Страница:
— Сент-Илер нажил себе врагов?
— Как бы мог он их нажить? В своей профессии он никого не оттеснил, как это часто бывает в нынешние времена. Все посты он получал, терпеливо дожидаясь своей очереди. И в мемуарах не занимался сведением счетов: потому-то их так мало читают…
— А семейство В.?
Нотариус изумленно воззрился на него:
— Ведь я уже рассказал вам, каков принц. Он, разумеется, был в курсе дела и знал, что Сент-Илер сдержит слово. Если бы не светские условности, я уверен, что Армана принимали бы на улице Варенн и, возможно, ставили бы для него прибор.
— Сын тоже знает?
— Разумеется.
— Что это за человек?
— По-моему, не такого масштаба, как его отец.
Правда, я знаю его меньше. Он кажется замкнутым: в наше время нелегко носить такое громкое имя. Светская жизнь его не интересует. В Париже он бывает мало. Большую часть года проводит в Нормандии с женой и детьми, занимается фермами, лошадьми…
— Вы встречались с ним в последнее время?
— Он придет завтра, вместе с матерью, для вскрытия завещания; таким образом, может получиться, что в один и тот же день будет решен вопрос одного и другого наследства.
— Принцесса не звонила вам сегодня?
— Еще нет. Если она прочтет газету или кто-то из знакомых сообщит ей новость, она, без сомнения, свяжется со мной. Но я до сих пор не могу понять, кому понадобилось убивать моего старого друга. Если бы убийство не произошло в его собственном доме, я бы поклялся, что его застрелили по ошибке.
— Полагаю, Жакетта Ларрье была его любовницей?
— Это не совсем точно. Заметьте: Сент-Илер никогда мне об этом не говорил. Но я хорошо его знал. Знал я и Жакетту в молодости, и она была очень хорошенькая.
Так вот: Арман редко пропускал хорошеньких девушек, без того чтобы не попытать счастья. В этом он был, если хотите, эстетом. А тут представился счастливый случай…
— У Жакетты есть родные?
— Я, во всяком случае, ничего о них не знаю. Если у нее и были братья и сестры, то готов поспорить, что они уже давно умерли.
— Благодарю вас…
— Полагаю, вы торопитесь? Во всяком случае, знайте: я всегда к вашим услугам. Вы тоже, кажется, честный человек, и я надеюсь, что вы поймаете негодяя, который это сделал.
И снова впечатление, будто ты погружаешься в глубины прошлого, в бесплотный мир. А когда выходишь на улицу и видишь перед собой живой Париж: девушек в облегающих брюках, снующих по магазинам; бары с никелированными стойками; автомобили, замершие перед красным сигналом светофора, — это сбивает с толку.
Он направился на улицу Жакоб, но сходил напрасно: дверь лавки была закрыта железной шторой, и на ней красовалось объявление в траурной рамке: «Закрыто по случаю кончины в семье».
Он несколько раз нажал на кнопку звонка, не получив ответа, затем перешел на другую сторону улицы и заглянул в окна второго этажа. Ставней на окнах не было, но изнутри не доносилось ни звука. Женщина с медно-рыжими волосами и пышной грудью промелькнула в сумраке картинной галереи.
— Если вы к месье Мазерону, то его нет. Около полудня я видела, как он сам закрыл все шторы, а потом ушел.
Куда он ушел, женщина не знала.
— Не очень-то он общительный…
Мегрэ конечно же навестит Изабель де В., но этот визит, несколько смущающий, комиссар все откладывал на потом: возможно, к тому времени удастся собрать больше сведений.
Редко случалось, чтобы люди до такой степени ставили его в тупик. Возможно, психиатр, учитель или романист, согласно перечню, приведенному в «Ланцете», могли бы лучше понять этих выходцев из другого столетия?
Одно было очевидно: граф Арман де Сент-Илер, милый, безобидный старик, по словам нотариуса, человек чести, был убит у себя дома кем-то, кого нимало не опасался.
Убийство с целью ограбления, случайное, безымянное и бессмысленное, исключалось: во-первых, из дома ничего не пропало; во-вторых, бывший посол спокойно сидел за своим столом, когда первая пуля, выпущенная с близкого расстояния, разворотила ему лицо.
Либо он сам открыл дверь посетителю, либо у того был ключ от квартиры, хотя Жакетта и утверждала, что существовало лишь два ключа: у нее и у графа.
Мегрэ, без конца прокручивая в голове эти запутанные обстоятельства, зашел в бар, заказал кружку пива и заперся в телефонной кабинке.
— Это вы, Мере? Опись вещей у вас под рукой? Поглядите, не значится ли там ключ… Да, да, от входной двери… Что?.. Значится?.. Где его обнаружили?.. В кармане брюк?.. Спасибо… Есть ли новости? Нет. На Набережную я вернусь попозже. Если захотите связаться со мной, позвоните Жанвье, он остается на улице Сен-Доминик…
В кармане убитого обнаружили один из двух ключей, а второй был у Жакетты, поскольку утром, когда Мегрэ и человек из министерства иностранных дел прошли на первый этаж, она открыла им дверь.
Без мотива не убивают. Что же остается, если исключить кражу? Убийство по страсти — среди стариков? Корысть?
Нотариус подтвердил, что Жакетта Ларрье получала весьма порядочную пожизненную ренту.
К племяннику отходил дом и львиная доля состояния.
Что касается Изабель, то было трудно вообразить, что, едва похоронив мужа, она осмелится…
Нет! Ни одно из объяснений Мегрэ не устраивало, а на набережной Орсе категорически отметали какой бы то ни было политический мотив.
— Улица Помп! — бросил он водителю желтого такси.
— Понял, господин комиссар.
Мегрэ давно перестал гордиться тем, что его узнают.
Консьержка отправила его на шестой этаж, где маленькая темноволосая женщина, довольно хорошенькая, сперва немного приоткрыла дверь, а затем пропустила Мегрэ в квартиру, залитую солнцем.
— Извините за беспорядок… Я шью дочери платье…
Узкие брючки из черного шелка тесно обтягивали крутые бедра.
— Не сомневаюсь, что вы пришли из-за дядюшки, но понятия не имею, чего вы ждете от меня.
— Ваши дочери дома?
— Старшая — в Англии, изучает язык и живет в английской семье. Младшая на работе. Платье я шью для нее. — И она показала на стол, где лежала легкая пестрая ткань, из которой кроилось платье. — Полагаю, вы встречались с моим мужем?
— Да.
— И как он отнесся к происшедшему?
— Вы уже давно не видались?
— Около трех лет.
— А с графом де Сент-Илером?
— В последний раз он заходил сюда перед Рождеством. Принес девочкам подарки. Никогда об этом не забывал. Даже когда он служил за границей, а они были еще крошками, граф всегда присылал что-нибудь на Рождество. Поэтому у нас есть куклы из всех стран мира. До сих пор хранятся в их комнате: сами можете посмотреть.
Ей было не более сорока, и она еще была очень привлекательна.
— Это правда, что пишут в газетах? Его убили?
— Расскажите мне о вашем муже.
Лицо ее внезапно потускнело.
— Что вы хотите узнать?
— Вы вышли за него по любви? Если не ошибаюсь, он намного старше вас.
— Всего лишь на десять лет. Но он никогда не выглядел молодым.
— Вы любили его?
— Сама не знаю. Я жила с отцом — озлобленным, сварливым человеком. Он считал себя великим непризнанным художником и страдал оттого, что вынужден был зарабатывать себе на жизнь, реставрируя картины.
Я же работала в одном магазине на Бульварах. Встретила Алена. Вам налить чего-нибудь выпить?
— Спасибо, я только что пил пиво. Продолжайте…
— Наверное, меня привлек его таинственный вид.
Он был не такой, как все, не любил болтать, но то, что он говорил, было всегда интересно. Мы поженились, и сразу же родилась дочь…
— Вы жили на улице Жакоб?
— Да. Мне нравилась улица, нравилась наша маленькая квартирка на втором этаже. В то время граф де Сент-Илер еще был послом, в Вашингтоне, если не ошибаюсь. После отставки он пришел проведать нас, затем пригласил к себе, на улицу Сен-Доминик. Он произвел на меня сильное впечатление.
— Как он относился к вашему мужу?
— Не знаю, что и сказать. Этот человек был любезен со всеми без исключения. Казалось, он удивился, что я стала женой его племянника.
— Почему?
— Лишь некоторое время спустя я, кажется, поняла, да и то до сих пор не уверена. Он знал Алена лучше, чем можно предположить, во всяком случае, лучше, чем я в те годы… — Она осеклась, будто сболтнула лишнее. — Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я говорю так с досады, из-за того, что мы с мужем разошлись. Кроме того, ведь это я его бросила.
— Он не пытался удержать вас?
В этой квартире мебель была современная, на стенах — светлые обои; через неплотно прикрытую дверь виднелась белая кухонька, где царил безупречный порядок. С улицы раздавались привычные звуки, тянуло свежестью из располагавшегося неподалеку Булонского леса.
— Полагаю, вы не подозреваете Алена?
— Откровенно говоря, я пока не подозреваю никого, но не исключаю ни единой гипотезы.
— Уверена, это — ложный след. По моему мнению, Ален — несчастный человек, который никогда не мог приспособиться к жизни и теперь уже никогда и не сможет. Не удивительно ли, что, оставляя злобного, сварливого отца, я вышла замуж за человека еще более злобного и сварливого? Но я убедилась в этом не сразу. В общем, я ни разу не видела его довольным и теперь тщетно стараюсь припомнить, улыбался ли он хоть когда-нибудь.
Ему внушает тревогу решительно все: его здоровье; его дела; то, что могут о нем подумать люди; мнение соседей и клиентов…
Ему кажется, будто все вокруг настроены против него.
Это трудно объяснить. Не смейтесь, пожалуйста, над тем, что я вам сейчас расскажу. Когда я жила с ним, мне казалось, будто я с утра до ночи слышу ход его мысли, раздражающий, как тиканье будильника. Он молча расхаживал взад и вперед и вдруг взглядывал на меня — но на самом деле взгляд этот был направлен в глубину его собственной души, и невозможно было понять, что в ней творится. Он все такой же бледный?
— Да, бледный.
— Он таким был, когда я встретила его; оставался таким в деревне, на море. Лицо бледное, будто набеленное…
Ничто не выходило на поверхность. Достучаться до него было невозможно… Долгие годы мы спали в одной постели, но иногда, просыпаясь, я чувствовала, что передо мной совершенно чужой человек. Он был жесток… — Тут она попыталась взять назад случайно вырвавшееся слово. — Возможно, я преувеличиваю. Он считал себя справедливым и старался поступать по справедливости любой ценой. Это была какая-то мания. Он был справедлив в мелочах: потому-то я и заговорила о жестокости. Более всего это проявилось, когда родились дети. Он смотрел на них так же, как на меня и на всех прочих: холодно и трезво. Если девочки совершали какую-то глупость, я старалась защитить их.
«В их-то годы, Ален…» — «Незачем им привыкать к уверткам».
Одно из его любимых словечек. Увертки! Плутовство! Нечистая совесть!..
Такую непреклонность он проявлял во всех мелочах повседневной жизни.
«Почему ты купила рыбу?» Я пыталась объяснить ему. «Я ведь велел тебе купить телятины». — «Когда я пошла за покупками…» А он упрямо твердил: «Если я велел тебе купить телятины, ты не должна была покупать рыбу». — Тут она вновь прервалась. — Я не слишком много говорю? Наверное, все это звучит глупо?
— Продолжайте.
— Уже заканчиваю. По прошествии лет я, кажется, поняла, что американцы подразумевают под нравственной жестокостью, и почему там, у них, это может стать основанием для развода. Бывают в школе учителя, которые, не повышая голоса, внушают ужас всему классу.
Рядом с Аленом мы задыхались — и девочки, и я; было бы, наверное, легче, если бы он уходил куда-нибудь на работу. Но он с утра до вечера торчал внизу, прямо под нами, и десять раз на дню поднимался и своим ледяным взором созерцал, что мы делаем и как себя ведем.
Я должна была отчитываться перед ним в каждом потраченном франке. Когда я выходила, он требовал, чтобы я по секундам расписывала весь свой путь; допрашивал, с кем я разговаривала по дороге, что говорила я и что отвечали мне…
— Вы ему изменяли?
Она не возмутилась. Мегрэ даже показалось, что она вот-вот улыбнется довольной, плотоядной улыбкой, — но она совладала с собой.
— Почему вы спрашиваете? Вы что-то слышали обо мне?
— Нет.
— Пока я жила с ним, меня не в чем было упрекнуть.
— Почему вы решились бросить его?
— Я дошла до точки. Говорю вам: я задыхалась и хотела, чтобы дочери выросли в более здоровой атмосфере.
— И у вас не было более личной причины стремиться вернуть себе свободу?
— Возможно, была.
— И дочери об этом знали?
— Я никогда не скрывала от них, что у меня есть друг, и они меня понимают.
— Он живет с вами?
— Нет, мы встречаемся у него. Это вдовец, моих лет; ему так же не повезло с женой, как мне — с мужем. Так что мы оба пытаемся начать все сначала.
— Он живет по соседству?
— В нашем же доме, двумя этажами ниже. Он — врач. Будете спускаться, увидите табличку на двери.
Если когда-нибудь Ален согласится на развод, мы поженимся, но не думаю, что до этого дойдет. Ален — правоверный католик, скорее по традиции, чем по убеждению.
— Ваш муж прилично зарабатывает на жизнь?
— По-разному. Когда я оставила его, мы договорились, что он будет посылать скромную сумму на содержание девочек. Несколько месяцев он неукоснительно держал слово. Потом деньги стали приходить с опозданием. И наконец он вовсе перестал платить под тем предлогом, что девочки выросли и в состоянии сами обеспечить себя. Но ведь это не делает его убийцей, правда?
— Вы знали о связи его дядюшки?
— Вы имеете в виду Изабель?
— Известно ли вам, что принц де В. умер в воскресенье утром и сегодня похороны?
— Да, я читала в газете.
— Думаете ли вы, что, если бы Сент-Илер был жив, он женился бы на принцессе?
— Весьма вероятно. Я всегда надеялась, что в один прекрасный день они соединятся. Это было так трогательно: он говорил о ней как об особенном, почти неземном существе — а сам ценил земные радости, пожалуй даже слишком… — На этот раз она не сдержала улыбки. — Однажды, очень давно, уже не помню по какому поводу, я пошла повидать его — и едва отбилась. Он не смутился нимало. По его мнению, все это вполне естественно…
— Ваш муж об этом узнал?
Она пожала плечами:
— Разумеется, нет.
— Он был ревнив?
— По-своему. Мы редко бывали близки — вы понимаете, о чем я, — и близость наша была холодной, почти механической. Его бы покоробило не то, что я могла увлечься другим мужчиной, а то, что я совершила ошибку, грех, предательство — поступок, который он считал недостойным. Извините, что я так много наговорила, и все не в его пользу, — но я ему не враг. Вы, наверное, заметили, что я ничуть не оправдываю себя. Мне остается недолго чувствовать себя женщиной — и я пользуюсь отпущенным мне сроком… — У нее были полные губы и блестящие глаза.
Она сидела заложив ногу за ногу. — Вы и в самом деле ничего не хотите выпить?
— Благодарю вас. Мне пора идти.
— Полагаю, все это останется между нами?
Он улыбнулся и направился к двери; женщина протянула ему пухлую горячую ладошку.
— Примусь снова за шитье, — прошептала она чуть ли не с сожалением.
И все же ему удалось вырваться, пусть на мгновение, из узкого кружка старых людей. Выходя из квартиры на улице Помп, он уже не удивлялся виду города, его звукам и запахам.
Мегрэ тут же нашел такси и поехал на улицу Сен-Доминик. Перед тем как зайти в особняк, он все же выпил кружку пива, от которой отказался у мадам Мазерон; в баре полно было шоферов из министерства и водителей личных машин.
Репортер так и стоял на своем посту.
— Видите, я не пытался следить за вами. Может, сами скажете, к кому вы ходили?
— К нотариусу.
— Узнали что-нибудь новое?
— Нет.
— Все еще никакого следа?
— Ни малейшего.
— Вы уверены, что в деле не замешана политика?
— Вроде нет.
Полицейский в мундире тоже был на месте. Мегрэ обогнул шахту лифта и позвонил в дверь. Ему открыл Жанвье, без пиджака; Жакетты в кабинете не было.
— Что ты такое натворил? Ты позволил ей выйти?
— Нет. Выйти она пыталась после телефонного звонка, заявив, что в доме нечего есть.
— И где она сейчас?
— У себя. Отдыхает.
— Что за телефонный звонок?
— Через полчаса после того, как вы ушли, зазвонил телефон, и я снял трубку. Это был женский голос, довольно слабый.
«Кто у телефона?» — спросила дама. Я не стал отвечать, а спросил в свою очередь: «Кто говорит?» — «Пригласите, пожалуйста, мадемуазель Ларрье». — «Кто ее спрашивает?» После недолгого молчания я услышал:
«Принцесса де В.». Все это время Жакетта смотрела на меня так, будто прекрасно знала, о чем идет речь. «Передаю трубку». Она подошла к телефону и тут же затараторила: «Это я, госпожа принцесса… Да… Я бы хотела туда пойти, но эти господа никуда не отпускают меня…
Их тут понаехала целая прорва, со всякими аппаратами…
Меня допрашивали целый день, да и сейчас инспектор слушает, что я говорю…» — Жанвье добавил: — Она, казалось, остерегалась меня. Потом уже не произносила ни слова, а только слушала. «Да… Да, госпожа принцесса…
Да… Понимаю… Сама не знаю… Нет… Да… Я попытаюсь… Да, мне бы тоже этого хотелось… Спасибо, госпожа принцесса…»
— И что она сказала потом?
— Ничего. Снова уселась в свое кресло. Молчала с четверть часа, потом проворчала, как бы нехотя: «Неужто вы так и не дадите мне выйти? Даже если в доме не осталось еды и мне придется обходиться без обеда». — «Об этом позаботятся». — «В таком случае я не понимаю, почему мы должны сидеть тут и смотреть друг на друга: пойду лучше отдохну. Это дозволяется?»
С тех пор она не выходила из своей комнаты. Заперлась там на ключ.
— Никто не приходил?
— Нет. Звонили из Американского агентства прессы, из провинциальных газет…
— Тебе ничего не удалось вытащить из Жакетты?
— Я задавал ей самые что ни на есть невинные вопросы, надеясь войти к ней в доверие. Но старая карга только посмеялась надо мной: «Молодой человек, стреляного воробья на мякине не проведешь. Если ваш начальник вообразил себе, будто я разоткровенничаюсь перед вами…»
— С Набережной не звонили?
— Нет. Только судебный следователь.
— Хочет видеть меня?
— Просил, чтобы вы связались с ним, если у вас есть новости. К нему приходил Ален Мазерон.
— И ты до сих пор молчал?
— Приберегал напоследок. Племянник ходил жаловаться, что вы прочли без разрешения личную переписку Сент-Илера. Он, как душеприказчик, требует, чтобы квартиру опечатали до оглашения завещания.
— И что ему сказал судебный следователь?
— Велел обратиться к вам.
— Но Мазерон не возвращался?
— Нет. Но может быть, он еще в пути: это сообщение я получил совсем недавно. Думаете, он придет?
Мегрэ постоял в нерешительности, наконец взял телефонную книгу, нашел нужное место, затем, не садясь, с серьезным, скучающим видом набрал номер:
— Алло! Я бы хотел поговорить с принцессой де В.
Комиссар Мегрэ из уголовной полиции… Да, я подожду…
В комнате установилась какая-то особая тишина.
Жанвье глядел на начальника, затаив дыхание. Прошло несколько минут.
— Я слушаю… Спасибо… Алло! Да, мадам, это комиссар Мегрэ. — Голос его звучал как-то необычно: он испытывал то же волнение, что и в детстве, когда обращался к графине де Сен-Фиакр. — Я подумал, что вы не откажетесь встретиться со мной, хотя бы затем, чтобы узнать подробности… Да… Да… Когда вам будет угодно… Значит, я прибуду на улицу Варенн через час…
Двое полицейских молча переглянулись. Мегрэ вздохнул.
— Тебе лучше остаться здесь, Жанвье, — сказал он наконец. — Позвони Люка, чтобы он к тебе кого-нибудь прислал, лучше всего Лапуэнта. Пускай старуха выходит, когда захочет; один из вас проследит за ней.
У него в запасе оставался час. Чтобы успокоиться, он зашел в библиотеку и вытащил из-за зеленой ширмы пачку писем.
«Я вас видела вчера в Лонгшампе; вы были в пиджаке, а вам известно, как мне это нравится. С вами под руку шла рыжая красавица, которая…»
Глава 5
— Как бы мог он их нажить? В своей профессии он никого не оттеснил, как это часто бывает в нынешние времена. Все посты он получал, терпеливо дожидаясь своей очереди. И в мемуарах не занимался сведением счетов: потому-то их так мало читают…
— А семейство В.?
Нотариус изумленно воззрился на него:
— Ведь я уже рассказал вам, каков принц. Он, разумеется, был в курсе дела и знал, что Сент-Илер сдержит слово. Если бы не светские условности, я уверен, что Армана принимали бы на улице Варенн и, возможно, ставили бы для него прибор.
— Сын тоже знает?
— Разумеется.
— Что это за человек?
— По-моему, не такого масштаба, как его отец.
Правда, я знаю его меньше. Он кажется замкнутым: в наше время нелегко носить такое громкое имя. Светская жизнь его не интересует. В Париже он бывает мало. Большую часть года проводит в Нормандии с женой и детьми, занимается фермами, лошадьми…
— Вы встречались с ним в последнее время?
— Он придет завтра, вместе с матерью, для вскрытия завещания; таким образом, может получиться, что в один и тот же день будет решен вопрос одного и другого наследства.
— Принцесса не звонила вам сегодня?
— Еще нет. Если она прочтет газету или кто-то из знакомых сообщит ей новость, она, без сомнения, свяжется со мной. Но я до сих пор не могу понять, кому понадобилось убивать моего старого друга. Если бы убийство не произошло в его собственном доме, я бы поклялся, что его застрелили по ошибке.
— Полагаю, Жакетта Ларрье была его любовницей?
— Это не совсем точно. Заметьте: Сент-Илер никогда мне об этом не говорил. Но я хорошо его знал. Знал я и Жакетту в молодости, и она была очень хорошенькая.
Так вот: Арман редко пропускал хорошеньких девушек, без того чтобы не попытать счастья. В этом он был, если хотите, эстетом. А тут представился счастливый случай…
— У Жакетты есть родные?
— Я, во всяком случае, ничего о них не знаю. Если у нее и были братья и сестры, то готов поспорить, что они уже давно умерли.
— Благодарю вас…
— Полагаю, вы торопитесь? Во всяком случае, знайте: я всегда к вашим услугам. Вы тоже, кажется, честный человек, и я надеюсь, что вы поймаете негодяя, который это сделал.
И снова впечатление, будто ты погружаешься в глубины прошлого, в бесплотный мир. А когда выходишь на улицу и видишь перед собой живой Париж: девушек в облегающих брюках, снующих по магазинам; бары с никелированными стойками; автомобили, замершие перед красным сигналом светофора, — это сбивает с толку.
Он направился на улицу Жакоб, но сходил напрасно: дверь лавки была закрыта железной шторой, и на ней красовалось объявление в траурной рамке: «Закрыто по случаю кончины в семье».
Он несколько раз нажал на кнопку звонка, не получив ответа, затем перешел на другую сторону улицы и заглянул в окна второго этажа. Ставней на окнах не было, но изнутри не доносилось ни звука. Женщина с медно-рыжими волосами и пышной грудью промелькнула в сумраке картинной галереи.
— Если вы к месье Мазерону, то его нет. Около полудня я видела, как он сам закрыл все шторы, а потом ушел.
Куда он ушел, женщина не знала.
— Не очень-то он общительный…
Мегрэ конечно же навестит Изабель де В., но этот визит, несколько смущающий, комиссар все откладывал на потом: возможно, к тому времени удастся собрать больше сведений.
Редко случалось, чтобы люди до такой степени ставили его в тупик. Возможно, психиатр, учитель или романист, согласно перечню, приведенному в «Ланцете», могли бы лучше понять этих выходцев из другого столетия?
Одно было очевидно: граф Арман де Сент-Илер, милый, безобидный старик, по словам нотариуса, человек чести, был убит у себя дома кем-то, кого нимало не опасался.
Убийство с целью ограбления, случайное, безымянное и бессмысленное, исключалось: во-первых, из дома ничего не пропало; во-вторых, бывший посол спокойно сидел за своим столом, когда первая пуля, выпущенная с близкого расстояния, разворотила ему лицо.
Либо он сам открыл дверь посетителю, либо у того был ключ от квартиры, хотя Жакетта и утверждала, что существовало лишь два ключа: у нее и у графа.
Мегрэ, без конца прокручивая в голове эти запутанные обстоятельства, зашел в бар, заказал кружку пива и заперся в телефонной кабинке.
— Это вы, Мере? Опись вещей у вас под рукой? Поглядите, не значится ли там ключ… Да, да, от входной двери… Что?.. Значится?.. Где его обнаружили?.. В кармане брюк?.. Спасибо… Есть ли новости? Нет. На Набережную я вернусь попозже. Если захотите связаться со мной, позвоните Жанвье, он остается на улице Сен-Доминик…
В кармане убитого обнаружили один из двух ключей, а второй был у Жакетты, поскольку утром, когда Мегрэ и человек из министерства иностранных дел прошли на первый этаж, она открыла им дверь.
Без мотива не убивают. Что же остается, если исключить кражу? Убийство по страсти — среди стариков? Корысть?
Нотариус подтвердил, что Жакетта Ларрье получала весьма порядочную пожизненную ренту.
К племяннику отходил дом и львиная доля состояния.
Что касается Изабель, то было трудно вообразить, что, едва похоронив мужа, она осмелится…
Нет! Ни одно из объяснений Мегрэ не устраивало, а на набережной Орсе категорически отметали какой бы то ни было политический мотив.
— Улица Помп! — бросил он водителю желтого такси.
— Понял, господин комиссар.
Мегрэ давно перестал гордиться тем, что его узнают.
Консьержка отправила его на шестой этаж, где маленькая темноволосая женщина, довольно хорошенькая, сперва немного приоткрыла дверь, а затем пропустила Мегрэ в квартиру, залитую солнцем.
— Извините за беспорядок… Я шью дочери платье…
Узкие брючки из черного шелка тесно обтягивали крутые бедра.
— Не сомневаюсь, что вы пришли из-за дядюшки, но понятия не имею, чего вы ждете от меня.
— Ваши дочери дома?
— Старшая — в Англии, изучает язык и живет в английской семье. Младшая на работе. Платье я шью для нее. — И она показала на стол, где лежала легкая пестрая ткань, из которой кроилось платье. — Полагаю, вы встречались с моим мужем?
— Да.
— И как он отнесся к происшедшему?
— Вы уже давно не видались?
— Около трех лет.
— А с графом де Сент-Илером?
— В последний раз он заходил сюда перед Рождеством. Принес девочкам подарки. Никогда об этом не забывал. Даже когда он служил за границей, а они были еще крошками, граф всегда присылал что-нибудь на Рождество. Поэтому у нас есть куклы из всех стран мира. До сих пор хранятся в их комнате: сами можете посмотреть.
Ей было не более сорока, и она еще была очень привлекательна.
— Это правда, что пишут в газетах? Его убили?
— Расскажите мне о вашем муже.
Лицо ее внезапно потускнело.
— Что вы хотите узнать?
— Вы вышли за него по любви? Если не ошибаюсь, он намного старше вас.
— Всего лишь на десять лет. Но он никогда не выглядел молодым.
— Вы любили его?
— Сама не знаю. Я жила с отцом — озлобленным, сварливым человеком. Он считал себя великим непризнанным художником и страдал оттого, что вынужден был зарабатывать себе на жизнь, реставрируя картины.
Я же работала в одном магазине на Бульварах. Встретила Алена. Вам налить чего-нибудь выпить?
— Спасибо, я только что пил пиво. Продолжайте…
— Наверное, меня привлек его таинственный вид.
Он был не такой, как все, не любил болтать, но то, что он говорил, было всегда интересно. Мы поженились, и сразу же родилась дочь…
— Вы жили на улице Жакоб?
— Да. Мне нравилась улица, нравилась наша маленькая квартирка на втором этаже. В то время граф де Сент-Илер еще был послом, в Вашингтоне, если не ошибаюсь. После отставки он пришел проведать нас, затем пригласил к себе, на улицу Сен-Доминик. Он произвел на меня сильное впечатление.
— Как он относился к вашему мужу?
— Не знаю, что и сказать. Этот человек был любезен со всеми без исключения. Казалось, он удивился, что я стала женой его племянника.
— Почему?
— Лишь некоторое время спустя я, кажется, поняла, да и то до сих пор не уверена. Он знал Алена лучше, чем можно предположить, во всяком случае, лучше, чем я в те годы… — Она осеклась, будто сболтнула лишнее. — Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я говорю так с досады, из-за того, что мы с мужем разошлись. Кроме того, ведь это я его бросила.
— Он не пытался удержать вас?
В этой квартире мебель была современная, на стенах — светлые обои; через неплотно прикрытую дверь виднелась белая кухонька, где царил безупречный порядок. С улицы раздавались привычные звуки, тянуло свежестью из располагавшегося неподалеку Булонского леса.
— Полагаю, вы не подозреваете Алена?
— Откровенно говоря, я пока не подозреваю никого, но не исключаю ни единой гипотезы.
— Уверена, это — ложный след. По моему мнению, Ален — несчастный человек, который никогда не мог приспособиться к жизни и теперь уже никогда и не сможет. Не удивительно ли, что, оставляя злобного, сварливого отца, я вышла замуж за человека еще более злобного и сварливого? Но я убедилась в этом не сразу. В общем, я ни разу не видела его довольным и теперь тщетно стараюсь припомнить, улыбался ли он хоть когда-нибудь.
Ему внушает тревогу решительно все: его здоровье; его дела; то, что могут о нем подумать люди; мнение соседей и клиентов…
Ему кажется, будто все вокруг настроены против него.
Это трудно объяснить. Не смейтесь, пожалуйста, над тем, что я вам сейчас расскажу. Когда я жила с ним, мне казалось, будто я с утра до ночи слышу ход его мысли, раздражающий, как тиканье будильника. Он молча расхаживал взад и вперед и вдруг взглядывал на меня — но на самом деле взгляд этот был направлен в глубину его собственной души, и невозможно было понять, что в ней творится. Он все такой же бледный?
— Да, бледный.
— Он таким был, когда я встретила его; оставался таким в деревне, на море. Лицо бледное, будто набеленное…
Ничто не выходило на поверхность. Достучаться до него было невозможно… Долгие годы мы спали в одной постели, но иногда, просыпаясь, я чувствовала, что передо мной совершенно чужой человек. Он был жесток… — Тут она попыталась взять назад случайно вырвавшееся слово. — Возможно, я преувеличиваю. Он считал себя справедливым и старался поступать по справедливости любой ценой. Это была какая-то мания. Он был справедлив в мелочах: потому-то я и заговорила о жестокости. Более всего это проявилось, когда родились дети. Он смотрел на них так же, как на меня и на всех прочих: холодно и трезво. Если девочки совершали какую-то глупость, я старалась защитить их.
«В их-то годы, Ален…» — «Незачем им привыкать к уверткам».
Одно из его любимых словечек. Увертки! Плутовство! Нечистая совесть!..
Такую непреклонность он проявлял во всех мелочах повседневной жизни.
«Почему ты купила рыбу?» Я пыталась объяснить ему. «Я ведь велел тебе купить телятины». — «Когда я пошла за покупками…» А он упрямо твердил: «Если я велел тебе купить телятины, ты не должна была покупать рыбу». — Тут она вновь прервалась. — Я не слишком много говорю? Наверное, все это звучит глупо?
— Продолжайте.
— Уже заканчиваю. По прошествии лет я, кажется, поняла, что американцы подразумевают под нравственной жестокостью, и почему там, у них, это может стать основанием для развода. Бывают в школе учителя, которые, не повышая голоса, внушают ужас всему классу.
Рядом с Аленом мы задыхались — и девочки, и я; было бы, наверное, легче, если бы он уходил куда-нибудь на работу. Но он с утра до вечера торчал внизу, прямо под нами, и десять раз на дню поднимался и своим ледяным взором созерцал, что мы делаем и как себя ведем.
Я должна была отчитываться перед ним в каждом потраченном франке. Когда я выходила, он требовал, чтобы я по секундам расписывала весь свой путь; допрашивал, с кем я разговаривала по дороге, что говорила я и что отвечали мне…
— Вы ему изменяли?
Она не возмутилась. Мегрэ даже показалось, что она вот-вот улыбнется довольной, плотоядной улыбкой, — но она совладала с собой.
— Почему вы спрашиваете? Вы что-то слышали обо мне?
— Нет.
— Пока я жила с ним, меня не в чем было упрекнуть.
— Почему вы решились бросить его?
— Я дошла до точки. Говорю вам: я задыхалась и хотела, чтобы дочери выросли в более здоровой атмосфере.
— И у вас не было более личной причины стремиться вернуть себе свободу?
— Возможно, была.
— И дочери об этом знали?
— Я никогда не скрывала от них, что у меня есть друг, и они меня понимают.
— Он живет с вами?
— Нет, мы встречаемся у него. Это вдовец, моих лет; ему так же не повезло с женой, как мне — с мужем. Так что мы оба пытаемся начать все сначала.
— Он живет по соседству?
— В нашем же доме, двумя этажами ниже. Он — врач. Будете спускаться, увидите табличку на двери.
Если когда-нибудь Ален согласится на развод, мы поженимся, но не думаю, что до этого дойдет. Ален — правоверный католик, скорее по традиции, чем по убеждению.
— Ваш муж прилично зарабатывает на жизнь?
— По-разному. Когда я оставила его, мы договорились, что он будет посылать скромную сумму на содержание девочек. Несколько месяцев он неукоснительно держал слово. Потом деньги стали приходить с опозданием. И наконец он вовсе перестал платить под тем предлогом, что девочки выросли и в состоянии сами обеспечить себя. Но ведь это не делает его убийцей, правда?
— Вы знали о связи его дядюшки?
— Вы имеете в виду Изабель?
— Известно ли вам, что принц де В. умер в воскресенье утром и сегодня похороны?
— Да, я читала в газете.
— Думаете ли вы, что, если бы Сент-Илер был жив, он женился бы на принцессе?
— Весьма вероятно. Я всегда надеялась, что в один прекрасный день они соединятся. Это было так трогательно: он говорил о ней как об особенном, почти неземном существе — а сам ценил земные радости, пожалуй даже слишком… — На этот раз она не сдержала улыбки. — Однажды, очень давно, уже не помню по какому поводу, я пошла повидать его — и едва отбилась. Он не смутился нимало. По его мнению, все это вполне естественно…
— Ваш муж об этом узнал?
Она пожала плечами:
— Разумеется, нет.
— Он был ревнив?
— По-своему. Мы редко бывали близки — вы понимаете, о чем я, — и близость наша была холодной, почти механической. Его бы покоробило не то, что я могла увлечься другим мужчиной, а то, что я совершила ошибку, грех, предательство — поступок, который он считал недостойным. Извините, что я так много наговорила, и все не в его пользу, — но я ему не враг. Вы, наверное, заметили, что я ничуть не оправдываю себя. Мне остается недолго чувствовать себя женщиной — и я пользуюсь отпущенным мне сроком… — У нее были полные губы и блестящие глаза.
Она сидела заложив ногу за ногу. — Вы и в самом деле ничего не хотите выпить?
— Благодарю вас. Мне пора идти.
— Полагаю, все это останется между нами?
Он улыбнулся и направился к двери; женщина протянула ему пухлую горячую ладошку.
— Примусь снова за шитье, — прошептала она чуть ли не с сожалением.
И все же ему удалось вырваться, пусть на мгновение, из узкого кружка старых людей. Выходя из квартиры на улице Помп, он уже не удивлялся виду города, его звукам и запахам.
Мегрэ тут же нашел такси и поехал на улицу Сен-Доминик. Перед тем как зайти в особняк, он все же выпил кружку пива, от которой отказался у мадам Мазерон; в баре полно было шоферов из министерства и водителей личных машин.
Репортер так и стоял на своем посту.
— Видите, я не пытался следить за вами. Может, сами скажете, к кому вы ходили?
— К нотариусу.
— Узнали что-нибудь новое?
— Нет.
— Все еще никакого следа?
— Ни малейшего.
— Вы уверены, что в деле не замешана политика?
— Вроде нет.
Полицейский в мундире тоже был на месте. Мегрэ обогнул шахту лифта и позвонил в дверь. Ему открыл Жанвье, без пиджака; Жакетты в кабинете не было.
— Что ты такое натворил? Ты позволил ей выйти?
— Нет. Выйти она пыталась после телефонного звонка, заявив, что в доме нечего есть.
— И где она сейчас?
— У себя. Отдыхает.
— Что за телефонный звонок?
— Через полчаса после того, как вы ушли, зазвонил телефон, и я снял трубку. Это был женский голос, довольно слабый.
«Кто у телефона?» — спросила дама. Я не стал отвечать, а спросил в свою очередь: «Кто говорит?» — «Пригласите, пожалуйста, мадемуазель Ларрье». — «Кто ее спрашивает?» После недолгого молчания я услышал:
«Принцесса де В.». Все это время Жакетта смотрела на меня так, будто прекрасно знала, о чем идет речь. «Передаю трубку». Она подошла к телефону и тут же затараторила: «Это я, госпожа принцесса… Да… Я бы хотела туда пойти, но эти господа никуда не отпускают меня…
Их тут понаехала целая прорва, со всякими аппаратами…
Меня допрашивали целый день, да и сейчас инспектор слушает, что я говорю…» — Жанвье добавил: — Она, казалось, остерегалась меня. Потом уже не произносила ни слова, а только слушала. «Да… Да, госпожа принцесса…
Да… Понимаю… Сама не знаю… Нет… Да… Я попытаюсь… Да, мне бы тоже этого хотелось… Спасибо, госпожа принцесса…»
— И что она сказала потом?
— Ничего. Снова уселась в свое кресло. Молчала с четверть часа, потом проворчала, как бы нехотя: «Неужто вы так и не дадите мне выйти? Даже если в доме не осталось еды и мне придется обходиться без обеда». — «Об этом позаботятся». — «В таком случае я не понимаю, почему мы должны сидеть тут и смотреть друг на друга: пойду лучше отдохну. Это дозволяется?»
С тех пор она не выходила из своей комнаты. Заперлась там на ключ.
— Никто не приходил?
— Нет. Звонили из Американского агентства прессы, из провинциальных газет…
— Тебе ничего не удалось вытащить из Жакетты?
— Я задавал ей самые что ни на есть невинные вопросы, надеясь войти к ней в доверие. Но старая карга только посмеялась надо мной: «Молодой человек, стреляного воробья на мякине не проведешь. Если ваш начальник вообразил себе, будто я разоткровенничаюсь перед вами…»
— С Набережной не звонили?
— Нет. Только судебный следователь.
— Хочет видеть меня?
— Просил, чтобы вы связались с ним, если у вас есть новости. К нему приходил Ален Мазерон.
— И ты до сих пор молчал?
— Приберегал напоследок. Племянник ходил жаловаться, что вы прочли без разрешения личную переписку Сент-Илера. Он, как душеприказчик, требует, чтобы квартиру опечатали до оглашения завещания.
— И что ему сказал судебный следователь?
— Велел обратиться к вам.
— Но Мазерон не возвращался?
— Нет. Но может быть, он еще в пути: это сообщение я получил совсем недавно. Думаете, он придет?
Мегрэ постоял в нерешительности, наконец взял телефонную книгу, нашел нужное место, затем, не садясь, с серьезным, скучающим видом набрал номер:
— Алло! Я бы хотел поговорить с принцессой де В.
Комиссар Мегрэ из уголовной полиции… Да, я подожду…
В комнате установилась какая-то особая тишина.
Жанвье глядел на начальника, затаив дыхание. Прошло несколько минут.
— Я слушаю… Спасибо… Алло! Да, мадам, это комиссар Мегрэ. — Голос его звучал как-то необычно: он испытывал то же волнение, что и в детстве, когда обращался к графине де Сен-Фиакр. — Я подумал, что вы не откажетесь встретиться со мной, хотя бы затем, чтобы узнать подробности… Да… Да… Когда вам будет угодно… Значит, я прибуду на улицу Варенн через час…
Двое полицейских молча переглянулись. Мегрэ вздохнул.
— Тебе лучше остаться здесь, Жанвье, — сказал он наконец. — Позвони Люка, чтобы он к тебе кого-нибудь прислал, лучше всего Лапуэнта. Пускай старуха выходит, когда захочет; один из вас проследит за ней.
У него в запасе оставался час. Чтобы успокоиться, он зашел в библиотеку и вытащил из-за зеленой ширмы пачку писем.
«Я вас видела вчера в Лонгшампе; вы были в пиджаке, а вам известно, как мне это нравится. С вами под руку шла рыжая красавица, которая…»
Глава 5
Мегрэ не ожидал встретить в этом доме стойкий запах похорон, как это бывает в домах простых людей или даже добрых буржуа, где отдает свечами и хризантемами, где у вдовы красные глаза, а родственники, приехавшие издалека, в глубоком трауре, едят и пьют в свое удовольствие. Комиссар провел свое детство в деревне, и поэтому запах хорошего спиртного всегда ассоциировался у него со смертью и поминками.
«Выпей-ка это, Катрин, — уговаривали вдову перед тем, как направляться в церковь и на кладбище. — Тебе нужно собраться с силами».
И она пила, заливаясь слезами. Мужчины подкреплялись в таверне, а потом и дома.
Если утром траурный покров, расшитый серебряными слезками, и украшал парадную дверь, его давно уже сняли — обширный двор, наполовину погруженный в тень, наполовину залитый солнцем, приобрел свой обычный вид: шофер в униформе мыл длинный черный автомобиль, а еще три, один из которых — очень дорогой, спортивный, с желтым верхом, — дожидались своей очереди.
Здесь было так же просторно, как на Елисейских полях, и Мегрэ вспомнил, что в особняке В. часто происходят балы и благотворительные базары.
Поднявшись по ступеням, он толкнул стеклянную Дверь и оказался в холле, отделанном мрамором. Двустворчатые двери, распахнутые и слева и справа, позволяли видеть анфилады парадных комнат, где какие-то редкие вещи, несомненно старинные монеты и табакерки, о которых он столько слышал, были выставлены в витринах, точно в музее.
Должен ли он войти в одну из этих дверей и по широкой, с двумя пролетами лестнице подняться на второй этаж? Он стоял в нерешительности, когда дворецкий, возникший Бог знает откуда, бесшумно подошел к нему, взял у него из рук шляпу и тихо проговорил, не спрашивая имени гостя:
— Сюда.
Мегрэ проследовал за своим провожатым по лестнице, на втором этаже пересек еще какой-то салон, затем очень длинную залу, — по всей вероятности, картинную галерею.
Его не заставили ждать. Слуга открыл дверь и произнес приглушенным голосом:
— Комиссар Мегрэ.
Будуар, куда его ввели, выходил не во двор, а в сад, и ветви деревьев, где щебетали птицы, едва не касались раскрытых окон.
Какая-то фигура поднялась с кресла, и Мегрэ не сразу понял, что это и есть женщина, к которой он пришел: принцесса Изабель. Он не сумел скрыть изумления, потому что принцесса, подойдя к нему, сказала:
— Вы представляли меня по-другому, не правда ли?
Он молча стоял перед ней, не осмеливаясь сказать «да». Во-первых, хотя она и была в черном, костюм ее не создавал впечатления траурного: трудно объяснить почему. Глаза ее вовсе не были красными. Она не казалась убитой горем.
Она была меньше ростом, чем представлялось по фотографиям, но, в отличие, скажем, от Жакетты, годы не иссушили ее. У Мегрэ не было времени проанализировать свои впечатления. Это он сделает позже. Сейчас он только по привычке подмечал детали.
Больше всего его поразило то, что он увидел перед собой настоящую пышечку, с полными гладкими щеками и пухлым телом. На фотографии в комнате Сент-Илера, где она была изображена в длинном платье принцессы, ее бедра едва просматривались, теперь же они стали широкими, как у крестьянской бабы.
Был ли этот будуар, куда его провели, ее излюбленным местом? Стены увешаны старинными гобеленами. Паркет сверкал, каждый предмет стоял на своем месте — и, без какой-либо определенной причины, это напомнило Мегрэ монастырь, где он когда-то бывал, навещая одну из своих теток, которая постриглась в монахини.
— Присаживайтесь, прошу вас.
Принцесса указала ему на вызолоченное кресло, но Мегрэ предпочел стул, хотя и опасался, что тонкие гнутые ножки не выдержат.
— Сначала у меня возникла было мысль пойти туда, — призналась она, тоже усаживаясь, — но я тут же сообразила, что его там больше нет. Ведь тело увезли в Институт судебной экспертизы?
Она не боялась ни слов, ни того, что за ними вставало. Лицо ее было спокойным, она почти улыбалась — и это тоже напоминало о монастыре, об особенной безмятежности сестер, у которых такой вид, будто они далеки от земной юдоли.
— Я бы хотела взглянуть на него в последний раз.
Мы к этому еще вернемся. Но прежде всего мне не терпится узнать, страдал ли он. Скажите откровенно.
— Будьте спокойны, мадам. Граф де Сент-Илер был убит на месте.
— Он был в кабинете?
— Да.
— Сидел за столом?
— Да. Кажется, правил гранки.
Она закрыла глаза, словно пытаясь представить эту картину, и Мегрэ настолько осмелел, что тоже задал вопрос:
— Вы когда-нибудь бывали на улице Сен-Доминик?
— Один-единственный раз, очень давно; меня впустила Жакетта. Я выбрала такой час, когда его заведомо не было дома. Мне хотелось узнать обстановку его жизни, чтобы в мыслях представлять его дома, в разных комнатах. — Внезапная мысль поразила ее. — Значит, вы не читали письма?
После недолгих колебаний он предпочел признаться:
— Я их просмотрел. Правда, не все…
— Они так и лежат в книжном шкафу в стиле ампир, с золотой решеткой?
Мегрэ кивнул.
— Я не сомневалась, что вы их прочтете. Я ни в чем не упрекаю вас. Я понимаю, что это ваш долг.
— Как вы узнали о его смерти?
— От невестки. Мой сын Филипп приехал из Нормандии на похороны с женой и детьми. Вернувшись с кладбища, моя невестка просмотрела одну из газет; слуги обычно оставляют их на столике в холле.
«Выпей-ка это, Катрин, — уговаривали вдову перед тем, как направляться в церковь и на кладбище. — Тебе нужно собраться с силами».
И она пила, заливаясь слезами. Мужчины подкреплялись в таверне, а потом и дома.
Если утром траурный покров, расшитый серебряными слезками, и украшал парадную дверь, его давно уже сняли — обширный двор, наполовину погруженный в тень, наполовину залитый солнцем, приобрел свой обычный вид: шофер в униформе мыл длинный черный автомобиль, а еще три, один из которых — очень дорогой, спортивный, с желтым верхом, — дожидались своей очереди.
Здесь было так же просторно, как на Елисейских полях, и Мегрэ вспомнил, что в особняке В. часто происходят балы и благотворительные базары.
Поднявшись по ступеням, он толкнул стеклянную Дверь и оказался в холле, отделанном мрамором. Двустворчатые двери, распахнутые и слева и справа, позволяли видеть анфилады парадных комнат, где какие-то редкие вещи, несомненно старинные монеты и табакерки, о которых он столько слышал, были выставлены в витринах, точно в музее.
Должен ли он войти в одну из этих дверей и по широкой, с двумя пролетами лестнице подняться на второй этаж? Он стоял в нерешительности, когда дворецкий, возникший Бог знает откуда, бесшумно подошел к нему, взял у него из рук шляпу и тихо проговорил, не спрашивая имени гостя:
— Сюда.
Мегрэ проследовал за своим провожатым по лестнице, на втором этаже пересек еще какой-то салон, затем очень длинную залу, — по всей вероятности, картинную галерею.
Его не заставили ждать. Слуга открыл дверь и произнес приглушенным голосом:
— Комиссар Мегрэ.
Будуар, куда его ввели, выходил не во двор, а в сад, и ветви деревьев, где щебетали птицы, едва не касались раскрытых окон.
Какая-то фигура поднялась с кресла, и Мегрэ не сразу понял, что это и есть женщина, к которой он пришел: принцесса Изабель. Он не сумел скрыть изумления, потому что принцесса, подойдя к нему, сказала:
— Вы представляли меня по-другому, не правда ли?
Он молча стоял перед ней, не осмеливаясь сказать «да». Во-первых, хотя она и была в черном, костюм ее не создавал впечатления траурного: трудно объяснить почему. Глаза ее вовсе не были красными. Она не казалась убитой горем.
Она была меньше ростом, чем представлялось по фотографиям, но, в отличие, скажем, от Жакетты, годы не иссушили ее. У Мегрэ не было времени проанализировать свои впечатления. Это он сделает позже. Сейчас он только по привычке подмечал детали.
Больше всего его поразило то, что он увидел перед собой настоящую пышечку, с полными гладкими щеками и пухлым телом. На фотографии в комнате Сент-Илера, где она была изображена в длинном платье принцессы, ее бедра едва просматривались, теперь же они стали широкими, как у крестьянской бабы.
Был ли этот будуар, куда его провели, ее излюбленным местом? Стены увешаны старинными гобеленами. Паркет сверкал, каждый предмет стоял на своем месте — и, без какой-либо определенной причины, это напомнило Мегрэ монастырь, где он когда-то бывал, навещая одну из своих теток, которая постриглась в монахини.
— Присаживайтесь, прошу вас.
Принцесса указала ему на вызолоченное кресло, но Мегрэ предпочел стул, хотя и опасался, что тонкие гнутые ножки не выдержат.
— Сначала у меня возникла было мысль пойти туда, — призналась она, тоже усаживаясь, — но я тут же сообразила, что его там больше нет. Ведь тело увезли в Институт судебной экспертизы?
Она не боялась ни слов, ни того, что за ними вставало. Лицо ее было спокойным, она почти улыбалась — и это тоже напоминало о монастыре, об особенной безмятежности сестер, у которых такой вид, будто они далеки от земной юдоли.
— Я бы хотела взглянуть на него в последний раз.
Мы к этому еще вернемся. Но прежде всего мне не терпится узнать, страдал ли он. Скажите откровенно.
— Будьте спокойны, мадам. Граф де Сент-Илер был убит на месте.
— Он был в кабинете?
— Да.
— Сидел за столом?
— Да. Кажется, правил гранки.
Она закрыла глаза, словно пытаясь представить эту картину, и Мегрэ настолько осмелел, что тоже задал вопрос:
— Вы когда-нибудь бывали на улице Сен-Доминик?
— Один-единственный раз, очень давно; меня впустила Жакетта. Я выбрала такой час, когда его заведомо не было дома. Мне хотелось узнать обстановку его жизни, чтобы в мыслях представлять его дома, в разных комнатах. — Внезапная мысль поразила ее. — Значит, вы не читали письма?
После недолгих колебаний он предпочел признаться:
— Я их просмотрел. Правда, не все…
— Они так и лежат в книжном шкафу в стиле ампир, с золотой решеткой?
Мегрэ кивнул.
— Я не сомневалась, что вы их прочтете. Я ни в чем не упрекаю вас. Я понимаю, что это ваш долг.
— Как вы узнали о его смерти?
— От невестки. Мой сын Филипп приехал из Нормандии на похороны с женой и детьми. Вернувшись с кладбища, моя невестка просмотрела одну из газет; слуги обычно оставляют их на столике в холле.