы, скорей всего, награждали тех, у кого слишком много дисциплинарных взысканий. Здесь, похоже, было что-то вроде ссылки. Но что делает народ освобожденной страны здесь и сейчас – непонятно. Сюда разве что стоит привезти жену, чтобы ускорить процесс развода.
Мы проводили родственников Владимир Алексеевича и вернулись в табор. Я начал изнывать от байкальской цивилизации, а душа стала рваться подальше в глушь, где не надо любоваться творениями рук человеческих.
Не вытерпев, решил отчалить вечером, очень надеясь, что ветер вскоре стихнет, и мне удастся до темноты обогнуть дельту Сармы и заночевать где-нибудь около мыса Хадарта. Я уже потерял надежду дождаться нормальной погоды, подозревая, что здесь ее никогда не бывает. Вот уже четыре дня подряд дует ветрище как раз оттуда, куда мне надо плыть.
Для преодоления самого гиблого места на Байкале я выбрал самый неподходящий момент. Зарядившись энтузиазмом, отправился в путь при сильном встречном ветре.
Курс на остров Хунук, расположенный напротив сарминской дельты. Огибая ее, надо стараться оставить слева по борту остров Хунук, чтобы не сесть на мель.
За два часа напряженного труда удалось преодолеть всего пару километров, и когда до острова осталось совсем немного, ветер еще усилился. Я остановился, несмотря на то, что продолжал налегать на весла изо всех сил. Почему-то в голове засела дурацкая мысль, что стоит только обогнуть остров Хунук, как все будет нормально.
В природе начали происходить невидимые изменения. Внутренностями я почувствовал неладное. Ситуация напоминала ту, которая сложилась у меня на выходе из Сенной Губы. Там тоже перед началом катаклизма я испытывал странное и очень похожее смятение чувств. Только решил повернуть назад, как тот час же началось: ветер поменял направление, и, набирая мощь, задул со стороны сарминского ущелья. И это еще ничего. Сарма начала издавать странные звуки низкой частоты. Ухом они не воспринимались, но тело ощущало их довольно отчетливо. Сделалось неуютно.
Из ущелья уже не дуло просто так. Оттуда как снаряды с гулом вылетали огромные массы воздуха. О приближении очередного порыва сообщал след на воде, состоящий из пены. Как только налетал очередной заряд, я падал грудью на наветренный борт, чтобы предотвратить переворот лодки. Но порывы начали усиливаться и я сообразил, что если буду заниматься балансировкой, то берег от этого ближе не станет. Опустил шверты, взялся за весла и через полчаса благополучно вернулся туда, откуда недавно отшвартовался.
Народ как-то странно начал смотреть на меня. Сразу я не обратил на это внимание, и только несколько позже узнал, что местные рыбаки гадали, сколько же я выпил перед тем, как отправиться в путь? На следующее утро один из них действительно подошел ко мне и вполне серьезно поинтересовался размером принятой дозы спиртного. Узнав, что я не пил, смерил меня подозрительным недоуменным взглядом: все ли у меня с головой в порядке? Похоже, что меня начали держать за психа по совокупности отличительных особенностей: без рации и ружья плыл я черт те куда в одиночку, да еще явно нарывался на неприятности, пытаясь передвигаться по морю во время атмосферного катаклизма.
Ветер неожиданно ослаб и Владимир Алексеевич попросил меня помочь поставить сеть. Загрузил Владимир Алексеевича вместе с его рыбацкими причиндалами, и мы поплыли в направлении острова Большой Тойнак.
Не прошло и получаса, как со стороны острова Ольхон на нас стала надвигаться страшная черная туча. Это была даже не туча, а настоящий небесный монстр, ничего подобного раньше не видел. У меня тут же возникла идея начать коллекционировать облака и тучи. Хорошее, должно быть, дело, и под стать строительству воздушных замков.
Сетку ставить нам сразу расхотелось и правильно, иначе бы несдобровать. Вернулись назад на базу и, как оказалось, очень вовремя.
Я стоял на берегу и как загипнотизированный смотрел на тучу, не смея шевельнуться. Она быстро выросла, и, загородив полнеба, начала издавать странные для тучи звуки, подобно тем, которые исходят от локомотива, когда тот громыхает по разбитой железнодорожной колее. Море под тучей сделалось белым, вода как будто кипела. Что происходит, сообразил только после того, как на голову свалилось несколько градин размером с куриное яйцо. Втянув зачем-то шею в плечи, я побежал в укрытие, под навес летней кухни.
Чудеса продолжались минут десять и неожиданно прекратились. Небо прояснилось, выглянуло солнце и стало играть лучами по разбросанным на берегу градинам, создавая впечатление о происшедшем, как о чем-то несерьезном. На душе потеплело и сделалось как-то по особенному покойно, как-будто только что проснулся, умылся и начал жить в самом счастливом дне в моей жизни. Захотелось улыбаться, и я улыбнулся.
Я бродил по степи, просто так расходуя лишнюю от безделья силу, как вдруг обнаружил, что хожу по исторической местности. Вокруг валялись камни, похожие на надгробные плиты. Мне вспомнилось детство, как я, пацан, в поисках кладов и просто таинственного раскапывал могилы на старом татарском кладбище недалеко от своего дома.
Неухоженные надгробья лежали на земле как попало. Это был могильник Хужир-Нугэ тысячелетней давности. Какого года выпуска именно те надгробья, около которых я стоял, сказать трудно – народ здесь жил непрерывно. Остатки поселений и захоронения в таких случаях многослойные. Разобраться непосвященному в них достаточно сложно. Я и не пытался. Не важна мне была дата выпуска плиты, на которую уселся, чтобы надежней ощутить древность.