' Сиасет-намэ, с. 14.
Что же было вчера? От распахнувшего двери ветра завернулся на столе пергамент, и калам выбило из руки. В тот же миг появилась Тюрчанка'
Впервые не мог он заснуть в эту ночь. Прямо над головой розово светилась звезда, шелк блудницы пламенел в безднах вселенной, а имам Омар стоял напротив и усмехался в неухоженную бороду Дерзким отрицанием полны были его глаза. И не его глаза уже были это, а глаза бесстыжей Тюрчанки гневно и нетерпеливо смотрели с лица звездного имама.
Как он раньше не видел, что у нее и у имама Омара одинаковые глаза? Могло ли такое быть? Но каков же цвет глаз у Тюрчанки? Он попытался представить ее лицо, и ничего не получилось...
Почему в день, когда застал ее, не довел он до сведения Величайшего Султана о прелюбодействе в самом его доме? Не вазиру, конечно, надлежит выполнять подобное: на это есть специальные мушерифы Дома, обязанные следить за нравственностью, есть также евнухи гарема. Через них это делается. Впрочем, посылается, коль необходимо, и тайная бумага без подписи. Не обязательно в ней писать все прямо; можно привести лишь соответствующие случаю стихи или поучение. Однако и на другой день, и на третий он ни о чем тогда не распорядился...
Откуда знала она, что не сделает он этого?! С самого начала не терпела его Тюрчанка. По примеру своих диких туранских сестер она от ушей до подбородка оголяла лицо. Выпуклый чистый лоб ее хмурился и нижняя губа оттопыривалась всякий раз, когда случалось ей увидеть его. А после случившегося она фыркала по-тюркски при одном его приближении, так что даже в глазах Величайшего Султана читалось удивление по этому поводу..
Бесстыдство ее не знало предела. Вскоре он нашел заложенным свой тайный ход в книгохранилище, а ее что ни день встречал на ведущей туда аллее. Тюрчанка шла, как будто никого не существовало для нее в этом мире. От маленьких красных туфель оставались на песке глубокие и четкие следы. Шахар-хадим нес за ней толстую книгу..
Потом он всегда обходил стол в дальнем углу книгохранилища, когда приходил туда по делам. Только однажды повлекло его нечто. Опасливо протянув руку, дотронулся он до того места, где упиралось ее колено. Холодное дерево было там.
Стол в углу продолжал стоять свободный от книг, и что ни день шла по аллее Тюрчанка. Кудан уже командовал первым султанским хайлем. При встрече с ним удачливый хайль-баши склонял в поклоне шею, и крепкие плечи его топорщились от сознания своей безнаказанности..
А Тюрчанка всегда ненавидела его Это неприятие в волчьих скошенных глазах он увидел сразу, когда открыли перед ним лицо девочки И толстая губа у нее оттопырилась, словно при виде нечистой жабы -- кульбаки Лишь родичи илек-хана да самаркандский кази Абу-Та-хир присутствовали тогда в Самарканде при порученном ему сватовстве. А может быть, поняла она его мысли, как понимает дикая камышовая кошка, если в виду ее начать тянуть тетиву лука .
Он отдыхал в "позе готовности". Сегодня все было спокойно, и Тюрчанка уже не мешала работе. В должном порядке изложил он вторую главу -- о взаимозависимости государя и закона. Калам покоился меж большим и указательным пальцами, чернила равномерно обволакивали вставленное в стержень перо из евфратского тростника и полностью стекали к концу каждого периода
Это -- великое умение, и лишь потомственные дабиры владеют подлинным таинством письма. От одной нечетко выписанной буквы может смутиться сердце властителя, и решение его будет неправильно Мир между царствами зависит порой от искусства дабира, чему бывали примеры. .
В одобрение его замысла написать книгу о государстве приснился ему в первый день работы над ней дед, бросивший некогда в него тяжелую галошу. Старый да-бир сделал правильно, так как указано Пророком не смотреть человеку на свое отражение. Никогда уже больше не гляделся он попусту в воду.
Да, проходя мимо хауза, он всегда потом смотрел только поверх воды. Какие-то листья плавали там, и мутная вода не вызывала беспокойства. Так и не научился никогда он двигать ушами .
Но ведь получалось тогда у мнит!.. Сами собой напряглись мышцы по обе стороны головы. него, он это точно по-вдруг скулы, отвердели Синяя вода хауза заплескалась в бездне времен, и все остальное в мире уплыло неведомо куда. Остро, до боли в глазах, ощутилось давнее желание. Уже не думая ни о чем, попытался он исполнить невозможное.
Ухватившись за край стола, он даже привстал от напряжения. Теплая волна прошла вдруг от ног к затылку, повлажнел лоб. Вот-вот должно было это получиться. И тут послышался сухой стук...
Словно завороженный смотрел он на выпавший из руки калам. Все медленнее вились тонкие золотые нити, и он знал уже, что сейчас произойдет. Все это было связано непонятным образом. Когда калам остановился, явилась Тюрчанка...
II. ВАЗИР (Продолжение)
Но не в то время и не в том месте явилась она. Он ужаснулся тогда в Самарканде при виде ее. Уродливой была похожая на гуся девочка с большим ртом и неровными зубами. Сидела она сгорбившись, локти никак не могли прижаться к телу и торчали в стороны из-под просторного, не по росту, покрывала. И глаза были не такие, как во все времена установлено поэтами. Не ши-разские звезды с копьями ресниц воплощали они, а какую-то дикую траву, ежемгновенно меняющую цвет. Он недоуменно повернулся к кази Абу-Тахиру, и тогда-то оттопырила она вдруг свою губу...
Илек-хан Наср Шамс ал-Мульк, "Солнце Державы", после того как подвезли камнеметы, выбрался из Самарканда по сухому руслу канала и ускакал неизвестно куда. Два года перед этим выразил он неповиновение, а пришедший наказать его Алп-Арслан был зарезан на холме у Бухары в виду всего войска. Воспользовавшись тем, что наследнику Малик-шаху пришлось улаживать свои дела с родичами в других краях державы, илек-хан захватил Балх и Термез. Теперь пришла пора расплачиваться. Прямо к Самарканду пришел Величайший Султан, а отряды его поскакали в Шаш и к Узгенду -- до края владений вероломных Караханидов. Вот тогда и призвал илек-хан к себе в некое место святого кази Абу-Тахира. "Тебя знает Низам ал-Мульк -- вазир и атабек нового султана, -сказал он кази. -- Чего не совершается в умопомрачении, и такое уже бывало в мире. Вот и с нами случилось. Пусть будет вазир нашим предстателем перед Величайшим Султаном и напомнит ему про родство, ибо двоюродные братья мы с Малик-шахом. И мы тоже не останемся невеждами и отблагодарим названного вазира теми-то и теми-то милостями..."
В шатре у Самарканда обговаривались потом эти дела с мудрым Абу-Тахиром, и тот допущен был лобызать Высочайшее Стремя. Решено было, вернув себе Балх и Термез, оставить все же Шамс ал-Мулька правителем в Самарканде с ежегодным приношением даров. А чтобы не был это "волчий мир", следовало царствующим домам обменяться женщинами. Сводная сестра Величайшего Султана давалась в жены илек-хану. В то же время тринадцатилетняя племянница Шамс ал-Мулька становилась токал -- младшей женой Малик-шаха. Она и была Тюрчанка...
Кази Абу-Тахир не понял тогда его недоуменного взгляда. Может быть, знал этот кази нечто свое о женщинах, считая невесту красивой. И многоопытная Айша-ханум, главная хаджиба султанского гарема, взятая им на смотрины, тоже никак не выказывала отвращения. Только он один испытывал беспокойство, так как со слов кази заранее сказал Малик-шаху о невиданной красоте будущей жены.
Но все уже шло своим путем. Ханум осмотрела кости и мышцы девочки, проверила чистоту тела, глаза и уши, не искривлены ли пальцы на руках и ногах, нет ли изо рта дурного запаха и не имеется ли других уродств. Потом, по принятому обычаю, невесту повели на песок, где она присела. Он, как атабек жениха, самолично проверил оставшийся след. Все предвещало, что девочка сможет рожать легко и правильно. Ямка от струи имела гладкие края, уходила в песок глубоко и под прямым углом...
Однако беспокойство его не проходило. На слоне везли невесту, как принято. По четыре мешка денег было разбросано на пути в больших городах и по два -- в малых. А в новой столице --Исфагане, как условлено было между ним и кази Абу-Тахиром, их встретили у городских ворот люди Дома, а также султанские родичи и эмиры. Накануне уже примкнули к каравану жены сановников и все вместе проследовали в новый дворец, построенный специально для токал. Там горели во множестве цветные огни и состоялось обсыпание деньгами.
Люди потом удалились оттуда, а Величайший Султан прибыл к ночи с тремя хайлями конных гуламов. Он вошел во дворец, и солнце сочеталось с луной. Никто не спал, все ждали в нетерпении, и вскоре уже через Ай-шу-ханум стало известно, что все совершилось превосходно.
Наутро Малик-шах осматривал дары, и не замечалось в его лице неудовольствия. Особенно понравился султану изготовленный мастерами Самарканда престол его туранской жены, представлявший из себя плодовый сад. Маленький трон слоновой кости стоял посредине, а земля вокруг была из тонких серебряных пластин, переплетенных и должным образом отделанных. Тридцать деревьев из чистого золота находились там. Листья на них были бирюзовые и яхонтовые, а плоды -- из драгоценных камней соответствующего цвета...
А через два года опять увидел он вблизи Туркан-ха-тун и поднял руку к глазам, ничего не понимая. Та же была она, но все в ней почему-то светилось. В известное лишь творцу миров соответствие пришли ее формы. Даже когда оттопырила она губу при виде его, то непонятный свет этот сделался еще ярче.
Только свет и помнился ему с тех пор от частых встреч с нею. Зримо явилась она уже раздетая, со стоящим при ней гуламом. Все стало в ней ощутимо, даже запах ее распаленного тела. Но ярким светом была наполнена вся комната. И черная книга светилась, куда упиралось ее колено. Шальвары на полу источали солнечное пламя.
Значит, увидели некогда в ней этот свет и мудрый кази Абу-Тахир, и хаджиба Алша-ханум, и сам султан в первую ночь, ибо не стало с тех пор для Малик-шаха других жен. Почему же не увидел тогда этого он?
Все там же, на краю стола, лежал укатившийся калам. Большеротая девочка не уходила. Она смотрела прямо, оттопырив губу, и он все пытался разглядеть сейчас в ней будущее сияние...
III. ВАЗИР (Продолжение)
Потянувшись через весь стол, взял он калам и долго сидел, не выпуская его из руки. Потом совершил положенное омовение, ограничил себя на полу ковриком -- саджаждом. Не в пути он находился, а поэтому не стал сокращать время полуденной молитвы. Аккуратно и серьезно, как всегда, исполнил он все ее ракаты.
Явившемуся Магриби дал он указания. Следовало заняться теперь таблицами неба, но снова не приходил имам Омар. Тогда, положив калам на свое место -к кубу чернильницы,-- прошел он к двери и надел кожаные галоши...
Солнечная стена встала перед ним, но каждый следующий шаг был ему досконально известен. Медленно шел он вдоль жестких, одинаково подстриженных ма-клюр, и глаза привыкли к полуденной мгле. Горячее безмолвие утвердилось в мире, и не ощущалось нигде раздражающего ум движения. Только молодой сановник-шагирд высаживал нечто в землю по другую сторону арыка. Спокойны и продуманны были его действия.
Шагирд с детства работал при султанских садах и знал положенное обращение. Не смеет отвлекать идущего сановника приветствием или поклоном кто-то прислуживающий при доме. В разных сферах они, и нет между ними связи. Но, подобно благостному илу в полях, осела в глазах у шагирда вечная благодарность, и достойное это чувство у человека.
Тот, кого нашел он среди мертвых в Тусе, этот ша-гирд. Все умерли там от голода, и только один живой мальчик остался в их старом квартале -махалля. Объезжая со стражей пустой город, велел он разогнать собак, накормить мальчика и взять с собой. С тех пор такие глаза у шагирда.
Рядом с садовником другой человек, который не работает. Это мушериф, потому что не должен находиться здесь в одиночестве никто из людей. При входе и выходе проверяются все, так как великим гонителем объявлен он среди засевших в Алухамуте батинитов. По имени скрытого учения называют так себя сейчас дейлемские убийцы-исмаилиты.
Не сходя с четко обозначенной линии, дошел он до задней стены кушка и пошел обратно, считая по привычке деревья. Имама Омара все не было. Он постучал каламом по столу и велел разыскать его.
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Снова слышится оно, грозное ворчание. Не только люди, но и города имеют каждый свой звуковой знак. У этого города глубок он и неясен. Кажется, сама почва подрагивает здесь от растолченных в прах страстей. Она тонкая и светлая, пыль Мерва...
В джар для сброса помоев из рабада превратился древний канал, но если идти к мосту, то не успеет он вернуться до полудня и опоздает к агаю. Утром хаджиб султанских хранилищ выдавал месячное довольствие, и, перебираясь через пахучий ручей, он поднимает к голове муку и кувшин с маслом. Квартал кожевников в восточном рабаде, и жидкость, где мокнут шкуры, стекает сюда из всех дворов. Приходится и бороду подставить солнцу, чтобы не задохнуться.
Затем надо подниматься на оползшие валы, опять съезжать вниз и долго идти по ямам и рытвинам, оставшимся от города гябров. Огню поклонялись некогда персы и их цари. Так и зовут это заброшенное царское городище -Гяур-кала.
Только тут, у подножья древней цитадели, видна ее непостижимая величина. Коль правда, что гуляка Ра-мин I стрелял некогда отсюда в окно шахине Вис, чтобы сообщить о свидании, то лук у него был явно с заклятием. Впрочем, праздным гулякой сделал царского брата Рамина в своей поэме гурганский дабир Азат, чья нисба Фахр ад-дин и которого он видел проездом лет десять назад. У старика были глаза как у джинна, а большие персидские усы сами изгибались, как он хотел. В древних пехлевийских книгах Рамин никогда не смеется, а в чайхану не зайдет, даже если по пути. У старого же хитреца Гургани он почти не уходит с базара.
А еще зовут эту крепость Ишкафти-дивон -- "Замок дьявола". И в ней тоже, как говорят, держал царь Мубад свою неверную жену Вис вместе с лукавой мамкой, но уже в подземелье. Эрк-кала стали звать ее на самом деле после греков. При них весь этот город назывался Маргиана-Александрия, и свадьбу с согдийкой Роушан справлял здесь сам Искандер Двурогий...
----
' Рамин-- герой эпоса "Вис и Рамин".
"К-х, к-х!.." Это погоняет своего черного ишака лишенный речи огородник Махмуд. Один живет он тут, у подножья насыпанной людьми горы, и высевает на склоне дыни, которые хорошо растут на старых городищах. Приходится только воду возить из колодца на краю развалин, потом/ что отравленная скотскими шкурами вода из канала не годится для полива. А в рабад за хорошей водой не пустили бы его стражники из-за цвета Махмудова ишака. Черных коней отрицают тюрки, а ишаков тем более. Гадливость вызывает у них это славное животное.
Дыни у Махмуда растут поясами: желтые джейхун-ские гуляби и сарык, пахучий доньер, абдулляхон с редким красным чревом и, выше всех, великий плод Хора-сана -- царственный бахрман. Потом уже начинаются колючие переплетения, и рыхлая глина с черепками осыпается из-под ног. Идти же в обход, где протоптана дорога, не ко времени...
В провале под башней молодой гябр давит виноградные гроздья. Яму они сначала обмазывают глиной, потом жгут в ней верблюжью колючку, пока края не становятся блестящими и твердыми, как у кувшина. Сюда ссыпают купленный в рустаке виноград и топчут его по очереди. Со сладким чавканьем тянутся ноги из красной пузырящейся лужи...
По-кошачьи засветились глаза у нее. Она взяла все сразу из его рук, быстро заглянула в горлышко кувшина. Стало легко и просто. Молодого вина побежал и принес мальчик. Он выпил мутный беспокойный сок, ничего не оставив в черпаке.
Вслед за султанским домом прикочевали они сюда, так как возле служивых дабиров и гуламов кормятся гябры. Не бывает поэтому у них припасов, и вот уже неделю едят они тут выброшенное людьми из рабада. Упавшие в дорожную пыль плоды собирают по утрам их женщины, потому что гябры не знают воровства.
Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех народов ходят к ним в приюты греха пить вино и удовлетворять плоть с их женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там для этого жрицы. Сколько ни гонят их сейчас мухтасибы по всем городам, обратить их к богу невозможно. На то, как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...
За долгое время опять покойно на душе и в мыслях С весны он не видел ее. Великий Вазир призвал его сюда из Исфагана, и пришлось все лето приводить здесь в должный вид старую площадку для наблюдения светил. Двадцать лет собирает он сведения о божьем порядке в небе, дабы можно было обосновать агаю порядок в государстве. В плоскость простейших звездных построений пытается заточить вазир великое сомнение бога, и не известна ему Рей...
В год прихода своего на службу к агаю он увидел ее. О сухой терновник были разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали в тьме. Все вверх он шел, но огонь не приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий. А потом вдруг ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...
Он знал, что это игра зрения. Она была по ту сторону огня, в наряде жрицы на одних только бедрах, но какое это имело значение. Властно и медленно, повторяя пламя, колебался у нее живот, изгибались руки. Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в такт рванулись в другую, и музыка лишь следовала за ней. Языки огня подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение менялись очертания тела, никогда больше не повторяясь. Божья мудрость утверждалась во всей своей правоте
Не мог он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся тьму. Там с тихим шорохом распадались и оплывали древние стены, не в силах справиться с собственной тяжестью. Великий зороастрийский храм был некогда на том месте, но Рей пережила камни...
Наутро, когда вернулся он наверх, то сразу увидел ее непричесанную. Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок оставил ей тот в уплату, и Рей деловито примеряла его, переговариваясь с соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у нее светились.
А еще она дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был широко открыт у нее, хриплые вопли исторгались наружу. С гуламами, старцами, несведущими мальчиками видел он ее, но ничего уже это не значило.
С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и неприкрытая поспешность проявилась в женском умении. Плоть ее привычно притворялась, а руки в это время искали что-то необходимое ей рядом с вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала точные тени. Зато, почувствовав необычное, она быстро стащила кольцо с его пальца...
И опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце стояло в небе. Ребенок прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики. Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.
Он ходил к ней, принимая ниспосланное. Больного его поила она исцеляющим соком -- хайямом, который по завету делают огнепоклонники из некоего тайного корня. И слезы видел он у нее, когда почернело от болезни его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...
В тени навеса сидели они. Древние царские строения числят в своем наследстве гябры, но камышом и колючкой приходится крыть рухнувшие своды. Потайные клети цитадели приспособлены для приходящих гуламов, и площадка расчищена для пьющих вино. В недрах горы скрыто капище, и горит там их святой огонь, сохраненный от царей Эраншахра. В пятнах от нефти обычно ветхая хламида старца мобеда...
Они ели хлеб с мятым урюком, и сладкая струйка сбегала на подбородок у девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда танцуют они среди огня, очевидна разница. С заученной бессмысленностью повторяются движения у девочки, и нет в них высокого божьего промысла. Солнце с молоком еще не пробудилось в ней, и лишь оболочка предвещает продолжение Рей...
Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины засуетились, забегали из одной клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".
Эмир Кудан, бывший раб-гулам, а ныне новый мерв-ский шихне, уже пошатывался; тройной золотой пояс на нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.
-- О... наш факих!
У Туркан-хатун увидел его недавно этот эмир, когда объяснял он младшей жене султана происхождение разных народов. Не дано большего ума счастливцу гуламу, но и спесив он в меру. Громко призвав божье свидетельство, согнул плечи в поклоне рослый эмир. Принято так делать при встрече с учеными людьми, хранящими в памяти всю книгу Посланника, мир над ним. Если бы мог еще мервский шихне осознать, в каком месте это происходит, то вдвое поднялась бы цена столь очевидной набожности.
В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино. Эмир Кудан долго пил из узкого горлышка. Жрица танцевала на кувшине, и поворот бедер был там у нее такой же, как у Рей...
Невидимо было пламя костра при солнечном свете, но когда удлинилась тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно уложенному заранее так саксаулу. Но вот заворочались раскаленные корни, метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.
Девочка старательно танцевала в огненной лире, и смотрел на нее эмир. Гуламы всякий раз уходили по клетям с женщинами. Ему передавали вино с эмирова дастархана, и сам эмир говорил, что слаще сахара мудрость его стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...
Тлели угли в синеющей тьме. С девочкой пошел эмир Кудан, упираясь ногами в целый мир. А сам он оказался где-то на склоне, и огни вечного города покачивались внизу, как в мутной воде.
Пустой кувшин был в его руке. Мысль гончара придала образ глине, и давно сгоревший огонь закрепил его на этот миг. Из скользких же распавшихся образов состояла сама глина? Черепки ведь образуют эту чудовищную рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный круговорот.
Он засмеялся, поднял высоко над головой кувшин и бросил его с размаху туда, в воду с тусклыми огнями. Глухой удар и звон покатившихся осколков услышал он.
Отличат ли люди через тысячу лет черепки его кувшина от других черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь смешную и уязвимую форму?..
Подобно летучей мыши ощущал во тьме он глиняные заборы. Ослиный вопль наполнял землю. Царственный Мерв со всеми четырьмя рабадами исходил стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.
Дом его старого собеседника-устада имеет в мире особенный знак. Все благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут, вытесняя звук и форму.
Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за черные причудливые листья, и лишь гроздья винограда светятся изнутри, переполненные солнцем. Холод воды хочется ощутить пылающими ладонями. Он встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.
-- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...
Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской в глазах, бывающий у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад успокоительно поднимает руку.
-- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...
Слова шелестят в жарком ночном безветрии, и круг замыкается. Ему становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда растворившегося среди людей мятежного факиха.
Не стыдно ли тебе фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове лгать9
Мудрый, одержимый факих Насир, чьи писания взбудоражили мир, был как ребенок. Он любил справедливость до такой степени, что закрывал глаза на все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает, когда некуда бежать от стрелка.
И вот теперь этот сумрачный шагирд. Мастер цветов провожает султанского садовника, и в двух шагах от сардобы проходят они. А он поднимает охлажденные водой руки над головой. Так, на локтях, вползает он обратно на тахт и засыпает, усмехаясь в мокрую бороду.
----
Насир Хисроу. Касьвда (перевод И Сельвинского).
Благоухающий круг надламывается, а где-то сбоку проступает кровь. Неужто у этого тихого шагирда, как у прочих батинитов, нож в рукаве?..
V. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
Нечто мешает держать под рукой корзину с рассадой, и он сдвигает к локтю горячее железо. Дейлемский нож всегда с ним. Тьма полна сомнений, и не остывает лицо. Здесь он встретил женщину из другого мира. Она шла по улице, нагибаясь всякий раз за урюком.
В ледяных горах, где уснул он, лежала она рядом. Земной запах ее был ощутим, и плакал он, освобожденный, уткнувшись ей в грудь. Когда случилось такое потом с большегубым фидаи, тот шепнул, что давно уже знает ее. О гябрском "костре греха" говорилось между ними...
Отпавшее от дерева в уличную пыль считается божьим достоянием. Подув на плод, женщина опускала его в подвязанную к поясу суму. Лишь у ворот рабада приоткрылось покрывало, и страх исказил ее рот. Он бросился следом, но ее нигде уже не было...
Полнится ладонь, и дейлемское железо чувствует он всем своим телом. Сразу пропадает сомнение, и устойчивым опять становится мир. Нет ничего, кроме Тайны. И, поправив корзину с рассадой, идет он дальше.
Что же было вчера? От распахнувшего двери ветра завернулся на столе пергамент, и калам выбило из руки. В тот же миг появилась Тюрчанка'
Впервые не мог он заснуть в эту ночь. Прямо над головой розово светилась звезда, шелк блудницы пламенел в безднах вселенной, а имам Омар стоял напротив и усмехался в неухоженную бороду Дерзким отрицанием полны были его глаза. И не его глаза уже были это, а глаза бесстыжей Тюрчанки гневно и нетерпеливо смотрели с лица звездного имама.
Как он раньше не видел, что у нее и у имама Омара одинаковые глаза? Могло ли такое быть? Но каков же цвет глаз у Тюрчанки? Он попытался представить ее лицо, и ничего не получилось...
Почему в день, когда застал ее, не довел он до сведения Величайшего Султана о прелюбодействе в самом его доме? Не вазиру, конечно, надлежит выполнять подобное: на это есть специальные мушерифы Дома, обязанные следить за нравственностью, есть также евнухи гарема. Через них это делается. Впрочем, посылается, коль необходимо, и тайная бумага без подписи. Не обязательно в ней писать все прямо; можно привести лишь соответствующие случаю стихи или поучение. Однако и на другой день, и на третий он ни о чем тогда не распорядился...
Откуда знала она, что не сделает он этого?! С самого начала не терпела его Тюрчанка. По примеру своих диких туранских сестер она от ушей до подбородка оголяла лицо. Выпуклый чистый лоб ее хмурился и нижняя губа оттопыривалась всякий раз, когда случалось ей увидеть его. А после случившегося она фыркала по-тюркски при одном его приближении, так что даже в глазах Величайшего Султана читалось удивление по этому поводу..
Бесстыдство ее не знало предела. Вскоре он нашел заложенным свой тайный ход в книгохранилище, а ее что ни день встречал на ведущей туда аллее. Тюрчанка шла, как будто никого не существовало для нее в этом мире. От маленьких красных туфель оставались на песке глубокие и четкие следы. Шахар-хадим нес за ней толстую книгу..
Потом он всегда обходил стол в дальнем углу книгохранилища, когда приходил туда по делам. Только однажды повлекло его нечто. Опасливо протянув руку, дотронулся он до того места, где упиралось ее колено. Холодное дерево было там.
Стол в углу продолжал стоять свободный от книг, и что ни день шла по аллее Тюрчанка. Кудан уже командовал первым султанским хайлем. При встрече с ним удачливый хайль-баши склонял в поклоне шею, и крепкие плечи его топорщились от сознания своей безнаказанности..
А Тюрчанка всегда ненавидела его Это неприятие в волчьих скошенных глазах он увидел сразу, когда открыли перед ним лицо девочки И толстая губа у нее оттопырилась, словно при виде нечистой жабы -- кульбаки Лишь родичи илек-хана да самаркандский кази Абу-Та-хир присутствовали тогда в Самарканде при порученном ему сватовстве. А может быть, поняла она его мысли, как понимает дикая камышовая кошка, если в виду ее начать тянуть тетиву лука .
Он отдыхал в "позе готовности". Сегодня все было спокойно, и Тюрчанка уже не мешала работе. В должном порядке изложил он вторую главу -- о взаимозависимости государя и закона. Калам покоился меж большим и указательным пальцами, чернила равномерно обволакивали вставленное в стержень перо из евфратского тростника и полностью стекали к концу каждого периода
Это -- великое умение, и лишь потомственные дабиры владеют подлинным таинством письма. От одной нечетко выписанной буквы может смутиться сердце властителя, и решение его будет неправильно Мир между царствами зависит порой от искусства дабира, чему бывали примеры. .
В одобрение его замысла написать книгу о государстве приснился ему в первый день работы над ней дед, бросивший некогда в него тяжелую галошу. Старый да-бир сделал правильно, так как указано Пророком не смотреть человеку на свое отражение. Никогда уже больше не гляделся он попусту в воду.
Да, проходя мимо хауза, он всегда потом смотрел только поверх воды. Какие-то листья плавали там, и мутная вода не вызывала беспокойства. Так и не научился никогда он двигать ушами .
Но ведь получалось тогда у мнит!.. Сами собой напряглись мышцы по обе стороны головы. него, он это точно по-вдруг скулы, отвердели Синяя вода хауза заплескалась в бездне времен, и все остальное в мире уплыло неведомо куда. Остро, до боли в глазах, ощутилось давнее желание. Уже не думая ни о чем, попытался он исполнить невозможное.
Ухватившись за край стола, он даже привстал от напряжения. Теплая волна прошла вдруг от ног к затылку, повлажнел лоб. Вот-вот должно было это получиться. И тут послышался сухой стук...
Словно завороженный смотрел он на выпавший из руки калам. Все медленнее вились тонкие золотые нити, и он знал уже, что сейчас произойдет. Все это было связано непонятным образом. Когда калам остановился, явилась Тюрчанка...
II. ВАЗИР (Продолжение)
Но не в то время и не в том месте явилась она. Он ужаснулся тогда в Самарканде при виде ее. Уродливой была похожая на гуся девочка с большим ртом и неровными зубами. Сидела она сгорбившись, локти никак не могли прижаться к телу и торчали в стороны из-под просторного, не по росту, покрывала. И глаза были не такие, как во все времена установлено поэтами. Не ши-разские звезды с копьями ресниц воплощали они, а какую-то дикую траву, ежемгновенно меняющую цвет. Он недоуменно повернулся к кази Абу-Тахиру, и тогда-то оттопырила она вдруг свою губу...
Илек-хан Наср Шамс ал-Мульк, "Солнце Державы", после того как подвезли камнеметы, выбрался из Самарканда по сухому руслу канала и ускакал неизвестно куда. Два года перед этим выразил он неповиновение, а пришедший наказать его Алп-Арслан был зарезан на холме у Бухары в виду всего войска. Воспользовавшись тем, что наследнику Малик-шаху пришлось улаживать свои дела с родичами в других краях державы, илек-хан захватил Балх и Термез. Теперь пришла пора расплачиваться. Прямо к Самарканду пришел Величайший Султан, а отряды его поскакали в Шаш и к Узгенду -- до края владений вероломных Караханидов. Вот тогда и призвал илек-хан к себе в некое место святого кази Абу-Тахира. "Тебя знает Низам ал-Мульк -- вазир и атабек нового султана, -сказал он кази. -- Чего не совершается в умопомрачении, и такое уже бывало в мире. Вот и с нами случилось. Пусть будет вазир нашим предстателем перед Величайшим Султаном и напомнит ему про родство, ибо двоюродные братья мы с Малик-шахом. И мы тоже не останемся невеждами и отблагодарим названного вазира теми-то и теми-то милостями..."
В шатре у Самарканда обговаривались потом эти дела с мудрым Абу-Тахиром, и тот допущен был лобызать Высочайшее Стремя. Решено было, вернув себе Балх и Термез, оставить все же Шамс ал-Мулька правителем в Самарканде с ежегодным приношением даров. А чтобы не был это "волчий мир", следовало царствующим домам обменяться женщинами. Сводная сестра Величайшего Султана давалась в жены илек-хану. В то же время тринадцатилетняя племянница Шамс ал-Мулька становилась токал -- младшей женой Малик-шаха. Она и была Тюрчанка...
Кази Абу-Тахир не понял тогда его недоуменного взгляда. Может быть, знал этот кази нечто свое о женщинах, считая невесту красивой. И многоопытная Айша-ханум, главная хаджиба султанского гарема, взятая им на смотрины, тоже никак не выказывала отвращения. Только он один испытывал беспокойство, так как со слов кази заранее сказал Малик-шаху о невиданной красоте будущей жены.
Но все уже шло своим путем. Ханум осмотрела кости и мышцы девочки, проверила чистоту тела, глаза и уши, не искривлены ли пальцы на руках и ногах, нет ли изо рта дурного запаха и не имеется ли других уродств. Потом, по принятому обычаю, невесту повели на песок, где она присела. Он, как атабек жениха, самолично проверил оставшийся след. Все предвещало, что девочка сможет рожать легко и правильно. Ямка от струи имела гладкие края, уходила в песок глубоко и под прямым углом...
Однако беспокойство его не проходило. На слоне везли невесту, как принято. По четыре мешка денег было разбросано на пути в больших городах и по два -- в малых. А в новой столице --Исфагане, как условлено было между ним и кази Абу-Тахиром, их встретили у городских ворот люди Дома, а также султанские родичи и эмиры. Накануне уже примкнули к каравану жены сановников и все вместе проследовали в новый дворец, построенный специально для токал. Там горели во множестве цветные огни и состоялось обсыпание деньгами.
Люди потом удалились оттуда, а Величайший Султан прибыл к ночи с тремя хайлями конных гуламов. Он вошел во дворец, и солнце сочеталось с луной. Никто не спал, все ждали в нетерпении, и вскоре уже через Ай-шу-ханум стало известно, что все совершилось превосходно.
Наутро Малик-шах осматривал дары, и не замечалось в его лице неудовольствия. Особенно понравился султану изготовленный мастерами Самарканда престол его туранской жены, представлявший из себя плодовый сад. Маленький трон слоновой кости стоял посредине, а земля вокруг была из тонких серебряных пластин, переплетенных и должным образом отделанных. Тридцать деревьев из чистого золота находились там. Листья на них были бирюзовые и яхонтовые, а плоды -- из драгоценных камней соответствующего цвета...
А через два года опять увидел он вблизи Туркан-ха-тун и поднял руку к глазам, ничего не понимая. Та же была она, но все в ней почему-то светилось. В известное лишь творцу миров соответствие пришли ее формы. Даже когда оттопырила она губу при виде его, то непонятный свет этот сделался еще ярче.
Только свет и помнился ему с тех пор от частых встреч с нею. Зримо явилась она уже раздетая, со стоящим при ней гуламом. Все стало в ней ощутимо, даже запах ее распаленного тела. Но ярким светом была наполнена вся комната. И черная книга светилась, куда упиралось ее колено. Шальвары на полу источали солнечное пламя.
Значит, увидели некогда в ней этот свет и мудрый кази Абу-Тахир, и хаджиба Алша-ханум, и сам султан в первую ночь, ибо не стало с тех пор для Малик-шаха других жен. Почему же не увидел тогда этого он?
Все там же, на краю стола, лежал укатившийся калам. Большеротая девочка не уходила. Она смотрела прямо, оттопырив губу, и он все пытался разглядеть сейчас в ней будущее сияние...
III. ВАЗИР (Продолжение)
Потянувшись через весь стол, взял он калам и долго сидел, не выпуская его из руки. Потом совершил положенное омовение, ограничил себя на полу ковриком -- саджаждом. Не в пути он находился, а поэтому не стал сокращать время полуденной молитвы. Аккуратно и серьезно, как всегда, исполнил он все ее ракаты.
Явившемуся Магриби дал он указания. Следовало заняться теперь таблицами неба, но снова не приходил имам Омар. Тогда, положив калам на свое место -к кубу чернильницы,-- прошел он к двери и надел кожаные галоши...
Солнечная стена встала перед ним, но каждый следующий шаг был ему досконально известен. Медленно шел он вдоль жестких, одинаково подстриженных ма-клюр, и глаза привыкли к полуденной мгле. Горячее безмолвие утвердилось в мире, и не ощущалось нигде раздражающего ум движения. Только молодой сановник-шагирд высаживал нечто в землю по другую сторону арыка. Спокойны и продуманны были его действия.
Шагирд с детства работал при султанских садах и знал положенное обращение. Не смеет отвлекать идущего сановника приветствием или поклоном кто-то прислуживающий при доме. В разных сферах они, и нет между ними связи. Но, подобно благостному илу в полях, осела в глазах у шагирда вечная благодарность, и достойное это чувство у человека.
Тот, кого нашел он среди мертвых в Тусе, этот ша-гирд. Все умерли там от голода, и только один живой мальчик остался в их старом квартале -махалля. Объезжая со стражей пустой город, велел он разогнать собак, накормить мальчика и взять с собой. С тех пор такие глаза у шагирда.
Рядом с садовником другой человек, который не работает. Это мушериф, потому что не должен находиться здесь в одиночестве никто из людей. При входе и выходе проверяются все, так как великим гонителем объявлен он среди засевших в Алухамуте батинитов. По имени скрытого учения называют так себя сейчас дейлемские убийцы-исмаилиты.
Не сходя с четко обозначенной линии, дошел он до задней стены кушка и пошел обратно, считая по привычке деревья. Имама Омара все не было. Он постучал каламом по столу и велел разыскать его.
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Снова слышится оно, грозное ворчание. Не только люди, но и города имеют каждый свой звуковой знак. У этого города глубок он и неясен. Кажется, сама почва подрагивает здесь от растолченных в прах страстей. Она тонкая и светлая, пыль Мерва...
В джар для сброса помоев из рабада превратился древний канал, но если идти к мосту, то не успеет он вернуться до полудня и опоздает к агаю. Утром хаджиб султанских хранилищ выдавал месячное довольствие, и, перебираясь через пахучий ручей, он поднимает к голове муку и кувшин с маслом. Квартал кожевников в восточном рабаде, и жидкость, где мокнут шкуры, стекает сюда из всех дворов. Приходится и бороду подставить солнцу, чтобы не задохнуться.
Затем надо подниматься на оползшие валы, опять съезжать вниз и долго идти по ямам и рытвинам, оставшимся от города гябров. Огню поклонялись некогда персы и их цари. Так и зовут это заброшенное царское городище -Гяур-кала.
Только тут, у подножья древней цитадели, видна ее непостижимая величина. Коль правда, что гуляка Ра-мин I стрелял некогда отсюда в окно шахине Вис, чтобы сообщить о свидании, то лук у него был явно с заклятием. Впрочем, праздным гулякой сделал царского брата Рамина в своей поэме гурганский дабир Азат, чья нисба Фахр ад-дин и которого он видел проездом лет десять назад. У старика были глаза как у джинна, а большие персидские усы сами изгибались, как он хотел. В древних пехлевийских книгах Рамин никогда не смеется, а в чайхану не зайдет, даже если по пути. У старого же хитреца Гургани он почти не уходит с базара.
А еще зовут эту крепость Ишкафти-дивон -- "Замок дьявола". И в ней тоже, как говорят, держал царь Мубад свою неверную жену Вис вместе с лукавой мамкой, но уже в подземелье. Эрк-кала стали звать ее на самом деле после греков. При них весь этот город назывался Маргиана-Александрия, и свадьбу с согдийкой Роушан справлял здесь сам Искандер Двурогий...
----
' Рамин-- герой эпоса "Вис и Рамин".
"К-х, к-х!.." Это погоняет своего черного ишака лишенный речи огородник Махмуд. Один живет он тут, у подножья насыпанной людьми горы, и высевает на склоне дыни, которые хорошо растут на старых городищах. Приходится только воду возить из колодца на краю развалин, потом/ что отравленная скотскими шкурами вода из канала не годится для полива. А в рабад за хорошей водой не пустили бы его стражники из-за цвета Махмудова ишака. Черных коней отрицают тюрки, а ишаков тем более. Гадливость вызывает у них это славное животное.
Дыни у Махмуда растут поясами: желтые джейхун-ские гуляби и сарык, пахучий доньер, абдулляхон с редким красным чревом и, выше всех, великий плод Хора-сана -- царственный бахрман. Потом уже начинаются колючие переплетения, и рыхлая глина с черепками осыпается из-под ног. Идти же в обход, где протоптана дорога, не ко времени...
В провале под башней молодой гябр давит виноградные гроздья. Яму они сначала обмазывают глиной, потом жгут в ней верблюжью колючку, пока края не становятся блестящими и твердыми, как у кувшина. Сюда ссыпают купленный в рустаке виноград и топчут его по очереди. Со сладким чавканьем тянутся ноги из красной пузырящейся лужи...
По-кошачьи засветились глаза у нее. Она взяла все сразу из его рук, быстро заглянула в горлышко кувшина. Стало легко и просто. Молодого вина побежал и принес мальчик. Он выпил мутный беспокойный сок, ничего не оставив в черпаке.
Вслед за султанским домом прикочевали они сюда, так как возле служивых дабиров и гуламов кормятся гябры. Не бывает поэтому у них припасов, и вот уже неделю едят они тут выброшенное людьми из рабада. Упавшие в дорожную пыль плоды собирают по утрам их женщины, потому что гябры не знают воровства.
Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех народов ходят к ним в приюты греха пить вино и удовлетворять плоть с их женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там для этого жрицы. Сколько ни гонят их сейчас мухтасибы по всем городам, обратить их к богу невозможно. На то, как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...
За долгое время опять покойно на душе и в мыслях С весны он не видел ее. Великий Вазир призвал его сюда из Исфагана, и пришлось все лето приводить здесь в должный вид старую площадку для наблюдения светил. Двадцать лет собирает он сведения о божьем порядке в небе, дабы можно было обосновать агаю порядок в государстве. В плоскость простейших звездных построений пытается заточить вазир великое сомнение бога, и не известна ему Рей...
В год прихода своего на службу к агаю он увидел ее. О сухой терновник были разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали в тьме. Все вверх он шел, но огонь не приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий. А потом вдруг ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...
Он знал, что это игра зрения. Она была по ту сторону огня, в наряде жрицы на одних только бедрах, но какое это имело значение. Властно и медленно, повторяя пламя, колебался у нее живот, изгибались руки. Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в такт рванулись в другую, и музыка лишь следовала за ней. Языки огня подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение менялись очертания тела, никогда больше не повторяясь. Божья мудрость утверждалась во всей своей правоте
Не мог он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся тьму. Там с тихим шорохом распадались и оплывали древние стены, не в силах справиться с собственной тяжестью. Великий зороастрийский храм был некогда на том месте, но Рей пережила камни...
Наутро, когда вернулся он наверх, то сразу увидел ее непричесанную. Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок оставил ей тот в уплату, и Рей деловито примеряла его, переговариваясь с соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у нее светились.
А еще она дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был широко открыт у нее, хриплые вопли исторгались наружу. С гуламами, старцами, несведущими мальчиками видел он ее, но ничего уже это не значило.
С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и неприкрытая поспешность проявилась в женском умении. Плоть ее привычно притворялась, а руки в это время искали что-то необходимое ей рядом с вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала точные тени. Зато, почувствовав необычное, она быстро стащила кольцо с его пальца...
И опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце стояло в небе. Ребенок прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики. Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.
Он ходил к ней, принимая ниспосланное. Больного его поила она исцеляющим соком -- хайямом, который по завету делают огнепоклонники из некоего тайного корня. И слезы видел он у нее, когда почернело от болезни его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...
В тени навеса сидели они. Древние царские строения числят в своем наследстве гябры, но камышом и колючкой приходится крыть рухнувшие своды. Потайные клети цитадели приспособлены для приходящих гуламов, и площадка расчищена для пьющих вино. В недрах горы скрыто капище, и горит там их святой огонь, сохраненный от царей Эраншахра. В пятнах от нефти обычно ветхая хламида старца мобеда...
Они ели хлеб с мятым урюком, и сладкая струйка сбегала на подбородок у девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда танцуют они среди огня, очевидна разница. С заученной бессмысленностью повторяются движения у девочки, и нет в них высокого божьего промысла. Солнце с молоком еще не пробудилось в ней, и лишь оболочка предвещает продолжение Рей...
Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины засуетились, забегали из одной клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".
Эмир Кудан, бывший раб-гулам, а ныне новый мерв-ский шихне, уже пошатывался; тройной золотой пояс на нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.
-- О... наш факих!
У Туркан-хатун увидел его недавно этот эмир, когда объяснял он младшей жене султана происхождение разных народов. Не дано большего ума счастливцу гуламу, но и спесив он в меру. Громко призвав божье свидетельство, согнул плечи в поклоне рослый эмир. Принято так делать при встрече с учеными людьми, хранящими в памяти всю книгу Посланника, мир над ним. Если бы мог еще мервский шихне осознать, в каком месте это происходит, то вдвое поднялась бы цена столь очевидной набожности.
В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино. Эмир Кудан долго пил из узкого горлышка. Жрица танцевала на кувшине, и поворот бедер был там у нее такой же, как у Рей...
Невидимо было пламя костра при солнечном свете, но когда удлинилась тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно уложенному заранее так саксаулу. Но вот заворочались раскаленные корни, метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.
Девочка старательно танцевала в огненной лире, и смотрел на нее эмир. Гуламы всякий раз уходили по клетям с женщинами. Ему передавали вино с эмирова дастархана, и сам эмир говорил, что слаще сахара мудрость его стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...
Тлели угли в синеющей тьме. С девочкой пошел эмир Кудан, упираясь ногами в целый мир. А сам он оказался где-то на склоне, и огни вечного города покачивались внизу, как в мутной воде.
Пустой кувшин был в его руке. Мысль гончара придала образ глине, и давно сгоревший огонь закрепил его на этот миг. Из скользких же распавшихся образов состояла сама глина? Черепки ведь образуют эту чудовищную рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный круговорот.
Он засмеялся, поднял высоко над головой кувшин и бросил его с размаху туда, в воду с тусклыми огнями. Глухой удар и звон покатившихся осколков услышал он.
Отличат ли люди через тысячу лет черепки его кувшина от других черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь смешную и уязвимую форму?..
Подобно летучей мыши ощущал во тьме он глиняные заборы. Ослиный вопль наполнял землю. Царственный Мерв со всеми четырьмя рабадами исходил стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.
Дом его старого собеседника-устада имеет в мире особенный знак. Все благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут, вытесняя звук и форму.
Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за черные причудливые листья, и лишь гроздья винограда светятся изнутри, переполненные солнцем. Холод воды хочется ощутить пылающими ладонями. Он встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.
-- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...
Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской в глазах, бывающий у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад успокоительно поднимает руку.
-- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...
Слова шелестят в жарком ночном безветрии, и круг замыкается. Ему становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда растворившегося среди людей мятежного факиха.
Не стыдно ли тебе фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове лгать9
Мудрый, одержимый факих Насир, чьи писания взбудоражили мир, был как ребенок. Он любил справедливость до такой степени, что закрывал глаза на все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает, когда некуда бежать от стрелка.
И вот теперь этот сумрачный шагирд. Мастер цветов провожает султанского садовника, и в двух шагах от сардобы проходят они. А он поднимает охлажденные водой руки над головой. Так, на локтях, вползает он обратно на тахт и засыпает, усмехаясь в мокрую бороду.
----
Насир Хисроу. Касьвда (перевод И Сельвинского).
Благоухающий круг надламывается, а где-то сбоку проступает кровь. Неужто у этого тихого шагирда, как у прочих батинитов, нож в рукаве?..
V. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
Нечто мешает держать под рукой корзину с рассадой, и он сдвигает к локтю горячее железо. Дейлемский нож всегда с ним. Тьма полна сомнений, и не остывает лицо. Здесь он встретил женщину из другого мира. Она шла по улице, нагибаясь всякий раз за урюком.
В ледяных горах, где уснул он, лежала она рядом. Земной запах ее был ощутим, и плакал он, освобожденный, уткнувшись ей в грудь. Когда случилось такое потом с большегубым фидаи, тот шепнул, что давно уже знает ее. О гябрском "костре греха" говорилось между ними...
Отпавшее от дерева в уличную пыль считается божьим достоянием. Подув на плод, женщина опускала его в подвязанную к поясу суму. Лишь у ворот рабада приоткрылось покрывало, и страх исказил ее рот. Он бросился следом, но ее нигде уже не было...
Полнится ладонь, и дейлемское железо чувствует он всем своим телом. Сразу пропадает сомнение, и устойчивым опять становится мир. Нет ничего, кроме Тайны. И, поправив корзину с рассадой, идет он дальше.