Страница:
— Возможно, и были.
— В некоторых местах не хватает машин.
— Это верно.
— Особенно сейчас, когда собирают урожай.
Старик снова кивнул, подогревая свою стопку в широкой загорелой ладони.
— Во Флориде он сразу нашел бы клиентов. Там сейчас цветут гладиолусы.
И это ничего не дало. Нужно было идти более прямым путем.
— Они вам писали?
— С тех пор как уехали — нет.
— Как же это дочка не пишет отцу?
— Когда я уехал от родителей, я три года ничего не писал им. Прежде всего потому, что пришлось бы покупать марки. Да и писать было не о чем. За все время я послал им только два письма.
— И сын вам тоже не пишет?
— Который?
Эдди не знал, сколько их у него. Двое, трое?
— Тот, что работает в «Дженерал электрик». Тони рассказывал о нем матери. Кажется, это человек с большим будущим.
— Возможно.
— Выходит, вашим детям не нравится жить в деревне?
— Этим двоим не нравится.
Стараясь сдержать раздражение, Эдди поднялся со стула, подошел к окну и стал смотреть на дождь, который лил как из ведра: по лужам шли большие круги.
— Ну что ж, пора в путь.
— Вы будете в Нью-Йорке еще сегодня вечером?
Эдди ответил «да», хотя сам еще этого не знал.
— Я хотел бы написать Тони и сообщить ему разные новости, — сказал он.
— Он не оставил адреса. Видимо, не хочет, чтобы его беспокоили.
В голосе старика по-прежнему не чувствовалось и тени насмешки. Он привык мыслить и разговаривать очень просто. По крайней мере Эдди хотелось так думать.
— Представьте, вдруг что-нибудь случится с нашей матерью… — Он чувствовал себя отвратительно. Никогда ему еще не приходилось играть такую мерзкую роль. — Она уже в преклонном возрасте и последнее время неважно себя чувствует.
— Хуже смерти ничего случиться не может. А ведь Тони все равно ее не воскресить, правда?
Конечно, это была правда. Сущая правда. Но ему приходилось изощряться, чтобы выпытать у старика то, чего тот либо не знал, либо не хотел открывать.
Эдди вздрогнул, увидев во дворе человека с накинутым на голову мешком, который заменял ему зонтик. Человек разглядывал номерной знак на его машине, а потом заглянул внутрь, чтобы прочесть имя на карточке прав водителя, прикрепленной к рулю. Молодой человек в красноватых резиновых сапогах походил на Малакса, но казался некрасивее из-за не правильных черт лица.
Он постучал сапогами о стенку, толкнул дверь, оглядел Эдди, отца, потом бросил взгляд на бутылку и стаканы.
— Это кто? — спросил он, не здороваясь.
— Брат Тони, — ответил старик.
— Вы наняли эту колымагу в Гаррисберге? — обратился молодой Малакс к Эдди.
Это был не вопрос, почти обвинение. Больше он ничего не сказал и, не обращая внимания на гостя, прошел на кухню, чтобы налить себе стакан воды.
— Надеюсь, они счастливы, — сказал Эдди, чтобы как-то закончить разговор.
— В этом я уверен, — ответил старик.
Сын вернулся в комнату со стаканом воды и не спускал глаз с Эдди, который неохотно направился к двери.
Старый Малакс поднялся и смотрел ему вслед, но провожать не пошел.
— Спасибо за угощение.
— Не за что.
— И все же спасибо. Я мог бы оставить вам свой адрес на тот случай, если…
Это была последняя попытка.
— А на что он мне! Ведь я никогда не пишу и даже не уверен, что еще помню буквы.
Сгорбившись, Эдди прошел к машине, увидев, что забыл поднять стекло и что все сиденье залито водой. Это привело его в бешенство. Вдобавок он услышал, как в доме громко смеялись.
Когда он подъехал к таверне Хиггинса, незнакомец, который по-прежнему раскачивался в кресле, увидев его, насмешливо прищурил глаз. Раздосадованный, Эдди даже не вышел из машины, дал газ и повернул обратно.
Теперь он уже не сбился с дороги. Гроза кончилась. Не было ни грома, ни молнии, но сеял мелкий, частый дождь. Такой будет лить не меньше двух дней.
Хозяин гаража в Гаррисберге что-то проворчал: машина была забрызгана грязью от верха до колес. Эдди зашел в гостиницу, взял чемодан и велел шоферу такси ехать на аэродром, даже не зная, когда будет самолет.
Ждать пришлось полтора часа. Летное поле размыло дождем. Посадочные дорожки, пересекавшие аэродром, поблескивали цементом. В зале ожидания пахло сыростью и уборной. В глубине зала Эдди заметил две телефонные кабины и подошел к кассе, чтобы разменять деньги.
Вчера он домой не позвонил. Да и теперь вошел в кабину скрепя сердце — только потому, что обещал Эллис позвонить. Даже заказав номер, он еще не знал, что будет говорить. Хотелось только одного — как можно скорее вернуться домой, выбросить из головы Фила и все организации на свете.
Никто не имеет права так вторгаться в его жизнь. Он построил ее сам, своими руками, как старый Малакс свою ферму.
Он не несет никакой ответственности за поступки и поведение брата. Ведь не он сидел за рулем машины, откуда прогремели выстрелы, оборвавшие жизнь торговца сигарами с Фултон-авеню.
Все это, когда сидишь здесь, кажется какой-то фантастикой. Неужели тот человек в Уайт-Клауде следил за ним? Если так, то он должен последовать и дальше. Из окна кабины ему виден был весь зал ожидания. Там сидели только две пожилые женщины и моряк с дорожной сумкой, которую он поставил рядом на скамью.
Все вокруг было серым, грязным, унылым, тогда как его дом в Санта-Кларе, залитый солнцем, сверкал безупречной белизной.
Что же понадобилось тому типу в Уайт-Клауде?
Пока телефонистки переговаривались, Эдди нашел простое объяснение. Ведь Сид Кубик не ребенок. Он может дать фору любому детективу. В доме Хиггинса, рядом с дверью в лавку, расположено окошко с надписью:
«ПОЧТА». Туда попадает корреспонденция для всего поселка. Если бы пришло что-нибудь для Малакса, этот тип легко мог увидеть обратный адрес, когда письма вынимают из мешка.
— Это ты, Эллис?
— Ты где?
— В Пенсильвании.
— Скоро вернешься?
— Не знаю. Как дети?
— Все в порядке.
— Новостей никаких?
— Нет. Только звонил шериф, но он сказал, что дело не особенно важное. Ты еще долго там пробудешь?
— Я уже на аэродроме. Сегодня же прилечу в Нью-Йорк.
— С матерью повидаешься?
— Не знаю. Впрочем, конечно, да.
Он повидается с ней. Это необходимо. Может быть, она знает что-нибудь сверх того, что сказала Кубику.
Остаток дня прошел так же мрачно. Самолет был старый и вдобавок дважды попадал в грозу. Когда добрались до аэропорта в Ла Гардиа, уже стояла ночь. Возле аэровокзала сновали черные тени. Одни обнимались, другие сгибали плечи под тяжестью груза.
Эдди удалось найти такси, и он назвал шоферу адрес матери. Неожиданно он почувствовал озноб. Костюм был слишком легким да к тому же еще отсырел от дождя. Эдди несколько раз чихнул и тут же решил, что схватил простуду. В детстве он часто простужался. А Тони каждую зиму болел бронхитом.
Внезапно в памяти всплыла картина: Тони лежит в постели, а на одеяле раскиданы иллюстрированные журналы и чистая бумага — мальчик любил рисовать. Три брата спали в одной комнате, такой тесной, что едва можно было протиснуться между кроватями.
Предстоит нудный разговор. Мать будет настаивать, чтобы он ночевал у нее. В квартире теперь есть ванная: ее оборудовали в прежней комнате братьев.
Из лавки дверь вела прямо в кухню, которая служила также столовой и гостиной. Здесь целые дни проводила в своем кресле бабушка. По темному коридору можно было попасть в спальню обеих женщин. Они спали вместе, с тех пор как бабушка стала бояться, что умрет среди ночи. Свободной оставалась прежняя комната бабушки, и Джулия всегда хотела, чтобы в ней останавливались сыновья, когда приезжали в гости. Однако в комнате стоял такой тяжелый запах, что Эдди было невмоготу там спать.
Он постучал по стеклу и велел шоферу ехать в «Сент-Джордж» — первоклассный отель в трех кварталах от лавки матери. Там Эдди заполнил регистрационный бланк и оставил чемодан. Есть не хотелось — перед вылетом из Гаррисберга он успел перекусить. Теперь он выпил по дороге чашку кофе и снова окликнул такси, так как дождь не утихал.
Овощная лавка рядом с лавчонкой матери была перестроена. Там, как и прежде, торговали овощами и бакалеей, но витрина изменилась, стены были облицованы квадратными керамическими плитками; круглые сутки горели неоновые лампы.
Было одиннадцать часов вечера. Все заведения уже закрылись, кроме баров и бильярдной напротив, где собралась местная молодежь.
В лавке было темно, но из полуоткрытой двери пробивался свет. Обе женщины сидели в кухне под лампой.
Дверь оставалась приоткрытой, чтобы было чем дышать.
Эдди видел даже юбку и ноги матери.
Слева перед прилавком к полу были привинчены четыре табуретки. На прилавке стояли все те же сифоны с содовой водой, а банки с мороженым прикрывались теми же хромированными крышками. На другом конце прилавка были разложены конфеты разных сортов, плитки шоколада, жевательная резинка; в глубине лавки выстроились три автомата для игры в бильбоке.
Эдди стоял, не решаясь постучать. Звонка не было. У каждого из братьев выработалась своя манера стучать в окно. Несмотря на улучшившееся освещение, квартал и улицы показались Эдди еще более унылыми, чем в прежние годы.
Мать шевельнулась, встала во стула, потом исчезла из его поля зрения. Лишь тогда, не зная, увидела ли она его, он постучал. Джулия никогда не оставляла ключ в дверях.
Эдди знал, в каком углу буфета он лежит. Мать не сразу узнала его — он стоял в темноте. Она приникла к стеклу, нахмурила брови, вдруг что-то воскликнула и отперла дверь.
— Почему же ты мне не позвонил? Я бы приготовила твою комнату.
Мать не обняла его. Рико никогда не обнимались. Посмотрев на его руки, она тут же спросила:
— Где твой чемодан?
Ему пришлось солгать:
— Я оставил его в Ла Гардиа. Возможно, мне придется уехать этой же ночью.
Мать была такой же, как всегда. Эдди казалось, что она нисколько не изменилась с тех пор, как носила его на руках. У нее всегда были отекшие ноги, толстый живот и большие груди, колыхавшиеся под блузкой. И всегда она ходила в сером. «Не так марко», — объясняла она.
Он поздоровался с бабушкой, которая назвала его Джино. Раньше этого не бывало, и он вопросительно посмотрел на мать, которая знаком предупредила его, чтобы он не обращал внимания. Дотронувшись пальцем до лба, она дала ему понять, что старая женщина начинает выживать из ума.
— Дать тебе поесть?
Она открыла холодильник, вынула салями, картофельный салат, перец и поставила все это на покрытый клеенкой стол.
— Ты получил мое письмо?
— Да.
— Он тебе так и не написал?
Эдди покачал головой. Чтобы доставить ей удовольствие, пришлось немного поесть и выпить кьянти, которое мать налила в большой стакан из толстого стекла — таких стаканов он больше нигде не видел.
— Поэтому ты и приехал сюда?
Он с радостью открылся бы ей, сказал всю правду, поведал о своем визите к Филу и Сиду Кубику, о путешествии в Уайт-Клауд. Так было бы значительно легче, и с души свалилась бы огромная тяжесть.
Но он не посмел. И так как мать не спускала с него глаз, произнес:
— Нет. Я должен кое-кого повидать.
— Это они велели тебе приехать сюда?
— В известной мере — да. Но приехал я не из-за этого. Вернее, не только из-за этого.
— Что они тебе сказали? Ты их уже видел?
— Нет еще.
Она верила ему лишь наполовину. Джулия всем верила лишь наполовину, особенно Эдди, и это было ему непонятно, так как из всех троих меньше всего лгал ей он.
— Ты думаешь, они его ищут?
— Они ему ничего не сделают.
— Здесь другое говорят.
— Я видел отца его жены.
— Как ты узнал его имя? Даже я не знаю. Кто тебе сказал?
— Один человек, который приехал на несколько дней в Санта-Клару.
— Джо?
Она знала больше, чем он предполагал. И так было всегда. Самые смутные слухи доходили до нее. Какое-то особое чутье помогало ей угадывать правду.
— Остерегайся его. Я этого хулигана знаю. Парень частенько заходил сюда поесть мороженого года три-четыре назад. Продажный малый.
— Я тоже так думаю.
— Что он тебе сказал? Что ему известно?
— Послушай, мама, не задавай мне столько вопросов.
Ты совсем как О'Мэлли.
Между собой они всегда говорили на плохом итальянском языке, смешанном с бруклинским жаргоном.
О'Мэлли, сержант полиции, вот уже двадцать лет работал в этом квартале, и когда-то он был пугалом для братьев Рико.
— Я просто тебе объясняю, что видел отца Норы. Тони с женой действительно приезжали к нему два или три месяца назад. У старика валялся на свалке старый, поломанный грузовик. Тони за три дня починил машину и получил ее от тестя в подарок.
Бабушка, давно уже совсем оглохшая, покачивала головой с таким видом, будто с интересом следит за их беседой. Это был давнишний трюк. Таким образом ей удавалось обманывать людей, которые вели с ней длинные разговоры.
Почему мать вдруг усмехнулась?
— Грузовик большой?
— Я не спросил. Наверное, большой. На фермах маленькие машины ни к чему.
— Если так, твой брат не пропадет.
Эдди понимал, что она говорит ему не все, радуется своим неожиданным догадкам и, конечно, думает сейчас, следует ли с ним поделиться.
— Ты помнишь. Тони хворал воспалением легких?
Ему часто приходилось слышать об этом, но помнил он очень мало. В памяти эта болезнь смешивалась с бесчисленными бронхитами, которые с детства преследовали Тони. Кроме того, Эдди, которому в ту пору уже исполнилось пятнадцать лет, нечасто заходил домой.
— Врач сказал, что для восстановления здоровья Тони необходим свежий воздух. Сын Джозефины…
Эдди понял и тоже чуть не усмехнулся. Он был уверен, что мать совершенно права. Джозефина жила по соседству и приходила иногда помочь матери по хозяйству. У нее был сын, который уехал на Запад. Эдди никак не мог вспомнить его имя. Там он занялся сельским хозяйством.
Джозефина рассказывала, что он преуспевает, женился, уже имеет сына и требует, чтобы она приехала к нему.
Название местности Эдди тоже никак не мог вспомнить. Это было где-то на юге Калифорнии.
А сын в один прекрасный день действительно приехал за матерью, и Джозефина настояла, чтобы Тони, который никак не мог окончательно поправиться, поехал на несколько месяцев с ними. Она всегда питала слабость к его младшему брату.
«Там будет много солнца, свежий воздух…».
Подробности выскочили у него из головы. Эдди только помнил, что брат отсутствовал без малого год. Тогда Тони и стал увлекаться механикой. Ему было в ту пору одиннадцать лет. Он рассказывал, что сын Джозефины позволял ему водить в поле грузовик.
Тони часто вспоминал эти края. За год там собирают три-четыре урожая молодых овощей. Самое главное — своевременно вывезти овощи.
Мать сказала:
— Я уверена, что он сейчас где-нибудь в окрестностях Эль-Сентро.
Это и было название городка, которое Эдди никак не мог вспомнить. Ему стало стыдно, и он невольно отвернулся.
— Почему ты не ешь?
— Я недавно обедал.
— Ты еще побудешь?
— Да, немного.
Эдди предпочел бы уйти сразу. Он совсем не чувствовал себя дома в этой комнате, где все было так знакомо.
Никогда еще он не казался себе в присутствии матери таким маленьким и беспомощным.
— Когда ты вернешься во Флориду?
— Завтра.
— Ты же сказал, что должен с кем-то встретиться?
— Я это сделаю завтра утром.
— Ты не видел Сида Кубика в Майами?
Чтобы не завраться, он предпочел ответить «нет». Он уже не помнил, что говорил ей раньше. Ему было не по себе.
— Как странно, что Джино тоже теперь в Калифорнии.
— Да, это действительно странно.
— У тебя нездоровый вид.
— Кажется, я простудился во время грозы.
Кьянти было тепловатое, густое.
— К сожалению, мне пора уходить.
Она стояла на пороге, глядя, как он удаляется по улице, и ему не понравился взгляд, которым она его проводила.
5
— В некоторых местах не хватает машин.
— Это верно.
— Особенно сейчас, когда собирают урожай.
Старик снова кивнул, подогревая свою стопку в широкой загорелой ладони.
— Во Флориде он сразу нашел бы клиентов. Там сейчас цветут гладиолусы.
И это ничего не дало. Нужно было идти более прямым путем.
— Они вам писали?
— С тех пор как уехали — нет.
— Как же это дочка не пишет отцу?
— Когда я уехал от родителей, я три года ничего не писал им. Прежде всего потому, что пришлось бы покупать марки. Да и писать было не о чем. За все время я послал им только два письма.
— И сын вам тоже не пишет?
— Который?
Эдди не знал, сколько их у него. Двое, трое?
— Тот, что работает в «Дженерал электрик». Тони рассказывал о нем матери. Кажется, это человек с большим будущим.
— Возможно.
— Выходит, вашим детям не нравится жить в деревне?
— Этим двоим не нравится.
Стараясь сдержать раздражение, Эдди поднялся со стула, подошел к окну и стал смотреть на дождь, который лил как из ведра: по лужам шли большие круги.
— Ну что ж, пора в путь.
— Вы будете в Нью-Йорке еще сегодня вечером?
Эдди ответил «да», хотя сам еще этого не знал.
— Я хотел бы написать Тони и сообщить ему разные новости, — сказал он.
— Он не оставил адреса. Видимо, не хочет, чтобы его беспокоили.
В голосе старика по-прежнему не чувствовалось и тени насмешки. Он привык мыслить и разговаривать очень просто. По крайней мере Эдди хотелось так думать.
— Представьте, вдруг что-нибудь случится с нашей матерью… — Он чувствовал себя отвратительно. Никогда ему еще не приходилось играть такую мерзкую роль. — Она уже в преклонном возрасте и последнее время неважно себя чувствует.
— Хуже смерти ничего случиться не может. А ведь Тони все равно ее не воскресить, правда?
Конечно, это была правда. Сущая правда. Но ему приходилось изощряться, чтобы выпытать у старика то, чего тот либо не знал, либо не хотел открывать.
Эдди вздрогнул, увидев во дворе человека с накинутым на голову мешком, который заменял ему зонтик. Человек разглядывал номерной знак на его машине, а потом заглянул внутрь, чтобы прочесть имя на карточке прав водителя, прикрепленной к рулю. Молодой человек в красноватых резиновых сапогах походил на Малакса, но казался некрасивее из-за не правильных черт лица.
Он постучал сапогами о стенку, толкнул дверь, оглядел Эдди, отца, потом бросил взгляд на бутылку и стаканы.
— Это кто? — спросил он, не здороваясь.
— Брат Тони, — ответил старик.
— Вы наняли эту колымагу в Гаррисберге? — обратился молодой Малакс к Эдди.
Это был не вопрос, почти обвинение. Больше он ничего не сказал и, не обращая внимания на гостя, прошел на кухню, чтобы налить себе стакан воды.
— Надеюсь, они счастливы, — сказал Эдди, чтобы как-то закончить разговор.
— В этом я уверен, — ответил старик.
Сын вернулся в комнату со стаканом воды и не спускал глаз с Эдди, который неохотно направился к двери.
Старый Малакс поднялся и смотрел ему вслед, но провожать не пошел.
— Спасибо за угощение.
— Не за что.
— И все же спасибо. Я мог бы оставить вам свой адрес на тот случай, если…
Это была последняя попытка.
— А на что он мне! Ведь я никогда не пишу и даже не уверен, что еще помню буквы.
Сгорбившись, Эдди прошел к машине, увидев, что забыл поднять стекло и что все сиденье залито водой. Это привело его в бешенство. Вдобавок он услышал, как в доме громко смеялись.
Когда он подъехал к таверне Хиггинса, незнакомец, который по-прежнему раскачивался в кресле, увидев его, насмешливо прищурил глаз. Раздосадованный, Эдди даже не вышел из машины, дал газ и повернул обратно.
Теперь он уже не сбился с дороги. Гроза кончилась. Не было ни грома, ни молнии, но сеял мелкий, частый дождь. Такой будет лить не меньше двух дней.
Хозяин гаража в Гаррисберге что-то проворчал: машина была забрызгана грязью от верха до колес. Эдди зашел в гостиницу, взял чемодан и велел шоферу такси ехать на аэродром, даже не зная, когда будет самолет.
Ждать пришлось полтора часа. Летное поле размыло дождем. Посадочные дорожки, пересекавшие аэродром, поблескивали цементом. В зале ожидания пахло сыростью и уборной. В глубине зала Эдди заметил две телефонные кабины и подошел к кассе, чтобы разменять деньги.
Вчера он домой не позвонил. Да и теперь вошел в кабину скрепя сердце — только потому, что обещал Эллис позвонить. Даже заказав номер, он еще не знал, что будет говорить. Хотелось только одного — как можно скорее вернуться домой, выбросить из головы Фила и все организации на свете.
Никто не имеет права так вторгаться в его жизнь. Он построил ее сам, своими руками, как старый Малакс свою ферму.
Он не несет никакой ответственности за поступки и поведение брата. Ведь не он сидел за рулем машины, откуда прогремели выстрелы, оборвавшие жизнь торговца сигарами с Фултон-авеню.
Все это, когда сидишь здесь, кажется какой-то фантастикой. Неужели тот человек в Уайт-Клауде следил за ним? Если так, то он должен последовать и дальше. Из окна кабины ему виден был весь зал ожидания. Там сидели только две пожилые женщины и моряк с дорожной сумкой, которую он поставил рядом на скамью.
Все вокруг было серым, грязным, унылым, тогда как его дом в Санта-Кларе, залитый солнцем, сверкал безупречной белизной.
Что же понадобилось тому типу в Уайт-Клауде?
Пока телефонистки переговаривались, Эдди нашел простое объяснение. Ведь Сид Кубик не ребенок. Он может дать фору любому детективу. В доме Хиггинса, рядом с дверью в лавку, расположено окошко с надписью:
«ПОЧТА». Туда попадает корреспонденция для всего поселка. Если бы пришло что-нибудь для Малакса, этот тип легко мог увидеть обратный адрес, когда письма вынимают из мешка.
— Это ты, Эллис?
— Ты где?
— В Пенсильвании.
— Скоро вернешься?
— Не знаю. Как дети?
— Все в порядке.
— Новостей никаких?
— Нет. Только звонил шериф, но он сказал, что дело не особенно важное. Ты еще долго там пробудешь?
— Я уже на аэродроме. Сегодня же прилечу в Нью-Йорк.
— С матерью повидаешься?
— Не знаю. Впрочем, конечно, да.
Он повидается с ней. Это необходимо. Может быть, она знает что-нибудь сверх того, что сказала Кубику.
Остаток дня прошел так же мрачно. Самолет был старый и вдобавок дважды попадал в грозу. Когда добрались до аэропорта в Ла Гардиа, уже стояла ночь. Возле аэровокзала сновали черные тени. Одни обнимались, другие сгибали плечи под тяжестью груза.
Эдди удалось найти такси, и он назвал шоферу адрес матери. Неожиданно он почувствовал озноб. Костюм был слишком легким да к тому же еще отсырел от дождя. Эдди несколько раз чихнул и тут же решил, что схватил простуду. В детстве он часто простужался. А Тони каждую зиму болел бронхитом.
Внезапно в памяти всплыла картина: Тони лежит в постели, а на одеяле раскиданы иллюстрированные журналы и чистая бумага — мальчик любил рисовать. Три брата спали в одной комнате, такой тесной, что едва можно было протиснуться между кроватями.
Предстоит нудный разговор. Мать будет настаивать, чтобы он ночевал у нее. В квартире теперь есть ванная: ее оборудовали в прежней комнате братьев.
Из лавки дверь вела прямо в кухню, которая служила также столовой и гостиной. Здесь целые дни проводила в своем кресле бабушка. По темному коридору можно было попасть в спальню обеих женщин. Они спали вместе, с тех пор как бабушка стала бояться, что умрет среди ночи. Свободной оставалась прежняя комната бабушки, и Джулия всегда хотела, чтобы в ней останавливались сыновья, когда приезжали в гости. Однако в комнате стоял такой тяжелый запах, что Эдди было невмоготу там спать.
Он постучал по стеклу и велел шоферу ехать в «Сент-Джордж» — первоклассный отель в трех кварталах от лавки матери. Там Эдди заполнил регистрационный бланк и оставил чемодан. Есть не хотелось — перед вылетом из Гаррисберга он успел перекусить. Теперь он выпил по дороге чашку кофе и снова окликнул такси, так как дождь не утихал.
Овощная лавка рядом с лавчонкой матери была перестроена. Там, как и прежде, торговали овощами и бакалеей, но витрина изменилась, стены были облицованы квадратными керамическими плитками; круглые сутки горели неоновые лампы.
Было одиннадцать часов вечера. Все заведения уже закрылись, кроме баров и бильярдной напротив, где собралась местная молодежь.
В лавке было темно, но из полуоткрытой двери пробивался свет. Обе женщины сидели в кухне под лампой.
Дверь оставалась приоткрытой, чтобы было чем дышать.
Эдди видел даже юбку и ноги матери.
Слева перед прилавком к полу были привинчены четыре табуретки. На прилавке стояли все те же сифоны с содовой водой, а банки с мороженым прикрывались теми же хромированными крышками. На другом конце прилавка были разложены конфеты разных сортов, плитки шоколада, жевательная резинка; в глубине лавки выстроились три автомата для игры в бильбоке.
Эдди стоял, не решаясь постучать. Звонка не было. У каждого из братьев выработалась своя манера стучать в окно. Несмотря на улучшившееся освещение, квартал и улицы показались Эдди еще более унылыми, чем в прежние годы.
Мать шевельнулась, встала во стула, потом исчезла из его поля зрения. Лишь тогда, не зная, увидела ли она его, он постучал. Джулия никогда не оставляла ключ в дверях.
Эдди знал, в каком углу буфета он лежит. Мать не сразу узнала его — он стоял в темноте. Она приникла к стеклу, нахмурила брови, вдруг что-то воскликнула и отперла дверь.
— Почему же ты мне не позвонил? Я бы приготовила твою комнату.
Мать не обняла его. Рико никогда не обнимались. Посмотрев на его руки, она тут же спросила:
— Где твой чемодан?
Ему пришлось солгать:
— Я оставил его в Ла Гардиа. Возможно, мне придется уехать этой же ночью.
Мать была такой же, как всегда. Эдди казалось, что она нисколько не изменилась с тех пор, как носила его на руках. У нее всегда были отекшие ноги, толстый живот и большие груди, колыхавшиеся под блузкой. И всегда она ходила в сером. «Не так марко», — объясняла она.
Он поздоровался с бабушкой, которая назвала его Джино. Раньше этого не бывало, и он вопросительно посмотрел на мать, которая знаком предупредила его, чтобы он не обращал внимания. Дотронувшись пальцем до лба, она дала ему понять, что старая женщина начинает выживать из ума.
— Дать тебе поесть?
Она открыла холодильник, вынула салями, картофельный салат, перец и поставила все это на покрытый клеенкой стол.
— Ты получил мое письмо?
— Да.
— Он тебе так и не написал?
Эдди покачал головой. Чтобы доставить ей удовольствие, пришлось немного поесть и выпить кьянти, которое мать налила в большой стакан из толстого стекла — таких стаканов он больше нигде не видел.
— Поэтому ты и приехал сюда?
Он с радостью открылся бы ей, сказал всю правду, поведал о своем визите к Филу и Сиду Кубику, о путешествии в Уайт-Клауд. Так было бы значительно легче, и с души свалилась бы огромная тяжесть.
Но он не посмел. И так как мать не спускала с него глаз, произнес:
— Нет. Я должен кое-кого повидать.
— Это они велели тебе приехать сюда?
— В известной мере — да. Но приехал я не из-за этого. Вернее, не только из-за этого.
— Что они тебе сказали? Ты их уже видел?
— Нет еще.
Она верила ему лишь наполовину. Джулия всем верила лишь наполовину, особенно Эдди, и это было ему непонятно, так как из всех троих меньше всего лгал ей он.
— Ты думаешь, они его ищут?
— Они ему ничего не сделают.
— Здесь другое говорят.
— Я видел отца его жены.
— Как ты узнал его имя? Даже я не знаю. Кто тебе сказал?
— Один человек, который приехал на несколько дней в Санта-Клару.
— Джо?
Она знала больше, чем он предполагал. И так было всегда. Самые смутные слухи доходили до нее. Какое-то особое чутье помогало ей угадывать правду.
— Остерегайся его. Я этого хулигана знаю. Парень частенько заходил сюда поесть мороженого года три-четыре назад. Продажный малый.
— Я тоже так думаю.
— Что он тебе сказал? Что ему известно?
— Послушай, мама, не задавай мне столько вопросов.
Ты совсем как О'Мэлли.
Между собой они всегда говорили на плохом итальянском языке, смешанном с бруклинским жаргоном.
О'Мэлли, сержант полиции, вот уже двадцать лет работал в этом квартале, и когда-то он был пугалом для братьев Рико.
— Я просто тебе объясняю, что видел отца Норы. Тони с женой действительно приезжали к нему два или три месяца назад. У старика валялся на свалке старый, поломанный грузовик. Тони за три дня починил машину и получил ее от тестя в подарок.
Бабушка, давно уже совсем оглохшая, покачивала головой с таким видом, будто с интересом следит за их беседой. Это был давнишний трюк. Таким образом ей удавалось обманывать людей, которые вели с ней длинные разговоры.
Почему мать вдруг усмехнулась?
— Грузовик большой?
— Я не спросил. Наверное, большой. На фермах маленькие машины ни к чему.
— Если так, твой брат не пропадет.
Эдди понимал, что она говорит ему не все, радуется своим неожиданным догадкам и, конечно, думает сейчас, следует ли с ним поделиться.
— Ты помнишь. Тони хворал воспалением легких?
Ему часто приходилось слышать об этом, но помнил он очень мало. В памяти эта болезнь смешивалась с бесчисленными бронхитами, которые с детства преследовали Тони. Кроме того, Эдди, которому в ту пору уже исполнилось пятнадцать лет, нечасто заходил домой.
— Врач сказал, что для восстановления здоровья Тони необходим свежий воздух. Сын Джозефины…
Эдди понял и тоже чуть не усмехнулся. Он был уверен, что мать совершенно права. Джозефина жила по соседству и приходила иногда помочь матери по хозяйству. У нее был сын, который уехал на Запад. Эдди никак не мог вспомнить его имя. Там он занялся сельским хозяйством.
Джозефина рассказывала, что он преуспевает, женился, уже имеет сына и требует, чтобы она приехала к нему.
Название местности Эдди тоже никак не мог вспомнить. Это было где-то на юге Калифорнии.
А сын в один прекрасный день действительно приехал за матерью, и Джозефина настояла, чтобы Тони, который никак не мог окончательно поправиться, поехал на несколько месяцев с ними. Она всегда питала слабость к его младшему брату.
«Там будет много солнца, свежий воздух…».
Подробности выскочили у него из головы. Эдди только помнил, что брат отсутствовал без малого год. Тогда Тони и стал увлекаться механикой. Ему было в ту пору одиннадцать лет. Он рассказывал, что сын Джозефины позволял ему водить в поле грузовик.
Тони часто вспоминал эти края. За год там собирают три-четыре урожая молодых овощей. Самое главное — своевременно вывезти овощи.
Мать сказала:
— Я уверена, что он сейчас где-нибудь в окрестностях Эль-Сентро.
Это и было название городка, которое Эдди никак не мог вспомнить. Ему стало стыдно, и он невольно отвернулся.
— Почему ты не ешь?
— Я недавно обедал.
— Ты еще побудешь?
— Да, немного.
Эдди предпочел бы уйти сразу. Он совсем не чувствовал себя дома в этой комнате, где все было так знакомо.
Никогда еще он не казался себе в присутствии матери таким маленьким и беспомощным.
— Когда ты вернешься во Флориду?
— Завтра.
— Ты же сказал, что должен с кем-то встретиться?
— Я это сделаю завтра утром.
— Ты не видел Сида Кубика в Майами?
Чтобы не завраться, он предпочел ответить «нет». Он уже не помнил, что говорил ей раньше. Ему было не по себе.
— Как странно, что Джино тоже теперь в Калифорнии.
— Да, это действительно странно.
— У тебя нездоровый вид.
— Кажется, я простудился во время грозы.
Кьянти было тепловатое, густое.
— К сожалению, мне пора уходить.
Она стояла на пороге, глядя, как он удаляется по улице, и ему не понравился взгляд, которым она его проводила.
5
Сколько раз, бывало, он выходил из этого дома, в такой же поздний час, и мать, перегнувшись через перила, долго смотрела ему вслед.
Все, до самых неприметных мелочей, оставалось как прежде. Даже дождь не прекращался. Бывало, мать говорила ему:
— Подожди, пока не пройдет дождь.
Сколько раз он видел, как сохнет улица после дождя, и заранее знал, что лужи неизбежно появятся вновь в тех же самых местах. Многие лавчонки совсем не изменились. Поблизости, на углу одной из улиц, Эдди почему-то всегда ждал засады. У него и сейчас замерло сердце, когда он попал в эту неосвещенную полосу.
Прошлое вспоминалось без радости. Хотя это был его квартал, и он вырос среди этих домов, и они должны были узнать его. Можно было подумать, что ему стыдно. Не перед этими домами, а, скорее, перед самим собой. Такое трудно объяснить. Например, его брат Джино чувствовал себя здесь своим. Даже Сид Кубик, ставший влиятельным лицом, мог возвращаться сюда с легким сердцем.
Что же касается Эдди, то он всегда мрачнел, попадая в атмосферу своего детства. Правда, раньше, возвращаясь домой поездом или самолетом, он каждый раз искренне радовался при мысли, что между ним и прошлым восстанавливается связь. Но потом, когда он шел по своей улице и приходил в дом своей матери, надежды не оправдывались. Никакого волнения ни он сам, ни его родные не ощущали.
Его принимали радушно, накрывали на стол, наливали вина. Но смотрели на него совсем по-иному, чем смотрели бы на Джино или на Тони. Ему хотелось бы повидаться с друзьями. Но у него никогда не было настоящих друзей. И не по его вине. Просто все ребята здесь были иного склада, чем он.
К тому же Эдди был щепетилен. Он всегда считался с установленными правилами. Не из страха, как многие его товарищи, а потому, что считал это необходимым.
И словно в насмешку именно за ним мать наблюдала всегда с невысказанной тревогой и недоверием. Вот и сегодня вечером. Сегодня особенно.
До ярко освещенной Флешинг-авеню идти было недалеко, но не успел он дойти, как полисмен, мужчина средних лет, уже обратил на него внимание. Эдди не узнал его, но не сомневался, что полисмену он известен.
Он вышел на залитую огнями нарядную улицу с барами, ресторанами, кинематографами, с еще открытыми магазинами. По тротуару прогуливались влюбленные парочки, кучками бродили солдаты и матросы с девицами — они пришли сюда, чтобы сфотографироваться на память, поесть горячих сосисок или пострелять в тире.
Эдди заранее решил вернуться в «Сент-Джордж» и лечь спать. Он не мог уехать ночью, потому что нуждался в отдыхе. Кроме того, у него оставалось всего двести долларов и нужно было получить деньги по чеку. У Эдди был текущий счет в одном из банков в Бруклине и еще четыре или пять в других местах: этого требовали его операции.
Эллис и дети, конечно, уже спали, и ему вдруг почудилось, что они очень далеко от него и что он может никогда их не увидеть, не вернуться в свой дом, к той жизни, которую он так терпеливо и кропотливо строил.
Его охватил панический страх. Безумно захотелось немедленно вернуться, забыть о Тони, о Сиде Кубике, о Филе и всех прочих. Он вдруг возмутился: никто не имел права так грубо нарушать его налаженную жизнь!
Флешинг-авеню тоже ни в чем не изменилась, это было прямо невероятно: те же запахи возле сосисочных и ресторанов, тот же шум и звуки музыки, доносящиеся из увеселительных заведений.
Когда-то он был таким же молодым, как эти солдаты, которые смеялись, расталкивая прохожих, и эти парни — сигарета во рту, руки в карманах, — шнырявшие с таинственным видом мимо витрин.
Вдоль тротуара медленно ехал автомобиль, и Эдди показалось, что он увидел в нем знакомое лицо. Из окошка высунулась рука, помахала ему, и машина остановилась.
Это оказался Билл, по прозвищу Поляк. Рядом с ним на переднем сиденье расположились две девушки, позади в полумраке сидели еще одна девушка и мужчина, которого Эдди не знал. Билл не вышел из машины.
— Что ты здесь делаешь?
— Я проездом, зашел повидать мать.
Повернувшись к девушкам, Поляк пояснил:
— Это брат Тони. — И снова обратился к Эдди:
— Давно приехал? Я думал, ты где-то на Юге. Чуть ли не в Луизиане.
— Нет, во Флориде.
— Так-так, во Флориде. Тебе там хорошо живется?
Эдди сторонился Билла. Тот корчил из себя невесть что, был криклив, заносчив, его всегда окружали женщины, перед которыми он любил покрасоваться.
Каково его место в Организации? Конечно, он не на главных ролях. Билл промышлял вблизи пакгаузов, интересовался профсоюзами. Эдди подозревал, что он ссужает докерам деньги под проценты на короткий срок и скупает у них краденые товары.
— Выпьешь с нами стаканчик?
Приглашали не от чистого сердца: Билл лишь из любопытства остановил машину и даже не выключил мотор.
— Мы спешим в Манхаттан, там на Двадцатой улице в модном кабаре женщины пляшут нагишом.
— Спасибо. Я иду спать.
— Как хочешь. Есть известия от Тони?
— Нет.
Разговор с Биллом был окончен. Машина отъехала.
Поляк, должно быть, говорил о нем, об Эдди, со своими спутницами и с мужчиной, сидевшим позади. Что же он мог о нем сказать?
Эдди не тянуло к другим людям. Он редко впадал в уныние. Однако в этот вечер, несмотря на свое решение, он не мог заставить себя пойти спать. Ему хотелось поговорить с кем-то, кто отнесся бы к нему сердечно и кому он мог бы ответить тем же.
На память Эдди приходили лица и имена людей, которых легко было бы найти, стоило ему открыть дверь любого бара или ресторана на этой улице. Но никто из этих людей ему не подходил. Ни в ком он не нашел бы того, что искал, что ему было нужно.
Лишь втянув носом ползущий из какого-то дома запах чеснока, он подумал о Пепе Фазоли, толстом парне, своем однокашнике, который обзавелся кабачком, где всегда можно было перекусить. Небольшое длинное и узкое помещение со стойкой и несколькими столиками. Там подавали спагетти, сосиски и биточки.
Во Флориде, когда они с Эллис ели в итальянском ресторане спагетти, он иногда повторял с оттенком грусти:
— Их не сравнить со спагетти у Фазоли.
Эдди захотелось есть, и он вошел в кабачок. За стойкой два повара в замасленных халатах хлопотали у электрических плит. Официантки в черных платьях и белых передниках сновали между столиками, заложив за ухо карандаш. Казалось, записав заказ, они вкалывают карандаш в волосы, как гребень.
Половина мест пустовала. Радиола наигрывала что-то душещипательное. Пеп был на месте, тоже в поварском халате, еще более приземистый и толстый, чем его помнил Эдди. Он не мог не узнать Эдди, когда тот усаживался на табурет, но не бросился к нему поздороваться, может быть, даже поколебался, прежде чем подойти.
— Я знал, что ты в нашем квартале, но не был уверен, что зайдешь ко мне.
Обычно Пеп более бурно проявлял свои чувства.
— А откуда ты мог узнать, что я в Бруклине?
— Видели, как ты входил к матери.
Слова Пепа встревожили Эдди. На улице он несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, что за ним не следят. Но никого не заметил. А когда он выходил из дома матери, вокруг не было ни души.
— Кто меня видел?
Пеп сделал неопределенный жест:
— Черт подери, почем я знаю? Здесь топчется столько народу.
Это была не правда. Пеп знал, кто ему говорил про Эдди, почему же он не хотел сказать?
— Спагетти под соусом?
С ним обращались как с обыкновенным посетителем.
Следовало отказаться, ответить, что он сыт. Но Эдди не осмелился. Точно так же, как он не осмелился отказаться от кьянти у матери. Ведь его старый товарищ мог обидеться. Он утвердительно кивнул, и Пеп повернулся, чтобы передать заказ одному из двух поваров.
— У тебя неважный вид.
Уж не сказал ли Пеп это нарочно? Эдди всегда очень беспокоило собственное здоровье. Стена перед ним была вся в зеркалах, на них мелом писали дежурные блюда. От поднимавшегося над плитами кухонного чада зеркало, перед которым он сидел, потускнело, да, вероятно, это и вообще было плохое зеркало. Эдди видел в нем свое более бледное, чем обычно, лицо, темные круги под глазами, бесцветные губы. Ему даже показалось, что нос слегка искривился, как у Джино.
— Есть новости от Тони?
Всем все известно, все в курсе его дел, все точно сговорились и, когда задавали ему этот вопрос, косились на него, словно подозревая в постыдных намерениях.
— Он мне не писал.
— А-а!
Пеп дальше не расспрашивал. Подойдя к кассе, он выбил чек.
— Ты возвращаешься во Флориду? — сквозь зубы спросил он так, словно ответ его не интересовал.
— Да, но еще не знаю когда.
Ему подали спагетти под очень острым соусом, от запаха которого его затошнило. Есть не хотелось, но он пересилил себя.
— Кофе эспрессо?
— Пожалуйста.
Двое молодых парней с другого конца стойки упорно смотрели в его сторону, и Эдди был уверен, что они говорят о нем. По-видимому, он представлялся им важной персоной. Это были новички, стоявшие в самом низу иерархической лестницы, такие, кому время от времени бросают пять долларов за какую-нибудь мелкую услугу.
Раньше Эдди доставило бы удовольствие, что на него так смотрят, но сегодня он не знал, как себя держать. Ему не нравилось еще и выражение лица Пепа, который все время вертелся возле него. Пеп, в сущности, был одним из тех, кого можно было считать другом. Эдди вспомнил, как однажды лунной ночью разоткровенничался с ним.
Они шатались по улицам, и было им тогда лет шестнадцать-семнадцать. Он толковал Пепу об установленном порядке, о его необходимости и о том, как глупо и опасно отклоняться от него.
Все, до самых неприметных мелочей, оставалось как прежде. Даже дождь не прекращался. Бывало, мать говорила ему:
— Подожди, пока не пройдет дождь.
Сколько раз он видел, как сохнет улица после дождя, и заранее знал, что лужи неизбежно появятся вновь в тех же самых местах. Многие лавчонки совсем не изменились. Поблизости, на углу одной из улиц, Эдди почему-то всегда ждал засады. У него и сейчас замерло сердце, когда он попал в эту неосвещенную полосу.
Прошлое вспоминалось без радости. Хотя это был его квартал, и он вырос среди этих домов, и они должны были узнать его. Можно было подумать, что ему стыдно. Не перед этими домами, а, скорее, перед самим собой. Такое трудно объяснить. Например, его брат Джино чувствовал себя здесь своим. Даже Сид Кубик, ставший влиятельным лицом, мог возвращаться сюда с легким сердцем.
Что же касается Эдди, то он всегда мрачнел, попадая в атмосферу своего детства. Правда, раньше, возвращаясь домой поездом или самолетом, он каждый раз искренне радовался при мысли, что между ним и прошлым восстанавливается связь. Но потом, когда он шел по своей улице и приходил в дом своей матери, надежды не оправдывались. Никакого волнения ни он сам, ни его родные не ощущали.
Его принимали радушно, накрывали на стол, наливали вина. Но смотрели на него совсем по-иному, чем смотрели бы на Джино или на Тони. Ему хотелось бы повидаться с друзьями. Но у него никогда не было настоящих друзей. И не по его вине. Просто все ребята здесь были иного склада, чем он.
К тому же Эдди был щепетилен. Он всегда считался с установленными правилами. Не из страха, как многие его товарищи, а потому, что считал это необходимым.
И словно в насмешку именно за ним мать наблюдала всегда с невысказанной тревогой и недоверием. Вот и сегодня вечером. Сегодня особенно.
До ярко освещенной Флешинг-авеню идти было недалеко, но не успел он дойти, как полисмен, мужчина средних лет, уже обратил на него внимание. Эдди не узнал его, но не сомневался, что полисмену он известен.
Он вышел на залитую огнями нарядную улицу с барами, ресторанами, кинематографами, с еще открытыми магазинами. По тротуару прогуливались влюбленные парочки, кучками бродили солдаты и матросы с девицами — они пришли сюда, чтобы сфотографироваться на память, поесть горячих сосисок или пострелять в тире.
Эдди заранее решил вернуться в «Сент-Джордж» и лечь спать. Он не мог уехать ночью, потому что нуждался в отдыхе. Кроме того, у него оставалось всего двести долларов и нужно было получить деньги по чеку. У Эдди был текущий счет в одном из банков в Бруклине и еще четыре или пять в других местах: этого требовали его операции.
Эллис и дети, конечно, уже спали, и ему вдруг почудилось, что они очень далеко от него и что он может никогда их не увидеть, не вернуться в свой дом, к той жизни, которую он так терпеливо и кропотливо строил.
Его охватил панический страх. Безумно захотелось немедленно вернуться, забыть о Тони, о Сиде Кубике, о Филе и всех прочих. Он вдруг возмутился: никто не имел права так грубо нарушать его налаженную жизнь!
Флешинг-авеню тоже ни в чем не изменилась, это было прямо невероятно: те же запахи возле сосисочных и ресторанов, тот же шум и звуки музыки, доносящиеся из увеселительных заведений.
Когда-то он был таким же молодым, как эти солдаты, которые смеялись, расталкивая прохожих, и эти парни — сигарета во рту, руки в карманах, — шнырявшие с таинственным видом мимо витрин.
Вдоль тротуара медленно ехал автомобиль, и Эдди показалось, что он увидел в нем знакомое лицо. Из окошка высунулась рука, помахала ему, и машина остановилась.
Это оказался Билл, по прозвищу Поляк. Рядом с ним на переднем сиденье расположились две девушки, позади в полумраке сидели еще одна девушка и мужчина, которого Эдди не знал. Билл не вышел из машины.
— Что ты здесь делаешь?
— Я проездом, зашел повидать мать.
Повернувшись к девушкам, Поляк пояснил:
— Это брат Тони. — И снова обратился к Эдди:
— Давно приехал? Я думал, ты где-то на Юге. Чуть ли не в Луизиане.
— Нет, во Флориде.
— Так-так, во Флориде. Тебе там хорошо живется?
Эдди сторонился Билла. Тот корчил из себя невесть что, был криклив, заносчив, его всегда окружали женщины, перед которыми он любил покрасоваться.
Каково его место в Организации? Конечно, он не на главных ролях. Билл промышлял вблизи пакгаузов, интересовался профсоюзами. Эдди подозревал, что он ссужает докерам деньги под проценты на короткий срок и скупает у них краденые товары.
— Выпьешь с нами стаканчик?
Приглашали не от чистого сердца: Билл лишь из любопытства остановил машину и даже не выключил мотор.
— Мы спешим в Манхаттан, там на Двадцатой улице в модном кабаре женщины пляшут нагишом.
— Спасибо. Я иду спать.
— Как хочешь. Есть известия от Тони?
— Нет.
Разговор с Биллом был окончен. Машина отъехала.
Поляк, должно быть, говорил о нем, об Эдди, со своими спутницами и с мужчиной, сидевшим позади. Что же он мог о нем сказать?
Эдди не тянуло к другим людям. Он редко впадал в уныние. Однако в этот вечер, несмотря на свое решение, он не мог заставить себя пойти спать. Ему хотелось поговорить с кем-то, кто отнесся бы к нему сердечно и кому он мог бы ответить тем же.
На память Эдди приходили лица и имена людей, которых легко было бы найти, стоило ему открыть дверь любого бара или ресторана на этой улице. Но никто из этих людей ему не подходил. Ни в ком он не нашел бы того, что искал, что ему было нужно.
Лишь втянув носом ползущий из какого-то дома запах чеснока, он подумал о Пепе Фазоли, толстом парне, своем однокашнике, который обзавелся кабачком, где всегда можно было перекусить. Небольшое длинное и узкое помещение со стойкой и несколькими столиками. Там подавали спагетти, сосиски и биточки.
Во Флориде, когда они с Эллис ели в итальянском ресторане спагетти, он иногда повторял с оттенком грусти:
— Их не сравнить со спагетти у Фазоли.
Эдди захотелось есть, и он вошел в кабачок. За стойкой два повара в замасленных халатах хлопотали у электрических плит. Официантки в черных платьях и белых передниках сновали между столиками, заложив за ухо карандаш. Казалось, записав заказ, они вкалывают карандаш в волосы, как гребень.
Половина мест пустовала. Радиола наигрывала что-то душещипательное. Пеп был на месте, тоже в поварском халате, еще более приземистый и толстый, чем его помнил Эдди. Он не мог не узнать Эдди, когда тот усаживался на табурет, но не бросился к нему поздороваться, может быть, даже поколебался, прежде чем подойти.
— Я знал, что ты в нашем квартале, но не был уверен, что зайдешь ко мне.
Обычно Пеп более бурно проявлял свои чувства.
— А откуда ты мог узнать, что я в Бруклине?
— Видели, как ты входил к матери.
Слова Пепа встревожили Эдди. На улице он несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, что за ним не следят. Но никого не заметил. А когда он выходил из дома матери, вокруг не было ни души.
— Кто меня видел?
Пеп сделал неопределенный жест:
— Черт подери, почем я знаю? Здесь топчется столько народу.
Это была не правда. Пеп знал, кто ему говорил про Эдди, почему же он не хотел сказать?
— Спагетти под соусом?
С ним обращались как с обыкновенным посетителем.
Следовало отказаться, ответить, что он сыт. Но Эдди не осмелился. Точно так же, как он не осмелился отказаться от кьянти у матери. Ведь его старый товарищ мог обидеться. Он утвердительно кивнул, и Пеп повернулся, чтобы передать заказ одному из двух поваров.
— У тебя неважный вид.
Уж не сказал ли Пеп это нарочно? Эдди всегда очень беспокоило собственное здоровье. Стена перед ним была вся в зеркалах, на них мелом писали дежурные блюда. От поднимавшегося над плитами кухонного чада зеркало, перед которым он сидел, потускнело, да, вероятно, это и вообще было плохое зеркало. Эдди видел в нем свое более бледное, чем обычно, лицо, темные круги под глазами, бесцветные губы. Ему даже показалось, что нос слегка искривился, как у Джино.
— Есть новости от Тони?
Всем все известно, все в курсе его дел, все точно сговорились и, когда задавали ему этот вопрос, косились на него, словно подозревая в постыдных намерениях.
— Он мне не писал.
— А-а!
Пеп дальше не расспрашивал. Подойдя к кассе, он выбил чек.
— Ты возвращаешься во Флориду? — сквозь зубы спросил он так, словно ответ его не интересовал.
— Да, но еще не знаю когда.
Ему подали спагетти под очень острым соусом, от запаха которого его затошнило. Есть не хотелось, но он пересилил себя.
— Кофе эспрессо?
— Пожалуйста.
Двое молодых парней с другого конца стойки упорно смотрели в его сторону, и Эдди был уверен, что они говорят о нем. По-видимому, он представлялся им важной персоной. Это были новички, стоявшие в самом низу иерархической лестницы, такие, кому время от времени бросают пять долларов за какую-нибудь мелкую услугу.
Раньше Эдди доставило бы удовольствие, что на него так смотрят, но сегодня он не знал, как себя держать. Ему не нравилось еще и выражение лица Пепа, который все время вертелся возле него. Пеп, в сущности, был одним из тех, кого можно было считать другом. Эдди вспомнил, как однажды лунной ночью разоткровенничался с ним.
Они шатались по улицам, и было им тогда лет шестнадцать-семнадцать. Он толковал Пепу об установленном порядке, о его необходимости и о том, как глупо и опасно отклоняться от него.