Страница:
Такова, например, теория Серги (Sergi), который в своей книжке, озаглавленной Psicosi epidemica, развил совершенно самостоятельно неизвестные ему теории Тарда.
Серги, целиком воспроизводя Тарда, имеет однако перед ним то преимущество, что не останавливается над обобщениями, и что ему неизвестна нерешительность французского философа; он более ясно и более точным образом излагает то, что можно назвать физическим основанием внушения. Вот почему я считаю полезным привести здесь его собственные слова.
"Душа, — говорит он, — это общий вид активности, тождественный всякой другой без исключения органической активности. Всякий, имеющий понятие об этого рода активности, знает, что деятельность органической ткани возбуждается только при помощи раздражителей. Когда последняя возбуждена каким-нибудь внешним агентом, то она обнаруживает деятельность, пропорциональную природе и силе возбудителя.
Примером может нам служить мускульная ткань: в самом деле, мы видим, что мускулы сокращаются только тогда, когда какой-нибудь внешний деятель пробуждает в них эту способность. Это происходит, благодаря находящейся в них душе; но в последней нет ничего самопроизвольного, ничего автономного: она проявляет активность, когда её возбуждают, и это проявление вполне зависит от природы возбудителей.
Я нахожу восприимчивостью — способность принимать извне впечатления и рефлексом — способность обнаруживать возбуждённую активность, сообразно с полученными впечатлениями. Оба эти условия могут соединиться в один основной закон души — рефлекторную восприимчивость.
Уже долгое время некоторые психиатры занимаются явлениями внушения во время гипноза и думают, что это явление бывает вообще тогда, когда объекты их исследования находятся в гипнотическом сне. Они не заметили, что так называемое ими внушение является весьма резким проявлением основных элементов души, что это — восприимчивость, доходящая до болезненности, благодаря которой явления принимают весьма резкую форму и делаются более очевидными, чем в нормальном состоянии. Гипнотическое внушение открывает только те состояния, к которым душа предрасположена, её основные условия, по которым она действует. Внушение сводится таким образом на вышесказанную восприимчивость, которая в свою очередь сводится к основному закону организма, что последний может быть приведён в действие только от полученных стимулов".
Таким образом, по Серги и Тарду, всякая идея, всякое душевное движение индивида — не что иное, как рефлекс на полученный извне импульс. Итак, всякий движется, действует, думает только благодаря некоторому внушению, которое может возникнуть от рассматривания известного предмета, от произнесённого перед нами слова или звука, от какого бы то ни было движения, произведённого вне нашего организма. Это внушение может распространиться или только на одного индивида, или на нескольких, или даже на большое число лиц; оно может распространиться подобно настоящей эпидемии, далеко в обществе, оставляя одного совершенно свободным от своего влияния, других — слегка задетыми, третьих — поражёнными весьма сильно. В последнем случае явления, которые оно производит, как бы они ни были странны или ужасны, являются самой высокой степенью, более резким выражением простого, непременного явления внушения, представляющего первую причину всякого психологического явления. Варьирует только интенсивность явления, природа же его — всегда одна и та же.
Благодаря этому удачному выводу, Тард и Серги явление подражания, наблюдаемое у большого числа людей, сводят на менее резкое явление подражания, свойственное отдельному лицу; эпидемическое подражание они приравнивают подражанию спорадическому и объясняют как то, так и другое внушением, причину и основные свойства которого они объясняют тут же.
Мы видим, что эта теория подтверждается всеми формами и видами человеческой деятельности.
Кто станет утверждать, смотря на отношения между наставником и учеником и на подражание последнего первому, — основанное на симпатии и на бессознательном и инстинктивном удивлении, — что в них не проглядывает внушение? Кто в состоянии отвергать, что эти отношения, возникшие первоначально между двумя лицами, представляют из себя примитивную форму, зародыш того внушения, которое может возникнуть позднее между одним и многими, между главою научного, политического или религиозного учения и его учениками, адептами, единоверцами? Кому непонятно, что такого рода эпидемическое внушение — высшая степень первоначального единичного внушения.
Всякий вынужден согласиться, что подобное эпидемическое внушение может сделаться больше как по интенсивности, так и по распространённости, если этому благоприятствуют условия места и характер лиц, от которых оно исходит и на которых оно действует.
Убеждения некоторых политических и религиозных сект доходят подчас до того, что обращаются в настоящее эпидемическое сумасшествие. Начиная от древних арабских и индийских дервишей до демономаньяков средних веков, которых последние остатки встречаются ещё и теперь в Италии; от кликуш, перфекционистов, шекеров Северной Америки до штундистов, шелапутов и скопцов России; от народных масс, ведомых Иудой Голонитом и Теудой, предшествующих возникновению христианства, до тех, которые предшествовали возрождению Германии, — во всём этом мы имеем бесконечное разнообразие нравственных эпидемий, эпидемических психозов, которые сначала поражают нас совершающимися благодаря им жестокостями и гнусностями, но которые, будучи исследованы, представляют из себя в сущности болезненное преувеличение акта внушения, являющегося самым всеобщим законом социального мира.
Подобно тому, как, говоря о нормальной жизни, мы можем от влияния (suggestion) одного индивида на другого, учителя на ученика, сильного на слабого и т. д., поднятые до влияния одного лица на целую толпу, до влияния гения мысли или чувства на всех своих современников, главы секты на её членов, — точно также, говоря о болезненном случае, можно от влияния одного сумасшедшего на другого сумасшедшего же подняться до влияния сумасшедшего на всех его окружающих.
Последнее служит доказательством не только того, что патология управляется теми же законами, что и физиология, но и того, что внушение — универсально.
Легран Дюсоль прекрасно описал сумасшествие вдвоём; эта странная форма умопомешательства происходит от того влияния, которое оказывает помешанный на индивида, склонного конечно к такого рода болезни, который мало-помалу теряет рассудок и получает ту же форму помешательства, что и его подстрекатель.
С этого времени между такими двумя личностями появляется известного рода зависимость; один господствует над другим; последний представляет из себя эхо первого: он делает то, что делает первый, и сила его подражания до того велика, что подчас он видит те же галлюцинации, что и его товарищ.
От этого умопомешательства вдвоём (представляющего в болезненном виде то же, что и влияние учителя на ученика, одного из двух влюблённых на другого — в нормальной жизни) можно подняться до сумасшествия втроём, вчетвером, впятером и т. д.,[6] что происходит так же, как и сумасшествие вдвоём. Сумасшедший всегда оказывает влияние на своих родителей, на тех, кто постоянно около него; своим примером он сообщает им свои больные идеи и расстроенные способности; понемногу он достигает того, что сознание у них затемняется и уступает место сумасшествию, которое проявляется или в совершенно такой же форме, как и у него, или же в более лёгком виде.
Кроме этих достоверных фактов внезапного коллективного умопомешательства, все единодушно приписывают сумасшедшему способность внушения — менее интенсивную, но более общую — по отношению ко всем его окружающим.
"Живя постоянно с лицами, бессвязно думающими, нелогично рассуждающими и поступающими, — говорит Рамбосон, — наш мозг, получая от них постоянно ненормальные толчки, стремится принять то же направление, и оно, благодаря своему влиянию на наши интеллектуальные способности, заставляет нас подражать их поступкам".
"Даже один вид больного, — писал Сепилли — высказываемые им идеи возбуждают в мозгу лиц, его окружающих, те же самые образы, чувства и движения, могущие, смотря по своей интенсивности и продолжительности, более или менее изменить человека".
Ещё до этого относительно сожительства с сумасшедшими Маудсли писал следующее: «Никто не может привыкнуть к непоследовательности в мыслях, чувствах и поступках без того, чтобы искренность и цельность его характера не получили некоторого удара, чтобы не уменьшились ясность и сила его ума».
Кроме такого главного, но медленного, малоинтенсивного, непредвидимого заражения, существует среди умалишённых (особенно у эпилептиков) непосредственное, быстрое, как молния, заражение. Последнее явление отлично от приведённых выше, но причины и происхождение его одинаковы: это — внушение (suggestion).
Ван-Свитен заметил, что конвульсивные движения, проявляемые некоторыми детьми, воспроизводятся всеми, кто имеет несчастье быть тому свидетелем. Общеизвестен факт, имевший место в Гарлемском госпитале, где одна молодая девушка, поражённая эпилепсией, внушила моментально эту болезнь всем остальным больным.
Та же постепенность в явлении внушения — одного на другого, одного на нескольких человек, одного на многих — которую мы видели в умопомешательстве, целиком воспроизводится и в самоубийстве, и в преступлении.
Что касается самоубийства, то существует самоубийство вдвоём, например, двух влюблённых, из которых один убеждает, внушает другому умереть с ним вместе, — форма весьма частая в наше время; самоубийство втроём, вчетвером, впятером, самоубийство целых семейств, которые решаются покончить с жизнью почти всегда вследствие нужды, до которой они бывают доведены. Обыкновенно у отца является мысль о самоубийства; он сообщает её своей жене и детям и заставляет их последовать своему примеру. Я здесь могу привести два типичных случая одновременного самоубийства нескольких человек; один с семьёй Гейем (отец, мать, четверо детей), члены которой покончили с собой при помощи угара в 1893 г. в Париже, и другой — с бретанской семьёй Поль (отец, мать и трое детей), бросившейся в море в 1885 г. Существуют ещё наконец и эпидемические самоубийства, чему можно привести массу примеров. По Эбрару, в Лионе некоторые женщины, разочаровавшись в жизни, бросались по 2 и по 3 вместе в Рону. В Марселе несколько молодых девушек сообща лишили себя жизни из-за любви.
Что касается преступления, то о нём можно повторить буквально то же, что и о самоубийстве: существуют преступления, совершённые вдвоём, причём прирождённый преступник влияет (suggestionne) и увлекает за собой случайного преступника, делая его своим рабом; существуют преступные ассоциации, главы которых увлекают юных случайных преступников единственно силою своей воли и той нравственной властью, которою они пользуются над ними. Существуют наконец и эпидемии преступления, имеющие место преимущественно среди многочисленных разбойничьих банд, и особенно в преступлениях против нравственности. Когда бедная девушка делается жертвою многих негодяев, они не довольствуются её обесчещением; достаточно одному из них сделать попытку к её истязанию, чтобы все его сотоварищи, находясь в настоящем исступлении, стали ему сейчас же подражать. Это именно и случилось с одной несчастной женщиной, которая, будучи схвачена и изнасилована шайкою в 15 человек, должна была потом переносить самые гнусные жестокости. Один из разбойников показал пример; остальные моментально стали ему весьма охотно подражать, распевая и прыгая около тела несчастной.
Не приводя других примеров, я полагаю, что нарисованная нами картина тех форм внушений, которые наблюдаются в сумасшествии, самоубийстве и преступлении, вполне соответствует формам внушения, проявляемым в нормальном состоянии. Во всех этих состояниях вырождения, как и в нормальном состоянии, внушение начинается с простого случая, который можно назвать подражанием, и понемногу развивается, распространяется и достигает до коллективных и эпидемических форм, до настоящего неистовства, когда уже движения становятся непроизвольными, совершающимися почти с неудержимою силой.
Итак, неужели не очевидно, что такое внушение должно быть также причиною и манифестаций толпы? Неужели не очевидно, что и среди толпы крик одного человека, слова оратора, поступок нескольких смельчаков — являются внушением по отношение ко всем тем, кто слышит этот крик и эти слова, или видит этот поступок, и что оно доводит их, как покорное стадо, даже до преступных деяний? Не ясно ли, что в толпе-то именно и проявляется самым резким образом явление внушения и что там оно переходит от формы вдвоём к эпидемической, так как в толпе единство времени и места и непосредственное общение индивидов доводят быстроту эмоционального заражения до nec plus ultra.
Я надеюсь, что никто не ответит отрицательно на эти вопросы; однако, чтобы лучше уяснить, каким образом внушение оказывает в толпе своё действие, т. е. каким образом то или другое чувство (например, страха или гнева), проявившееся у одного индивидуума, распространяется на множество лиц, я приведу несколько прекрасных мест из книги Эспинаса «Социальная жизнь животных», переведённой на русский язык.
В них мы найдём — весьма ясно и точно — физиологическое объяснение психологии толпы.
Известный французской натуралист, говоря о возникших из семьи обществах, и приводя в пример ос, замечает, что у этих животных разделение труда достигло большого совершенства, и что есть даже осы, исключительно предназначенные для забот об общественной безопасности. Дело происходит при этом так: гнездо охраняется часовыми, оберегающими вход; заметив опасность, они входят внутрь и уведомляют об этом других ос, которые в гневе вылетают и жалят своих врагов.
"Но, — пишет Эспинас, — каким образом могут часовые уведомить своих товарищей о присутствии врага? Располагают ли они каким-нибудь языком, достаточно ясным для того, чтобы сообщать друг дружке свои наблюдения? У ос не было замечено, чтобы они пользовались усиками для передачи своих впечатлений, как это мы видим у муравьёв. Впрочем в данном случае, как сейчас увидим, всякий точный язык совершенно бесполезен. Достаточно заметить, для объяснения факта, как передаётся тревога или гнев от одного индивида другому. Всякий индивид, возбуждённый внезапно сильным впечатлением, выбегает наружу и следует за всеобщим течением, он даже бросается подчас на первый попавшийся предмет, в особенности если последний движется. Все животные увлекаются видом движения. Остаётся ещё таким образом решить, как передаются душевные движения целой массе индивидов. По нашему мнению, единственной причиной этого — один только вид возбуждённого индивида, так как в пределах духовной жизни следующий закон является всеобщим: проявление известного душевного состояния возбуждает такое же состояние у того, кто его наблюдает.[7] Ниже тех пределов, где царит ум, для полного однообразия в движениях необходимо, чтобы внешние обстоятельства подействовали одновременно на всех индивидов; но там, где возможно представление, достаточно, чтобы хоть один индивид был возбуждён внешними обстоятельствами для того, чтобы все почти сейчас же были возбуждены точно также. В самом деле, возбуждённый индивид выражает своё состояние сознания весьма энергично; оса, например, жужжит особенным образом, соответствующим соотношению гнева и беспокойства; остальные осы слышат и представляют себе это жужжание; но они не могут себе его представить без того, чтобы нервные нити, производящие его обыкновенно, не были более или менее возбуждены.
У высших животных легко заметить такой психологический факт, что всякое представление о каком-либо действии заставляет начать исполнение этого действия: коза, которой показывают кусок сахара, собака, которую манят куском мяса, облизывают губы и выделяют слюну, как будто они уже имеют эти лакомые для них вещи у себя во рту. Ребёнок и дикарь сопровождают свой рассказ усиленной мимикой. Шеврель показал, что при состоянии полного покоя достаточно, чтобы какой-нибудь другой, взрослый, образованный и с твёрдым характером человек возымел мысль о каком-нибудь движении своей рукой для того, чтобы это движение началось у первого, даже без его сознания. Мы думаем при помощи не одного только мозга, по и всей нервной системы, и известный образ, завладев теми органами, которые имеют постоянное отношение к данному восприятию, неизбежно возбуждает в них соответствующие движения, которые может заставить прекратиться только энергичное усилие. Чем менее сконцентрирована мысль, тем порывистее происходят движения, порождённые таким образом. Наши осы, видя, что одна из них входит в гнездо и затем быстро из него вылетает, сами собой направляются к выходу, и на жужжанье, издаваемое первой, отвечают тем же. Отсюда общее возбуждение всех членов общества".
Это мастерское описание Эспинаса достаточно, я полагаю, объясняет нам психологию толпы.
Как среди пчёл или птиц, целая стая которых при малейшем ударе крыла охватывается непобедимой паникой, точно так же и среди людей какое-нибудь душевное движение распространяется, благодаря внушению, только на основании того, что они видят или слышат, и даже прежде, чем будут известны мотивы такого душевного состояния; импульс происходит подчас даже от воображаемого факта, подобно тому как мы не можем бросить взгляд в глубину пропасти без того, чтобы не почувствовать головокружения, влекущего нас туда.
Рамбосон в своих "Phйnomиnes nerveux " приложил к нервным и интеллектуальным явлениям, которые распространяются при помощи заразы, закон распространения и трансформации экспрессивного движения. Он допускает, что всякому психологическому состоянию соответствует движение частичек мозга, проявляющее наружу изменениями физиономии, осанки, жестами, координированными особым образом. Это движение не останавливается, но распространяется в пространстве и сообщается, не изменяясь, другому мозгу, воспроизводя то же явление. Смех, печаль распространяются согласно с этим законом. Передача церебрального движения на расстоянии является причиной распространённости всех, как самых простых, так и самых сильных явлений нервной активности. Ясно, что теория эта, в сущности, та же, что и теория Эспинаса, который на нескольких страницах развил её яснее, чем Рамбосон в целом томе.
III.
Серги, целиком воспроизводя Тарда, имеет однако перед ним то преимущество, что не останавливается над обобщениями, и что ему неизвестна нерешительность французского философа; он более ясно и более точным образом излагает то, что можно назвать физическим основанием внушения. Вот почему я считаю полезным привести здесь его собственные слова.
"Душа, — говорит он, — это общий вид активности, тождественный всякой другой без исключения органической активности. Всякий, имеющий понятие об этого рода активности, знает, что деятельность органической ткани возбуждается только при помощи раздражителей. Когда последняя возбуждена каким-нибудь внешним агентом, то она обнаруживает деятельность, пропорциональную природе и силе возбудителя.
Примером может нам служить мускульная ткань: в самом деле, мы видим, что мускулы сокращаются только тогда, когда какой-нибудь внешний деятель пробуждает в них эту способность. Это происходит, благодаря находящейся в них душе; но в последней нет ничего самопроизвольного, ничего автономного: она проявляет активность, когда её возбуждают, и это проявление вполне зависит от природы возбудителей.
Я нахожу восприимчивостью — способность принимать извне впечатления и рефлексом — способность обнаруживать возбуждённую активность, сообразно с полученными впечатлениями. Оба эти условия могут соединиться в один основной закон души — рефлекторную восприимчивость.
Уже долгое время некоторые психиатры занимаются явлениями внушения во время гипноза и думают, что это явление бывает вообще тогда, когда объекты их исследования находятся в гипнотическом сне. Они не заметили, что так называемое ими внушение является весьма резким проявлением основных элементов души, что это — восприимчивость, доходящая до болезненности, благодаря которой явления принимают весьма резкую форму и делаются более очевидными, чем в нормальном состоянии. Гипнотическое внушение открывает только те состояния, к которым душа предрасположена, её основные условия, по которым она действует. Внушение сводится таким образом на вышесказанную восприимчивость, которая в свою очередь сводится к основному закону организма, что последний может быть приведён в действие только от полученных стимулов".
Таким образом, по Серги и Тарду, всякая идея, всякое душевное движение индивида — не что иное, как рефлекс на полученный извне импульс. Итак, всякий движется, действует, думает только благодаря некоторому внушению, которое может возникнуть от рассматривания известного предмета, от произнесённого перед нами слова или звука, от какого бы то ни было движения, произведённого вне нашего организма. Это внушение может распространиться или только на одного индивида, или на нескольких, или даже на большое число лиц; оно может распространиться подобно настоящей эпидемии, далеко в обществе, оставляя одного совершенно свободным от своего влияния, других — слегка задетыми, третьих — поражёнными весьма сильно. В последнем случае явления, которые оно производит, как бы они ни были странны или ужасны, являются самой высокой степенью, более резким выражением простого, непременного явления внушения, представляющего первую причину всякого психологического явления. Варьирует только интенсивность явления, природа же его — всегда одна и та же.
Благодаря этому удачному выводу, Тард и Серги явление подражания, наблюдаемое у большого числа людей, сводят на менее резкое явление подражания, свойственное отдельному лицу; эпидемическое подражание они приравнивают подражанию спорадическому и объясняют как то, так и другое внушением, причину и основные свойства которого они объясняют тут же.
Мы видим, что эта теория подтверждается всеми формами и видами человеческой деятельности.
Кто станет утверждать, смотря на отношения между наставником и учеником и на подражание последнего первому, — основанное на симпатии и на бессознательном и инстинктивном удивлении, — что в них не проглядывает внушение? Кто в состоянии отвергать, что эти отношения, возникшие первоначально между двумя лицами, представляют из себя примитивную форму, зародыш того внушения, которое может возникнуть позднее между одним и многими, между главою научного, политического или религиозного учения и его учениками, адептами, единоверцами? Кому непонятно, что такого рода эпидемическое внушение — высшая степень первоначального единичного внушения.
Всякий вынужден согласиться, что подобное эпидемическое внушение может сделаться больше как по интенсивности, так и по распространённости, если этому благоприятствуют условия места и характер лиц, от которых оно исходит и на которых оно действует.
Убеждения некоторых политических и религиозных сект доходят подчас до того, что обращаются в настоящее эпидемическое сумасшествие. Начиная от древних арабских и индийских дервишей до демономаньяков средних веков, которых последние остатки встречаются ещё и теперь в Италии; от кликуш, перфекционистов, шекеров Северной Америки до штундистов, шелапутов и скопцов России; от народных масс, ведомых Иудой Голонитом и Теудой, предшествующих возникновению христианства, до тех, которые предшествовали возрождению Германии, — во всём этом мы имеем бесконечное разнообразие нравственных эпидемий, эпидемических психозов, которые сначала поражают нас совершающимися благодаря им жестокостями и гнусностями, но которые, будучи исследованы, представляют из себя в сущности болезненное преувеличение акта внушения, являющегося самым всеобщим законом социального мира.
Подобно тому, как, говоря о нормальной жизни, мы можем от влияния (suggestion) одного индивида на другого, учителя на ученика, сильного на слабого и т. д., поднятые до влияния одного лица на целую толпу, до влияния гения мысли или чувства на всех своих современников, главы секты на её членов, — точно также, говоря о болезненном случае, можно от влияния одного сумасшедшего на другого сумасшедшего же подняться до влияния сумасшедшего на всех его окружающих.
Последнее служит доказательством не только того, что патология управляется теми же законами, что и физиология, но и того, что внушение — универсально.
Легран Дюсоль прекрасно описал сумасшествие вдвоём; эта странная форма умопомешательства происходит от того влияния, которое оказывает помешанный на индивида, склонного конечно к такого рода болезни, который мало-помалу теряет рассудок и получает ту же форму помешательства, что и его подстрекатель.
С этого времени между такими двумя личностями появляется известного рода зависимость; один господствует над другим; последний представляет из себя эхо первого: он делает то, что делает первый, и сила его подражания до того велика, что подчас он видит те же галлюцинации, что и его товарищ.
От этого умопомешательства вдвоём (представляющего в болезненном виде то же, что и влияние учителя на ученика, одного из двух влюблённых на другого — в нормальной жизни) можно подняться до сумасшествия втроём, вчетвером, впятером и т. д.,[6] что происходит так же, как и сумасшествие вдвоём. Сумасшедший всегда оказывает влияние на своих родителей, на тех, кто постоянно около него; своим примером он сообщает им свои больные идеи и расстроенные способности; понемногу он достигает того, что сознание у них затемняется и уступает место сумасшествию, которое проявляется или в совершенно такой же форме, как и у него, или же в более лёгком виде.
Кроме этих достоверных фактов внезапного коллективного умопомешательства, все единодушно приписывают сумасшедшему способность внушения — менее интенсивную, но более общую — по отношению ко всем его окружающим.
"Живя постоянно с лицами, бессвязно думающими, нелогично рассуждающими и поступающими, — говорит Рамбосон, — наш мозг, получая от них постоянно ненормальные толчки, стремится принять то же направление, и оно, благодаря своему влиянию на наши интеллектуальные способности, заставляет нас подражать их поступкам".
"Даже один вид больного, — писал Сепилли — высказываемые им идеи возбуждают в мозгу лиц, его окружающих, те же самые образы, чувства и движения, могущие, смотря по своей интенсивности и продолжительности, более или менее изменить человека".
Ещё до этого относительно сожительства с сумасшедшими Маудсли писал следующее: «Никто не может привыкнуть к непоследовательности в мыслях, чувствах и поступках без того, чтобы искренность и цельность его характера не получили некоторого удара, чтобы не уменьшились ясность и сила его ума».
Кроме такого главного, но медленного, малоинтенсивного, непредвидимого заражения, существует среди умалишённых (особенно у эпилептиков) непосредственное, быстрое, как молния, заражение. Последнее явление отлично от приведённых выше, но причины и происхождение его одинаковы: это — внушение (suggestion).
Ван-Свитен заметил, что конвульсивные движения, проявляемые некоторыми детьми, воспроизводятся всеми, кто имеет несчастье быть тому свидетелем. Общеизвестен факт, имевший место в Гарлемском госпитале, где одна молодая девушка, поражённая эпилепсией, внушила моментально эту болезнь всем остальным больным.
Та же постепенность в явлении внушения — одного на другого, одного на нескольких человек, одного на многих — которую мы видели в умопомешательстве, целиком воспроизводится и в самоубийстве, и в преступлении.
Что касается самоубийства, то существует самоубийство вдвоём, например, двух влюблённых, из которых один убеждает, внушает другому умереть с ним вместе, — форма весьма частая в наше время; самоубийство втроём, вчетвером, впятером, самоубийство целых семейств, которые решаются покончить с жизнью почти всегда вследствие нужды, до которой они бывают доведены. Обыкновенно у отца является мысль о самоубийства; он сообщает её своей жене и детям и заставляет их последовать своему примеру. Я здесь могу привести два типичных случая одновременного самоубийства нескольких человек; один с семьёй Гейем (отец, мать, четверо детей), члены которой покончили с собой при помощи угара в 1893 г. в Париже, и другой — с бретанской семьёй Поль (отец, мать и трое детей), бросившейся в море в 1885 г. Существуют ещё наконец и эпидемические самоубийства, чему можно привести массу примеров. По Эбрару, в Лионе некоторые женщины, разочаровавшись в жизни, бросались по 2 и по 3 вместе в Рону. В Марселе несколько молодых девушек сообща лишили себя жизни из-за любви.
Что касается преступления, то о нём можно повторить буквально то же, что и о самоубийстве: существуют преступления, совершённые вдвоём, причём прирождённый преступник влияет (suggestionne) и увлекает за собой случайного преступника, делая его своим рабом; существуют преступные ассоциации, главы которых увлекают юных случайных преступников единственно силою своей воли и той нравственной властью, которою они пользуются над ними. Существуют наконец и эпидемии преступления, имеющие место преимущественно среди многочисленных разбойничьих банд, и особенно в преступлениях против нравственности. Когда бедная девушка делается жертвою многих негодяев, они не довольствуются её обесчещением; достаточно одному из них сделать попытку к её истязанию, чтобы все его сотоварищи, находясь в настоящем исступлении, стали ему сейчас же подражать. Это именно и случилось с одной несчастной женщиной, которая, будучи схвачена и изнасилована шайкою в 15 человек, должна была потом переносить самые гнусные жестокости. Один из разбойников показал пример; остальные моментально стали ему весьма охотно подражать, распевая и прыгая около тела несчастной.
Не приводя других примеров, я полагаю, что нарисованная нами картина тех форм внушений, которые наблюдаются в сумасшествии, самоубийстве и преступлении, вполне соответствует формам внушения, проявляемым в нормальном состоянии. Во всех этих состояниях вырождения, как и в нормальном состоянии, внушение начинается с простого случая, который можно назвать подражанием, и понемногу развивается, распространяется и достигает до коллективных и эпидемических форм, до настоящего неистовства, когда уже движения становятся непроизвольными, совершающимися почти с неудержимою силой.
Итак, неужели не очевидно, что такое внушение должно быть также причиною и манифестаций толпы? Неужели не очевидно, что и среди толпы крик одного человека, слова оратора, поступок нескольких смельчаков — являются внушением по отношение ко всем тем, кто слышит этот крик и эти слова, или видит этот поступок, и что оно доводит их, как покорное стадо, даже до преступных деяний? Не ясно ли, что в толпе-то именно и проявляется самым резким образом явление внушения и что там оно переходит от формы вдвоём к эпидемической, так как в толпе единство времени и места и непосредственное общение индивидов доводят быстроту эмоционального заражения до nec plus ultra.
Я надеюсь, что никто не ответит отрицательно на эти вопросы; однако, чтобы лучше уяснить, каким образом внушение оказывает в толпе своё действие, т. е. каким образом то или другое чувство (например, страха или гнева), проявившееся у одного индивидуума, распространяется на множество лиц, я приведу несколько прекрасных мест из книги Эспинаса «Социальная жизнь животных», переведённой на русский язык.
В них мы найдём — весьма ясно и точно — физиологическое объяснение психологии толпы.
Известный французской натуралист, говоря о возникших из семьи обществах, и приводя в пример ос, замечает, что у этих животных разделение труда достигло большого совершенства, и что есть даже осы, исключительно предназначенные для забот об общественной безопасности. Дело происходит при этом так: гнездо охраняется часовыми, оберегающими вход; заметив опасность, они входят внутрь и уведомляют об этом других ос, которые в гневе вылетают и жалят своих врагов.
"Но, — пишет Эспинас, — каким образом могут часовые уведомить своих товарищей о присутствии врага? Располагают ли они каким-нибудь языком, достаточно ясным для того, чтобы сообщать друг дружке свои наблюдения? У ос не было замечено, чтобы они пользовались усиками для передачи своих впечатлений, как это мы видим у муравьёв. Впрочем в данном случае, как сейчас увидим, всякий точный язык совершенно бесполезен. Достаточно заметить, для объяснения факта, как передаётся тревога или гнев от одного индивида другому. Всякий индивид, возбуждённый внезапно сильным впечатлением, выбегает наружу и следует за всеобщим течением, он даже бросается подчас на первый попавшийся предмет, в особенности если последний движется. Все животные увлекаются видом движения. Остаётся ещё таким образом решить, как передаются душевные движения целой массе индивидов. По нашему мнению, единственной причиной этого — один только вид возбуждённого индивида, так как в пределах духовной жизни следующий закон является всеобщим: проявление известного душевного состояния возбуждает такое же состояние у того, кто его наблюдает.[7] Ниже тех пределов, где царит ум, для полного однообразия в движениях необходимо, чтобы внешние обстоятельства подействовали одновременно на всех индивидов; но там, где возможно представление, достаточно, чтобы хоть один индивид был возбуждён внешними обстоятельствами для того, чтобы все почти сейчас же были возбуждены точно также. В самом деле, возбуждённый индивид выражает своё состояние сознания весьма энергично; оса, например, жужжит особенным образом, соответствующим соотношению гнева и беспокойства; остальные осы слышат и представляют себе это жужжание; но они не могут себе его представить без того, чтобы нервные нити, производящие его обыкновенно, не были более или менее возбуждены.
У высших животных легко заметить такой психологический факт, что всякое представление о каком-либо действии заставляет начать исполнение этого действия: коза, которой показывают кусок сахара, собака, которую манят куском мяса, облизывают губы и выделяют слюну, как будто они уже имеют эти лакомые для них вещи у себя во рту. Ребёнок и дикарь сопровождают свой рассказ усиленной мимикой. Шеврель показал, что при состоянии полного покоя достаточно, чтобы какой-нибудь другой, взрослый, образованный и с твёрдым характером человек возымел мысль о каком-нибудь движении своей рукой для того, чтобы это движение началось у первого, даже без его сознания. Мы думаем при помощи не одного только мозга, по и всей нервной системы, и известный образ, завладев теми органами, которые имеют постоянное отношение к данному восприятию, неизбежно возбуждает в них соответствующие движения, которые может заставить прекратиться только энергичное усилие. Чем менее сконцентрирована мысль, тем порывистее происходят движения, порождённые таким образом. Наши осы, видя, что одна из них входит в гнездо и затем быстро из него вылетает, сами собой направляются к выходу, и на жужжанье, издаваемое первой, отвечают тем же. Отсюда общее возбуждение всех членов общества".
Это мастерское описание Эспинаса достаточно, я полагаю, объясняет нам психологию толпы.
Как среди пчёл или птиц, целая стая которых при малейшем ударе крыла охватывается непобедимой паникой, точно так же и среди людей какое-нибудь душевное движение распространяется, благодаря внушению, только на основании того, что они видят или слышат, и даже прежде, чем будут известны мотивы такого душевного состояния; импульс происходит подчас даже от воображаемого факта, подобно тому как мы не можем бросить взгляд в глубину пропасти без того, чтобы не почувствовать головокружения, влекущего нас туда.
Рамбосон в своих "Phйnomиnes nerveux " приложил к нервным и интеллектуальным явлениям, которые распространяются при помощи заразы, закон распространения и трансформации экспрессивного движения. Он допускает, что всякому психологическому состоянию соответствует движение частичек мозга, проявляющее наружу изменениями физиономии, осанки, жестами, координированными особым образом. Это движение не останавливается, но распространяется в пространстве и сообщается, не изменяясь, другому мозгу, воспроизводя то же явление. Смех, печаль распространяются согласно с этим законом. Передача церебрального движения на расстоянии является причиной распространённости всех, как самых простых, так и самых сильных явлений нервной активности. Ясно, что теория эта, в сущности, та же, что и теория Эспинаса, который на нескольких страницах развил её яснее, чем Рамбосон в целом томе.
III.
Однако, заметит кто-нибудь, всё то, что вы до сих пор сказали, достаточно для объяснения некоторых движений или известных поступков толпы, но отнюдь не объясняет всего. Это объяснит нам, почему, если аплодирует один, то аплодируют все; если бежит один, то обращаются в бегство и все; почему чувство гнева, испытываемое одним, отражается сейчас же на лицах всех. Но это не объясняет нам, почему гнев влечёт к дурным поступкам, к человекоубийству; этого недостаточно, чтобы объяснить, каким образом толпа доходит до таких крайностей, как убийство и резня, до ужасных жестокостей, которых, может быть, самый страшный пример мы видим во французской революции. В подобных случаях ваша теория — по которой душевное движение распространяется благодаря тому, что один какой-нибудь индивид проявлением этого душевного движения оказывает влияние (suggestion) на всю толпу, и что в последней, непосредственно вслед за представлением об известном действии, следует импульс — совершенно недостаточна. Вы не можете сказать, что какой-нибудь человек убивает исключительно потому, что видит, как убивает другой, или что последний принял только соответствующую позу. Чтобы сделать из человека убийцу, нужна другая причина.
Это возражение (основанное, как мы докажем, на истине) само возникло в уме авторов, пытавшихся анализировать причины преступлений толпы. Они смутно чувствовали, что зверский и жестокий поступок не может являться результатом одних только внешних причин, но что он должен иметь причину в самом организме того, кто его совершит.
"Что, — спрашивает Барбаст (Barbaste), — происходит в сердцах людей, когда они подобным образом увлекаются сообща к убийству, к пролитию крови? Откуда появляется эта подражательная способность, заставляющая и увлекающая их уничтожать друг друга? Результатом исследования этого вопроса является предположение о врождённом предрасположении к убийству, о каком-то инстинктивном бешенстве — печальных атрибутах человечества, находящих могущественную поддержку в склонности к подражанию. Внешние обстоятельства всякого рода, действуя на эти скрытые способности, возбуждают их и заставляют прорываться наружу.
В одном случае — вид крови порождает идею о пролитии её; в другом, прозелитизм, корпоративный и партийный дух побуждают к действию всякого рода дурные страсти, вооружающие человеческую руку для пролития крови. Иногда всё сводится к воображению, усиленно работающему, благодаря раздражительности темперамента, приводящего человека в беспокойство при рассказе о каких-либо несчастных случаях, заставляющему его бросать громы и молнии, когда они преданы гласности, и обращающему в один миг самого робкого человека в настоящего дикого зверя".
Ещё до Барбаста, Лавернь для объяснения преступлений толпы прибегнул к предположению о природной склонности человека к убийству. "Подражательный центр, — писал он, — находится в одном ряду с центром драчливости и жестокости. Во время анархии и революций все совершаемые преступления являются результатом функций этих трёх пунктов мозга, бесконтрольно властвующих над умом и рассудком, которым они должны быть подчинены. Человек. жестокий от рождения, засучивает тогда рукава и делается поставщиком гильотины. Подражать ему явится толпа тех, которые желали образца, ждали только толчка к тому, что они чувствовали себя способными сделать. Их жертвами будут слабые и недеятельные люди, вообще такие, которые, благодаря хорошим образцам, хорошим примерам мудрости и рассудительности, сделались гуманными и благочестивыми, и у которых органы жестокости и подражания, хотя и имеют над ними большую силу и значение, должны были однако уступить labori improbo ума и чувства".[8]
Понятно, что слова Барбаста и Лаверня — глубокая истина. Ранние предвестники новой отрасли знания — судебной антропологии — они относят к психологическим и физиологическим условиям организации индивида причины некоторых явлений в жизни человека, вместо того (как хотели некоторые), чтобы приписывать их целиком социальным условиям.
Но прежде чем обратиться к антропологическому фактору, я считаю нелишним рассмотреть здесь несколько вопросов другого рода, которые объяснят, если и не сами по себе, то по меньшей мере в принципе, каким образом толпа может быть вовлечена в совершение диких и свирепых поступков.
Прежде всего следует отметить, что толпа вообще больше расположена ко злу, чем к добру.
Героизм, доблесть, доброта могут быть качествами одного индивида; но они никогда, или почти никогда, не являются отличительными признаками большого собрания индивидов. В этом нас убеждает самое обыкновенное наблюдение: толпа индивидов всегда наводит страх; очень редко от неё ждут чего-нибудь хорошего. Весь мир знает по опыту, что пример развратника или помешанного может увлечь толпу к преступлению; очень немногие верят, и на самом деле это происходит весьма редко, чтобы голос порядочного или смелого человека мог убедить толпу успокоиться.
Это возражение (основанное, как мы докажем, на истине) само возникло в уме авторов, пытавшихся анализировать причины преступлений толпы. Они смутно чувствовали, что зверский и жестокий поступок не может являться результатом одних только внешних причин, но что он должен иметь причину в самом организме того, кто его совершит.
"Что, — спрашивает Барбаст (Barbaste), — происходит в сердцах людей, когда они подобным образом увлекаются сообща к убийству, к пролитию крови? Откуда появляется эта подражательная способность, заставляющая и увлекающая их уничтожать друг друга? Результатом исследования этого вопроса является предположение о врождённом предрасположении к убийству, о каком-то инстинктивном бешенстве — печальных атрибутах человечества, находящих могущественную поддержку в склонности к подражанию. Внешние обстоятельства всякого рода, действуя на эти скрытые способности, возбуждают их и заставляют прорываться наружу.
В одном случае — вид крови порождает идею о пролитии её; в другом, прозелитизм, корпоративный и партийный дух побуждают к действию всякого рода дурные страсти, вооружающие человеческую руку для пролития крови. Иногда всё сводится к воображению, усиленно работающему, благодаря раздражительности темперамента, приводящего человека в беспокойство при рассказе о каких-либо несчастных случаях, заставляющему его бросать громы и молнии, когда они преданы гласности, и обращающему в один миг самого робкого человека в настоящего дикого зверя".
Ещё до Барбаста, Лавернь для объяснения преступлений толпы прибегнул к предположению о природной склонности человека к убийству. "Подражательный центр, — писал он, — находится в одном ряду с центром драчливости и жестокости. Во время анархии и революций все совершаемые преступления являются результатом функций этих трёх пунктов мозга, бесконтрольно властвующих над умом и рассудком, которым они должны быть подчинены. Человек. жестокий от рождения, засучивает тогда рукава и делается поставщиком гильотины. Подражать ему явится толпа тех, которые желали образца, ждали только толчка к тому, что они чувствовали себя способными сделать. Их жертвами будут слабые и недеятельные люди, вообще такие, которые, благодаря хорошим образцам, хорошим примерам мудрости и рассудительности, сделались гуманными и благочестивыми, и у которых органы жестокости и подражания, хотя и имеют над ними большую силу и значение, должны были однако уступить labori improbo ума и чувства".[8]
Понятно, что слова Барбаста и Лаверня — глубокая истина. Ранние предвестники новой отрасли знания — судебной антропологии — они относят к психологическим и физиологическим условиям организации индивида причины некоторых явлений в жизни человека, вместо того (как хотели некоторые), чтобы приписывать их целиком социальным условиям.
Но прежде чем обратиться к антропологическому фактору, я считаю нелишним рассмотреть здесь несколько вопросов другого рода, которые объяснят, если и не сами по себе, то по меньшей мере в принципе, каким образом толпа может быть вовлечена в совершение диких и свирепых поступков.
Прежде всего следует отметить, что толпа вообще больше расположена ко злу, чем к добру.
Героизм, доблесть, доброта могут быть качествами одного индивида; но они никогда, или почти никогда, не являются отличительными признаками большого собрания индивидов. В этом нас убеждает самое обыкновенное наблюдение: толпа индивидов всегда наводит страх; очень редко от неё ждут чего-нибудь хорошего. Весь мир знает по опыту, что пример развратника или помешанного может увлечь толпу к преступлению; очень немногие верят, и на самом деле это происходит весьма редко, чтобы голос порядочного или смелого человека мог убедить толпу успокоиться.