Сименон Жорж. Мегрэ и привидение

   Он постарался припомнить, не приходилось ли ему встречаться с этой женщиной на Кэ-дез-Орфевр. Их взгляды встретились. На ее прекрасном лице застыла вежливая улыбка хозяйки дома, принимающей гостей. Но ему казалось, что в огромных черных глазах с трепещущими ресницами он вот-вот прочтет что-то совсем иное.
   — Вы ведь француженка? — спросил Мегрэ.
   — Норрис вам уже об этом сказал?
   Вопрос прозвучал совершенно естественно.
   Может быть, зря он ищет в нем скрытый смысл?
   — Я знал это до прихода сюда.
   — О, значит, вы наводили о нас справки? — заметил голландец.
   От его прежней непринужденности не осталось и следа. Это был уже не тот Йонкер, который высокомерно говорил с Мегрэ в своем кабинете и потом издевался над ним, разыгрывая роль гида в музее.
   — Ты устала, дорогая? — спросил он. — Не пойти ли тебе отдохнуть?
   Новый сигнал? Или приказ?
   Сбросив свою белую ряску, мадам Йонкер осталась в простом черном платье.
   Она сразу стала словно выше ростом, платье плотно облегало ее стройную фигуру и чуть полноватые формы женщины в расцвете лет.
   — И давно вы увлекаетесь живописью, мадам?
   — Среди такого множества картин трудно удержаться от искушения самой взяться за кисть. В особенности если муж ничем, кроме живописи, не интересуется, — уклончиво ответила она. — Конечно, не мне тягаться с великими мастерами, чьи полотна постоянно у меня перед глазами. Я могу позволить себе лишь абстрактную живопись. Только, ради бога, не спрашивайте, что означает моя мазня…
   Мегрэ внимательно прислушивался к ее речи, стараясь не упустить малейших нюансов.
   — Вы родились в Ницце?
   — И об этом вам известно?
   И тут, пристально глядя ей в глаза, он нанес хорошо рассчитанный удар.
   — У меня есть любимые места в этом городе, например церковь святого Репарата.
   Она не вздрогнула, не покраснела, но по каким-то неуловимым признакам он понял, что попал в цель.
   — Я вижу, вы хорошо знаете город…
   Одно упоминание о церкви святого Репарата вызывало в памяти старую Ниццу, узкие улочки, куда почти никогда не проникает солнце и где круглый год на веревках, протянутых между домами, сушится белье.
   Теперь он был почти уверен, что она родилась именно там, в этих кварталах бедноты, где в полуразвалившихся домишках ютится по пятнадцать-двадцать семей в каждом, а на лестницах и во дворах кишмя кишит детвора.
   Ему показалось даже, что между ними установился своеобразный молчаливый контакт, словно на глазах у мужа, от которого все эти тонкости начисто ускользнули, они обменялись тайным масонским приветствием.
   Комиссар Мегрэ был большим человеком в уголовной полиции, но вышел он из народа.
   Мадам Йонкер жила среди картин, достойных Лувра, одевалась у дорогих портных, устраивала роскошные приемы в Манчестере и Лондоне, носила бриллианты и изумруды, но выросла она на мостовых старой Ниццы, под сенью церкви святого Репарата. И Мегрэ не удивился бы, узнав, что она когда-то торговала цветами на площади Массена.
   Оба поняли это и, поняв, вошли в новую роль — теперь за репликами, которыми они обменивались, скрывалось нечто совсем иное, и эти невысказанные слова не имели ни малейшего отношения к отпрыску голландских банкиров.
   — Великолепное ателье! — сказал Мегрэ. — Ваш супруг оборудовал его для вас?
   — Нет, что вы! Он строил этот дом еще до знакомства со мной! В те времена у моего мужа была в подругах настоящая художница. Ее полотна до сих пор выставляют в картинных галереях. Он истратил на нее кучу денег, и я спрашиваю себя иногда, почему он на ней не женился? Может, она была уже не так молода? Что вы на это скажете, Норрис?
   — Сейчас уж не помню…
   — Вы только полюбуйтесь, как он воспитан, как деликатен!
   — Но, мадам, вы не ответили на мой вопрос, давно ли вы увлекаетесь живописью?
   — Не очень… несколько месяцев…
   — И большую часть времени вы проводите здесь, в ателье?
   — Да. О, это настоящий допрос! — воскликнула она в шутливом тоне. — Судя по тому, как вы спрашиваете, вы плохо знаете женщин. Ведь я хозяйка в этом доме. Спросите меня, чем я была занята вчера в это время — вряд ли я отвечу.
   Я, надо вам сказать, большая лентяйка, и мне кажется, что у лентяев время бежит куда быстрее, чем у занятых людей. Большинство, правда, считают, что наоборот… Просыпаюсь я поздно, люблю понежиться в постели; пока встану, пока поболтаю с горничной, а там кухарка приходит за распоряжениями…
   Глядишь, уже обедать пора, а я еще толком не проснулась.
   — Вы слишком разговорчивы и откровенны сегодня, — заметил Йонкер.
   — Хм, я до сих пор и не подозревал, что можно рисовать по вечерам… сказал Мегрэ.
   На этот раз супруги явно переглянулись. Голландец нашелся первым.
   — Импрессионисты — эти фанатики солнца — возможно, согласились бы с вами, а вот модернисты предпочитают искусственное освещение. По их мнению, оно обогащает палитру множеством полутонов и оттенков.
   — Так поэтому, мадам, вы и рисуете ночами? — повторил Мегрэ свой вопрос.
   — Смотря по настроению…
   — Бывает, что настроение приходит после ужина, и вы простаиваете у мольберта до двух ночи, — не унимался комиссар.
   — От вас решительно ничего не скроешь, — мадам Йонкер произнесла это с вымученной улыбкой.
   Мегрэ кивнул на черный занавес, которым была задернута застекленная стена, выходившая на авеню Жюно.
   — Занавес, как видите, закрывается неплотно. Я уже говорил вашему мужу, что на любой улице среди жильцов найдется хоть один, страдающий бессонницей.
   Интеллигенты в таких случаях читают или слушают музыку, ну, а люди попроще сидят у окна…
   Теперь Йонкер полностью передавал слово жене, словно чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног. Пытаясь скрыть тревогу, он прислушивался к разговору с напускным безразличием и пару раз даже отходил к окну, погружаясь в созерцание панорамы Парижа.
   Небо все больше прояснялось, на западе сквозь облака уже проглядывало заходящее багровое солнце.
   — В этих шкафах вы храните свои полотна? — спросил Мегрэ.
   — Нет… Хотите в этом убедиться?.. Не стесняйтесь, я все понимаю, такая уж ваша служба?
   Она открыла один из шкафов: он оказался доверху набит рулонами бумаги, тюбиками масляных красок, какими-то склянками и коробками.
   Все было в полном беспорядке, как и на столике. Зато во втором шкафу лежали лишь три холста с подрамниками, на которых еще сохранились этикетки соседнего магазина на улице Лепик.
   — Вы разочарованы? Ожидали увидеть здесь человеческий скелет? — сказала мадам Йонкер, намекая, очевидно, на известную английскую пословицу, гласящую, что в каждом доме есть свои тайны — «свой скелет в платяном шкафу».
   — Для скелета нужен покойник, а Лоньон пока еще не отдал богу душу в Биша, — нахмурившись, возразил Мегрэ.
   — О ком это вы говорите? — спросила мадам Норрис.
   — Об одном инспекторе… А скажите, мадам, вы уверены, что в тот момент, когда раздались выстрелы, точнее говоря, три выстрела, вы находились в своей комнате?
   — А не кажется ли вам, господин Мегрэ, — не выдержал Йонкер, — что на сей раз вы зашли слишком далеко?..
   — В таком случае ответьте на этот вопрос сами. В самом деле, ваша супруга посвящает часть своего времени живописи, чаще всего она рисует по вечерам и, случается, проводит в ателье чуть ли не всю ночь. Но странное дело — здесь почти пусто: ни мебели, ни картин…
   — Разве во Франции есть особый закон о том, как художникам надлежит обставлять студии? — поднял брови голландец.
   — Где вы видели студию, в которой не было бы ни одного полотна, законченного или незаконченного? Хотелось бы знать, мадам, что вы делаете со своими картинами?
   Она с надеждой посмотрела на мужа, как бы предоставляя ему самому найти подходящий ответ.
   — Поймите, Мирелла вовсе не считает себя художницей…
   Мегрэ впервые услышал ее имя.
   — К тому же она весьма взыскательна к себе и обычно уничтожает картину, не окончив ее…
   — Минуточку, господин Йонкер… Еще один вопрос — знаю, что надоел, но такой уж я дотошный. Мне случалось бывать в мастерских художников… Так вот скажите — как они уничтожают неудавшиеся картины?
   — Ну, разрезают их на куски, потом сжигают или выбрасывают в мусорный ящик.
   — А до этого?
   — То есть как «до этого»? Я вас не понимаю…
   — Неужели? Такой знаток, и не понимаете! А подрамники? Что, их тоже каждый раз выбрасывают? У вас, наверное, так — ведь в этом шкафу три новехоньких подрамника.
   — Моя жена раздает иногда свои картины друзьям, те, которые ей более или менее удались…
   — Не те ли, за которыми кто-то приезжает по вечерам?
   — Когда по вечерам, когда днем. Какая разница?..
   — Стало быть, вашей супруге картины удаются гораздо чаще, чем она говорила только что…
   — Иногда увозят и другие картины — у меня их много!
   — Я вам еще нужна? — спросила мадам Йонкер. — Может быть, спустимся вниз? Выпили бы кофе или чаю?
   — Благодарю, мадам, только не сейчас. Ваш супруг любезно согласился показать мне свой дом, но до сих пор не сказал, что находится за этой дверью, — Мегрэ указал на темную дубовую дверь в глубине ателье. — Как знать, не обнаружим ли мы там сохранившиеся образцы вашего творчества?
   Атмосфера накалялась: казалось, что даже воздух в комнате наэлектризован.
   Голоса звучали приглушенно, отрывисто.
   — Боюсь, что нет, господин Мегрэ, — сказал Йонкер.
   — Вы уверены?
   — Да, уверен. Долгие месяцы, а то и годы прошли с тех пор, как я в последний раз отпирал эту дверь. Когда-то это была комната женщины, о которой вам уже говорила жена. Ну, той самой художницы… Там мы… она, одним словом, она любила отдохнуть там, в перерывах между работой…
   — Ах, вот как! И теперь комната стала для вас неприкосновенной святыней!
   Надо же! До сих пор не можете забыть?
   Мегрэ умышленно перешел на этот тон, надеясь вывести голландца из равновесия.
   — Господин Мегрэ, если я нагряну к вам в дом, начну рыскать по углам и докучать вашей жене вопросами, то, смею вас заверить, многое в вашей личной жизни покажется весьма странным, чтобы не сказать больше. У каждого из нас, изволите ли видеть, свой образ мыслей и свой быт, недоступный пониманию посторонних.
   Дом этот обширен… Меня мало что интересует, кроме моих картин. В свете мы бываем редко… Моя жена, как вы уже знаете, балуется живописью…
   Удивительно ли, что она не придает большого значения судьбе своих картин: она вольна их сжечь, выбросить в мусорный ящик или подарить друзьям…
   — Друзьям? Каким друзьям?
   — Я вам уже сказал и сейчас могу только повторить: было бы непорядочно и бестактно с моей стороны впутывать совершенно непричастных людей в неприятности, которые обрушились на меня только из-за того, что вчера ночью какие-то неизвестные стреляли у нас на улице…
   — Ну ладно, давайте все-таки вернемся к этой двери…
   — Не знаю, сколько комнат в вашей квартире, господин Мегрэ, в моем доме их тридцать две. Я держу прислугу — четырех человек. Горничных мы иногда меняем — некоторые из них нескромны и позволяют себе слишком много. Человек нашего круга не удивился бы, узнав, что кто-то из прислуги потерял ключ от одной из комнат…
   — И вы до сих пор не заказали другого?
   — Мне это не пришло в голову.
   — Вы уверены, что в доме нет запасного ключа?
   — Насколько мне известно — нет… Впрочем, может быть, он где-то здесь и, возможно, найдется когда-нибудь в самом неожиданном месте…
   — Вы позволите мне отсюда позвонить? — сказал Мегрэ, подходя к телефону на столике.
   Еще раньше комиссар заметил телефонные аппараты почти во всех комнатах: безусловно, в доме был свой коммутатор.
   — Что вы собираетесь делать? — спросил Йонкер.
   — Вызвать слесаря.
   — Я не потерплю этого, господин Мегрэ. Мне кажется, вы превышаете свои полномочия!
   — В таком случае мне придется позвонить в прокуратуру и запросить ордер на обыск…
   Супруги снова переглянулись. Потом Мирелла молча пододвинула к шкафу табурет, стоявший у мольберта, влезла на него и, пошарив наверху, тут же спрыгнула на пол, держа в руках ключ.
   — Видите ли, господин Йонкер, меня особенно поразила одна деталь, вернее, две аналогичные детали. В дверях ателье врезан замок не изнутри, а снаружи: это не совсем обычно, — сказал Мегрэ. — А пока вы говорили со мной, я обратил внимание, что и в той комнате, о которой шла речь, замок снаружи…
   Удивительное совпадение, не правда ли?
   — Удивляйтесь на здоровье, господин Мегрэ. Вы, как вошли в дом, так и не перестаете удивляться! Еще бы, наш образ жизни вам в диковинку. Куда уж тут понять?
   — Как видите, я стараюсь по мере сил, — вздохнул Мегрэ.
   Мадам Йонкер протянула комиссару ключ. Он взял его и направился к закрытой двери. Супруги Йонкер не двинулись с места; они напоминали сейчас две статуи, выставленные в огромной мастерской.
   Мегрэ открыл дверь.
   — Так когда же вы открывали эту дверь в последний раз?
   — Это неважно, — бросил Йонкер.
   — Вас, мадам, почему — вы, наверное, догадываетесь, я не прошу заходить сюда, но вас, сударь, я попросил бы подойти поближе…
   Голландец направился к Мегрэ, изо всех сил стараясь сохранить свое обычное достоинство.
   — Заметьте, пол здесь чист, ни следа пыли. Это во-первых! Притронетесь к полу — и вы убедитесь, что кое-где паркет еще сырой — стало быть, пол мыли недавно… Кто-то убирал эту комнату сегодня утром или самое позднее вчера ночью. Спрашивается — кто?
   — Во всяком случае, я никого сюда не посылала, — услышал Мегрэ голос Миреллы. — Можете спросить об этом у горничных. Разве что муж распорядился, Комната оказалась небольшой. Из ее единственного окна, как и в мастерской, открывался вид на Париж. Старенькие цветастые занавески были перепачканы краской. В некоторых местах на них сохранились еще цветные отпечатки пальцев. Комиссар готов был поклясться, что кто-то малевал здесь пальцем и вытирал потом руки о занавеску.
   В углу стояла железная кровать с матрацем, но без простыней и одеяла.
   Однако внимание Мегрэ привлекли прежде всего стены грязно-белого цвета, сверху донизу покрытые рисунками, мягко говоря, весьма фривольного свойства.
   «Заборная живопись, — мелькнуло у Мегрэ, — как в общественной уборной».
   — Не смею предположить, — сказал он едко, — что эти рисунки дело рук вашей бывшей подруги. Впрочем, вот тот женский контур сразу опроверг бы эту гипотезу…
   На стене в указанном месте красовался контур Миреллы, набросанной несколькими жирными штрихами. Надо было отдать справедливость неизвестному художнику: набросок выглядел куда более живо, чем некоторые старые полотна в салоне.
   — Ждете объяснений? — спросил Йонкер.
   — Да нет, зачем же… Ведь вы сами сказали, что ваш образ жизни мне в диковинку. Кое-что у вас мне и впрямь никогда не понять. Но все же я почти убежден, что даже, как вы говорите, люди вашего круга удивились бы, увидев эти… хм! фрески среди ваших бесценных полотен.
   Поморщившись, комиссар продолжал осматривать комнату. Рядом с кроватью на стене он заметил вертикальные зарубки, которые напоминали ему своеобразные календари заключенных на стенах тюремных камер.
   — Здешний жилец, — сказал он, — как видно, с нетерпением ждал, когда его выпустят отсюда. Вон даже дни считал!
   — Я вас не понимаю.
   — А кто рисовал на стенах — вы тоже не знаете?
   — Я как-то заглянул в эту комнату…
   — Давно это было?
   — Несколько месяцев, я вам уже говорил… Поверьте, я сам был неприятно удивлен, увидев эти рисунки. Отлично помню, как закрыл тогда дверь и забросил ключ на шкаф…
   — В присутствии жены? — усмехнулся Мегрэ.
   — Этого я не помню…
   — Мадам, вам было известно о рисунках на стенах?
   Мирелла утвердительно кивнула.
   — И какое же впечатление произвел на вас ваш портрет?
   — Ну какой там портрет! Так, набросок. Для этого большого таланта не требуется…
   — Не хотите, значит, говорить, кто это рисовал. Что ж, я подожду.
   Воцарилось молчание. Мегрэ, не спрашивая разрешения, вытащил из кармана трубку.
   — Пожалуй, все же мне лучше вызвать своего адвоката, — пробормотал голландец. — Я не силен во французских законах и не знаю, имеете ли вы право допрашивать нас подобным образом.
   — Воля ваша, но учтите, если вы тут же, не сходя с места, не ответите толком на мой вопрос, то со своим адвокатом вам придется говорить уже у меня на Кэ-дез-Орфевр, ибо я буду вынужден немедленно отвезти вас туда.
   — Без ордера на арест?
   — Не беспокойтесь! Если потребуется, ордер будет у меня на руках через полчаса… И комиссар направился к телефону.
   — Постойте!
   — Кто жил в этой комнате?
   — Это старая история… Может быть, мы спустимся теперь и продолжим этот разговор за бокалом вина? Я не прочь бы и закурить, но сигары остались внизу…
   — Ну что ж, извольте, но при условии, что мадам Йонкер пойдет с нами…
   Она первая направилась по лестнице усталой походкой приговоренной, за ней пошел Мегрэ, замыкал шествие Йонкер.
   — Здесь? — спросила Мирелла, когда они вошли в салон.
   — Нет, лучше в моем кабинете.
   — Что будете пить, господин Мегрэ?
   — Пока ничего…
   Она уже заметила стаканы на письменном столе и поняла, что до этого комиссар пил вместе с ее мужем. И Мегрэ не сомневался, что его теперешний отказ она восприняла как признак нарастающей угрозы.
   За окнами темнело. Голландец зажег свет, затем налил себе Кюрасао и вопросительно посмотрел на жену.
   — Нет, я предпочитаю виски… Йонкер сел первый, приняв точно такую же позу, как час назад.
   Жена со стаканом виски в руке осталась стоять.
   — Два или три года назад… — начал любитель живописи, отрезая кончик сигары. Комиссар перебил его:
   — Заметьте, вы никогда не указываете точно время действия. С тех пор как я здесь, вы еще не назвали ни одной даты, ни одного имени, кроме имен давно умерших художников… Я только и слышу от вас «рано», «поздно», «под вечер», «с неделю, с месяц назад».
   — Видимо, потому, что точное время меня не волнует. Я не чиновник и не обязан в определенный час являться на работу, к тому же до сегодняшнего дня мне еще не приходилось ни перед кем отчитываться в своих действиях, ответил голландец.
   Он явно пытался снова перейти в наступление, но его барское высокомерие казалось теперь напускным. И Мегрэ уловил неодобрительный и тревожный взгляд, брошенный Миреллой на мужа.
   «Видно, детка, ты по опыту знаешь, что с полицией шутки плохи, — подумал комиссар. — Любопытно, где и когда тебе довелось впервые иметь с нами дело?
   В Ницце, во времена твоей молодости? Или в Лондоне?»
   — Хотите — верьте, хотите — нет, господин Мегрэ: два или три года назад меня познакомили с одним молодым художником. Человек большого таланта — он жил в потрясающей нищете; ему случалось ночевать под мостом и питаться объедками…
   — «Познакомили», говорите вы? Кто же именно вас познакомил с этим молодым человеком: кто-либо из друзей или какой-нибудь торговец картинами?
   Йонкер отмахнулся, словно отгоняя назойливую муху.
   — Какое это имеет значение! Сейчас я уже не помню кто. Я тогда подумал, что ателье в доме пустует, и, признаюсь, мне стало совестно.
   — Ваша жена тогда не увлекалась живописью?
   — Нет. Ее тогда еще здесь и не было.
   — Д как фамилия этого любителя рисовать на стенах?
   — Я знал его только по имени.
   — Так как же его звали?
   — Педро, — помолчав, ответил голландец. Он явно лгал.
   — Испанец или итальянец?
   — Представьте, меня это никогда не интересовало! Я предоставил в его распоряжение ателье и комнату, дал ему денег на краски и холсты.
   — А вечерами вы запирали его на ключ, чтобы он не шатался по кабакам?
   — Ничего подобного!
   — Зачем же эти наружные замки?
   — Я велел поставить их еще во время строительства дома.
   — Для чего?
   — О боже мой, это же ясно! Впрочем, вам, конечно, невдомек — вы не коллекционер! Я долго хранил здесь часть своих картин — те, которым не хватило места на стенах. Естественно, я запирал двери, или, по-вашему, надо было оставлять кого-то в этом помещении?
   — Но ведь ателье было оборудовано для вашей тогдашней подруги-художницы.
   — Замок поставили уже после ее отъезда. Это вас устраивает?
   — И на двери задней комнаты тогда же?
   — Кажется, я просил слесаря поставить замок и там.
   — Ну хорошо, вернемся к вашему Педро.
   — Он прожил в доме всего несколько месяцев.
   — Несколько, — подчеркнул Мегрэ. Мирелла не смогла сдержать улыбку.
   Голландец явно нервничал, но, обладая, по-видимому, редкой выдержкой, все еще держал себя в руках.
   — Так вы говорите, что это был большой талант?
   — Ода!
   — И теперь он сделал карьеру, стал известным художником?
   — Не знаю». я потерял его из виду. В то время я не раз поднимался к нему в ателье и восхищался его работой…
   — Вы покупали его картины?
   — Посудите сами, можно ли покупать картины у человека, которого полностью содержишь?
   — Значит, у вас не сохранилось ни одной его картины? И ему не пришло в голову подарить вам хоть одну из них перед своим отъездом?..
   — В этом доме нет ни одного полотна, написанного позднее чем тридцать лет назад. Настоящий любитель живописи почти всегда коллекционер… Любая коллекция, как известно, ограничена определенными временными рамками… Моя коллекция начинается с Ван-Гога и заканчивается Модильяни…
   — Педро питался наверху?
   — А вы как думаете?
   — Его Карл обслуживал?
   — Это вопрос уже по женской части.
   — Да, Карл, — неуверенно подтвердила Мирелла.
   — А Педро часто выходил из дома?
   — Как и все молодые люди его возраста.
   — Да, кстати, сколько ему было лет тогда?
   — Года двадцать три. Потом к нему стали наведываться друзья и подруги.
   Поначалу их было немного — в ателье заходили лишь два-три человека. Но постепенно Педро вошел во вкус. По ночам у него собирались целые ватаги человек по двадцать. Поднимались такой шум и гам, что жена всю ночь не могла уснуть — ее спальня как раз под ателье.
   — Мадам, вы ни разу не полюбопытствовали посмотреть, что же здесь происходит? — обратился комиссар к Мирелле.
   — Я предоставила это мужу.
   — И чем же дело кончилось?
   — Он дал Педро немного денег и выставил его за дверь.
   — Именно тогда, сударь, вы и обнаружили в комнате эти «фрески»?
   Йонкер кивнул.
   — А вы, мадам, видели их тогда? Ведь ваш портрет на стене — свидетельство тому, что Педро был в вас влюблен. Он не пытался ухаживать за вами?
   — Если вы будете продолжать разговор в подобном тоне, господин Мегрэ, я вынужден буду проинформировать нашего посла о самоуправстве французской полиции, — резко сказал Йонкер.
   — Заодно проинформируйте его и о тех особах, которые приходят к вам по вечерам, а уходят глубокой ночью, если не под утро.
   — А я-то думал, что знаю французов.
   — А я полагаю, что знаю голландцев…
   — Прошу вас, не надо ссориться, — вмешалась Мирелла.
   — Хорошо. Тогда один вопрос, на который мне хотелось бы, в порядке исключения, получить совершенно точный ответ: в котором часу вы ушли из ателье в прошлую ночь?
   — Дайте подумать… Во время работы я снимаю часы, а наверху, как вы заметили, часов на стене нет… Помню, около одиннадцати вечера я отпустила горничную…
   — Вы были в этот момент в ателье?
   — Да. Она поднялась туда и спросила, ждать ли ей, пока я кончу, или приготовить постель и уйти.
   — Вы писали картину, которая осталась на мольберте?
   — Да. Я долго простояла над холстом с угольным карандашом в одной руке и тряпкой — в другой, думая о сюжете.
   — Какую же картину вы задумали?
   — Я бы назвала это «Гармония». Не думайте, что абстрактное полотно не нуждается в сюжете и что его можно начать наудачу, с чего угодно!
   Абстракционизм требует, пожалуй, больше размышлений и поисков, чем предметная живопись!
   — Итак, в котором часу вы ушли из ателье?
   — Когда я спустилась к себе, было, видимо, около часу ночи.
   — Уходя, вы погасили свет?
   — Скорее всего, ведь это делается машинально.
   — Вы были одеты так же, как и сегодня: в белом халате и с чалмой на голове?
   — Да, это старый купальный халат, а чалма — просто банное полотенце.
   Как-то неловко, знаете, надевать блузу — профессиональный костюм художника, ведь я дилетантка!
   — Ваш муж уже спал? Вы не зашли к нему в спальню пожелать спокойной ночи?
   — Обычно я этого не делаю, когда ложусь позже, чем он.
   — Боитесь встретить там одну из посетительниц?
   — Да, если угодно.
   — Ну вот, кажется, и все… — произнес Мегрэ. Комиссар сразу почувствовал, как его последние слова разрядили обстановку, но на самом деле он вовсе не собирался давать противнику передышку. Это был лишь его старый излюбленный прием. Он зажег погасшую трубку, некоторое время молча курил, словно вспоминая, не забыл ли что спросить, и потом внезапно заговорил снова:
   — С присущим вам тактом, сударь, вы изволили отметить, что я ровно ничего не смыслю ни в психологии поклонника искусств, ни в его поступках. Судя по каталогам в вашей библиотеке, вы следите за крупными аукционами, где купили немало полотен; ведь какое-то время вам пришлось даже хранить их в ателье на стенах, как вы сказали, не хватало места. Так? Сейчас там ничего нет.
   Стало быть, некоторые картины перестают вам нравиться и вы их продаете?