— Скорее! — закричал он, задыхаясь. — Там штурмшильды…
Он схватил меня за руку и буквально вытащил из-за стола. Я бросился за ним. Мы бежали по немощеной дороге, ведущей к загонам штурмшильдов. Наверное, ночью звери проломили изгородь, и теперь мне снова целый день придется гоняться за ними. Однако, приблизившись к загонам, я не заметил ни поваленных столбов, ни порванных сеток, ни следов их когтистых лап. Конюх прильнул к прутьям самого большого загона, в котором содержалось до десятка этих свирепых хищников. Я заглянул во внутрь. Животные сбились в кучу, их мех и морды были забрызганы кровью, они дрались между собой из-за какого-то обглоданного кровавого куска, яростно разрывая остатки плоти. Повсюду за земле были разбросаны следы их пиршества. Неужели какое-то несчастное домашнее животное в темноте случайно забрело в гнездо этих хищников? Как могло такое случиться? Однако конюх мог и не тревожить меня из-за этого. Я схватил его за руку и спросил, что тут произошло? Он повернул ко мне искаженное ужасом лицо и, давясь, выпалил:
— Госпожа… госпожа…
Он схватил меня за руку и буквально вытащил из-за стола. Я бросился за ним. Мы бежали по немощеной дороге, ведущей к загонам штурмшильдов. Наверное, ночью звери проломили изгородь, и теперь мне снова целый день придется гоняться за ними. Однако, приблизившись к загонам, я не заметил ни поваленных столбов, ни порванных сеток, ни следов их когтистых лап. Конюх прильнул к прутьям самого большого загона, в котором содержалось до десятка этих свирепых хищников. Я заглянул во внутрь. Животные сбились в кучу, их мех и морды были забрызганы кровью, они дрались между собой из-за какого-то обглоданного кровавого куска, яростно разрывая остатки плоти. Повсюду за земле были разбросаны следы их пиршества. Неужели какое-то несчастное домашнее животное в темноте случайно забрело в гнездо этих хищников? Как могло такое случиться? Однако конюх мог и не тревожить меня из-за этого. Я схватил его за руку и спросил, что тут произошло? Он повернул ко мне искаженное ужасом лицо и, давясь, выпалил:
— Госпожа… госпожа…
67
Ноим был груб со мной.
— Ты солгал, — кричал он. — Ты скрыл, что привез сюда эту дрянь, ты солгал! Не отрицай, ты дал ей это дьявольское зелье в прошлый вечер. Да? Не пытайся обмануть меня, Кинналл! Ты дал ей эту пакость?
— Ты с ней разговаривал, — сказал я. Язык с трудом повиновался мне. — Что она тебе говорила?
— Я остановил у ее двери, потому что показалось, что кто-то всхлипывает, — стал рассказывать Ноим. — Я спросил, все ли у нее в порядке?.. Она вышла. У нее было странное лицо. Казалось, Халум грезила, глаза ее были пустые, как бы стеклянные, и, да, да, она плакала. Она ответила, что ее ничего не беспокоит, и рассказала, что она беседовала с тобой весь вечер. Я изумился, почему же тогда она плачет? Халум пожала плечами, улыбнулась и сказала, что это женское дело, чепуха, женщины все время плачут и не могут объяснить причину. Она улыбнулась еще раз и закрыла дверь. Но у нее был такой взгляд — это снадобье, Кинналл! Несмотря на все твои клятвы, ты его дал ей! А теперь… теперь…
— Пожалуйста, — сказал я кротко. Но он продолжал кричать, во всем обвиняя меня, и я ничего не мог ответить.
Конюхи воссоздали картину того, что произошло. Они обнаружили следы ног Халум на влажном от росы песке, которым была посыпана дорога к загонам. Дверь в сторожку была прикрыта, что давало возможность подойти к загонам со штурмшильдами. Внутренняя дверь, открывающая проход к калитке, через которую кормили зверей, была взломана. Она прошла во внутрь, осторожно открыла калитку и так же осторожно закрыла ее за собой, чтобы не выпустить штурмшильдов на волю. Затем она подставила свое тело жутким когтям ждавших ее зверей. Все это случилось перед самой зарей, возможно, даже тогда, когда я брел в туманной утренней мгле раннего рассвета. Этот отдаленный крик в тумане… Но зачем она это сделала? Зачем? Зачем?
— Ты солгал, — кричал он. — Ты скрыл, что привез сюда эту дрянь, ты солгал! Не отрицай, ты дал ей это дьявольское зелье в прошлый вечер. Да? Не пытайся обмануть меня, Кинналл! Ты дал ей эту пакость?
— Ты с ней разговаривал, — сказал я. Язык с трудом повиновался мне. — Что она тебе говорила?
— Я остановил у ее двери, потому что показалось, что кто-то всхлипывает, — стал рассказывать Ноим. — Я спросил, все ли у нее в порядке?.. Она вышла. У нее было странное лицо. Казалось, Халум грезила, глаза ее были пустые, как бы стеклянные, и, да, да, она плакала. Она ответила, что ее ничего не беспокоит, и рассказала, что она беседовала с тобой весь вечер. Я изумился, почему же тогда она плачет? Халум пожала плечами, улыбнулась и сказала, что это женское дело, чепуха, женщины все время плачут и не могут объяснить причину. Она улыбнулась еще раз и закрыла дверь. Но у нее был такой взгляд — это снадобье, Кинналл! Несмотря на все твои клятвы, ты его дал ей! А теперь… теперь…
— Пожалуйста, — сказал я кротко. Но он продолжал кричать, во всем обвиняя меня, и я ничего не мог ответить.
Конюхи воссоздали картину того, что произошло. Они обнаружили следы ног Халум на влажном от росы песке, которым была посыпана дорога к загонам. Дверь в сторожку была прикрыта, что давало возможность подойти к загонам со штурмшильдами. Внутренняя дверь, открывающая проход к калитке, через которую кормили зверей, была взломана. Она прошла во внутрь, осторожно открыла калитку и так же осторожно закрыла ее за собой, чтобы не выпустить штурмшильдов на волю. Затем она подставила свое тело жутким когтям ждавших ее зверей. Все это случилось перед самой зарей, возможно, даже тогда, когда я брел в туманной утренней мгле раннего рассвета. Этот отдаленный крик в тумане… Но зачем она это сделала? Зачем? Зачем?
68
Через несколько часов все мое небольшое имущество было упаковано. Я попросил у Ноима машину, и он дал мне ее, грубо махнув рукой. Не могло быть и речи о том, чтобы я остался у него в гостях еще на какое-то время. И не только потому, что здесь погибла Халум, но и потому, что мне необходимо было уединиться, чтобы спокойно осмыслить происшедшее, проанализировать все, что я сделал, и все, что я собирался сделать. К тому же мне не хотелось присутствовать здесь в тот момент, когда окружная полиция начнет расследовать обстоятельства смерти Халум.
Неужели после того как раскрыла свою душу, она больше не могла смотреть мне в лицо? Но ведь Халум с радостью согласилась на слияние наших душ. Может быть, впоследствии ее охватил ужас от содеянного: сильна еще привычка таить все внутри себя. Быстрое необратимое решение… и путь с каменным лицом к загонам штурмшильдов. Так ли это было? Я не мог придумать другого объяснения этому отчаянному поступку.
Теперь я был без названой сестры и без названого брата… Ноим с ненавистью смотрел мне в глаза. Разве этого я хотел, когда мечтал раскрыть души своих соплеменников?
— Куда же ты собираешься? — спросил в самый последний момент Ноим. — В Маннеране тебя тут же посадят в тюрьму. Сделай хоть один шаг в Глине с этой дрянью, и с тебя живьем сдерут кожу. Стиррон будет травить на тебя псов по всей Салле. Так куда же ты направляешь свои стопы?
В его голосе послышалась усмешка, а может быть, мне это просто показалось.
— Куда? Трейт? Велис? Или, может быть, Умбис? Дабис? Нет! Ей-богу, мне кажется, что это будет Шумара! Не так ли? Да. Среди родных тебе дикарей ты будешь сыт по горло самообнажением. Да?
Я спокойно ответил:
— Ты забыл о Выжженных Низинах, Ноим. Хижина в пустыне — мирная обитель. Это достойное место для раздумий… Теперь нужно очень многое понять…
— Выжженные Низины? Ну что ж, это хорошо, Кинналл. Выжженные Низины в разгар лета! Достойное огненное чистилище для твоей грязной души. Ступай же туда, Кинналл. Ступай.
Неужели после того как раскрыла свою душу, она больше не могла смотреть мне в лицо? Но ведь Халум с радостью согласилась на слияние наших душ. Может быть, впоследствии ее охватил ужас от содеянного: сильна еще привычка таить все внутри себя. Быстрое необратимое решение… и путь с каменным лицом к загонам штурмшильдов. Так ли это было? Я не мог придумать другого объяснения этому отчаянному поступку.
Теперь я был без названой сестры и без названого брата… Ноим с ненавистью смотрел мне в глаза. Разве этого я хотел, когда мечтал раскрыть души своих соплеменников?
— Куда же ты собираешься? — спросил в самый последний момент Ноим. — В Маннеране тебя тут же посадят в тюрьму. Сделай хоть один шаг в Глине с этой дрянью, и с тебя живьем сдерут кожу. Стиррон будет травить на тебя псов по всей Салле. Так куда же ты направляешь свои стопы?
В его голосе послышалась усмешка, а может быть, мне это просто показалось.
— Куда? Трейт? Велис? Или, может быть, Умбис? Дабис? Нет! Ей-богу, мне кажется, что это будет Шумара! Не так ли? Да. Среди родных тебе дикарей ты будешь сыт по горло самообнажением. Да?
Я спокойно ответил:
— Ты забыл о Выжженных Низинах, Ноим. Хижина в пустыне — мирная обитель. Это достойное место для раздумий… Теперь нужно очень многое понять…
— Выжженные Низины? Ну что ж, это хорошо, Кинналл. Выжженные Низины в разгар лета! Достойное огненное чистилище для твоей грязной души. Ступай же туда, Кинналл. Ступай.
69
Я проехал вдоль отрогов Хашторов на север, затем повернул на запад, на дорогу, которая вела к Конгорою и Вратам Саллы. Не раз я задумывался, а не свернуть ли в сторону, в бездну, зиявшую за обочиной дороги, и разом покончить со всем. Не раз, просыпаясь в какой-нибудь деревенской гостинице и вспоминая Халум, я с большим трудом поднимался с постели, мне казалось, что станет гораздо легче, если я буду продолжать спать. Прошло около пяти суток, я уже был в Западной Салле и готовился к подъему в горы. В каком-то городишке на полпути к горам я узнал, что в Салле издан приказ о моем аресте. Кинналл Дариваль, сын септарха, мужчина тридцати лет, такого-то роста, с такими-то чертами лица, брат достопочтенного лорда Стиррона, разыскивался по обвинению в чудовищных преступлениях: самообнажении и употреблении опасного зелья, которое, несмотря на запрет септарха, предлагал всем неосторожным. Посредством этого вещества беженец Дариваль довел до безумия свою названую сестру, которая лишила себя жизни. Поэтому все граждане Саллы должны способствовать задержанию злодея, за что будет выплачено приличное вознаграждение.
Раз Стиррон знал, как умерла Халум, значит, Ноим ему все рассказал. Я обречен. Как только я достигну Врат Саллы, я найду там жандармов Западной Саллы, дожидающихся меня. Однако почему же тогда местное население не оповещено, что я направляюсь в Выжженные Низины? Наверное, Ноим рассказал не все, что ему было известно. Может быть, он давал мне шанс?
У меня не было выбора, и я продолжал двигаться вперед. Чтобы добраться до побережья не хватит и нескольких дней, к тому же, вероятно, во всех портах Саллы объявлена тревога. Но даже если я и проскользну на какой-нибудь корабль, куда же мне податься? В Глин? В Маннеран? Подобным же образом бесполезно думать о том, чтобы как-то переправиться через Хаш или Войн в соседние провинции: в Маннеране я уже объявлен вне закона, и, разумеется, найду холодный прием в Глине. Значит, пусть это будут Выжженные Низины! Я буду оставаться там некоторое время, а затем попробую пробраться через один из проходов в Трайш, чтобы начать новую жизнь на западном побережье.
Я закупил все необходимое в одном из городков, где отовариваются все охотники, направляющиеся в Низины: сухую пищу, оружие, конденсированную воду в количестве, которого при умеренном употреблении хватит на несколько месяцев. Посещая магазин, я заметил, что жители городка как-то странно разглядывают меня. Узнали ли они во мне принца-развратника, которого разыскивают по всей провинции? Но никто не пытался схватить меня. Возможно, им известно, что выставлен кордон у Врат Саллы, и они не хотят связываться с таким извергом. Как бы то ни было, но я без помех выехал из городка и начал свой последний этап путешествия. В прошлом я ездил по этому шоссе только зимой, когда вокруг лежали глубокие сугробы. Однако даже сейчас в тенистых закутках можно увидеть грязно-белые пятна; по мере того, как дорога шла в гору, снега становилось все больше, а двойная вершина Конгороя совсем утонула в снегах. Тщательно рассчитав время подъема, я ехал с такой скоростью, чтобы быть у Врат к заходу солнца. Я надеялся, что темнота защитит меня, если дорога будет заблокирована. Однако Врата Саллы никем не охранялись. Стиррон не успел прикрыть западную границу или решил, что я не настолько сошел с ума, чтобы бежать на запад. Когда начала заниматься заря, я уже был далеко внизу, в Выжженных Низинах, задыхаясь от жары, но, по крайней мере, в безопасности.
Раз Стиррон знал, как умерла Халум, значит, Ноим ему все рассказал. Я обречен. Как только я достигну Врат Саллы, я найду там жандармов Западной Саллы, дожидающихся меня. Однако почему же тогда местное население не оповещено, что я направляюсь в Выжженные Низины? Наверное, Ноим рассказал не все, что ему было известно. Может быть, он давал мне шанс?
У меня не было выбора, и я продолжал двигаться вперед. Чтобы добраться до побережья не хватит и нескольких дней, к тому же, вероятно, во всех портах Саллы объявлена тревога. Но даже если я и проскользну на какой-нибудь корабль, куда же мне податься? В Глин? В Маннеран? Подобным же образом бесполезно думать о том, чтобы как-то переправиться через Хаш или Войн в соседние провинции: в Маннеране я уже объявлен вне закона, и, разумеется, найду холодный прием в Глине. Значит, пусть это будут Выжженные Низины! Я буду оставаться там некоторое время, а затем попробую пробраться через один из проходов в Трайш, чтобы начать новую жизнь на западном побережье.
Я закупил все необходимое в одном из городков, где отовариваются все охотники, направляющиеся в Низины: сухую пищу, оружие, конденсированную воду в количестве, которого при умеренном употреблении хватит на несколько месяцев. Посещая магазин, я заметил, что жители городка как-то странно разглядывают меня. Узнали ли они во мне принца-развратника, которого разыскивают по всей провинции? Но никто не пытался схватить меня. Возможно, им известно, что выставлен кордон у Врат Саллы, и они не хотят связываться с таким извергом. Как бы то ни было, но я без помех выехал из городка и начал свой последний этап путешествия. В прошлом я ездил по этому шоссе только зимой, когда вокруг лежали глубокие сугробы. Однако даже сейчас в тенистых закутках можно увидеть грязно-белые пятна; по мере того, как дорога шла в гору, снега становилось все больше, а двойная вершина Конгороя совсем утонула в снегах. Тщательно рассчитав время подъема, я ехал с такой скоростью, чтобы быть у Врат к заходу солнца. Я надеялся, что темнота защитит меня, если дорога будет заблокирована. Однако Врата Саллы никем не охранялись. Стиррон не успел прикрыть западную границу или решил, что я не настолько сошел с ума, чтобы бежать на запад. Когда начала заниматься заря, я уже был далеко внизу, в Выжженных Низинах, задыхаясь от жары, но, по крайней мере, в безопасности.
70
Эту хижину я нашел неподалеку от гнезда птицерога, примерно там, где, судя по моим воспоминаниям, ей и надлежало быть. Все необходимые человеку удобства отсутствовали, никаких удобств, в стенах зияли дыры. Но все-таки это был кров. Да, это был кров! Ужасный жар этих мест очистит меня. Я расположился в хижине как дома: разложил свои вещи, распаковал бумагу для записей, которую купил в городке, чтобы составить отчет о своей жизни и деяниях, поставил в угол покрытую бриллиантами шкатулку с остатками снадобья, накрыл ее одеждой и вышел из хижины на красный песок. Весь день я занимался маскировкой машины, чтобы она не выдала моего присутствия, когда появятся ищейки. Я загнал машину в расщелину, так что крыша ее едва виднелась над поверхностью земли, и прикрыл хворостом, поверх которого набросал песок. Только острый глаз мог обнаружить спрятанный краулер.
В течение нескольких дней я просто бродил по пустыне и размышлял. Затем я отправился на то место, где птицерог сразил моего отца. Сейчас я не испытывал ужаса перед этими остроклювыми птицами: страх смерти не преследовал меня. Я думал о событиях «времени перемен» и задавал себе вопросы: «Этого ли ты хотел? Доволен ли ты?»
Я вспоминал все опыты общения, начиная со Швейца и кончая Халум и спрашивал: «Хорошо ли все было? Много ли допущено ошибок? Приобрел ли ты что-нибудь или только потерял?»
И я пришел к заключению, что приобрел больше, чем потерял, даже несмотря на все мои ужасные потери. Ошибался только в тактике, принципы были верны.
Если бы я остался с Халум до тех пор, пока не прошло ее смятение, она, возможно, и устояла бы перед стыдом, который довел ее до гибели. Если бы я был более откровенным с Ноимом… Если бы я остался в Маннеране, чтобы смело встретить своих недругов. Если… если… если… И все же я не сожалел о тех переменах, которые произошли во мне. Я раскаивался лишь в том, что своим неумением погубил революцию в душах людей. Ибо я был убежден в ошибочности Завета и нашего образа жизни. Да, нашего Образа Жизни!
То, что Халум покончила с собой после того, как в течение нескольких часов испытывала любовь, было, возможно, самым сокрушительным обвинением Завета.
В конце концов, не очень много дней тому назад я начал писать то, что вы сейчас читаете. Беглость этого писания удивила меня. Наверное, я слишком болтлив, хотя мне трудно излагать свою жизнь фразами с местоимениями и глаголами первого лица. «Я — Кинналл Дариваль, и я намерен рассказать вам все о себе». Так я начал свои воспоминания. Был ли я до конца правдив? Не утаил ли я что-нибудь? День за днем мое перо бежало по бумаге и я положил всего себя перед вами, ничего не исправляя. В своей горячей хижине я разделся перед вами догола. В это время у меня не было никаких контактов с внешним миром, кроме случайных признаков того, что агенты Стиррона прочесывают Выжженные Низины в поисках меня. Я уверен: сейчас уже выставлена охрана во всех проходах, ведущих в Саллу, Глин и Маннеран, а возможно, и в западных проходах, и в Стройне, чтобы я не мог улизнуть в Шумару через Влажные Низины. До сих пор мне сопутствовала удача, но они все же должны будут отыскать меня. Так стоит ли их дожидаться? Или лучше двинуться дальше, в надежде найти неохраняемый перевал? Со мной эта пухлая рукопись. Она мне дороже жизни. Если бы вы только могли прочесть ее, если бы вы только могли увидеть, как, спотыкаясь и падая, я шел к познанию себя, если бы вы только могли ощутить каждое движение моего разума! Я полагаю, этот документ не имел аналогов во всей истории Велады. Если меня схватят, мою книгу заберут, и Стиррон велит ее сжечь.
Значит, мне пора в путь. Но… Какой-то шум? Двигатели?
По плоской красной равнине к моей хижине быстро двигался краулер. Все кончено! Одно радует: я успел записать все, что хотел.
В течение нескольких дней я просто бродил по пустыне и размышлял. Затем я отправился на то место, где птицерог сразил моего отца. Сейчас я не испытывал ужаса перед этими остроклювыми птицами: страх смерти не преследовал меня. Я думал о событиях «времени перемен» и задавал себе вопросы: «Этого ли ты хотел? Доволен ли ты?»
Я вспоминал все опыты общения, начиная со Швейца и кончая Халум и спрашивал: «Хорошо ли все было? Много ли допущено ошибок? Приобрел ли ты что-нибудь или только потерял?»
И я пришел к заключению, что приобрел больше, чем потерял, даже несмотря на все мои ужасные потери. Ошибался только в тактике, принципы были верны.
Если бы я остался с Халум до тех пор, пока не прошло ее смятение, она, возможно, и устояла бы перед стыдом, который довел ее до гибели. Если бы я был более откровенным с Ноимом… Если бы я остался в Маннеране, чтобы смело встретить своих недругов. Если… если… если… И все же я не сожалел о тех переменах, которые произошли во мне. Я раскаивался лишь в том, что своим неумением погубил революцию в душах людей. Ибо я был убежден в ошибочности Завета и нашего образа жизни. Да, нашего Образа Жизни!
То, что Халум покончила с собой после того, как в течение нескольких часов испытывала любовь, было, возможно, самым сокрушительным обвинением Завета.
В конце концов, не очень много дней тому назад я начал писать то, что вы сейчас читаете. Беглость этого писания удивила меня. Наверное, я слишком болтлив, хотя мне трудно излагать свою жизнь фразами с местоимениями и глаголами первого лица. «Я — Кинналл Дариваль, и я намерен рассказать вам все о себе». Так я начал свои воспоминания. Был ли я до конца правдив? Не утаил ли я что-нибудь? День за днем мое перо бежало по бумаге и я положил всего себя перед вами, ничего не исправляя. В своей горячей хижине я разделся перед вами догола. В это время у меня не было никаких контактов с внешним миром, кроме случайных признаков того, что агенты Стиррона прочесывают Выжженные Низины в поисках меня. Я уверен: сейчас уже выставлена охрана во всех проходах, ведущих в Саллу, Глин и Маннеран, а возможно, и в западных проходах, и в Стройне, чтобы я не мог улизнуть в Шумару через Влажные Низины. До сих пор мне сопутствовала удача, но они все же должны будут отыскать меня. Так стоит ли их дожидаться? Или лучше двинуться дальше, в надежде найти неохраняемый перевал? Со мной эта пухлая рукопись. Она мне дороже жизни. Если бы вы только могли прочесть ее, если бы вы только могли увидеть, как, спотыкаясь и падая, я шел к познанию себя, если бы вы только могли ощутить каждое движение моего разума! Я полагаю, этот документ не имел аналогов во всей истории Велады. Если меня схватят, мою книгу заберут, и Стиррон велит ее сжечь.
Значит, мне пора в путь. Но… Какой-то шум? Двигатели?
По плоской красной равнине к моей хижине быстро двигался краулер. Все кончено! Одно радует: я успел записать все, что хотел.
71
Пять дней прошло с тех пор, как я закончил последнюю главу, но я все еще здесь. Это был краулер Ноима. Он приехал, чтобы спасти меня. Осторожно, будто ожидая, что я открою огонь по нему, он подходил к моей хижине, непрерывно зовя:
— Кинналл! Кинналл!
Я вышел наружу. Найм попытался улыбнуться, но из-за напряжения, в котором он все время находился, ему это не удалось.
— Казалось, ты обязательно должен быть где-то вблизи этого места. Гнездовье птицерога — он все еще здесь обитает?
— Что тебе нужно?
— Патрули Стиррона ищут тебя, Кинналл. Твой побег проследили до самых Врат Саллы. Они знают, что ты находишься в Выжженных Низинах. Если бы Стиррон знал тебя так же хорошо, как твой названый брат, он тотчас заявился бы сюда со своими солдатами. А пока тебя разыскивают на юге, полагая, что ты намерен выбраться через Влажные Низины на побережье залива Шумар и оттуда отправиться на корабле в Шумару. Но как только они обнаружат, что тебя нет на юге, здесь начнутся тщательные поиски.
— И что тогда?
— Тебя арестуют и отдадут под суд. Обвинят и посадят в тюрьму. А в худшем случае — казнят. Стиррон считает тебя самым опасным человеком на всем материке Велада.
— Так оно и есть…
Ноим сделал жест в сторону машины:
— Садись. Мы прорвемся через кордон. Сначала в Западную Саллу, а затем вниз по реке Войн. Герцог Шумарский встретит тебя и устроит на какой-нибудь корабль, плывущий на юг. Через месяц ты будешь уже в Шумаре.
— Почему ты помогаешь мне, Ноим? Зачем утруждаешь себя? Я ведь совсем недавно видел в твоих глазах ненависть. Может быть, помнишь, когда я тебя покидал…
— Ненависть? Ненависть? Нет, Кинналл, не это, а только печаль! Да, только печаль. До сих пор твой названый брат… — он запнулся, затем, сделав над собой усилие, произнес: — Не забывай, я твой названый брат! Я связан клятвой, что буду заботиться о твоем благополучии. Как я могу допустить, чтобы Стиррон охотился за тобой как за диким зверем? Идем! Идем! Я увезу тебя отсюда!
— Нет!
— Нет?
— Нас обязательно поймают, Ноим. Стиррон обвинит и тебя. Он с радостью заберет все твои земли и лишит высокого звания лорда. Это бесполезная жертва, Ноим.
— Я проделал такой дальний путь в Выжженные Низины ради тебя, Кинналл. Если ты думаешь, что сможешь меня отговорить от моего…
— Давай не будем спорить, Ноим. Даже если мне удастся с твоей помощью бежать, то что в конечном итоге ждет меня? Провести остаток жизни в джунглях Шумара, среди людей, языка которых я не знаю и которые во всех отношениях для меня чужие? Нет и еще раз нет! Я устал от побегов и изгнаний. Пусть Стиррон забирает меня!
Убедить Ноима оставить меня здесь было нелегко. Мы стояли нескончаемые минуты под жгучим полуденным солнцем и горячо спорили. Он решил во что бы то ни стало увезти меня, понимая, что нас все равно схватят. Он настаивал на бегстве из чувства долга, а не любви, так как до сих пор считал меня виновным в смерти Халум. Я не хотел, чтобы из-за меня он подвергся бесчестью, и сказал ему так: «Ты и так поступил благородно, проделав такой долгий путь. Но я все же должен остаться здесь».
В конце концов он начал сдаваться, но только когда я поклялся, что сам буду попытаться спастись. Я обещал направиться к западным горам. Если я благополучно доберусь до Трайша или Велиса, то обязательно уведомлю об этом каким-нибудь образом Ноима, чтобы он перестал беспокоиться за мою судьбу. Затем я сказал:
— Здесь есть одна вещь, которую я хотел бы…
Он перебил меня возгласом согласия.
Я вынес из хижины свою рукопись — толстую пачку бумаг, красные каракули на плохой серой бумаге. Здесь, сказал я, он найдет все: мою раскрытую настежь душу и описания всех событий, приведших меня в Выжженные Низины. Я попросил его прочесть рукопись и не выносить свое суждение обо мне, пока не прочтет все.
— Ты найдешь здесь такое, что вызовет у тебя ужас и отвращение, — предупредил я. — Но думаю, ты найдешь здесь многое, что откроет твои глаза и твою душу. Прочти это, Ноим. Читай внимательно. Задумайся над моими словами. Поклянись именем наших братских уз что сохранишь мою книгу, даже если захочется сжечь ее. Вся моя душа содержится в этих страницах. Уничтожив рукопись, ты уничтожишь меня. Если же почувствуешь невыносимое омерзение к тому, что прочел, то отложи мои записи, но сохрани их! То, что шокирует тебя сейчас, возможно, не будет шокировать через несколько лет. И когда-нибудь ты, может быть, захочешь показать мою исповедь другим для того, чтобы объяснить, каким человеком был твой побратим и почему он совершил все то, в чем его обвиняют.
«Чтобы ты мог изменить их так же, как, я надеюсь, эти записки изменят тебя», — подумал я про себя.
Ноим дал клятву.
Он взял бумаги и спрятал их в своей машине. Мы обнялись. Он опять спросил у меня, не поеду ли я с ним. И я опять отказался. Я заставил его еще раз дать обещание, что он прочтет мою книгу и сохранит ее. Я вошел в хижину. Рукописи в том месте, где я ее хранил, уже не было, и я сразу ощутил какую-то тягостную пустоту, подобно женщине, которая носит в себе ребенка целых семь месяцев, а затем с ужасом убеждается в том, что никакого ребенка не было. Я излил всего себя в этих страницах! Теперь я был ничем, а книга — всем! Прочтет ли ее Ноим? Думаю, что да! Сохранит ли он ее? Весьма вероятно, что сохранит, хотя и будет держать ее в самом темном углу своего дома. Покажет ли он ее когда-нибудь другим? Этого я не знаю. Но если вы все же прочитали то, что я написал, то знайте: это благодаря Ноиму Кондориту. Значит, все-таки я покорил его душу. Надеюсь покорить и вашу.
— Кинналл! Кинналл!
Я вышел наружу. Найм попытался улыбнуться, но из-за напряжения, в котором он все время находился, ему это не удалось.
— Казалось, ты обязательно должен быть где-то вблизи этого места. Гнездовье птицерога — он все еще здесь обитает?
— Что тебе нужно?
— Патрули Стиррона ищут тебя, Кинналл. Твой побег проследили до самых Врат Саллы. Они знают, что ты находишься в Выжженных Низинах. Если бы Стиррон знал тебя так же хорошо, как твой названый брат, он тотчас заявился бы сюда со своими солдатами. А пока тебя разыскивают на юге, полагая, что ты намерен выбраться через Влажные Низины на побережье залива Шумар и оттуда отправиться на корабле в Шумару. Но как только они обнаружат, что тебя нет на юге, здесь начнутся тщательные поиски.
— И что тогда?
— Тебя арестуют и отдадут под суд. Обвинят и посадят в тюрьму. А в худшем случае — казнят. Стиррон считает тебя самым опасным человеком на всем материке Велада.
— Так оно и есть…
Ноим сделал жест в сторону машины:
— Садись. Мы прорвемся через кордон. Сначала в Западную Саллу, а затем вниз по реке Войн. Герцог Шумарский встретит тебя и устроит на какой-нибудь корабль, плывущий на юг. Через месяц ты будешь уже в Шумаре.
— Почему ты помогаешь мне, Ноим? Зачем утруждаешь себя? Я ведь совсем недавно видел в твоих глазах ненависть. Может быть, помнишь, когда я тебя покидал…
— Ненависть? Ненависть? Нет, Кинналл, не это, а только печаль! Да, только печаль. До сих пор твой названый брат… — он запнулся, затем, сделав над собой усилие, произнес: — Не забывай, я твой названый брат! Я связан клятвой, что буду заботиться о твоем благополучии. Как я могу допустить, чтобы Стиррон охотился за тобой как за диким зверем? Идем! Идем! Я увезу тебя отсюда!
— Нет!
— Нет?
— Нас обязательно поймают, Ноим. Стиррон обвинит и тебя. Он с радостью заберет все твои земли и лишит высокого звания лорда. Это бесполезная жертва, Ноим.
— Я проделал такой дальний путь в Выжженные Низины ради тебя, Кинналл. Если ты думаешь, что сможешь меня отговорить от моего…
— Давай не будем спорить, Ноим. Даже если мне удастся с твоей помощью бежать, то что в конечном итоге ждет меня? Провести остаток жизни в джунглях Шумара, среди людей, языка которых я не знаю и которые во всех отношениях для меня чужие? Нет и еще раз нет! Я устал от побегов и изгнаний. Пусть Стиррон забирает меня!
Убедить Ноима оставить меня здесь было нелегко. Мы стояли нескончаемые минуты под жгучим полуденным солнцем и горячо спорили. Он решил во что бы то ни стало увезти меня, понимая, что нас все равно схватят. Он настаивал на бегстве из чувства долга, а не любви, так как до сих пор считал меня виновным в смерти Халум. Я не хотел, чтобы из-за меня он подвергся бесчестью, и сказал ему так: «Ты и так поступил благородно, проделав такой долгий путь. Но я все же должен остаться здесь».
В конце концов он начал сдаваться, но только когда я поклялся, что сам буду попытаться спастись. Я обещал направиться к западным горам. Если я благополучно доберусь до Трайша или Велиса, то обязательно уведомлю об этом каким-нибудь образом Ноима, чтобы он перестал беспокоиться за мою судьбу. Затем я сказал:
— Здесь есть одна вещь, которую я хотел бы…
Он перебил меня возгласом согласия.
Я вынес из хижины свою рукопись — толстую пачку бумаг, красные каракули на плохой серой бумаге. Здесь, сказал я, он найдет все: мою раскрытую настежь душу и описания всех событий, приведших меня в Выжженные Низины. Я попросил его прочесть рукопись и не выносить свое суждение обо мне, пока не прочтет все.
— Ты найдешь здесь такое, что вызовет у тебя ужас и отвращение, — предупредил я. — Но думаю, ты найдешь здесь многое, что откроет твои глаза и твою душу. Прочти это, Ноим. Читай внимательно. Задумайся над моими словами. Поклянись именем наших братских уз что сохранишь мою книгу, даже если захочется сжечь ее. Вся моя душа содержится в этих страницах. Уничтожив рукопись, ты уничтожишь меня. Если же почувствуешь невыносимое омерзение к тому, что прочел, то отложи мои записи, но сохрани их! То, что шокирует тебя сейчас, возможно, не будет шокировать через несколько лет. И когда-нибудь ты, может быть, захочешь показать мою исповедь другим для того, чтобы объяснить, каким человеком был твой побратим и почему он совершил все то, в чем его обвиняют.
«Чтобы ты мог изменить их так же, как, я надеюсь, эти записки изменят тебя», — подумал я про себя.
Ноим дал клятву.
Он взял бумаги и спрятал их в своей машине. Мы обнялись. Он опять спросил у меня, не поеду ли я с ним. И я опять отказался. Я заставил его еще раз дать обещание, что он прочтет мою книгу и сохранит ее. Я вошел в хижину. Рукописи в том месте, где я ее хранил, уже не было, и я сразу ощутил какую-то тягостную пустоту, подобно женщине, которая носит в себе ребенка целых семь месяцев, а затем с ужасом убеждается в том, что никакого ребенка не было. Я излил всего себя в этих страницах! Теперь я был ничем, а книга — всем! Прочтет ли ее Ноим? Думаю, что да! Сохранит ли он ее? Весьма вероятно, что сохранит, хотя и будет держать ее в самом темном углу своего дома. Покажет ли он ее когда-нибудь другим? Этого я не знаю. Но если вы все же прочитали то, что я написал, то знайте: это благодаря Ноиму Кондориту. Значит, все-таки я покорил его душу. Надеюсь покорить и вашу.
72
Я сказал Ноиму, что больше не буду оставаться в хижине и отправлюсь назад. Но мне совершенно не хотелось покидать это место. Здесь был мой дом. Я остался в этой хижине еще на один день, потом на другой, затем на третий. Я бродил по окрестностям, праздно наблюдая за тем, как в вышине жаркого неба лениво кружит птицерог. На пятый день, как вы уже, должно быть, поняли, меня снова охватило желание писать свою биографию. Я уселся на то же место, где провел много часов за работой и написал несколько новых страниц, где рассказал о посещении меня Ноимом.
Затем я пропустил еще дня три, уговаривая себя откопать краулер и двинуться на запад. Но утром четвертого дня Стиррон и его люди нашли мое убежище. Сейчас уже вечер этого дня, и у меня еще впереди час или два, в течение которых я могу писать, часы, которые даровал мне его милость лорд Стиррон! И когда я закончу свою работу, больше уже писать не смогу.
Затем я пропустил еще дня три, уговаривая себя откопать краулер и двинуться на запад. Но утром четвертого дня Стиррон и его люди нашли мое убежище. Сейчас уже вечер этого дня, и у меня еще впереди час или два, в течение которых я могу писать, часы, которые даровал мне его милость лорд Стиррон! И когда я закончу свою работу, больше уже писать не смогу.
73
Они появились на хорошо вооруженных бронированных машинах, окружили мою хижину и с помощью громкоговорителей предложили мне сдаться. У меня не было ни какой надежды на то, что мне удастся уйти, да, если честно говорить, и не было желания сопротивляться. Хладнокровно — мне уже нечего было бояться — я вышел наружу с поднятыми руками. Они повыскакивали из своих машин, и я с удивлением увидел среди них Стиррона, которого потянуло в неохотничий сезон на небольшое развлечение, где добычей являлся его родной брат. На нем были все соответствующие его положению регалии. Он медленно подошел ко мне. Я не видел его несколько лет, и меня поразило, как он постарел: плечи округлились, голова наклонилась вперед, поредели волосы, глубокие морщины избороздили лицо, глаза выцвели и потускнели. Вот награда за то, что более чем полжизни на нем лежало бремя высшей власти. В полной тишине мы рассматривали друг друга. Рассматривали как два незнакомца, которые имели какие-то общие точки соприкосновения. Я пытался увидеть в этом стоящем передо мной человеке того мальчика, товарища по детским забавам, своего старшего брата, которого я любил и так давно потерял. Однако сейчас я видел только упрямого старика с дрожащими губами. Септархи хорошо владеют искусством скрывать свои истинные чувства, но Стиррон не был в состоянии ни скрыть что-либо от меня, ни придать своему лицу какое-либо неизменное выражение.
Я видел, как одно выражение его лица сменяется другим: ярость монарха, смущение, печаль, презрение и даже что-то, что я принял за тщательно подавляемую любовь. После долгого молчания я первым заговорил и пригласил его в хижину побеседовать. Он заколебался, возможно, полагая, что я замышляю что-то нехорошее, но уже через мгновение принял мое приглашение самым королевским образом, махнув телохранителю, чтобы он ждал снаружи. Когда мы оказались в хижине, снова наступило молчание, которое на этот раз уже первым нарушил Стиррон.
— Никогда не было так больно, Кинналл. Едва верится тому, что приходилось о тебе слышать. Ты осквернил память нашего отца…
— Разве это такая уж скверна, септарх-повелитель?
— Предать Завет! Растлевать невинных? Не забудь, что твоя названая сестра среди жертв! Что ты натворил, Кинналл? Что ты натворил?
Я почувствовал себя ужасно усталым и закрыл глаза, ибо едва понимал, что он говорит. Через несколько мгновений я обрел силы и взял брата за руку.
— Я люблю тебя, — сказал я, улыбаясь.
— Ты болен!
— Разве говорить о любви — болезнь? Но мы ведь вышли из одного и того же чрева! Разве мне нельзя любить тебя?
— Ты говоришь одни непристойности.
— Я говорю так, как велит мне мое сердце.
— Ты не только болен, ты вызываешь тошноту у собеседника, — оскалился Стиррон. Он отвернулся и плюнул на песок пола. Сейчас брат казался мне какой-то устаревшей средневековой фигурой, попавшей в западню своего сурового царственного лика, заточенный среди бриллиантовых камней своей должности и парадного мундира, говорящей что-то грубое и далекое. Как я мог тронуть его душу?
— Стиррон, давай вдвоем попробуем снадобье с Шумара. У меня еще осталось немного. Я растворю его, и мы выпьем. И тогда в течение часа или двух наши души будут едиными, и ты все поймешь. Я клянусь, ты все поймешь! Сделаешь это? Убей меня после этого, если ты еще будешь хотеть моей смерти, но сначала прими снадобье.
Я стал суетиться, готовя нужную порцию. Стиррон поймал меня за руку и остановил. Он покачал головой, будто опечаленный:
— Нет! — сказал он. — Это невозможно.
— Почему?
— Старшему септарху нельзя одурманивать свой разум!
— Я только хочу подступиться к разуму своего брата Стиррона!
— Твоему брату хочется только, чтобы тебя исцелили. Старший септарх должен избегать всего, что может причинить ему вред, ибо он принадлежит только своему народу!
— Но это средство безвредное, Стиррон.
— Ты хочешь сказать, что оно было безвредным и для Халум Хелалам?
— Разве ты напуганная девственница? — удивился я. — Я давал этот порошок десяткам людей. Халум единственная, у которой была такая плохая реакция… А также, Ноим, как мне кажется, правда, потом он все же справился с собой. И…
— Двое самых близких тебе людей, — покачал головой Стиррон и печально закрыл глаза, — пробовали это вещество, и обоим оно причинило вред. Теперь же ты предлагаешь его еще одному близкому человеку — брату, да?
Безнадежно! Я попросил снова, попросил несколько раз, я упрашивал его рискнуть, но, конечно же, он не притронулся к нему. Однако если бы даже такое случилось, какая мне от этого польза? Я бы нашел в его душе только сталь.
— Что же теперь со мной будет? — спросил я.
— Открытое судебное разбирательство, которое и вынесет справедливый приговор.
— Какой же? Казнь? Пожизненное заключение? Изгнание?
Стиррон пожал плечами:
— Это суду решать. Септарху негоже быть тираном.
— Стиррон, почему это снадобье так страшит тебя? Ты же не знаешь, каково его действие. Как мне доказать тебе, что оно приносит только любовь и понимание? Зачем нам жить как чужие, с душами, закутанными в одеяла недоверия? Мы сможем выговориться! Мы сможем пойти и дальше. Мы сможем сказать «я» и потом не извиняться друг перед другом за употребление непристойных местоимений. Я! Я! Я! Мы сможем рассказать друг другу о том, что нас мучает и помочь друг другу избежать этих мучений.
Лицо септарха помрачнело. Я думаю, он был уверен в том, что я сошел с ума. Я прошел мимо него к тому месту, куда положил снадобье, быстро растворил его и протянул ему кружку. Он покачал головой и отпихнул рукой. Я выпил свою кружку в несколько глотков и снова протянул ему его порцию.
— Давай! — подбодрил я его. — Выпей. Выпей! Оно не сразу действует. Прими сейчас, чтобы мы смогли открыться друг другу в одно и тоже время. Ну, давай же, Стиррон!
— Я бы мог убить тебя сам, — усмехнулся он, — не выпивая этого пойла. И учти…
— Что? — вскричал я. — Скажи еще раз, Стиррон. Я?! Ты сказал я?! Сам?! О, скажи это еще раз?!
— Жалкий обнажитель души. И это сын моего отца! Если я сейчас говорю тебе «я», Кинналл, то это потому, что ты заслуживаешь услышать такое грязное слово именно от меня.
— Но оно не грязное! Выпей и ты поймешь почему это так!
— Никогда…
— Почему ты противишься этому, Стиррон? Что тебя пугает?
— Завет является священным! Сомневаться в Завете это значит сомневаться во всей социальной структуре нашего общества. Дай волю этому твоему зелью, и исчезнет благоразумие, нарушится стабильность. Неужели ты думаешь, что наши предки были негодяями? Неужели ты думаешь, что они были глупцами? Кинналл, они понимали, как создать долговечное общество. Где цивилизация на материке Шумар? Где города? Почему обитатели этого континента до сих пор еще живут в хижинах посреди джунглей, в то время как мы построили все, что нужно было построить?! Ты хочешь заставить нас пойти по их пути, Кинналл? Ты ломаешь различия между добром и злом, Кинналл, и поэтому скоро будут сметены законы и рука каждого человека сможет подняться против своего же товарища или соседа, и куда тогда денется твоя любовь и всеобщее взаимопонимание? Нет, Кинналл, и еще раз нет! Оставь себе свое зелье!
— Стиррон…
— Хватит! Ты арестован. Вставай и пошли. О эта жара…
Я видел, как одно выражение его лица сменяется другим: ярость монарха, смущение, печаль, презрение и даже что-то, что я принял за тщательно подавляемую любовь. После долгого молчания я первым заговорил и пригласил его в хижину побеседовать. Он заколебался, возможно, полагая, что я замышляю что-то нехорошее, но уже через мгновение принял мое приглашение самым королевским образом, махнув телохранителю, чтобы он ждал снаружи. Когда мы оказались в хижине, снова наступило молчание, которое на этот раз уже первым нарушил Стиррон.
— Никогда не было так больно, Кинналл. Едва верится тому, что приходилось о тебе слышать. Ты осквернил память нашего отца…
— Разве это такая уж скверна, септарх-повелитель?
— Предать Завет! Растлевать невинных? Не забудь, что твоя названая сестра среди жертв! Что ты натворил, Кинналл? Что ты натворил?
Я почувствовал себя ужасно усталым и закрыл глаза, ибо едва понимал, что он говорит. Через несколько мгновений я обрел силы и взял брата за руку.
— Я люблю тебя, — сказал я, улыбаясь.
— Ты болен!
— Разве говорить о любви — болезнь? Но мы ведь вышли из одного и того же чрева! Разве мне нельзя любить тебя?
— Ты говоришь одни непристойности.
— Я говорю так, как велит мне мое сердце.
— Ты не только болен, ты вызываешь тошноту у собеседника, — оскалился Стиррон. Он отвернулся и плюнул на песок пола. Сейчас брат казался мне какой-то устаревшей средневековой фигурой, попавшей в западню своего сурового царственного лика, заточенный среди бриллиантовых камней своей должности и парадного мундира, говорящей что-то грубое и далекое. Как я мог тронуть его душу?
— Стиррон, давай вдвоем попробуем снадобье с Шумара. У меня еще осталось немного. Я растворю его, и мы выпьем. И тогда в течение часа или двух наши души будут едиными, и ты все поймешь. Я клянусь, ты все поймешь! Сделаешь это? Убей меня после этого, если ты еще будешь хотеть моей смерти, но сначала прими снадобье.
Я стал суетиться, готовя нужную порцию. Стиррон поймал меня за руку и остановил. Он покачал головой, будто опечаленный:
— Нет! — сказал он. — Это невозможно.
— Почему?
— Старшему септарху нельзя одурманивать свой разум!
— Я только хочу подступиться к разуму своего брата Стиррона!
— Твоему брату хочется только, чтобы тебя исцелили. Старший септарх должен избегать всего, что может причинить ему вред, ибо он принадлежит только своему народу!
— Но это средство безвредное, Стиррон.
— Ты хочешь сказать, что оно было безвредным и для Халум Хелалам?
— Разве ты напуганная девственница? — удивился я. — Я давал этот порошок десяткам людей. Халум единственная, у которой была такая плохая реакция… А также, Ноим, как мне кажется, правда, потом он все же справился с собой. И…
— Двое самых близких тебе людей, — покачал головой Стиррон и печально закрыл глаза, — пробовали это вещество, и обоим оно причинило вред. Теперь же ты предлагаешь его еще одному близкому человеку — брату, да?
Безнадежно! Я попросил снова, попросил несколько раз, я упрашивал его рискнуть, но, конечно же, он не притронулся к нему. Однако если бы даже такое случилось, какая мне от этого польза? Я бы нашел в его душе только сталь.
— Что же теперь со мной будет? — спросил я.
— Открытое судебное разбирательство, которое и вынесет справедливый приговор.
— Какой же? Казнь? Пожизненное заключение? Изгнание?
Стиррон пожал плечами:
— Это суду решать. Септарху негоже быть тираном.
— Стиррон, почему это снадобье так страшит тебя? Ты же не знаешь, каково его действие. Как мне доказать тебе, что оно приносит только любовь и понимание? Зачем нам жить как чужие, с душами, закутанными в одеяла недоверия? Мы сможем выговориться! Мы сможем пойти и дальше. Мы сможем сказать «я» и потом не извиняться друг перед другом за употребление непристойных местоимений. Я! Я! Я! Мы сможем рассказать друг другу о том, что нас мучает и помочь друг другу избежать этих мучений.
Лицо септарха помрачнело. Я думаю, он был уверен в том, что я сошел с ума. Я прошел мимо него к тому месту, куда положил снадобье, быстро растворил его и протянул ему кружку. Он покачал головой и отпихнул рукой. Я выпил свою кружку в несколько глотков и снова протянул ему его порцию.
— Давай! — подбодрил я его. — Выпей. Выпей! Оно не сразу действует. Прими сейчас, чтобы мы смогли открыться друг другу в одно и тоже время. Ну, давай же, Стиррон!
— Я бы мог убить тебя сам, — усмехнулся он, — не выпивая этого пойла. И учти…
— Что? — вскричал я. — Скажи еще раз, Стиррон. Я?! Ты сказал я?! Сам?! О, скажи это еще раз?!
— Жалкий обнажитель души. И это сын моего отца! Если я сейчас говорю тебе «я», Кинналл, то это потому, что ты заслуживаешь услышать такое грязное слово именно от меня.
— Но оно не грязное! Выпей и ты поймешь почему это так!
— Никогда…
— Почему ты противишься этому, Стиррон? Что тебя пугает?
— Завет является священным! Сомневаться в Завете это значит сомневаться во всей социальной структуре нашего общества. Дай волю этому твоему зелью, и исчезнет благоразумие, нарушится стабильность. Неужели ты думаешь, что наши предки были негодяями? Неужели ты думаешь, что они были глупцами? Кинналл, они понимали, как создать долговечное общество. Где цивилизация на материке Шумар? Где города? Почему обитатели этого континента до сих пор еще живут в хижинах посреди джунглей, в то время как мы построили все, что нужно было построить?! Ты хочешь заставить нас пойти по их пути, Кинналл? Ты ломаешь различия между добром и злом, Кинналл, и поэтому скоро будут сметены законы и рука каждого человека сможет подняться против своего же товарища или соседа, и куда тогда денется твоя любовь и всеобщее взаимопонимание? Нет, Кинналл, и еще раз нет! Оставь себе свое зелье!
— Стиррон…
— Хватит! Ты арестован. Вставай и пошли. О эта жара…
74
Поскольку наркотик был еще во мне, Стиррон согласился оставить меня в покое на несколько часов прежде, чем мы отправимся назад, в Саллу. Маленькая милость септарха-повелителя. Он выставил двоих часовых снаружи моей хижины и ушел с остальными охотиться на птицерогов.
Никогда прежде я не принимал наркотик без напарника. Необычные ощущения охватили меня, и я был один среди этих необычных ощущений. Когда спала стена с моей души, некому было войти в нее и ни с чьей душой я не мог слиться! Однако все же я смог обнаружить души моих стражей — суровые, замкнутые, твердые — и я чувствовал, что, приложив некоторое усилие, я мог бы войти в них.
Но я не сделал этого, так как, сидя один, я отправился в удивительное путешествие: мой разум расширился и воспарил ввысь, пока не охватил всю нашу планету, и души всего человечества смешались с моей. И привиделись мне чудеса. Я увидел, как мой побратим Ноим снимает копии с моих воспоминаний и раздает их тем, кому доверял, а с этих копий снимаются другие, и они ходят по рукам во всех провинциях Велады. И с юга приходит судно, доверху груженное белым порошком, желанным не только для избранных, не только для герцога Шумарского или маркиза Война, но и для тысяч простых граждан, для людей, тоскующих о любви, для тех, кому тесны рамки Завета, для тех, кто жаждет общения с душами других людей. И хотя стражи старых порядков делают все, чтобы остановить этот процесс, но уже поздно, ибо старый Завет изжил себя и любовь и радость душевного общения невозможно больше прятать. Соединение душ продолжается, возникает целая сеть общения, сверкающие нити чувственных ощущений связывают каждого индивидуума со всем человечеством на этой планете. Завершается пора перемен, и устанавливается Новый Завет. Я видел все это из обшарпанной лачуги в Выжженных Низинах. Я видел, как рушатся старые стены. Я видел ослепительный свет всеобщей любви. Я видел новые лица, изменившиеся и восторженные. Руки касаются рук. Души прикасаются к душам. Это видение огнем горело в моей душе целых полдня, наполняя меня такой радостью, какой я никогда не испытывал. И только тогда, когда начало ослабевать действие наркотика, я понял, что это было просто моей фантазией.
А может быть, это и не будет в дальнейшем фантазией. Возможно, Ноим найдет читателей, для которых я писал свои воспоминания, и, возможно, другие убедятся что нужно следовать по моему пути, пока не станет много таких, как я. Тогда изменения будут всеобщими и необратимыми. Такое случалось и раньше. Я исчезну, я — предтеча, апостол, замученный пророк. Но то что я написал, будет жить, и благодаря мне все вы изменитесь! Это не праздная моя мечта.
Последняя страница написана перед самыми сумерками. Солнце спешит к Хашторам. Скоро как пленник Стиррона я последую за ним. Я возьму эту маленькую рукопись с собой, и если мне повезет, как-нибудь передам ее Ноиму. Я не знаю, удастся ли мне это, не знаю, что случится со мной и с моей книгой. Если эти две части сольются в одну и вы прочтете все мои воспоминания полностью, то я уверен: дело мое не умрет. Из одного только этого воссоединения могут произойти перемены в Веладе, перемены для всех вас. Если вы дочитали до этого места, я уже не умру в вашей душе. Так я говорю тебе, мой неизвестный читатель, что я люблю тебя и протягиваю тебе руку; я, который был Кинналлом Даривалем, я, который проложил первый путь, я, который обещал тебе, неизвестный друг, рассказать о себе и теперь могу сказать, что выполнил это обещание. Идите и ищите. Идите и любите, идите и не таитесь. Идите и будете исцелены.
Никогда прежде я не принимал наркотик без напарника. Необычные ощущения охватили меня, и я был один среди этих необычных ощущений. Когда спала стена с моей души, некому было войти в нее и ни с чьей душой я не мог слиться! Однако все же я смог обнаружить души моих стражей — суровые, замкнутые, твердые — и я чувствовал, что, приложив некоторое усилие, я мог бы войти в них.
Но я не сделал этого, так как, сидя один, я отправился в удивительное путешествие: мой разум расширился и воспарил ввысь, пока не охватил всю нашу планету, и души всего человечества смешались с моей. И привиделись мне чудеса. Я увидел, как мой побратим Ноим снимает копии с моих воспоминаний и раздает их тем, кому доверял, а с этих копий снимаются другие, и они ходят по рукам во всех провинциях Велады. И с юга приходит судно, доверху груженное белым порошком, желанным не только для избранных, не только для герцога Шумарского или маркиза Война, но и для тысяч простых граждан, для людей, тоскующих о любви, для тех, кому тесны рамки Завета, для тех, кто жаждет общения с душами других людей. И хотя стражи старых порядков делают все, чтобы остановить этот процесс, но уже поздно, ибо старый Завет изжил себя и любовь и радость душевного общения невозможно больше прятать. Соединение душ продолжается, возникает целая сеть общения, сверкающие нити чувственных ощущений связывают каждого индивидуума со всем человечеством на этой планете. Завершается пора перемен, и устанавливается Новый Завет. Я видел все это из обшарпанной лачуги в Выжженных Низинах. Я видел, как рушатся старые стены. Я видел ослепительный свет всеобщей любви. Я видел новые лица, изменившиеся и восторженные. Руки касаются рук. Души прикасаются к душам. Это видение огнем горело в моей душе целых полдня, наполняя меня такой радостью, какой я никогда не испытывал. И только тогда, когда начало ослабевать действие наркотика, я понял, что это было просто моей фантазией.
А может быть, это и не будет в дальнейшем фантазией. Возможно, Ноим найдет читателей, для которых я писал свои воспоминания, и, возможно, другие убедятся что нужно следовать по моему пути, пока не станет много таких, как я. Тогда изменения будут всеобщими и необратимыми. Такое случалось и раньше. Я исчезну, я — предтеча, апостол, замученный пророк. Но то что я написал, будет жить, и благодаря мне все вы изменитесь! Это не праздная моя мечта.
Последняя страница написана перед самыми сумерками. Солнце спешит к Хашторам. Скоро как пленник Стиррона я последую за ним. Я возьму эту маленькую рукопись с собой, и если мне повезет, как-нибудь передам ее Ноиму. Я не знаю, удастся ли мне это, не знаю, что случится со мной и с моей книгой. Если эти две части сольются в одну и вы прочтете все мои воспоминания полностью, то я уверен: дело мое не умрет. Из одного только этого воссоединения могут произойти перемены в Веладе, перемены для всех вас. Если вы дочитали до этого места, я уже не умру в вашей душе. Так я говорю тебе, мой неизвестный читатель, что я люблю тебя и протягиваю тебе руку; я, который был Кинналлом Даривалем, я, который проложил первый путь, я, который обещал тебе, неизвестный друг, рассказать о себе и теперь могу сказать, что выполнил это обещание. Идите и ищите. Идите и любите, идите и не таитесь. Идите и будете исцелены.