Силверберг Роберт. Король снов

   Для него, человека, никогда не питавшего никакой веры в сверхъестественное, это был очень странный поступок Но в его сознании вдруг всплыли слова Престимиона, произнесенные несколько месяцев назад, когда они вдвоем стояли рядом в необъятном тронном зале понтифекса в глубинах Лабиринта:
   «Для пятнадцати миллиардов людей, которыми мы управляем, мы являемся воплощением всего святого, что есть в этом мире. И поэтому они возводят нас на эти роскошные до безвкусия троны и низко кланяются нам, и нам ли возражать против этого, раз это в какой-то степени облегчает нашу работу по управлению это громадной планетой? Думайте о них, Деккерет, всякий раз, когда вам придется играть главную роль в абсурдных ритуалах или карабкаться на какое-нибудь уродливое громоздкое седалище. Вы же знаете, что мы не какие-то простецкие местные князьки. Мы главная сила, движущая этим миром».
   Да будет так, решил Деккерет. Такой была задача, поставленная нынешним днем перед лордом короналем Маджипура. И он не станет оспаривать право обстоятельств ставить перед ним подобные задачи.
   Он уложил венок в углубление, принял факел от главного стража и поднес пламя к тростнику.
   А теперь следует встать на колени и склонить голову перед статуей.
   Стражи отступили назад, затерялись где-то в тени у него за спиной. Впрочем, Деккерет уже успел позабыть об их присутствии. Он не слышал даже безостановочного скрипучего постукивания вращающихся молитвенных колес у входа в пещеру, которое навязчиво звучало в его ушах еще несколько секунд назад.
   Он остался наедине с понтифексом Дворном.
   А что теперь делать? Молиться Дворну? Но он не мог этого сделать. Дворн был мифом, легендарной фигурой, безликим персонажем одной из первых песней «Книги Изменений». Даже в глубине души, втайне от всего мира, Деккерет не мог заставить себя молиться мифу. Он вообще не был приучен молиться.
   Да, он верил в Божество. А как он мог не верить? Он был сыном своей матери. Но эта вера не пронизывала глубин его души. Как и все на свете — возможно, даже Мандралиска, — он при случае поминал Божество в разговорах и на словах благодарил Божество за то хорошее, что случалось в его жизни. Но все это на самом деле было всего лишь фигурами речи. Для Деккерета Божество было великой силой творения вселенского масштаба, непостижимой и существующей в беспредельности космоса, которая вряд ли станет обращать внимание на пустячные просьбы любого из существ этой вселенной. Ни настойчивые мольбы лорда короналя Маджипура, ни панический визг перепуганного билантуна, за которым гонится по лесу голодный хайгус, не могли вызвать сострадания у Божества, которое создало все живое ради целей, понимание которых недоступно смертным существам, и предоставило им идти каждому по жизни своим собственным путем вплоть до того часа, когда наступает черед каждого удалиться к Источнику Всего Сущего.
   Но все же он чувствовал, что здесь что-то происходит… что-то странное…
   Венок теперь горел мерцающим синевато-фиолетовым огнем; над ним, крутясь, поднималась струя темного дыма. Приятный аромат, напомнивший Деккерету о запахе бледно-золотого стойензарского вина, заполнил его ноздри. Он глубоко вдохнул. Ему казалось, что это будет правильно. И, когда дымный аромат хлынул ему в ноздри, он почувствовал мощный резкий приступ головокружения.
   Время остановилось. И в течение этого бесконечного времени он всматривался в безмятежное каменное лицо, светившееся перед ним сквозь легкое дымное марево. Смотрел в это прекрасное лицо… смотрел… смотрел… смотрел не отрываясь… Внезапно ему стало ясно, что сейчас необходимо закрыть глаза.
   И затем ему показалось, что внутри его головы послышался голос, говоривший не словами, а абстрактными образами. Деккерет не мог перевести то, что ему говорилось, в законченные фразы, и все же он был уверен, что, невзирая на это, в услышанном имелось некое концептуальное значение и провидческая мощь. Он не знал, кто (или что) говорил с ним, но этот некто признал в нем Деккерета Норморкского, лорда короналя Маджипура, которому предстоит в будущем стать понтифексом по прямой линии преемственности от Дворна.
   Этот некто сообщил Деккерету, что ему предстоит огромная работа, а по завершении этой работы ему предначертано совершить преобразование мировой системы, преобразование почти столь же великое, как то, которое учинил сам Дворн, учредив правительство понтифексата. Суть этой перемены осталась неясной. Но голос определенно говорил, что это ему, Деккерету Норморкскому, предстоит совершить это великое преобразование.
   То, что нахлынуло на сознание Деккерета, имело силу истинного откровения. Его мощь была непреодолимой. Деккерет оставался в неподвижности, склонившись перед изваянием, — как долго это продолжалось? — может быть, недели, или месяцы, или годы, позволяя откровению заполнить его душу.
   А спустя некоторое время эта сила начала ослабевать. Он больше не ощущал в том, что чувствовал, никакой вещественной сути. Он все еще каким-то образом сохранял связь с изваянием, но то, что исходило от него, было теперь лишь отдаленным прерывистым звуком, который эхом врывался в его сознание — бум! бум! бум! — звуком отчетливым, мощным и даже знаменательным, но лишенным всякого доступного для понимания значения. Удары раздавались все реже, реже и в конце концов вовсе замерли.
   Он открыл глаза.
   Венок уже почти полностью сгорел. Тонкие металлические кольца, служившие скрепами, в беспорядке валялись среди тонкой золы, испускавшей резкий кислый запах.
   «Бум!» — снова донеслось до него. И через некоторое время, снова: «Бум!» И вновь тишина. Но Деккерет оставался там же, где и был, коленопреклоненный перед изваянием Дворна, все еще будучи не в состоянии или, возможно, просто не желая подняться во весь рост.
   Все это очень странно, думал он: чувствуя себя последним глупцом, прийти сюда для участия в ритуальном фиглярстве, а по мере развития событий обнаружить в себе самом нечто, очень похожее на религиозное благоговение.
   По мере того как сознание прояснялось, в его памяти стала складываться цепочка сверхъестественных приключений, произошедших во время этой поездки по континенту. Оракул деревьев в Шабиканте, который, возможно, говорил с ним в мгновение заката. Астролог на рынке в Тиламбалуке, единственный раз взглянувший в глаза Динитаку и сбежавший в ужасе. А теперь это. Тайна на тайне сидит и тайной погоняет. Настоящий парад загадочных предзнаменований и предчувствий. Он увяз в море тайн и барахтается, не доставая до дна. Внезапно Деккерет почувствовал, что ему не терпится покинуть это место и мчаться на побережье, чтобы поскорее встретиться с Престимионом, добрым, крепким скептиком Престимионом, который, несомненно, сможет найти всему этому вполне рациональное объяснение. И все же, все же… Он продолжал ощущать очарование того, что только что испытал, непривычное ему благоговение, этот жутковатый тихий бессловесный голос, едва слышно и в то же время гулко звучавший в его мозгу.
   Когда он вышел из пещеры, то сразу заметил, что Фулкари и Динитак мгновенно поняли по его лицу, что с ним произошло нечто необычное. Они буквально подскочили к нему, словно у него был такой вид, что он вот-вот грохнется наземь.
   Деккерет отмахнулся от них, знаком дав понять, что все в порядке. Фулкари, встревоженно заглядывая ему в лицо, спросила, что случилось в пещере, но в ответ он лишь пожал плечами. Он не хотел сейчас, по горячим следам, делиться своими впечатлениями ни с нею, ни с кем-либо другим. Что он мог сказать? Как мог объяснить то, что сам, скорее всего, не понял до конца? И даже это, думал он, было неверно. На самом деле он не понял вообще ничего.

11

   — В этой самой комнате, — угрюмо проговорил Престимион, глядя на море, — располагался наш боевой штаб в кампании против Дантирии Самбайла: Деккерет, Динитак, Мондиганд-Климд, моя мать, ну, и я со шлемом Барджазида. А вы оба тогда находились в джунглях и разыскивали его лагерь. Но тогда мы были еще молоды. Теперь мы постарели на много лет, но, похоже, снова будем вынуждены воевать. Моя душа протестует против подобных мыслей! Какой гнев я испытываю в отношении этих злодеев, этих чудовищ, которые отказываются позволить планете жить в мире!
   — Мы уничтожили господина, мой лорд, — прогромыхал у него за спиной грубый, с резким пилиплокским акцентом голос Гиялориса, — а теперь раздавим его холуев.
   — Да. Да. Конечно, раздавим. Но как это отвратительно — новая война! Как ужасно! И как бесполезно! — Престимион криво улыбнулся. — А вы, Гиялорис, все же должны прекратить называть меня «мой лорд». Я знаю, что это старая привычка, но, напоминаю вам, я больше не корональ. Если считаете нужным обращаться ко мне официально, говорите «ваше величество». Это, по-моему, уже усвоили все, кроме вас. Или просто, Престимион, когда нет посторонних.
   — Мне очень трудно запомнить все эти придворные тонкости, — уныло проворчал Гиялорис. Он никогда ни в малейшей степени не умел скрывать свои чувства, и сейчас на его широком мясистом лице с тяжелым подбородком отчетливо читалось раздражение. — Вы знаете, Престимион, что я соображаю уже не так быстро, как когда-то.
   Из другого угла послышалось негромкое хихиканье Септаха Мелайна.
   Прошла уже неделя с тех пор, как понтифекс со своей свитой пересек океан и вернулся с Острова Сна на Алханроэль для намеченного свидания с лордом Деккеретом. Корональ, согласно самым последним сведениям, еще находился где-то на побережье южнее Алаизора, в районе Кикила или Кимоиза, но со всей возможной скоростью двигался к Стойензару и должен был прибыть в Стойен через день или два.
   Они втроем находились в одном из небольших залов королевских покоев в верхней части Хрустального павильона — самого высокого здания в городе Стойен, на две сотни футов вздымавшегося к небу в самом сердце этого прекрасного тропического порта. Благодаря стене из сплошных окон, из каждого помещения открывался изумительный вид на город со всеми его бесчисленными террасами и башнями с одной стороны и неоглядный, гладкий, как стекло, темно-голубой Стойенский залив — с другой.
   Эта комната выходила на залив. Вот уже десять минут Престимион стоял перед большим окном и, не отрываясь, смотрел на море, словно пытался преодолеть расстояние, отделявшее его от Зимроэля, и взглядом поразить насмерть Мандралиску и его пятерых хозяев. Но Зимроэль находился немыслимо далеко на западе и был недоступен даже самому яростному взгляду. А какой же высоты нужно здание, спросил он себя, чтобы он на самом деле смог видеть на такое расстояние? Не меньше, чем Замковая гора, решил он. Даже выше.
   Отсюда он мог видеть только воду, одну лишь воду, уходящую в бесконечность. А что это за блестящая точка на горизонте? Не мог ли это быть Остров Хозяйки, на котором он так недавно побывал? Скорее всего, нет. Пожалуй, даже Остров находился слишком далеко отсюда, чтобы его можно было разглядеть.
   Снова, в который уже раз, ему пришло в голову, до какой же немыслимой степени все усложняется, благодаря колоссальным размерам Маджипура. Одна только мысль об этом ложилась тяжким бременем на его душу. Каким безумием было притвориться, что столь огромной планетой может управлять всего лишь пара людей в причудливых одеждах, сидящих на роскошных тронах! Единственной силой, скреплявшей этот мир, было согласие управляемых, которые по своей доброй воле решили признать над собой власть понтифекса и короналя А теперь это согласие, похоже, распалось, по крайней мере на Зимроэле, и, судя по всему, его придется восстанавливать с помощью военной силы. А разве можно будет в этом случае говорить о согласии? — спрашивал себя Престимион.
   Настроение Престимиона на протяжении уже долгого времени было непривычно мрачным; подавленность редко покидала его дольше чем на несколько минут. Он не мог решить, в какой степени это настроение явилось следствием усталости от недавнего продолжительного путешествия, во время которого он был вынужден сознаться себе, что уже не молод, а в какой — отчаяния, которое он испытывал от сознания неизбежности новой войны.
   Ибо предстояла война.
   Именно так он сказал своей матери на Острове Сна несколько недель тому назад, и в этом он был убежден всем своим существом. Мандралиску и его охвостье следовало уничтожить — в противном случае мир окажется расколотым. Если бы ему самому довелось вести войска на Ни-мойю, то состоялась бы грандиозная последняя битва против подлости, которую олицетворяли собой эти люди. Но Престимион надеялся, что ему не выпадет эта участь. Мой меч теперь — Деккерет, — так он сказал леди Териссе, и это, в общем-то, было правдой. Сам он стремился к покою Лабиринта. Первый раз уловив эту мысль, он сам изумился причудам своего сознания. Но это была правда, божественная правда.
   Его плеча легчайше и почти неуловимо быстро коснулась рука.
   — Престимион..
   — Что, Септах Мелайн?
   — Я хотел бы заметить, что пора бы вам перестать смотреть на море и отойти этого окна. Пожалуй, лучше будет выпить немного вина. А может быть, сыграем в кости?
   Престимион усмехнулся. Сколько раз за эти годы продуманное легкомыслие Септаха Мелайна отводило его от края бездны отчаяния!
   — Сыграть в кости? Как изумительно это должно было бы выглядеть со стороны! — заметил он. Понтифекс Маджипура, его главный спикер и Великий адмирал, словно уличные мальчишки, ползают на коленях по полу королевских покоев и спорят насчет четверок, шестерок и тройных двоек! Да просто рассказать кому-нибудь — не поверят, что такое может быть!
   — Я припоминаю, — проговорил Гиялорис, глядя в пространство, словно ни к кому не обращаясь, — как мы с Септахом Мелайном играли в самые простые кости на палубе речного судна, которое везло нас вверх по Глэйдж от Лабиринта после того, как Корсибар захватил трон, и как раз в тот момент, когда он выбросил двойную десятку, я посмотрел вверх и увидел, что в небе сверкает новая бело-голубая звезда, очень яркая; ее еще какое-то время называли Звездой лорда Корсибара. А потом на палубу вышел герцог Свор — ах, каким же хитрецом был этот малыш Свор! — увидел звезду, и сказал: «Эта звезда — знак нашего спасения. Она означает гибель Корсибара и возвышение Престимиона», и это была истинная правда. Эта звезда все так же ярко сияет в небе. Я видел ее только вчера вечером, почти в зените, между Ториусом и Ксавиалом. Звезда Престимиона! Это звезда вашего царствования, и она продолжает светить миру! Посмотрите в небо сегодня вечером, ваше величество, и она заговорит с вами и успокоит вашу душу. — Теперь он уже смотрел прямо в лицо понтифексу. — Умоляю вас, Престимион, отбросьте все дурные мысли. Ваша звезда все еще в зените.
   — Вы очень добры, — мягко сказал Престимион. На самом деле он был растроган до такой степени,
   что вряд ли смог бы выразить свое чувство словами. За все тридцать лет дружбы, связывающей его с громоздким, медлительным, косноязычным Гиялорисом, он еще ни разу не слышал от него такого красноречивого высказывания.
   Но, конечно, Септах Мелайн не мог отказать себе в удовольствии снизить патетику этого момента.
   — Гиялорис, всего минуту-другую тому назад вы пожаловались, что утратили быстроту соображения, — с недоуменной миной на лице сказал фехтовальщик. — И тут же вы вспоминаете о партии в кости, с момента которой прошло уже полжизни, и точно цитируете слова, которые произнес той ночью герцог Свор. Вам не кажется, дорогой Гиялорис, что вы крайне непоследовательны?
   — Я запоминаю то, что важно для меня, Септах Мелайн, — ответил Гиялорис. — И поэтому помню кое-что из того, что случилось полжизни тому назад, лучше, чем то, что ел вчера вечером за обедом, или, скажем, цвет одежды, которая была на мне.
   Он поглядел на Септаха Мелайна так, будто намеревался тут же, не сходя с места, разорвать этого человека пополам, чтобы, после всех этих десятилетий, положить конец его постоянным шуткам. Впрочем, их отношения всегда были такими.
   Престимион наконец-то рассмеялся.
   — Вы хорошо придумали насчет вина, Септах Мелайн. А вот идея сыграть в кости меня не так привлекает. — Он пересек комнату, подошел к буфету, на котором стояло несколько бутылок с вином, и после непродолжительного раздумья выбрал молодое золотое стойенское вино, которое настолько быстро зрело, что его никогда не вывозили в другие края. Он наполнил до краев три бокала, и друзья некоторое время сидели молча, медленно смакуя густое ароматное крепкое вино.
   — Если все же будет война, — странно напряженным голосом, что было ему совершенно несвойственно, проговорил в конце концов Септах Мелайн, — то я хотел бы попросить у вас одолжения, Престимион.
   — Война будет. У нас нет иного выхода, кроме как уничтожить этих тварей.
   — Ну что ж, в таком случае, когда война начнется, — продолжал Септах Мелайн, — я полагаю, что вы разрешите мне принять в ней участие.
   — И мне тоже, — торопливо подхватил Гиялорис.
   Престимиона эти просьбы нисколько не удивили.
   Конечно, он не собирался ни в коем случае идти навстречу их желаниям, но ему все равно понравилось, что огонь доблести с прежней силой пылает в сердцах его друзей. Неужели они не понимают, подумал он, что их битвы остались в прошлом?
   Гиялорис, как и большинство крупных людей, наделенных огромной физической силой, никогда не отличался ловкостью или проворством, хотя в те годы, когда ему приходилось воевать, богатырская мощь с успехом заменяла оба этих качества. Но, как это обычно бывает с людьми его комплекции, с годами он сильно располнел и теперь двигался крайне медленно и неловко.
   Септах Мелайн, худой как щепка и ни минуты не сидевший спокойно, внешне выглядел все таким же быстрым и гибким, как в молодости; со стороны казалось, что годы не властны над ним. Но сеть морщин вокруг его проницательных голубых глаз утверждала иное. Престимион подозревал, что в знаменитой вьющейся шевелюре друга белых волос теперь едва ли не больше, чем золотых. Так что трудно было поверить, что он смог сохранить ту молниеносную реакцию, которая когда-то делала его непобедимым в рукопашном бою.
   Престимион прекрасно понимал, что они оба уже совершенно не годились для поля битвы; пожалуй даже менее, чем он сам.
   — Насколько я понимаю, войну будет вести Деккерет, а не я или вы, — со всей возможной деликатностью сказал он. — Но он, естественно, узнает о ваших предложениях. Я уверен, что он захочет воспользоваться вашими навыками и опытом.
   Гиялорис громко хохотнул.
   — Я, словно наяву, вижу, как мы, подавив всякое сопротивление, вступаем в Ни-мойю. Какой это будет день… Мы шеренгами по шесть человек пройдем по Родамаунтскому бульвару! А лично мне будет очень приятно вести войска из Пилиплока на север. Армия вторжения, несомненно, высадится в Пилиплоке, — а вы знаете, Престимион, как мы, грубияны из Пилиплока, относимся к изнеженным ни-мойцам и их вечному стремлению к удовольствиям? С какой радостью мы разобьем их никчемные ворота и пройдемся по их чистенькому городу! — Он поднялся и принялся расхаживать по комнате, пытаясь изобразить жеманную женскую походку. Септах Мелайн зашелся восторженным хохотом. — А не пойти ли нам сегодня в Паутинную галерею, и не купить ли нам хорошенькое платьице для меня, мой дорогой? — пропищал он сдавленным фальцетом. — А потом, я думаю, пообедаем на Нарабальском острове. Грудка гаммигаммила под тогнисским соусом… ах, я просто обожаю! Пидруидские устрицы! О, мой дорогой!..
   Престимион тоже держался за бока от смеха. Сегодня был поистине день откровений: Гиялорис раскрывался с совершенно неизвестных ему доселе сторон и вот уже второй раз подряд отмочил штуку, которой от него никто не мог ожидать.
   Насмеявшись, Септах Мелайн заговорил гораздо серьезнее.
   — Как вы думаете, Престимион, Деккерет действительно решит высадиться в Пилиплоке, как говорит Гиялорис? Я думаю, что в этом случае его ожидают некоторые трудности.
   — Трудности нас ожидают во всем, что бы мы ни предприняли, — отозвался Престимион. Он снова помрачнел, вернувшись к мыслям о ненавистной ему войне, которую он тем не менее так неистово стремился начать.
   Конечно, призвать покончить наконец с беззаконными Самбайлидами и их злодеем-министром было очень заманчиво. Но ведь он понятия не имел о том, насколько серьезную поддержку Пятеро правителей имеют на Зимроэле. Предположим, что Мандралиска уже в состоянии набрать для защиты западного континента от нападения короналя армию в миллион солдат. Или пять миллионов… Каким образом Деккерет будет формировать армию, достаточно большую для того, чтобы одолеть такую силу? Как он будет переправлять ее на Зимроэль? И возможно ли вообще осуществить такую перевозку? Нужны вооружения, суда, провиант…
   А само вторжение… огонь, вспыхнувший в глазах Гиялориса при словах о том, как грубияны из Пилиплока снесут «никчемные» ворота Ни-мойи… У Престимиона такая перспектива вовсе не вызвала радостного нетерпения. Ни-мойя была одним из чудес света. И стоило ли ввергать этот несравненный город в огонь только ради поддержания существующей всемирной системы законов и правителей?
   Он не мог позволить себе ослабить уверенность в том, что война необходима и неизбежна. Мандралиска был злокачественной опухолью в этом мире, опухолью, которая, если ее оставить на произвол судьбы, могла только разрастаться, разрастаться и разрастаться. Эту опухоль нельзя было не замечать, с ней нельзя было мириться, ее можно было только удалить.
   Но, мрачно думал Престимион, простят ли ему это когда-нибудь люди будущих времен? Он стремился сделать свое царствование Золотым веком. Он делал все, что было в его силах, ради достижения этой цели. И все же, по воле какого-то злого рока, время его правления явилось почти непрерывной цепью катастроф: переворот Корсибара и последовавшая за ним гражданская война, затем чума безумия, восстание Дантирии Самбайла… А теперь было совершенно ясно, что его финальным достижением как правителя мира будет либо разрушение Ни-мойи, либо разделение единой мирной империи на два взаимно враждебных независимых королевства.
   Оба выхода казались ему одинаково неприемлемыми. Тогда Престимион напомнил себе о своем брате Теотасе, которого ужасные видения довели до безумия, до того, что он в паническом ослеплении бросился искать спасения на нависающем над бездной шпиле одной из башен Замка. О своей маленькой дочери Туанелис, рыдающей от страха в собственной кровати.
   А сколько еще может быть в мире других невинных людей, случайно оказавшихся жертвами злобной натуры Мандралиски?
   Нет, это придется совершить, не думая о цене. Престимион заставил себя укрепиться душой и принять эту мысль.
   Что же касается Гиялориса и Септаха Мелайна, они оба горели нетерпением принять участие в великолепной военной кампании, которая, как они надеялись, окажется достойным завершением их военных и государственных карьер. Как обычно, они не соглашались друг с другом ни в чем. Престимион слышал, как Септах Мелайн, сверкая глазами, доказывал:
   — Мой дорогой друг, сама идея о высадке в Пилиплоке, это же чистый идиотизм. Разве вы не понимаете, что Мандралиска легко сможет угадать, куда мы доставим войска? Из всех портов мира Пилиплок легче всего оборонять. Ему достаточно будет выставить в гавани полмиллиона вооруженных людей и блокировать реку у них за спиной тысячей судов. Нет, дорогой Гиялорис, мы должны будем высаживать наши войска намного, намного южнее. Гихорн — вот самое подходящее место. Гихорн!
   Гиялорис скорчил презрительную рожу.
   — Гихорн это сплошной пустырь, мрачное болото, непригодное для жилья, гнуснейшее место. Даже меняющие форму и те не ходят туда. Мандралиске даже не понадобится укреплять его. Наши люди утонут в грязи, как только отойдут на три шага от шлюпок.
   — Напротив, любезнейший Гиялорис. Именно потому, что побережье Гихорна настолько непривлекательно, Мандралиска вряд ли будет рассчитывать, что мы решимся там высадиться. Но мы решимся и высадимся. А потом…
   — … А потом нам придется тащиться пешим походом несколько тысяч миль на север вдоль побережья, к тому самому Пилиплоку, в который, согласно вашим же словам, нам не следует соваться, поскольку это самое удобное для обороны место во всем мире, и где нас будет ожидать армия Мандралиски. Или же повернуть на запад, прямо в непроходимые джунгли резервации меняющих форму, и идти в Ни-мойю этим путем. Вы что, действительно хотите этого, Септах Мелайн? Загнать целую армию в неведомые дебри Пиурифэйна? Вот это самое настоящее безумие. Я предпочел бы попытать счастья, высадившись прямо в Пилиплоке, и разбить врага прямо там, если он только попробует нас остановить. А если мы отправимся через джунгли, то грязные метаморфы будут нападать на нас и…
   — Прекратите немедленно, вы, оба! — вдруг потребовал Престимион, и в его голосе прозвучала такая ярость, что и Септах Мелайн, и Гиялорис уставились на него широко раскрытыми от удивления глазами. — Весь ваш спор лишен всякого смысла. Деккерет, вот главнокомандующий, который будет вести эту войну. Не вы. И не я. Так что все вопросы стратегии решать будет он.