Страница:
Вид у Протопопулоса был несколько разочарованный, когда я сказал, что проведу отпуск, загорая на островах.
— Вы на самом деле не хотите попрыгать немного? — удивленно спросил он.
Честно говоря, меня пока еще пугала мысль о самостоятельных прыжках через время на данной стадии своей карьеры в качестве курьера. Но я боялся признаться Протопопулосу в этом. В следующем месяце он взвалит на меня ответственность за благополучие целой группы туристов. Может быть, сам этот разговор был частью проверки моей квалификации. Похоже было на то, что начальство хочет убедиться, достаточно ли у меня уже смелости, чтобы совершать прыжки на собственный страх и риск.
Протопопулос прямо-таки пожирал меня глазами, дожидаясь ответа.
— По зрелому размышлению, — произнес я, — я решил, что не стоит упускать шанс немножко попрыгать и самому. Почему бы, в таком случае, мне не взглянуть на Стамбул — столицу Османской империи?
— В составе туристской группы?
— Зачем? В одиночку, — сказал я.
23
24
25
— Вы на самом деле не хотите попрыгать немного? — удивленно спросил он.
Честно говоря, меня пока еще пугала мысль о самостоятельных прыжках через время на данной стадии своей карьеры в качестве курьера. Но я боялся признаться Протопопулосу в этом. В следующем месяце он взвалит на меня ответственность за благополучие целой группы туристов. Может быть, сам этот разговор был частью проверки моей квалификации. Похоже было на то, что начальство хочет убедиться, достаточно ли у меня уже смелости, чтобы совершать прыжки на собственный страх и риск.
Протопопулос прямо-таки пожирал меня глазами, дожидаясь ответа.
— По зрелому размышлению, — произнес я, — я решил, что не стоит упускать шанс немножко попрыгать и самому. Почему бы, в таком случае, мне не взглянуть на Стамбул — столицу Османской империи?
— В составе туристской группы?
— Зачем? В одиночку, — сказал я.
23
Вот так-то я и решился смело броситься в незнакомое наперекор парадоксу разрыва последовательности времени.
Однако сначала мне пришлось отправиться в гардеробную. Мне нужны были одеяния, подходящие для посещения Стамбула в различные эпохи, начиная с шестнадцатого столетия и кончая девятнадцатым. Вместо того, чтобы снабдить меня широким выбором одежд, которые бы соответствовали меняющейся от эпохи к эпохе моде, мне всучили универсальное для любого времени мусульманское облачение: простую белую свободную одежду, неопределенного вида сандалии, длинноволосый парик и плохо ухоженную густую бороду молодого мужчины. Зато меня щедро снабдили карманными деньгами в широком ассортименте — понемногу всего, что только могло ходить в обращении в средневековой Турции, включая несколько византов времен греческого господства, разнообразнейшие монеты, чеканка которых производилась султанами, и немалое количество венецианских золотых монет. Все это было помещено в специальный пояс для наличности, который я одел на себя чуть повыше таймера. Монеты разных эпох были отделены одни от других и распределены слева направо по нарастающему счету столетий, чтобы исключить неприятности, которые могли у меня возникнуть, если бы мне случилось платить динаром восемнадцатого века на базарной площади шестнадцатого столетия.
Монеты также предоставлялись бесплатно — Служба Времени сама производила непрерывную перекачку имеющей хождение валюты между временем нынешним и временами тогдашними с целью обеспечения ею своего же собственного персонала. Курьер, желавший провести свой отпуск в прошлом, мог подать заявку на получение любой, в разумных пределах, суммы для покрытия собственных расходов. Для Службы Времени они были не более, чем игральными фишками, бесконечно обмениваемыми одни на другие. Мне нравится такая система.
Прежде, чем отбыть, я еще прошел гипнокурс турецкого и арабского языков. Отдел спецзаявок быстренько сфабриковал для меня фальшивое прикрытие, которое не вызвало бы подозрений ни в одну из эпох, которые я намеревался посетить: если меня спросят, я буду отвечать, что я португалец, похищенный в Западном Средиземноморье алжирскими пиратами в возрасте десяти лет, а затем воспитанный в мусульманской вере в Алжире. Этим можно было объяснить погрешности моего произношения и смутные представления в отношении происхождения. Если бы даже произошло самое невероятное, и на беду мне попался бы настоящий португалец, я мог просто сослаться на то, что я практически ничего не помню о своей жизни в Лиссабоне и позабыл имена своих родителей. Если я не буду открывать рта, буду молиться в сторону Мекки пять раз в день и постараюсь не соваться куда не следует, я вряд ли могу влипнуть во что-нибудь серьезное. (Разумеется, если бы случилась настоящая беда со мной, всегда оставалась возможность спастись при помощи собственного таймера, но в Службе Времени такое поведение расценивается как трусливое и крайне нежелательное, так как внезапное исчезновение на глазах людей прошлого могло вызвать у них мысли о волшебстве и способствовать развитию суеверий).
На приготовления у меня ушло полтора дня. Только после этого мне сказали, что я могу совершить прыжок. Я отрегулировал свой таймер на 500 год до нынешнего времени, выбрав эпоху наугад, и шунтировался.
В Стамбул прошлого я прибыл 14 августа 1559 года в полдесятого вечера. Тогда там правил великий султан Сулейман Первый, но правление его уже близилось к концу. Турецкие войска угрожали спокойствию Европы, Стамбул ломился от награбленных сокровищ. Душа моя не лежала к этому городу, так как была очарована великолепием Константинополя времен Юстиниана и Алексея. Но такое мое отношение скорее всего объяснялось чисто личными мотивами и предопределялось моим происхождением, характером обмена веществ моего организма и историческими пристрастиями. Если же отбросить субъективные ощущения, приходилось признать, что Стамбул Сулеймана был на самом деле городом из городов.
Я провел полдня, бродя по его улицам. Добрый час я любовался строительством прелестной мечети, надеясь, что это и есть Сулеймания, однако позже, в этот же день, я нашел настоящую Сулейманию, новенькую с иголочки и сверкающую всем многоцветьем красок под лучами яркого полуденного солнца. Я совершил специальное паломничество, тайком сверившись с картой, которую контрабандой проволок с собою вверх по линии, к мечети султана Мехмеда-Завоевателя, разрушенной впоследствии землетрясением 1766 года. Оказалось, что игра стоила свеч, и я совсем не зря отмахал лишние несколько километров. К середине дня, после того, как я посмотрел на превращенную в мечеть Айя-Софию и унылые развалины Большого Дворца византийских императоров, находившиеся по другую сторону площади перед бывшим православным храмом (мечеть султана Ахмеда будет возведена на этом месте через пятьдесят лет вниз по линии), я вышел к крытому рынку, рассчитывая приобрести несколько мелких безделушек в качестве сувениров, и, когда я прошел внутрь не более, чем на десять шагов, мне на глаза попался возлюбленный мой гуру, чернокожий Сэм!
Представьте себе только — насколько ничтожна вероятность такой встречи! Имея в своем распоряжении тысячи лет, где можно странствовать, сколько только твоя душа пожелает, двое отправляются провести свободное время в один и тот же день одного и того же года в одном и том же городе, да еще и встречаются под одной и той же крышей!
Он был в традиционном облачении мавра, как будто только что сбежал с представления «Отелло». Я никак не мог ошибиться, приняв за него кого-нибудь другого. Он был на голову выше всех окружающих, и его черная, как смоль, кожа резко контрастировала с белыми одеждами. Я поспешил к нему.
— Сэм! — закричал я. — Сэм, негодник ты старый, какая удача — повстречаться с тобою ЗДЕСЬ!
Он резко повернулся ко мне, удивленно нахмурился, вид у него был явно ошарашенный.
— Я с вами не знаком, — холодно произнес он.
— Пусть тебя не вводит в заблуждение моя борода. Это я, Сэм. Джад Эллиот.
Он сверкнул очами. Хрипло зарычал. Вокруг начала собираться толпа. Я уж засомневался, не ошибся ли я. Может быть, это вовсе не Сэм, а его пращур, благодаря генетической случайности выглядевший точь-в-точь, как он. Нет, сказал я самому себе, это настоящий, доподлинный Сэмбо.
Но тогда для чего это он вытаскивает кривую турецкую саблю?
Мы до этого говорили по-турецки. Я переключился на английский и сказал:
— Послушай, Сэм, я не понимаю, что с тобой происходит, но мне хочется провести с тобой время, пока ты в этой роли. Давай встретимся через полчаса напротив Айя-Софии, и тогда сможем…
— Неверный пес! — надрывался он. — Нищее отродье! Свиноложец вонючий! Прочь от меня! Прочь, ворюга!
Он угрожающе взмахнул ятаганом в мою сторону и продолжал неистовствовать по-турецки и вдруг, очень тихим голосом прошептал:
— Не знаю, кто вы такой, черт бы вас побрал, приятель, но если вы не смотаетесь отсюда тотчас же, мне придется разрубить вас пополам. — Совратитель малолетних! Мерзкий пьяница! Пожиратель верблюжьего дерьма!
И все это не было игрой с его стороны. Он действительно не узнал меня, и он на самом деле не хотел иметь со мною ничего общего. В самых расстроенных чувствах я бросился прочь от него подальше, поспешно затерявшись в одном из второстепенных рыночных переходов, вышел на открытое место и, не мешкая, шунтировался на десять лет вниз по линии. Несколько человек стали свидетелями моего внезапного исчезновения, но меня это мало волновало — для турка 1559 года мир был полон всяких там ифритов и джинов, так что меня просто примут за одного из подобных исчадий.
В 1569 году я оставался не более пяти минут. Неожиданная для меня реакция Сэма на мое приветствие настолько лишила меня спокойствия, что я уже не мог просто так отдыхать, наслаждаясь видами города. Я должен был получить объяснение. Поэтому я поспешил снова вверх по линии в 2059 год, материализовавшись в квартале возле крытого рынка и едва не был раздавлен в лепешку промчавшимся мимо такси. Несколько турков заулыбались, показывая на меня пальцами. Наивные обезьяны не привыкли воспринимать путешественников во времени как нечто само собой разумеющееся.
Я быстро направился к ближайшей кабине дальней связи, и набрал телефонный номер Сэма.
— Его сейчас нет дома, — пробубнил автоответчик, подключенный к всеобщей информационной сети. — Проследить, где он находится в данный момент?
— Да, пожалуйста, — машинально ответил я.
Мгновеньем позже я ударил себя по лбу за проявленную мною глупость. Разумеется, его нет дома, ну и идиот же я! Ведь он вверху по линии в 1559 году!
Но всеобщая информационная сеть уже начала его поиски. Вместо того, чтобы поступить, как того требует элементарный здравый смысл, и дать отбой, я продолжал стоять, как баран, в кабине, ожидая неизбежного ответа, что информационная сеть в данный момент не может его нигде отыскать.
Прошло три минуты. Затем механический голос произнес:
— Мы отыскали вашего абонента в Найроби, через несколько секунд он будет на линии. Пожалуйста, поставьте нас в известность, если желаете с ним переговорить.
— Валяйте, — произнес я, и на видеоэкране появилось изображение черного лица Сэма.
— Ты попал в беду, мальчонок? — спросил он.
— Что это ты делаешь в Найроби? — вскричал я.
— Небольшой отдых в кругу своих сородичей.
— Послушай, — сказал я. — У меня сейчас отпуск между двумя экскурсиями, которые я сопровождаю в качестве курьера, и я, чтобы убить время, отправился в Стамбул 1559 года и встретился там с тобою.
— Ну и что?
— Как же это ты можешь оказаться там, если сейчас находишься в Найроби?
— Точно так же, как могут быть двадцать два экземпляра твоего инструктора-араба, глазеющего на то, как римляне приколачивают гвоздями Иисуса к кресту, — ответил Сэм. — Черт бы тебя побрал, дружище, когда ты научишься мыслить в четырех измерениях?
— Значит, это совсем другой ты, там, вверху по линии в 1559 году?
— Дай-то Бог, негодник ты этакий. Он там, а я здесь! — Сэм рассмеялся. — Такие мелочи совершенно не должны тебя расстраивать, парень. Не забывай, что ты теперь курьер!
— Погоди. Произошло вот что. Иду я по крытому рынку, и вдруг прямо передо мною возникаешь ты в характерном одеянии оперного мавра. Ну, я издаю радостный крик и бегу прямо к тебе, чтобы поздороваться. А ты делаешь вид, будто вовсе меня не знаешь! Начинаешь размахивать ятаганом, сыплешь на мою голову самые гнусные проклятья, а потом шепотом велишь мне по-английски рвать оттуда когти, да притом побыстрее, не то…
— Послушай, приятель, неужели ты не знаешь, что инструкциями категорически запрещено разговаривать с другими путешественниками во времени, когда находишься вверху по линии? Если только ты сам не из того же нынешнего времени, что и твой собеседник, тебе предписывается не обращать на него ни малейшего внимания, даже если ты и узнал его, несмотря на его маскировку. Братание запрещено из-за того…
— Все это так, разумеется, но ведь это был ТЫ, Сэм.
Не думаю, что ты стал бы блюсти инструкцию в отношении МЕНЯ. Но ты просто не узнал меня, Сэм!
— Это очевидно. Но почему это так тебя расстроило?
— У меня сложилось такое впечатление, будто ты страдаешь потерей памяти. Это испугало меня.
— Но ведь я мог просто быть не знакомым с тобой — вот и все!
— О чем это ты толкуешь?
Сэма начало трясти от смеха.
— Парадокс разрыва времени! И не говори мне, что тебя никогда не просвещали на сей счет!
— Что-то там такое говорили, но я не очень-то обращал внимание на эту казуистику, Сэм.
— А зря. Теперь никогда не забывай об этом. Ты хотя бы знаешь, какой год был на дворе, когда я предпринял вылазку в Стамбул?
— Нет.
— Это был 2055 год. А познакомился я с тобою только через четыре года
— этой весной, не так ли? Так что Сэм, с которым ты встретился в 1559 году, даже в глаза не видывал тебя прежде. Разрыв во времени, понимаешь? Ты там оказался из нынешнего времени с 2059 годом в качестве точки отсчета, а я из 55-го в качестве точки отсчета, и поэтому ты для меня был незнакомцем, а я для тебя — нет. Это одна из причин, по которым курьерам не полагается разговаривать с друзьями, если они случайно встречаются с ними, находясь вверху по линии.
Теперь я начал понемногу соображать, что к чему.
— Я начинаю понимать, — сказал я.
— Для меня, — сказал Сэм, — ты был каким-то тупоголовым свежеиспеченным салажонком, пытающимся нарваться на неприятности, или, возможно и такое, стукачом из патруля времени. Я тебя не знал и не хотел вступать с тобой ни в какие отношения. Теперь я припоминаю: что-то вроде этого случилось со мною тогда. Кто-то снизу по линии потревожил меня, когда я находился на рынке. Теперь мне даже смешно, что потом это у меня никак не ассоциировалось с тобой!
— У меня тогда была фальшивая борода, когда я был вверху по линии. — Наверное, так оно и было. Ну а теперь для тебя все это прояснилось, скажи честно? — Парадокс разрыва непрерывности времени, Сэм? Конечно. — Больше ты не забудешь держаться подальше от старых друзей, когда находишься вверху по линии? — Разумеется, Сэм. Боже, как ты меня тогда напугал своим ятаганом!
— Будет тебе уроком. Держись подальше от парадоксов, — сказал Сэм и на прощанье послал мне воздушный поцелуй.
Испытывая огромное облегчение, я вышел из кабины и вернулся вверх по линии в 1550 год полюбоваться строительством мечети Сулеймана Великолепного.
Однако сначала мне пришлось отправиться в гардеробную. Мне нужны были одеяния, подходящие для посещения Стамбула в различные эпохи, начиная с шестнадцатого столетия и кончая девятнадцатым. Вместо того, чтобы снабдить меня широким выбором одежд, которые бы соответствовали меняющейся от эпохи к эпохе моде, мне всучили универсальное для любого времени мусульманское облачение: простую белую свободную одежду, неопределенного вида сандалии, длинноволосый парик и плохо ухоженную густую бороду молодого мужчины. Зато меня щедро снабдили карманными деньгами в широком ассортименте — понемногу всего, что только могло ходить в обращении в средневековой Турции, включая несколько византов времен греческого господства, разнообразнейшие монеты, чеканка которых производилась султанами, и немалое количество венецианских золотых монет. Все это было помещено в специальный пояс для наличности, который я одел на себя чуть повыше таймера. Монеты разных эпох были отделены одни от других и распределены слева направо по нарастающему счету столетий, чтобы исключить неприятности, которые могли у меня возникнуть, если бы мне случилось платить динаром восемнадцатого века на базарной площади шестнадцатого столетия.
Монеты также предоставлялись бесплатно — Служба Времени сама производила непрерывную перекачку имеющей хождение валюты между временем нынешним и временами тогдашними с целью обеспечения ею своего же собственного персонала. Курьер, желавший провести свой отпуск в прошлом, мог подать заявку на получение любой, в разумных пределах, суммы для покрытия собственных расходов. Для Службы Времени они были не более, чем игральными фишками, бесконечно обмениваемыми одни на другие. Мне нравится такая система.
Прежде, чем отбыть, я еще прошел гипнокурс турецкого и арабского языков. Отдел спецзаявок быстренько сфабриковал для меня фальшивое прикрытие, которое не вызвало бы подозрений ни в одну из эпох, которые я намеревался посетить: если меня спросят, я буду отвечать, что я португалец, похищенный в Западном Средиземноморье алжирскими пиратами в возрасте десяти лет, а затем воспитанный в мусульманской вере в Алжире. Этим можно было объяснить погрешности моего произношения и смутные представления в отношении происхождения. Если бы даже произошло самое невероятное, и на беду мне попался бы настоящий португалец, я мог просто сослаться на то, что я практически ничего не помню о своей жизни в Лиссабоне и позабыл имена своих родителей. Если я не буду открывать рта, буду молиться в сторону Мекки пять раз в день и постараюсь не соваться куда не следует, я вряд ли могу влипнуть во что-нибудь серьезное. (Разумеется, если бы случилась настоящая беда со мной, всегда оставалась возможность спастись при помощи собственного таймера, но в Службе Времени такое поведение расценивается как трусливое и крайне нежелательное, так как внезапное исчезновение на глазах людей прошлого могло вызвать у них мысли о волшебстве и способствовать развитию суеверий).
На приготовления у меня ушло полтора дня. Только после этого мне сказали, что я могу совершить прыжок. Я отрегулировал свой таймер на 500 год до нынешнего времени, выбрав эпоху наугад, и шунтировался.
В Стамбул прошлого я прибыл 14 августа 1559 года в полдесятого вечера. Тогда там правил великий султан Сулейман Первый, но правление его уже близилось к концу. Турецкие войска угрожали спокойствию Европы, Стамбул ломился от награбленных сокровищ. Душа моя не лежала к этому городу, так как была очарована великолепием Константинополя времен Юстиниана и Алексея. Но такое мое отношение скорее всего объяснялось чисто личными мотивами и предопределялось моим происхождением, характером обмена веществ моего организма и историческими пристрастиями. Если же отбросить субъективные ощущения, приходилось признать, что Стамбул Сулеймана был на самом деле городом из городов.
Я провел полдня, бродя по его улицам. Добрый час я любовался строительством прелестной мечети, надеясь, что это и есть Сулеймания, однако позже, в этот же день, я нашел настоящую Сулейманию, новенькую с иголочки и сверкающую всем многоцветьем красок под лучами яркого полуденного солнца. Я совершил специальное паломничество, тайком сверившись с картой, которую контрабандой проволок с собою вверх по линии, к мечети султана Мехмеда-Завоевателя, разрушенной впоследствии землетрясением 1766 года. Оказалось, что игра стоила свеч, и я совсем не зря отмахал лишние несколько километров. К середине дня, после того, как я посмотрел на превращенную в мечеть Айя-Софию и унылые развалины Большого Дворца византийских императоров, находившиеся по другую сторону площади перед бывшим православным храмом (мечеть султана Ахмеда будет возведена на этом месте через пятьдесят лет вниз по линии), я вышел к крытому рынку, рассчитывая приобрести несколько мелких безделушек в качестве сувениров, и, когда я прошел внутрь не более, чем на десять шагов, мне на глаза попался возлюбленный мой гуру, чернокожий Сэм!
Представьте себе только — насколько ничтожна вероятность такой встречи! Имея в своем распоряжении тысячи лет, где можно странствовать, сколько только твоя душа пожелает, двое отправляются провести свободное время в один и тот же день одного и того же года в одном и том же городе, да еще и встречаются под одной и той же крышей!
Он был в традиционном облачении мавра, как будто только что сбежал с представления «Отелло». Я никак не мог ошибиться, приняв за него кого-нибудь другого. Он был на голову выше всех окружающих, и его черная, как смоль, кожа резко контрастировала с белыми одеждами. Я поспешил к нему.
— Сэм! — закричал я. — Сэм, негодник ты старый, какая удача — повстречаться с тобою ЗДЕСЬ!
Он резко повернулся ко мне, удивленно нахмурился, вид у него был явно ошарашенный.
— Я с вами не знаком, — холодно произнес он.
— Пусть тебя не вводит в заблуждение моя борода. Это я, Сэм. Джад Эллиот.
Он сверкнул очами. Хрипло зарычал. Вокруг начала собираться толпа. Я уж засомневался, не ошибся ли я. Может быть, это вовсе не Сэм, а его пращур, благодаря генетической случайности выглядевший точь-в-точь, как он. Нет, сказал я самому себе, это настоящий, доподлинный Сэмбо.
Но тогда для чего это он вытаскивает кривую турецкую саблю?
Мы до этого говорили по-турецки. Я переключился на английский и сказал:
— Послушай, Сэм, я не понимаю, что с тобой происходит, но мне хочется провести с тобой время, пока ты в этой роли. Давай встретимся через полчаса напротив Айя-Софии, и тогда сможем…
— Неверный пес! — надрывался он. — Нищее отродье! Свиноложец вонючий! Прочь от меня! Прочь, ворюга!
Он угрожающе взмахнул ятаганом в мою сторону и продолжал неистовствовать по-турецки и вдруг, очень тихим голосом прошептал:
— Не знаю, кто вы такой, черт бы вас побрал, приятель, но если вы не смотаетесь отсюда тотчас же, мне придется разрубить вас пополам. — Совратитель малолетних! Мерзкий пьяница! Пожиратель верблюжьего дерьма!
И все это не было игрой с его стороны. Он действительно не узнал меня, и он на самом деле не хотел иметь со мною ничего общего. В самых расстроенных чувствах я бросился прочь от него подальше, поспешно затерявшись в одном из второстепенных рыночных переходов, вышел на открытое место и, не мешкая, шунтировался на десять лет вниз по линии. Несколько человек стали свидетелями моего внезапного исчезновения, но меня это мало волновало — для турка 1559 года мир был полон всяких там ифритов и джинов, так что меня просто примут за одного из подобных исчадий.
В 1569 году я оставался не более пяти минут. Неожиданная для меня реакция Сэма на мое приветствие настолько лишила меня спокойствия, что я уже не мог просто так отдыхать, наслаждаясь видами города. Я должен был получить объяснение. Поэтому я поспешил снова вверх по линии в 2059 год, материализовавшись в квартале возле крытого рынка и едва не был раздавлен в лепешку промчавшимся мимо такси. Несколько турков заулыбались, показывая на меня пальцами. Наивные обезьяны не привыкли воспринимать путешественников во времени как нечто само собой разумеющееся.
Я быстро направился к ближайшей кабине дальней связи, и набрал телефонный номер Сэма.
— Его сейчас нет дома, — пробубнил автоответчик, подключенный к всеобщей информационной сети. — Проследить, где он находится в данный момент?
— Да, пожалуйста, — машинально ответил я.
Мгновеньем позже я ударил себя по лбу за проявленную мною глупость. Разумеется, его нет дома, ну и идиот же я! Ведь он вверху по линии в 1559 году!
Но всеобщая информационная сеть уже начала его поиски. Вместо того, чтобы поступить, как того требует элементарный здравый смысл, и дать отбой, я продолжал стоять, как баран, в кабине, ожидая неизбежного ответа, что информационная сеть в данный момент не может его нигде отыскать.
Прошло три минуты. Затем механический голос произнес:
— Мы отыскали вашего абонента в Найроби, через несколько секунд он будет на линии. Пожалуйста, поставьте нас в известность, если желаете с ним переговорить.
— Валяйте, — произнес я, и на видеоэкране появилось изображение черного лица Сэма.
— Ты попал в беду, мальчонок? — спросил он.
— Что это ты делаешь в Найроби? — вскричал я.
— Небольшой отдых в кругу своих сородичей.
— Послушай, — сказал я. — У меня сейчас отпуск между двумя экскурсиями, которые я сопровождаю в качестве курьера, и я, чтобы убить время, отправился в Стамбул 1559 года и встретился там с тобою.
— Ну и что?
— Как же это ты можешь оказаться там, если сейчас находишься в Найроби?
— Точно так же, как могут быть двадцать два экземпляра твоего инструктора-араба, глазеющего на то, как римляне приколачивают гвоздями Иисуса к кресту, — ответил Сэм. — Черт бы тебя побрал, дружище, когда ты научишься мыслить в четырех измерениях?
— Значит, это совсем другой ты, там, вверху по линии в 1559 году?
— Дай-то Бог, негодник ты этакий. Он там, а я здесь! — Сэм рассмеялся. — Такие мелочи совершенно не должны тебя расстраивать, парень. Не забывай, что ты теперь курьер!
— Погоди. Произошло вот что. Иду я по крытому рынку, и вдруг прямо передо мною возникаешь ты в характерном одеянии оперного мавра. Ну, я издаю радостный крик и бегу прямо к тебе, чтобы поздороваться. А ты делаешь вид, будто вовсе меня не знаешь! Начинаешь размахивать ятаганом, сыплешь на мою голову самые гнусные проклятья, а потом шепотом велишь мне по-английски рвать оттуда когти, да притом побыстрее, не то…
— Послушай, приятель, неужели ты не знаешь, что инструкциями категорически запрещено разговаривать с другими путешественниками во времени, когда находишься вверху по линии? Если только ты сам не из того же нынешнего времени, что и твой собеседник, тебе предписывается не обращать на него ни малейшего внимания, даже если ты и узнал его, несмотря на его маскировку. Братание запрещено из-за того…
— Все это так, разумеется, но ведь это был ТЫ, Сэм.
Не думаю, что ты стал бы блюсти инструкцию в отношении МЕНЯ. Но ты просто не узнал меня, Сэм!
— Это очевидно. Но почему это так тебя расстроило?
— У меня сложилось такое впечатление, будто ты страдаешь потерей памяти. Это испугало меня.
— Но ведь я мог просто быть не знакомым с тобой — вот и все!
— О чем это ты толкуешь?
Сэма начало трясти от смеха.
— Парадокс разрыва времени! И не говори мне, что тебя никогда не просвещали на сей счет!
— Что-то там такое говорили, но я не очень-то обращал внимание на эту казуистику, Сэм.
— А зря. Теперь никогда не забывай об этом. Ты хотя бы знаешь, какой год был на дворе, когда я предпринял вылазку в Стамбул?
— Нет.
— Это был 2055 год. А познакомился я с тобою только через четыре года
— этой весной, не так ли? Так что Сэм, с которым ты встретился в 1559 году, даже в глаза не видывал тебя прежде. Разрыв во времени, понимаешь? Ты там оказался из нынешнего времени с 2059 годом в качестве точки отсчета, а я из 55-го в качестве точки отсчета, и поэтому ты для меня был незнакомцем, а я для тебя — нет. Это одна из причин, по которым курьерам не полагается разговаривать с друзьями, если они случайно встречаются с ними, находясь вверху по линии.
Теперь я начал понемногу соображать, что к чему.
— Я начинаю понимать, — сказал я.
— Для меня, — сказал Сэм, — ты был каким-то тупоголовым свежеиспеченным салажонком, пытающимся нарваться на неприятности, или, возможно и такое, стукачом из патруля времени. Я тебя не знал и не хотел вступать с тобой ни в какие отношения. Теперь я припоминаю: что-то вроде этого случилось со мною тогда. Кто-то снизу по линии потревожил меня, когда я находился на рынке. Теперь мне даже смешно, что потом это у меня никак не ассоциировалось с тобой!
— У меня тогда была фальшивая борода, когда я был вверху по линии. — Наверное, так оно и было. Ну а теперь для тебя все это прояснилось, скажи честно? — Парадокс разрыва непрерывности времени, Сэм? Конечно. — Больше ты не забудешь держаться подальше от старых друзей, когда находишься вверху по линии? — Разумеется, Сэм. Боже, как ты меня тогда напугал своим ятаганом!
— Будет тебе уроком. Держись подальше от парадоксов, — сказал Сэм и на прощанье послал мне воздушный поцелуй.
Испытывая огромное облегчение, я вышел из кабины и вернулся вверх по линии в 1550 год полюбоваться строительством мечети Сулеймана Великолепного.
24
Фемистоклис Метаксас был старшим курьером на моем втором маршруте в Византию. С самого первого момента, когда я с ним повстречался, я тут же почувствовал, что человек этот сыграет главную роль в моей жизни. И не ошибся.
По-моему, ему было около пятидесяти лет. Он был совсем невысокого роста, метра полтора от силы. Треугольной формы череп, плоский сверху и заостренный к подбородку, густые курчавые волосы уже начали седеть; глаза, маленькие, блестящие, очень темные, сверху обрамлялись мохнатыми бровями, нос — крупный, слегка заостренный. Губы он всегда поджимал, из-за чего создавалось впечатление, будто у него вообще их не было. Ни один лишний грамм жира не отягощал его тело с необычайно сильными мускулами. Голос у него был низким, неотразимо привлекательным.
В нем действительно сверкала искра Божья. А может, это следовало бы назвать скорее разнузданностью?
Наверное, он обладал и тем, и другим. Для него вся вселенная вращалась вокруг Фемистоклиса Метаксаса; в ней возникали новые солнца только для того, чтобы в их лучах мог купаться Фемистоклис Метаксас; эффект Бенчли был изобретен с одной-единственной целью: дать возможность Фемистоклису Метаксасу шагать по годам и эпохам. Если же и ему когда-нибудь случится умереть, то тогда одновременно обрушится и космос.
Он стал одним из первых курьеров, которых начала нанимать Служба Времени, было это более пятнадцати лет тому назад. Обладай Метаксас хотя бы малейшей долей честолюбия, он бы сейчас наверняка уже возглавлял всю службу курьеров, окруженный сонмищем экстравагантных секретарш, и ему совсем не надо было бы подкармливать блох, которых он ловил при посещении древней Византии. Случилось же так, что он все это время оставался одним из активнейших курьеров, однако сопровождал только маршрут «Византия». Практически он давно уже считал себя византийским гражданином и даже проводил в Византии свои отпуска, отдыхая на вилле, которую приобрел в окрестностях Константинополя где-то в самом начале двенадцатого столетия.
В качестве побочного промысла он не брезговал самой разнообразной незаконной деятельностью как крупного, так и мелкого пошиба. Вся она, безусловно, пошла бы прахом, прекрати он свою службу в качестве курьера, и именно поэтому он не собирался уходить в отставку. Он наводил ужас на патруль времени, и сотрудники его предоставляли ему возможность заниматься чем только ему. Разумеется, у Метаксаса было достаточно здравого смысла и благоразумия не заходить в своих играх с прошлым настолько далеко, чтобы это могло привести к каким-либо серьезным изменениям в нынешнем времени, но, за исключением небольших ограничений его грабительское поведение вверху по линии казалось сплошным беспределом.
Когда я впервые повстречался с ним, он сказал мне:
— Разве можно похвалиться тем, что не зря прожил на этом свете, если не знаешь своих собственных предков?
По-моему, ему было около пятидесяти лет. Он был совсем невысокого роста, метра полтора от силы. Треугольной формы череп, плоский сверху и заостренный к подбородку, густые курчавые волосы уже начали седеть; глаза, маленькие, блестящие, очень темные, сверху обрамлялись мохнатыми бровями, нос — крупный, слегка заостренный. Губы он всегда поджимал, из-за чего создавалось впечатление, будто у него вообще их не было. Ни один лишний грамм жира не отягощал его тело с необычайно сильными мускулами. Голос у него был низким, неотразимо привлекательным.
В нем действительно сверкала искра Божья. А может, это следовало бы назвать скорее разнузданностью?
Наверное, он обладал и тем, и другим. Для него вся вселенная вращалась вокруг Фемистоклиса Метаксаса; в ней возникали новые солнца только для того, чтобы в их лучах мог купаться Фемистоклис Метаксас; эффект Бенчли был изобретен с одной-единственной целью: дать возможность Фемистоклису Метаксасу шагать по годам и эпохам. Если же и ему когда-нибудь случится умереть, то тогда одновременно обрушится и космос.
Он стал одним из первых курьеров, которых начала нанимать Служба Времени, было это более пятнадцати лет тому назад. Обладай Метаксас хотя бы малейшей долей честолюбия, он бы сейчас наверняка уже возглавлял всю службу курьеров, окруженный сонмищем экстравагантных секретарш, и ему совсем не надо было бы подкармливать блох, которых он ловил при посещении древней Византии. Случилось же так, что он все это время оставался одним из активнейших курьеров, однако сопровождал только маршрут «Византия». Практически он давно уже считал себя византийским гражданином и даже проводил в Византии свои отпуска, отдыхая на вилле, которую приобрел в окрестностях Константинополя где-то в самом начале двенадцатого столетия.
В качестве побочного промысла он не брезговал самой разнообразной незаконной деятельностью как крупного, так и мелкого пошиба. Вся она, безусловно, пошла бы прахом, прекрати он свою службу в качестве курьера, и именно поэтому он не собирался уходить в отставку. Он наводил ужас на патруль времени, и сотрудники его предоставляли ему возможность заниматься чем только ему. Разумеется, у Метаксаса было достаточно здравого смысла и благоразумия не заходить в своих играх с прошлым настолько далеко, чтобы это могло привести к каким-либо серьезным изменениям в нынешнем времени, но, за исключением небольших ограничений его грабительское поведение вверху по линии казалось сплошным беспределом.
Когда я впервые повстречался с ним, он сказал мне:
— Разве можно похвалиться тем, что не зря прожил на этом свете, если не знаешь своих собственных предков?
25
На этот раз собралась большая группа: двенадцать туристов, Метаксас и я. Руководство всегда добавляло на его маршруты несколько человек сверх нормы, поскольку он был в самом деле очень одаренным курьером, а маршрут пользовался необычайной популярностью. Я тащился за ним следом в качестве помощника, как губка впитывая его богатейший опыт, чтобы воспользоваться им во время своего первого самостоятельного маршрута, который был уже не за горами.
Наша дюжина экскурсантов состояла из трех молоденьких, хорошеньких девушек из Принстона, совершавших путешествие в Византию на подаренные их родителями средства; двух обычных для подобных вылазок самостоятельных супружеских пар среднего возраста, одна из которых была из Индианополиса, а другая — из Милана; двух моложавых художников-оформителей, мужчины и его сексуального партнера из Бейрута; недавно разведенного и поэтому жадного до женщин дежурного узла связи из Нью-Йорка, лет примерно сорока пяти; пухлолицего невысокого преподавателя старших классов из Милуоки, пытающегося расширить свой кругозор, и его жены — короче, стандартный набор участников.
К концу первого вводного занятия все три девчушки из Принстона, оба художника-оформителя и жена из Индианополиса уже совершенно явно выражали страстное желание завалиться в постель с Метаксасом. На меня никто не обращал ни малейшего внимания.
— После того, как маршрут начнется, все станет совершенно иначе, — попытался утешить меня Метаксас. — Эти девушки станут доступными и для вас. Вы ведь хотите девушек, разве не так?
Он оказался прав. В нашу первую же, проведенную вверху по линии, ночь, он забрал себе одну из девушек, а две оставшиеся поспешили безропотно отдаться его помощнику, поскольку лучшего выбора у них просто-напросто не было. По каким-то непонятным для меня причинам Метаксас предпочел рыжую, курносую, с лицом, будто забрызганным веснушками, и толстыми ногами. Мне он оставил высокую, с виду надменную, стройную брюнетку, внешне столь безупречную, что становилось ясно: она явно была делом рук биоинженеров высшей квалификации; и миловидную смешливую блондиночку с озорными глазами, бархатистой кожей и грудью двенадцатилетней девочки. Я выбрал брюнетку и ошибся — в постели она была ничуть не лучше пластмассовой куклы. Под утро я заменил ее блондинкой и на этот раз мне повезло куда больше.
Метаксас оказался потрясающим курьером. Он знал все и вся и умел расположить нас так, что мы могли наслаждаться зрелищем великих событий с самых удобных точек обзора.
— Сейчас мы — в январе 532 года, — объяснял он. Правит император Юстиниан. Его целью является завоевание всего обитаемого мира и управление им из Константинополя, но большая часть его великих свершений пока еще впереди. Город, как вы смогли в том убедиться, все еще немногим отличается от того, каким он был в предыдущем столетии. Прямо перед вами Большой Дворец, слева все еще продолжается перестройка Айя-Софии Феодосия Второго на фундаментах старой базилики, но купола еще не возведены. В городе повсюду царит напряженность; в самом скором времени начнутся беспорядки среди гражданского населения. Пройдемте вот сюда.
Дрожа от холода, мы покорно плелись вслед за Метаксасом по городу, по тем его переулкам и проспектам, по которым мне не довелось пройти, когда я был здесь двумя неделями ранее, сопровождая Капистрано. Ни разу за всю эту экскурсию мне даже краем глаза не удалось увидеть ни себя, ни Капистрано или кого-нибудь еще из той нашей группы. Одним из самых легендарных качеств Метаксаса была его удивительная способность отыскивать каждый раз новый подступ к обозрению самых стандартных сцен.
Разумеется, без этого ему было просто никак нельзя. На данный момент здесь находилось до сотни Метаксасов, проводивших экскурсии по городу Юстиниана. И для него было вопросом профессиональной чести не допустить пересечения путей своих же маршрутов.
— Сейчас весь Константинополь разделился на две партии — «синих» и «зеленых», как они себя называют, — рассказывал он. — Обе партии имеют примерно по тысяче сторонников — отъявленных смутьянов, и влияние каждой из этих партий на население куда значительнее, чем это можно объяснить количеством решительных приверженцев. Фракции пока еще не являются политическими партиями, но это уже нечто гораздо большее, чем просто болельщики той или иной спортивной команды. Правильнее будет сказать, что для них характерно и то, и другое. «Синие» в большей степени связаны с высшими аристократическими кругами; «зеленые» опираются на поддержку менее знатных слоев населения и торгово-ремесленные круги. Каждая из этих партий поддерживает определенную команду в соревнованиях на ипподроме, и каждая борется за определенный курс политики правительства. Юстиниан вот уже в течение продолжительного времени симпатизирует «синим», и «зеленые» ему не доверяют. Но как император, он пытается сохранить внешний нейтралитет. В глубине души он желает подавить обе эти партии, являющиеся угрозой его единовластию. Каждую ночь сторонники обеих партий устраивают буйные шествия по улицам города. Глядите — вот «синие».
Метаксас кивком головы показал на скопление откровенно дерзких головорезов на другой стороне улицы — восемь или девять бездельничающих мужчин с длинными волосами, ниспадающими на плечи, и пышными бородами и усами. Они выстригали волосы только в передней части головы, над самым лбом. Рукава туник, туго перевязанные у запястий, отличались чрезвычайной широтой на всей остальной части. Туалет дополняли яркие накидки и короткие штаны, а сбоку висели обоюдоострые мечи. Вид у них в самом деле был зверски опасный.
— Подождите здесь, — велел нам Метаксас и подошел к ним.
«Синие» приветствовали его как старого своего приятеля. Они хлопали его по спине, смеялись, издавали веселые восклицания. О чем они говорили, мне слышно не было, но я видел, как Метаксас хватал их за руки, говорил что-то очень быстро, подкрепляя слова красноречивыми жестами, а временами даже весьма доверительно. Один из «синих» протянул ему бутыль с вином, и он изрядно отхлебнул прямо из горлышка. Затем, крепко обняв мужчину, будто он совсем уже тепленький, Метаксас ловко выхватил меч «синего» из ножен и сделал вид, будто проткнул его насквозь. Хулиганы запрыгали от восторга и стали аплодировать Метаксасу. Тогда он показал в нашу сторону, вызвав дружные кивки в знак одобрения, влюбленные взгляды на девушек, подмигивания, оживленную жестикуляцию. В конце концов нас позвали присоединиться к их группе.
— Наши друзья приглашают нас на ипподром в качестве своих гостей, — сказал нам Метаксас. — Гонки колесниц начнутся на следующей неделе. Сегодня вечером нам разрешено присоединиться к их пирушке.
Я едва верил происходящему. Когда я был здесь с Капистрано, мы тайком, будто мыши, крались по улицам, стараясь поменьше попадаться кому-либо на глаза, потому что именно по ночам наблюдался особый разгул насилия и убийств, и с наступлением темноты сразу же прекращалось действие абсолютно всех законов. Как же это Метаксас осмеливается оставлять нас в таком близком соседстве с преступными элементами?
Однако он осмелился это сделать. И всю ночь мы бродили по улицам Константинополя, став свидетелями того, как «синие» грабят, насильничают и убивают. Простого обывателя смерть ожидала за каждым углом, мы же были неприкосновенными, даже привилегированными наблюдателями террора и насилия. Метаксас, казалось, упивался своей главенствующей ролью в этом кошмарном разборе, будто оживший сатана с деревянной византийской иконы. Он, как безумный, скакал среди своих друзей из партии «синих» и даже несколько раз подсказывал им, кто должен стать очередной их жертвой.
Наша дюжина экскурсантов состояла из трех молоденьких, хорошеньких девушек из Принстона, совершавших путешествие в Византию на подаренные их родителями средства; двух обычных для подобных вылазок самостоятельных супружеских пар среднего возраста, одна из которых была из Индианополиса, а другая — из Милана; двух моложавых художников-оформителей, мужчины и его сексуального партнера из Бейрута; недавно разведенного и поэтому жадного до женщин дежурного узла связи из Нью-Йорка, лет примерно сорока пяти; пухлолицего невысокого преподавателя старших классов из Милуоки, пытающегося расширить свой кругозор, и его жены — короче, стандартный набор участников.
К концу первого вводного занятия все три девчушки из Принстона, оба художника-оформителя и жена из Индианополиса уже совершенно явно выражали страстное желание завалиться в постель с Метаксасом. На меня никто не обращал ни малейшего внимания.
— После того, как маршрут начнется, все станет совершенно иначе, — попытался утешить меня Метаксас. — Эти девушки станут доступными и для вас. Вы ведь хотите девушек, разве не так?
Он оказался прав. В нашу первую же, проведенную вверху по линии, ночь, он забрал себе одну из девушек, а две оставшиеся поспешили безропотно отдаться его помощнику, поскольку лучшего выбора у них просто-напросто не было. По каким-то непонятным для меня причинам Метаксас предпочел рыжую, курносую, с лицом, будто забрызганным веснушками, и толстыми ногами. Мне он оставил высокую, с виду надменную, стройную брюнетку, внешне столь безупречную, что становилось ясно: она явно была делом рук биоинженеров высшей квалификации; и миловидную смешливую блондиночку с озорными глазами, бархатистой кожей и грудью двенадцатилетней девочки. Я выбрал брюнетку и ошибся — в постели она была ничуть не лучше пластмассовой куклы. Под утро я заменил ее блондинкой и на этот раз мне повезло куда больше.
Метаксас оказался потрясающим курьером. Он знал все и вся и умел расположить нас так, что мы могли наслаждаться зрелищем великих событий с самых удобных точек обзора.
— Сейчас мы — в январе 532 года, — объяснял он. Правит император Юстиниан. Его целью является завоевание всего обитаемого мира и управление им из Константинополя, но большая часть его великих свершений пока еще впереди. Город, как вы смогли в том убедиться, все еще немногим отличается от того, каким он был в предыдущем столетии. Прямо перед вами Большой Дворец, слева все еще продолжается перестройка Айя-Софии Феодосия Второго на фундаментах старой базилики, но купола еще не возведены. В городе повсюду царит напряженность; в самом скором времени начнутся беспорядки среди гражданского населения. Пройдемте вот сюда.
Дрожа от холода, мы покорно плелись вслед за Метаксасом по городу, по тем его переулкам и проспектам, по которым мне не довелось пройти, когда я был здесь двумя неделями ранее, сопровождая Капистрано. Ни разу за всю эту экскурсию мне даже краем глаза не удалось увидеть ни себя, ни Капистрано или кого-нибудь еще из той нашей группы. Одним из самых легендарных качеств Метаксаса была его удивительная способность отыскивать каждый раз новый подступ к обозрению самых стандартных сцен.
Разумеется, без этого ему было просто никак нельзя. На данный момент здесь находилось до сотни Метаксасов, проводивших экскурсии по городу Юстиниана. И для него было вопросом профессиональной чести не допустить пересечения путей своих же маршрутов.
— Сейчас весь Константинополь разделился на две партии — «синих» и «зеленых», как они себя называют, — рассказывал он. — Обе партии имеют примерно по тысяче сторонников — отъявленных смутьянов, и влияние каждой из этих партий на население куда значительнее, чем это можно объяснить количеством решительных приверженцев. Фракции пока еще не являются политическими партиями, но это уже нечто гораздо большее, чем просто болельщики той или иной спортивной команды. Правильнее будет сказать, что для них характерно и то, и другое. «Синие» в большей степени связаны с высшими аристократическими кругами; «зеленые» опираются на поддержку менее знатных слоев населения и торгово-ремесленные круги. Каждая из этих партий поддерживает определенную команду в соревнованиях на ипподроме, и каждая борется за определенный курс политики правительства. Юстиниан вот уже в течение продолжительного времени симпатизирует «синим», и «зеленые» ему не доверяют. Но как император, он пытается сохранить внешний нейтралитет. В глубине души он желает подавить обе эти партии, являющиеся угрозой его единовластию. Каждую ночь сторонники обеих партий устраивают буйные шествия по улицам города. Глядите — вот «синие».
Метаксас кивком головы показал на скопление откровенно дерзких головорезов на другой стороне улицы — восемь или девять бездельничающих мужчин с длинными волосами, ниспадающими на плечи, и пышными бородами и усами. Они выстригали волосы только в передней части головы, над самым лбом. Рукава туник, туго перевязанные у запястий, отличались чрезвычайной широтой на всей остальной части. Туалет дополняли яркие накидки и короткие штаны, а сбоку висели обоюдоострые мечи. Вид у них в самом деле был зверски опасный.
— Подождите здесь, — велел нам Метаксас и подошел к ним.
«Синие» приветствовали его как старого своего приятеля. Они хлопали его по спине, смеялись, издавали веселые восклицания. О чем они говорили, мне слышно не было, но я видел, как Метаксас хватал их за руки, говорил что-то очень быстро, подкрепляя слова красноречивыми жестами, а временами даже весьма доверительно. Один из «синих» протянул ему бутыль с вином, и он изрядно отхлебнул прямо из горлышка. Затем, крепко обняв мужчину, будто он совсем уже тепленький, Метаксас ловко выхватил меч «синего» из ножен и сделал вид, будто проткнул его насквозь. Хулиганы запрыгали от восторга и стали аплодировать Метаксасу. Тогда он показал в нашу сторону, вызвав дружные кивки в знак одобрения, влюбленные взгляды на девушек, подмигивания, оживленную жестикуляцию. В конце концов нас позвали присоединиться к их группе.
— Наши друзья приглашают нас на ипподром в качестве своих гостей, — сказал нам Метаксас. — Гонки колесниц начнутся на следующей неделе. Сегодня вечером нам разрешено присоединиться к их пирушке.
Я едва верил происходящему. Когда я был здесь с Капистрано, мы тайком, будто мыши, крались по улицам, стараясь поменьше попадаться кому-либо на глаза, потому что именно по ночам наблюдался особый разгул насилия и убийств, и с наступлением темноты сразу же прекращалось действие абсолютно всех законов. Как же это Метаксас осмеливается оставлять нас в таком близком соседстве с преступными элементами?
Однако он осмелился это сделать. И всю ночь мы бродили по улицам Константинополя, став свидетелями того, как «синие» грабят, насильничают и убивают. Простого обывателя смерть ожидала за каждым углом, мы же были неприкосновенными, даже привилегированными наблюдателями террора и насилия. Метаксас, казалось, упивался своей главенствующей ролью в этом кошмарном разборе, будто оживший сатана с деревянной византийской иконы. Он, как безумный, скакал среди своих друзей из партии «синих» и даже несколько раз подсказывал им, кто должен стать очередной их жертвой.