Страница:
В Детройте… Чарли мог бы часами рассказывать подобные истории в доказательство того, что разбирается в людях, особенно в людях известного сорта.
Собственником, а им он теперь был, не станешь без некоторого знания людей, и Чарли по-прежнему верил, что ошибся не так уж непростительно. Прежде всего, как удалось приезжему сразу же отыскать их квартал? Это не совсем обычный квартал, и даже подойдя к нему вплотную, нужен известный нюх, чтобы не проскочить мимо.
В этом смысле он похож на бар Чарли: тот тоже не имеет ничего общего с остальными барами.
Его посещают шериф и другие приличные люди: заведующий почтой, местные ремесленники, один адвокат-холостяк. Все, кого это интересует, знают, что здесь единственное место в городе, где принимают ставки во время скачек и бейсбольных чемпионатов. На выборах Чарли продает до двухсот голосов. Иногда, часам к десяти вечера, сюда заворачивают, мирно пропустить стаканчик и поболтать девочки вроде Мейбл и Авроры.
Это не проститутки. Проституток в городе вообще не водится, если не считать пожилой пьянчужки, живущей поблизости от кожевенного завода; по субботам к ней, сунув в карман плоскую бутылку виски, закатываются рабочие.
Мейбл и Аврора — маникюрши и живут на одной улице с Чарли, снимая меблированные комнаты в доме Элинор Адаме, вечно разглагольствующей о своих хворобах, слабом здоровье и потихоньку попивающей джин для поддержания сил.
Но что значат эти детали для постороннего человека?
Холм, Вязовая улица, квартал коттеджей, окруженных лужайками и кленами, — тут все понятно с первого взгляда. Любой сразу сообразит, что здесь живут «белые воротнички» — врачи, юристы, управляющие и заместители управляющих, многодетные семьи с прислугой, приходящей один или несколько раз в неделю.
Достаточно прочесть надписи на почтовых ящиках, чтобы знать, чьи фамилии упоминаются местной газетой в связи с балами, благотворительными базарами, свадебными торжествами.
А вот район кожевенного завода кишит людьми, понаехавшими отовсюду; это пять-шесть сотен мужчин и женщин, многие из которых говорят на никому не понятных языках.
Последние двадцать лет фермеры, коренные жители края, осевшие здесь, как правило, еще несколько поколений назад, добиваются, чтобы завод снесли; на каждых выборах этот вопрос обсуждается особенно оживленно.
Эти богатые фермеры редко появляются на людях, а уж в барах — почти никогда, предпочитая встречаться в своем клубе, каменном здании напротив городского сада. Зимой, когда их угодья покрыты снегом, они уезжают на солнце — во Флориду или Калифорнию.
На улице, где живет Чарли, находятся, во-первых, его бар, затем, прямо напротив, бильярдная — мрачный, не очень опрятный зал с почерневшими картинами на стенах; из-за них вид у помещения еще более сомнительный.
Через несколько домов — лавка старьевщика, ссужающего деньги под заклад. Он — один из немногих городских евреев. В одной витрине выставлены ружья и фотоаппараты с бору по сосенке, в другой — бижутерия; сама лавка завалена старыми чемоданами и саквояжами.
На той же улице располагаются меблированные комнаты Элинор Адаме и в самом конце, чуть в глубине, кинотеатрик, тоже не такой, как обычно: невзрачный, с соблазнительными афишами неизменно сексуального содержания. Чарли в него не ходит. Есть там еще склад похоронного бюро, столярная мастерская и павильон аттракционов, набитый автоматами; за несколько никелей можно загнать полдюжины шаров в лунки, пострелять из пулемета по картонным кораблям, сыграть партию в автоматический бейсбол или записать свой голос на пластинку.
Так вот, приезжий разобрался во всем этом. Заранее знал, что он здесь найдет, и пришел прямо сюда, не задерживаясь на Главной улице и ни у кого не спрашивая дорогу.
Накануне Чарли, может быть, и ошибся. Слишком поторопился. Поддался общему настроению. Тем не менее он готов поставить десять против одного, что приезжий все равно остановится у мамаши Адаме.
Зато подробности того, что произошло у шерифа, Чарли узнал только в одиннадцать утра. Звонить Бруксу он не стал — был слишком обижен, но тот в конце концов сам вошел в бар через черный ход, когда хозяин, выстроив бутылки на стойке, принялся наводить блеск на зеркальные полки.
Кеннет Брукс — мужчина шести футов росту и соответственной комплекции, любит ходить в расстегнутом пиджаке, выставляя напоказ серебряную звезду[7], приколотую зимой к жилету, летом — к рубашке, и не снимает с пояса револьвер самого крупного калибра. Жена у него болеет, и живется ему нелегко. Когда Брукс не в настроении, он заворачивает к Чарли пропустить стаканчик — преимущественно по утрам: в это время в баре либо вообще никого, либо одни завсегдатаи.
Сегодня они дуются друг на друга, и Брукс, сдвинув шляпу на затылок, лишь ворчливо бросает:
— Привет!
— Привет! — отвечает Чарли, который в нормальной обстановке, по давно заведенному обычаю, придвинул бы шерифу стакан — пусть нальет себе выпить, хотя по закону бар еще должен быть закрыт.
Кеннет с минуту расхаживает вдоль стойки, потом принимается вертеть бутылки и вздыхает:
— Ну и ночку ты мне устроил, Чарли! Век не забуду.
— А ты мне — рекламу что надо! Прикатил с включенной сиреной и револьвером наизготовку, как в гангстерском фильме.
— Будь это убийца, дело могло бы стать опасным.
— А он оказался безобидным честным парнем, так, что ли?
— Почем я знаю, кто он?
Откровенно говоря, обоим было малость стыдно, и они украдкой сконфуженно поглядывают друг на друга.
Да и впоследствии они постараются пореже вспоминать о сегодняшнем разговоре. До того, как заглянуть в бар, Брукс приготовил завтрак жене — она опять слегла, что отнюдь не улучшило его настроения. Потом он прибрался. Они живут над офисом шерифа, и как раз под их спальней расположены две арестантские, забранные черными решетками и обычно пустующие.
— Во всяком случае, личность он не из приятных, и я буду рад, если он обоснуется не у нас.
— Он что, собирается осесть в городе?
— Не знаю. Спросил у меня только адрес какой-нибудь меблирашки в этом квартале, словно заранее был уверен, что такая существует.
— Ты послал его к Элинор?
— Да, к ней.
Итак, Чарли не ошибся. Это было ему приятно, и он пододвинул к шерифу стакан.
— Кто он?
— Не знаю. Я спросил, как его зовут: он ответил — Джастин Уорд; а когда я стал добиваться, настоящее ли это имя, он сказал, что имеет право называть себя, как ему вздумается.
Я попробовал выспросить, откуда он приехал; он ответил, что, будучи гражданином Соединенных Штатов, по Конституции не обязан отчитываться в своих передвижениях.
— Вызвать адвоката не потребовал?
— Ему адвокат не нужен: он знает законы получше, чем я, да и любой в нашем городе. Не успел войти ко мне в офис, как сразу заявил, что последовал за мной добровольно и — опять-таки добровольно — ответит на те вопросы, какие сочтет уместными. Потом попросил стакан воды и устроился в кресле. Как назло, жена несколько раз стучала в потолок, и мне приходилось подниматься к ней — то дай ей попить, то одеяло поправь, то окно приоткрой — словом, обычная история.
Он спокойно ждал, не показывая виду, что потешается надо мной. Ну и тип! Ты ни за что не угадаешь, сколько у него в кармане. Без малого пять тысяч долларов!
И не в бумажнике, а навалом, перетянутые резинкой.
«Чьи деньги?» — спрашиваю я.
«Мои, коль скоро не доказано противное», — отрезает он и вытаскивает из кармана сигарету.
Я проверяю номера кредиток по последним сводкам о кражах, проверил список лиц, на которых объявлен розыск. Он смотрит на меня вежливо, внимательно, ни капельки не смущаясь.
«Я полагаю, вы возьмете у меня отпечатки пальцев и пошлете их в Вашингтон?»
— Ты их взял?
— Да. Ответ придет завтра.
— И будет отрицательным.
— Знаю. Он ни разу не улыбнулся и не занервничал.
Я спрашиваю:
«Откуда приехали?»
«С юга».
«Из какого города?»
«Вас интересует, из какого города я выехал утром?»
«Хотя бы это».
«Из Портленда[8]. Вы, разумеется, хотите знать и название гостиницы, где я ночевал?»
«Если вас не затруднит».
Я делаю знак Бриггсу, моему заместителю, — давай на соседний телефон, проверь правильность сведений.
«Из Портленда уехали автобусом?»
«Нет. Добрался на машине до Бангора[9], позавтракал там в ресторане, что рядом с муниципалитетом».
«Взяли машину напрокат?»
«Нет, сел в попутную».
«Короче, добирались с помощью автостопа?»
«Подвернулась оказия».
«А после Бангора?»
«Опять попутной. Машина, которая подвезла меня утром, — старый Понтиак», принадлежит канадцу из Нью-Брансуика[10], номерной знак канадский, цвет темно-желтый».
— Номер спросил?
— Номер этой машины он забыл. Зато помнит номер той, что подвезла его под вечер.
— Запомнил тоже случайно?
— Да.
— Ты не сказал ему, что это странно?
— Сказал.
— Что он ответил?
— Что ему не внове разъезжать по стране и он привык принимать меры предосторожности.
— К тому, что его задерживают шерифы, он тоже привык?
— Возможно. Вторая машина, как он утверждает, высадила его, как раз когда начался снегопад, около пяти, на перекрестке, откуда виден весь город, — То есть у «Четырех ветров».
— Вез его черный «Шевроле», принадлежащий рыботорговцу-оптовику из Кале. Ее номер он назвал.
— Записал его, что ли?
— Запомнил. Бриггс позвонил туда, и полиция тут же дала справку. В полночь я позвонил рыботорговцу. Он, должно быть, с вечера надрался — еле языком ворочал.
«Не удивляюсь», — пробурчал он, захлопнув за собой дверь так, что в трубку было слышно.
«Чему вы не удивляетесь?»
«Тому, что он вами задержан. Я подвез его, чтоб было с кем поболтать по дороге. Два часа старался завязать разговор, но этот тип не дал себе труда ни слова сказать, ни кивнуть. Когда поднимались на холмы, окна запотели и я опустил стекло, а он его преспокойно поднял — дескать, боится сквозняков. Время от времени доставал из кармана новую сигарету и прикуривал от окурка, мне даже не предложил. На прощание не сказал ни „благодарю“, ни „до свидания“!
«Он сам показал, где его высадить?»
«Нет, только назвал город, куда едет; я не захотел делать крюк ради такого субчика и высадил его на перекрестке».
Бутылки заняли свои места на полках, Чарли пора было переодеваться.
— Я бился над ним до двух ночи. Принес даже бутылку и два стакана в надежде его умаслить и, по-моему, сам под конец набрался.
Словом, парень не желает сказать ни кто он, ни откуда и зачем приехал. Не возражает, когда ему дают понять, что Джастин Уорд — не настоящее его имя. Имеет при себе чуть ли не пять тысяч и едет не поездом, не автобусом, а на попутных машинах, как бродяга какой-нибудь.
В чемоданчике у него грязное белье, смена чистого, пара носков и домашние туфли. Я заговаривал с ним о том, о сем, но так и не выяснил, чем он занимается.
Руки у него белые и пухлые; судя по всему, работает он ими нечасто. Здоровье, должно быть, не совсем в порядке: время от времени он глотает пилюльку. Коробочку с ними таскает в жилетном кармане.
«Печень?» — шутливо осведомился я.
«Может, печень, а может, и другое».
В офисе стало жарко, и он расстегнул пиджак. Я словно невзначай взглянул на подкладку и заметил, что он отпорол марку фирмы.
Он прямо-таки читал мои мысли, вроде как шел за ними по пятам.
«Это ведь мое право, верно?»
«Бесспорно, но согласитесь, отпарывать марку со своей одежды как-то не принято».
«Бывает, что и отпарываешь».
В конце концов я уже не знал, что с ним делать. Мои люди отправились по домам. Поскольку во время убийства фермера неизвестный ехал с рыботорговцем на Бангор, у меня не было никаких оснований задерживать его: с таким типом неприятностей потом не оберешься.
«Уже поздно, — вздохнул он. — По вашей вине я остался без крыши на ночь: гостиницы, по-моему, уже закрыты. Словом, буду весьма обязан, если вы дадите мне здесь переночевать, а утром принять ванну».
И самое смешное: сконфуженный шериф не посмел предложить ему койку в одной из арестантских, а повел его наверх, к себе в квартиру. М-с Брукс встревожилась.
— Кто это?
— Не волнуйся. Один приятель.
— Какой приятель?
— Ты его не знаешь.
— И ты пускаешь в дом человека, которого я не знаю?
После смерти тещи у Бруксов освободилась комната.
Постели там не было, и Кеннету пришлось доставать из шкафа простыни, подушку, полотенца.
— Когда я проснулся, незнакомец уже мылся в ванной. Прайса он не убивал — вот все, что мне известно, Чарли. В остальном…
— Я убирал на улице снег, а он подошел и поздоровался.
— Ты позволишь? — спросил шериф, в третий раз берясь за бутылку бурбона[11] с таким видом, словно делает это машинально. — Пари держу, он вот-вот вернется.
— Не сомневаюсь.
— По-моему, тебе самое время переодеться, — крикнула Джулия из кухни. — Вы оба там разболтались, как старухи.
Шериф быстренько утер рот и счел за благо ретироваться.
— Начнет тебе докучать — сразу вызывай меня.
— Благодарю, с меня одного раза хватит.
Был час, когда молодежь отправляется после церкви в аптеку поесть мороженого. Взрослые, перед тем как сесть в машины, задерживались на паперти; солнце в белесом небе казалось желтоватым пятном. Юго — согласно иммиграционному свидетельству его звали Михаиле Млечич, но для всех он был Майком или просто Юго — еще спал: голый, огромный, мускулистый, с волосатой грудью и грязными ногами, он лежал поперек постели без простынь, а вокруг неслышно скользили две женщины и дети.
Происходило это, конечно, не на Холме, не в квартале, прилегающем к кожевенному заводу, равно как и не по соседству с Чарли.
Дом Юго, стоявший на берегу реки, у самой окраины, между городом и озером, представлял собой особый мир, живший по законам иного времени и пространства.
В давным-давно пустовавшей лачуге, на которую никто не предъявлял прав, Майк создал свое царство из досок, известки и рифленого железа.
Явился он в город несколькими годами раньше и некоторое время работал на кожевенном заводе по контракту, подписанному еще перед отъездом с родины. Уже тогда он каждую неделю напивался — правда, только раз, субботним вечером, но обязательно в «Погребке», и приятели уводили его обычно в состоянии, близком к беспамятству.
Потом он начал осаждать государственные учреждения, заполнил бумаги, внес деньги, какие полагалось, и в конце концов добился своего — сумел вызвать Марию из «у нас в краях».
Это была смуглая девушка, видная, но молчаливая и до сих пор ни слова не понимающая по-английски. Да и зачем? Она же никогда не выходила за пределы своих владений.
Ими заинтересовались пасторы, самому настойчивому из которых удалось-таки обвенчать пару, когда Мария была уже не то на шестом, не то на седьмом месяце.
— Церковь даже не как у нас в краях, — посмеивался Майк. Он не принимал всерьез такой брак, но старался никого не раздражать.
Летом он нанимался на работу в деревню и каждую субботу что-нибудь привозил: сначала кроликов, потом кур, наконец, козу. Соорудил для нее сарайчик, но она, правда, предпочитала жить в доме.
Родились дети: сперва один, потом двое близнецов.
Мария, все такая же видная и молчаливая, вынашивала их с религиозной торжественностью. Ходила она в платьях, представлявших собой, в сущности, кусок цветной ткани, кое-как прикрывавшей тело.
Зимой Юго пробавлялся случайными заработками, нанимаясь к кому попало — и к домовладельцам, и к торговцам, пот ому что умел все: чинить водопровод и латать крышу, красить стены и подстригать деревья.
Ни одного земляка в районе кожевенного завода он не нашел. Правда, там жили несколько выходцев из граничащих с его родиной стран — у Юго было с ними кое-что общее, подчас в их языках встречались схожие слова.
Откуда он узнал, что в соседнем городе, миль за шестьдесят с лишним от него, живет другой Юго? Как бы то ни было, Майк отправился туда. Вернувшись, привез с собой странную копченую рыбу и невиданную в этих краях колбасу.
Потом он зачастил к соотечественнику, и однажды весной с ним приехала девушка, такая же видная и молчаливая, как Мария, только поживей и посуровей на вид.
В дом она вошла совершенно непринужденно, и через несколько месяцев в свой черед произвела на свет ребенка На этот раз пасторы предпочли остаться в стороне — вероятно, не сумели найти выход из положения.
Юго ничего ни у кого не просил. Он просто вкалывал за троих. Его можно было в любое время позвать на любую работу, и он даже не требовал, чтобы хозяева слушали его россказни на варварском, но не лишенном поэтичности английском языке.
Напивался он, как все, раз в неделю и никогда не злоупотреблял своей силой, пуская ее в ход лишь для того, чтобы разнимать драчунов.
Заинтересуйся кто-нибудь, где пасутся козы Юго, а их у него стало уже три, не считая козлят, выяснилось бы, вероятно, что эти выгоны принадлежат городу.
А пока люди только посмеивались, глядя, как обе женщины, согнувшись в три погибели, режут серпами траву для кроликов.
Мария снова была беременна. Елица, младшая, — смех у нее был по-детски веселый, зубы, каких не сыщешь, — тоже вот-вот могла затяжелеть.
Обе женщины с детьми помещались в одной комнате, единственной, где стояли настоящие кровати, а Майк спал в гостиной на чем-то вроде топчана рядом с печкой, которую топили дровами.
В то утро он храпел с раскрытым ртом, и дети забавлялись, глядя, какие он корчит гримасы, когда на лоб или на нос ему садится муха. Кастрюля источала пряные запахи; снаружи, на оконных наличниках, поблескивал снег Официанточка в кафетерии, подавая завтрак приезжему, попробовала заигрывать с ним, но безуспешно.
Вся в белом, в свеженькой наколке на завитых белокурых волосах, она смахивала на ягненка, вздумавшего поиграть с волком, хотя, разумеется, не догадывалась об этом Незнакомец не дал себе труда ответить на авансы. Да и вряд ли заметил, какая у нее тугая грудь под белой накрахмаленной блузкой.
Он по-прежнему таскал с собой чемоданчик и на ход) выбрасывал левую ногу вбок.
М-с Элинор Адаме целыми днями расхаживала по дому в неизменном фиолетовом с искрой халате, на который свисали изжелта-седые пряди волос. У нее были длинные, постоянно болевшие зубы, мучнисто-белое лицо с расплывшимися чертами, и в минуты душевного упадка она совала голову в кухонный буфетик, после чего дыхание у нее начинало ощутимо благоухать.
Дом, — выкрашенный коричневой краской, был старый, деревянный, с верандой чуть не по всему фасаду; на веранде стояли две качалки. Стены комнат были оклеены обоями в разводах и цветочках, преимущественно желтого и блекло-зеленого тонов.
На звук ручного звонка, подрагивавшего на пружине у входной двери, она вышла далеко не сразу. Как обычно, осведомилась:
— Что вам угодно?
Нет, не из боязни. М-с Адаме не побоялась бы жить одна, где придется, даже в квартале с самой скверной репутацией.
— Мне сказали, у вас можно снять комнату.
— Кто вам это сказал, молодой человек?
— Шериф.
— Ох уж этот болтун! Глотка у него здоровая, а мозгов — кот наплакал. И надолго вам нужна комната?
— На все время, что пробуду здесь.
— То есть?
— Может быть, на несколько лет.
— Вы один?
— Да.
— Собаку не держите?
Из-за полудюжины кошек, разгуливавших по дому, м-с Адаме ненавидела псов, тем более что у тех была привычка гадить на ступеньках веранды.
— А деньги у вас есть? Предупреждаю: плата вперед.
— Я уплачу вперед.
— Тогда входите, потолкуем.
Она первой двинулась вверх по лестнице с перилами, отполированными временем; когда они проходили мимо, молодая женщина в одной комбинации торопливо захлопнула дверь.
— Девочки считают, что с открытыми дверями теплее, хотя у меня душник в каждой комнате. А вот и ваша.
В соседней живет молодой человек. Служит в банке, питается в городе. Вы тоже будете есть в городе?
— Как когда.
— Вы еврей?
— Насколько мне известно, нет.
— Я ничего не имею против евреев, но меня мутит от чеснока, а у них привычка класть его в любое блюдо.
— Чеснока не употребляю.
Незнакомец не повел бровью, не улыбнулся, не сказал лишнего слова. На комнату едва взглянул. Казалось, он уже бывал в ней или по крайней мере заранее, до мельчайших деталей знал, что она собой представляет.
Медная кровать была покрыта старомодным одеялом; на стенах, оклеенных выцветшими обоями, красовались хромолитографии в белых рамках.
Все выглядело уныло и ветхо, но не настолько устарело, чтобы приобрести известную поэтичность. На допотопном оборудовании тесной ванной, освещаемой лишь чердачным оконцем, вода оставила ржавые подтеки.
— Комнату сдам за десять долларов в неделю.
Он, не торгуясь, вынул из кармана пачку кредиток и вытащил из-под резинки одну бумажку.
— Расписку сейчас напишу. А вы, наверное, отправитесь за багажом?
— У меня нет багажа.
Это несколько встревожило хозяйку, и она наверняка стала бы продолжать расспросы, если бы сама только что не видела у постояльца пачку денег.
— Ну, как знаете. Вот газовая плитка, кастрюльки — в шкафчике. Главное, не забывайте выключать газ. Здоровье не позволяет мне самой обслуживать жильцов, а стоящую прислугу теперь не найдешь.
М-с Адаме оставалось лишь удалиться, но она хотела услышать от постояльца хоть слово: ей тоже становилось как-то не по себе в его присутствии.
— Поступили на кожевенный завод?
— Нет.
— Занимаетесь коммерцией?
— Нет.
— Ну ладно, делайте что вам угодно. Покидаю вас.
Она чуть было не завернула к Мейбл и Авроре, спустилась вниз, слазила в кухонный буфетик, а потом уселась в свое плетеное кресло, и одна из кошек тут же примостилась у нее на коленях.
Дверь в комнату снова закрылась. Оттуда не донеслось ни звука, даже матрасные пружины не скрипнули.
Элинор Адаме, поглядывая на потолок, прождала минут пятнадцать, затем крикнула скрипучим голосом:
— Мейбл! Аврора! Идите сюда кто-нибудь, Спустилась Аврора, та, что поменьше ростом и попухлее. На правом глазу у нее сидело бельмо, поэтому взгляд казался несколько необычным.
— Что там еще? Если собираетесь опять упасть в обморок, предупреждаю: больше возиться с вами не буду.
— У нас новый жилец.
— Знаю. Я все слышала.
— Что он делает?
— Я к нему в комнату не заглядывала.
— Рано или поздно заглянешь.
— Это мое дело.
— Не будем ссориться.
— Вы сами меня позвали.
— Позвала, потому что он даже не шевелится. Интересно, что он там делает?
И обе навострили уши, проклиная про себя Мейбл, которая включила свой приемник и подпевала музыке.
В час дня Чарли открыл ставни бара и выглянул на улицу, сплошь покрытую сверкающим снегом, если не считать черных дорожек у порога домов. Старый Скроггинс, владелец бильярдной, приветливо помахал ему рукой. Потянуло ветерком, который то теплел, то вновь становился прохладным.
Чарли издали бросил взгляд на дом Элинор, уселся в углу и развернул воскресную газету. Время от времени он посматривал на часы.
Итальянец ждал приезжего.
Глава 3
Собственником, а им он теперь был, не станешь без некоторого знания людей, и Чарли по-прежнему верил, что ошибся не так уж непростительно. Прежде всего, как удалось приезжему сразу же отыскать их квартал? Это не совсем обычный квартал, и даже подойдя к нему вплотную, нужен известный нюх, чтобы не проскочить мимо.
В этом смысле он похож на бар Чарли: тот тоже не имеет ничего общего с остальными барами.
Его посещают шериф и другие приличные люди: заведующий почтой, местные ремесленники, один адвокат-холостяк. Все, кого это интересует, знают, что здесь единственное место в городе, где принимают ставки во время скачек и бейсбольных чемпионатов. На выборах Чарли продает до двухсот голосов. Иногда, часам к десяти вечера, сюда заворачивают, мирно пропустить стаканчик и поболтать девочки вроде Мейбл и Авроры.
Это не проститутки. Проституток в городе вообще не водится, если не считать пожилой пьянчужки, живущей поблизости от кожевенного завода; по субботам к ней, сунув в карман плоскую бутылку виски, закатываются рабочие.
Мейбл и Аврора — маникюрши и живут на одной улице с Чарли, снимая меблированные комнаты в доме Элинор Адаме, вечно разглагольствующей о своих хворобах, слабом здоровье и потихоньку попивающей джин для поддержания сил.
Но что значат эти детали для постороннего человека?
Холм, Вязовая улица, квартал коттеджей, окруженных лужайками и кленами, — тут все понятно с первого взгляда. Любой сразу сообразит, что здесь живут «белые воротнички» — врачи, юристы, управляющие и заместители управляющих, многодетные семьи с прислугой, приходящей один или несколько раз в неделю.
Достаточно прочесть надписи на почтовых ящиках, чтобы знать, чьи фамилии упоминаются местной газетой в связи с балами, благотворительными базарами, свадебными торжествами.
А вот район кожевенного завода кишит людьми, понаехавшими отовсюду; это пять-шесть сотен мужчин и женщин, многие из которых говорят на никому не понятных языках.
Последние двадцать лет фермеры, коренные жители края, осевшие здесь, как правило, еще несколько поколений назад, добиваются, чтобы завод снесли; на каждых выборах этот вопрос обсуждается особенно оживленно.
Эти богатые фермеры редко появляются на людях, а уж в барах — почти никогда, предпочитая встречаться в своем клубе, каменном здании напротив городского сада. Зимой, когда их угодья покрыты снегом, они уезжают на солнце — во Флориду или Калифорнию.
На улице, где живет Чарли, находятся, во-первых, его бар, затем, прямо напротив, бильярдная — мрачный, не очень опрятный зал с почерневшими картинами на стенах; из-за них вид у помещения еще более сомнительный.
Через несколько домов — лавка старьевщика, ссужающего деньги под заклад. Он — один из немногих городских евреев. В одной витрине выставлены ружья и фотоаппараты с бору по сосенке, в другой — бижутерия; сама лавка завалена старыми чемоданами и саквояжами.
На той же улице располагаются меблированные комнаты Элинор Адаме и в самом конце, чуть в глубине, кинотеатрик, тоже не такой, как обычно: невзрачный, с соблазнительными афишами неизменно сексуального содержания. Чарли в него не ходит. Есть там еще склад похоронного бюро, столярная мастерская и павильон аттракционов, набитый автоматами; за несколько никелей можно загнать полдюжины шаров в лунки, пострелять из пулемета по картонным кораблям, сыграть партию в автоматический бейсбол или записать свой голос на пластинку.
Так вот, приезжий разобрался во всем этом. Заранее знал, что он здесь найдет, и пришел прямо сюда, не задерживаясь на Главной улице и ни у кого не спрашивая дорогу.
Накануне Чарли, может быть, и ошибся. Слишком поторопился. Поддался общему настроению. Тем не менее он готов поставить десять против одного, что приезжий все равно остановится у мамаши Адаме.
Зато подробности того, что произошло у шерифа, Чарли узнал только в одиннадцать утра. Звонить Бруксу он не стал — был слишком обижен, но тот в конце концов сам вошел в бар через черный ход, когда хозяин, выстроив бутылки на стойке, принялся наводить блеск на зеркальные полки.
Кеннет Брукс — мужчина шести футов росту и соответственной комплекции, любит ходить в расстегнутом пиджаке, выставляя напоказ серебряную звезду[7], приколотую зимой к жилету, летом — к рубашке, и не снимает с пояса револьвер самого крупного калибра. Жена у него болеет, и живется ему нелегко. Когда Брукс не в настроении, он заворачивает к Чарли пропустить стаканчик — преимущественно по утрам: в это время в баре либо вообще никого, либо одни завсегдатаи.
Сегодня они дуются друг на друга, и Брукс, сдвинув шляпу на затылок, лишь ворчливо бросает:
— Привет!
— Привет! — отвечает Чарли, который в нормальной обстановке, по давно заведенному обычаю, придвинул бы шерифу стакан — пусть нальет себе выпить, хотя по закону бар еще должен быть закрыт.
Кеннет с минуту расхаживает вдоль стойки, потом принимается вертеть бутылки и вздыхает:
— Ну и ночку ты мне устроил, Чарли! Век не забуду.
— А ты мне — рекламу что надо! Прикатил с включенной сиреной и револьвером наизготовку, как в гангстерском фильме.
— Будь это убийца, дело могло бы стать опасным.
— А он оказался безобидным честным парнем, так, что ли?
— Почем я знаю, кто он?
Откровенно говоря, обоим было малость стыдно, и они украдкой сконфуженно поглядывают друг на друга.
Да и впоследствии они постараются пореже вспоминать о сегодняшнем разговоре. До того, как заглянуть в бар, Брукс приготовил завтрак жене — она опять слегла, что отнюдь не улучшило его настроения. Потом он прибрался. Они живут над офисом шерифа, и как раз под их спальней расположены две арестантские, забранные черными решетками и обычно пустующие.
— Во всяком случае, личность он не из приятных, и я буду рад, если он обоснуется не у нас.
— Он что, собирается осесть в городе?
— Не знаю. Спросил у меня только адрес какой-нибудь меблирашки в этом квартале, словно заранее был уверен, что такая существует.
— Ты послал его к Элинор?
— Да, к ней.
Итак, Чарли не ошибся. Это было ему приятно, и он пододвинул к шерифу стакан.
— Кто он?
— Не знаю. Я спросил, как его зовут: он ответил — Джастин Уорд; а когда я стал добиваться, настоящее ли это имя, он сказал, что имеет право называть себя, как ему вздумается.
Я попробовал выспросить, откуда он приехал; он ответил, что, будучи гражданином Соединенных Штатов, по Конституции не обязан отчитываться в своих передвижениях.
— Вызвать адвоката не потребовал?
— Ему адвокат не нужен: он знает законы получше, чем я, да и любой в нашем городе. Не успел войти ко мне в офис, как сразу заявил, что последовал за мной добровольно и — опять-таки добровольно — ответит на те вопросы, какие сочтет уместными. Потом попросил стакан воды и устроился в кресле. Как назло, жена несколько раз стучала в потолок, и мне приходилось подниматься к ней — то дай ей попить, то одеяло поправь, то окно приоткрой — словом, обычная история.
Он спокойно ждал, не показывая виду, что потешается надо мной. Ну и тип! Ты ни за что не угадаешь, сколько у него в кармане. Без малого пять тысяч долларов!
И не в бумажнике, а навалом, перетянутые резинкой.
«Чьи деньги?» — спрашиваю я.
«Мои, коль скоро не доказано противное», — отрезает он и вытаскивает из кармана сигарету.
Я проверяю номера кредиток по последним сводкам о кражах, проверил список лиц, на которых объявлен розыск. Он смотрит на меня вежливо, внимательно, ни капельки не смущаясь.
«Я полагаю, вы возьмете у меня отпечатки пальцев и пошлете их в Вашингтон?»
— Ты их взял?
— Да. Ответ придет завтра.
— И будет отрицательным.
— Знаю. Он ни разу не улыбнулся и не занервничал.
Я спрашиваю:
«Откуда приехали?»
«С юга».
«Из какого города?»
«Вас интересует, из какого города я выехал утром?»
«Хотя бы это».
«Из Портленда[8]. Вы, разумеется, хотите знать и название гостиницы, где я ночевал?»
«Если вас не затруднит».
Я делаю знак Бриггсу, моему заместителю, — давай на соседний телефон, проверь правильность сведений.
«Из Портленда уехали автобусом?»
«Нет. Добрался на машине до Бангора[9], позавтракал там в ресторане, что рядом с муниципалитетом».
«Взяли машину напрокат?»
«Нет, сел в попутную».
«Короче, добирались с помощью автостопа?»
«Подвернулась оказия».
«А после Бангора?»
«Опять попутной. Машина, которая подвезла меня утром, — старый Понтиак», принадлежит канадцу из Нью-Брансуика[10], номерной знак канадский, цвет темно-желтый».
— Номер спросил?
— Номер этой машины он забыл. Зато помнит номер той, что подвезла его под вечер.
— Запомнил тоже случайно?
— Да.
— Ты не сказал ему, что это странно?
— Сказал.
— Что он ответил?
— Что ему не внове разъезжать по стране и он привык принимать меры предосторожности.
— К тому, что его задерживают шерифы, он тоже привык?
— Возможно. Вторая машина, как он утверждает, высадила его, как раз когда начался снегопад, около пяти, на перекрестке, откуда виден весь город, — То есть у «Четырех ветров».
— Вез его черный «Шевроле», принадлежащий рыботорговцу-оптовику из Кале. Ее номер он назвал.
— Записал его, что ли?
— Запомнил. Бриггс позвонил туда, и полиция тут же дала справку. В полночь я позвонил рыботорговцу. Он, должно быть, с вечера надрался — еле языком ворочал.
«Не удивляюсь», — пробурчал он, захлопнув за собой дверь так, что в трубку было слышно.
«Чему вы не удивляетесь?»
«Тому, что он вами задержан. Я подвез его, чтоб было с кем поболтать по дороге. Два часа старался завязать разговор, но этот тип не дал себе труда ни слова сказать, ни кивнуть. Когда поднимались на холмы, окна запотели и я опустил стекло, а он его преспокойно поднял — дескать, боится сквозняков. Время от времени доставал из кармана новую сигарету и прикуривал от окурка, мне даже не предложил. На прощание не сказал ни „благодарю“, ни „до свидания“!
«Он сам показал, где его высадить?»
«Нет, только назвал город, куда едет; я не захотел делать крюк ради такого субчика и высадил его на перекрестке».
Бутылки заняли свои места на полках, Чарли пора было переодеваться.
— Я бился над ним до двух ночи. Принес даже бутылку и два стакана в надежде его умаслить и, по-моему, сам под конец набрался.
Словом, парень не желает сказать ни кто он, ни откуда и зачем приехал. Не возражает, когда ему дают понять, что Джастин Уорд — не настоящее его имя. Имеет при себе чуть ли не пять тысяч и едет не поездом, не автобусом, а на попутных машинах, как бродяга какой-нибудь.
В чемоданчике у него грязное белье, смена чистого, пара носков и домашние туфли. Я заговаривал с ним о том, о сем, но так и не выяснил, чем он занимается.
Руки у него белые и пухлые; судя по всему, работает он ими нечасто. Здоровье, должно быть, не совсем в порядке: время от времени он глотает пилюльку. Коробочку с ними таскает в жилетном кармане.
«Печень?» — шутливо осведомился я.
«Может, печень, а может, и другое».
В офисе стало жарко, и он расстегнул пиджак. Я словно невзначай взглянул на подкладку и заметил, что он отпорол марку фирмы.
Он прямо-таки читал мои мысли, вроде как шел за ними по пятам.
«Это ведь мое право, верно?»
«Бесспорно, но согласитесь, отпарывать марку со своей одежды как-то не принято».
«Бывает, что и отпарываешь».
В конце концов я уже не знал, что с ним делать. Мои люди отправились по домам. Поскольку во время убийства фермера неизвестный ехал с рыботорговцем на Бангор, у меня не было никаких оснований задерживать его: с таким типом неприятностей потом не оберешься.
«Уже поздно, — вздохнул он. — По вашей вине я остался без крыши на ночь: гостиницы, по-моему, уже закрыты. Словом, буду весьма обязан, если вы дадите мне здесь переночевать, а утром принять ванну».
И самое смешное: сконфуженный шериф не посмел предложить ему койку в одной из арестантских, а повел его наверх, к себе в квартиру. М-с Брукс встревожилась.
— Кто это?
— Не волнуйся. Один приятель.
— Какой приятель?
— Ты его не знаешь.
— И ты пускаешь в дом человека, которого я не знаю?
После смерти тещи у Бруксов освободилась комната.
Постели там не было, и Кеннету пришлось доставать из шкафа простыни, подушку, полотенца.
— Когда я проснулся, незнакомец уже мылся в ванной. Прайса он не убивал — вот все, что мне известно, Чарли. В остальном…
— Я убирал на улице снег, а он подошел и поздоровался.
— Ты позволишь? — спросил шериф, в третий раз берясь за бутылку бурбона[11] с таким видом, словно делает это машинально. — Пари держу, он вот-вот вернется.
— Не сомневаюсь.
— По-моему, тебе самое время переодеться, — крикнула Джулия из кухни. — Вы оба там разболтались, как старухи.
Шериф быстренько утер рот и счел за благо ретироваться.
— Начнет тебе докучать — сразу вызывай меня.
— Благодарю, с меня одного раза хватит.
Был час, когда молодежь отправляется после церкви в аптеку поесть мороженого. Взрослые, перед тем как сесть в машины, задерживались на паперти; солнце в белесом небе казалось желтоватым пятном. Юго — согласно иммиграционному свидетельству его звали Михаиле Млечич, но для всех он был Майком или просто Юго — еще спал: голый, огромный, мускулистый, с волосатой грудью и грязными ногами, он лежал поперек постели без простынь, а вокруг неслышно скользили две женщины и дети.
Происходило это, конечно, не на Холме, не в квартале, прилегающем к кожевенному заводу, равно как и не по соседству с Чарли.
Дом Юго, стоявший на берегу реки, у самой окраины, между городом и озером, представлял собой особый мир, живший по законам иного времени и пространства.
В давным-давно пустовавшей лачуге, на которую никто не предъявлял прав, Майк создал свое царство из досок, известки и рифленого железа.
Явился он в город несколькими годами раньше и некоторое время работал на кожевенном заводе по контракту, подписанному еще перед отъездом с родины. Уже тогда он каждую неделю напивался — правда, только раз, субботним вечером, но обязательно в «Погребке», и приятели уводили его обычно в состоянии, близком к беспамятству.
Потом он начал осаждать государственные учреждения, заполнил бумаги, внес деньги, какие полагалось, и в конце концов добился своего — сумел вызвать Марию из «у нас в краях».
Это была смуглая девушка, видная, но молчаливая и до сих пор ни слова не понимающая по-английски. Да и зачем? Она же никогда не выходила за пределы своих владений.
Ими заинтересовались пасторы, самому настойчивому из которых удалось-таки обвенчать пару, когда Мария была уже не то на шестом, не то на седьмом месяце.
— Церковь даже не как у нас в краях, — посмеивался Майк. Он не принимал всерьез такой брак, но старался никого не раздражать.
Летом он нанимался на работу в деревню и каждую субботу что-нибудь привозил: сначала кроликов, потом кур, наконец, козу. Соорудил для нее сарайчик, но она, правда, предпочитала жить в доме.
Родились дети: сперва один, потом двое близнецов.
Мария, все такая же видная и молчаливая, вынашивала их с религиозной торжественностью. Ходила она в платьях, представлявших собой, в сущности, кусок цветной ткани, кое-как прикрывавшей тело.
Зимой Юго пробавлялся случайными заработками, нанимаясь к кому попало — и к домовладельцам, и к торговцам, пот ому что умел все: чинить водопровод и латать крышу, красить стены и подстригать деревья.
Ни одного земляка в районе кожевенного завода он не нашел. Правда, там жили несколько выходцев из граничащих с его родиной стран — у Юго было с ними кое-что общее, подчас в их языках встречались схожие слова.
Откуда он узнал, что в соседнем городе, миль за шестьдесят с лишним от него, живет другой Юго? Как бы то ни было, Майк отправился туда. Вернувшись, привез с собой странную копченую рыбу и невиданную в этих краях колбасу.
Потом он зачастил к соотечественнику, и однажды весной с ним приехала девушка, такая же видная и молчаливая, как Мария, только поживей и посуровей на вид.
В дом она вошла совершенно непринужденно, и через несколько месяцев в свой черед произвела на свет ребенка На этот раз пасторы предпочли остаться в стороне — вероятно, не сумели найти выход из положения.
Юго ничего ни у кого не просил. Он просто вкалывал за троих. Его можно было в любое время позвать на любую работу, и он даже не требовал, чтобы хозяева слушали его россказни на варварском, но не лишенном поэтичности английском языке.
Напивался он, как все, раз в неделю и никогда не злоупотреблял своей силой, пуская ее в ход лишь для того, чтобы разнимать драчунов.
Заинтересуйся кто-нибудь, где пасутся козы Юго, а их у него стало уже три, не считая козлят, выяснилось бы, вероятно, что эти выгоны принадлежат городу.
А пока люди только посмеивались, глядя, как обе женщины, согнувшись в три погибели, режут серпами траву для кроликов.
Мария снова была беременна. Елица, младшая, — смех у нее был по-детски веселый, зубы, каких не сыщешь, — тоже вот-вот могла затяжелеть.
Обе женщины с детьми помещались в одной комнате, единственной, где стояли настоящие кровати, а Майк спал в гостиной на чем-то вроде топчана рядом с печкой, которую топили дровами.
В то утро он храпел с раскрытым ртом, и дети забавлялись, глядя, какие он корчит гримасы, когда на лоб или на нос ему садится муха. Кастрюля источала пряные запахи; снаружи, на оконных наличниках, поблескивал снег Официанточка в кафетерии, подавая завтрак приезжему, попробовала заигрывать с ним, но безуспешно.
Вся в белом, в свеженькой наколке на завитых белокурых волосах, она смахивала на ягненка, вздумавшего поиграть с волком, хотя, разумеется, не догадывалась об этом Незнакомец не дал себе труда ответить на авансы. Да и вряд ли заметил, какая у нее тугая грудь под белой накрахмаленной блузкой.
Он по-прежнему таскал с собой чемоданчик и на ход) выбрасывал левую ногу вбок.
М-с Элинор Адаме целыми днями расхаживала по дому в неизменном фиолетовом с искрой халате, на который свисали изжелта-седые пряди волос. У нее были длинные, постоянно болевшие зубы, мучнисто-белое лицо с расплывшимися чертами, и в минуты душевного упадка она совала голову в кухонный буфетик, после чего дыхание у нее начинало ощутимо благоухать.
Дом, — выкрашенный коричневой краской, был старый, деревянный, с верандой чуть не по всему фасаду; на веранде стояли две качалки. Стены комнат были оклеены обоями в разводах и цветочках, преимущественно желтого и блекло-зеленого тонов.
На звук ручного звонка, подрагивавшего на пружине у входной двери, она вышла далеко не сразу. Как обычно, осведомилась:
— Что вам угодно?
Нет, не из боязни. М-с Адаме не побоялась бы жить одна, где придется, даже в квартале с самой скверной репутацией.
— Мне сказали, у вас можно снять комнату.
— Кто вам это сказал, молодой человек?
— Шериф.
— Ох уж этот болтун! Глотка у него здоровая, а мозгов — кот наплакал. И надолго вам нужна комната?
— На все время, что пробуду здесь.
— То есть?
— Может быть, на несколько лет.
— Вы один?
— Да.
— Собаку не держите?
Из-за полудюжины кошек, разгуливавших по дому, м-с Адаме ненавидела псов, тем более что у тех была привычка гадить на ступеньках веранды.
— А деньги у вас есть? Предупреждаю: плата вперед.
— Я уплачу вперед.
— Тогда входите, потолкуем.
Она первой двинулась вверх по лестнице с перилами, отполированными временем; когда они проходили мимо, молодая женщина в одной комбинации торопливо захлопнула дверь.
— Девочки считают, что с открытыми дверями теплее, хотя у меня душник в каждой комнате. А вот и ваша.
В соседней живет молодой человек. Служит в банке, питается в городе. Вы тоже будете есть в городе?
— Как когда.
— Вы еврей?
— Насколько мне известно, нет.
— Я ничего не имею против евреев, но меня мутит от чеснока, а у них привычка класть его в любое блюдо.
— Чеснока не употребляю.
Незнакомец не повел бровью, не улыбнулся, не сказал лишнего слова. На комнату едва взглянул. Казалось, он уже бывал в ней или по крайней мере заранее, до мельчайших деталей знал, что она собой представляет.
Медная кровать была покрыта старомодным одеялом; на стенах, оклеенных выцветшими обоями, красовались хромолитографии в белых рамках.
Все выглядело уныло и ветхо, но не настолько устарело, чтобы приобрести известную поэтичность. На допотопном оборудовании тесной ванной, освещаемой лишь чердачным оконцем, вода оставила ржавые подтеки.
— Комнату сдам за десять долларов в неделю.
Он, не торгуясь, вынул из кармана пачку кредиток и вытащил из-под резинки одну бумажку.
— Расписку сейчас напишу. А вы, наверное, отправитесь за багажом?
— У меня нет багажа.
Это несколько встревожило хозяйку, и она наверняка стала бы продолжать расспросы, если бы сама только что не видела у постояльца пачку денег.
— Ну, как знаете. Вот газовая плитка, кастрюльки — в шкафчике. Главное, не забывайте выключать газ. Здоровье не позволяет мне самой обслуживать жильцов, а стоящую прислугу теперь не найдешь.
М-с Адаме оставалось лишь удалиться, но она хотела услышать от постояльца хоть слово: ей тоже становилось как-то не по себе в его присутствии.
— Поступили на кожевенный завод?
— Нет.
— Занимаетесь коммерцией?
— Нет.
— Ну ладно, делайте что вам угодно. Покидаю вас.
Она чуть было не завернула к Мейбл и Авроре, спустилась вниз, слазила в кухонный буфетик, а потом уселась в свое плетеное кресло, и одна из кошек тут же примостилась у нее на коленях.
Дверь в комнату снова закрылась. Оттуда не донеслось ни звука, даже матрасные пружины не скрипнули.
Элинор Адаме, поглядывая на потолок, прождала минут пятнадцать, затем крикнула скрипучим голосом:
— Мейбл! Аврора! Идите сюда кто-нибудь, Спустилась Аврора, та, что поменьше ростом и попухлее. На правом глазу у нее сидело бельмо, поэтому взгляд казался несколько необычным.
— Что там еще? Если собираетесь опять упасть в обморок, предупреждаю: больше возиться с вами не буду.
— У нас новый жилец.
— Знаю. Я все слышала.
— Что он делает?
— Я к нему в комнату не заглядывала.
— Рано или поздно заглянешь.
— Это мое дело.
— Не будем ссориться.
— Вы сами меня позвали.
— Позвала, потому что он даже не шевелится. Интересно, что он там делает?
И обе навострили уши, проклиная про себя Мейбл, которая включила свой приемник и подпевала музыке.
В час дня Чарли открыл ставни бара и выглянул на улицу, сплошь покрытую сверкающим снегом, если не считать черных дорожек у порога домов. Старый Скроггинс, владелец бильярдной, приветливо помахал ему рукой. Потянуло ветерком, который то теплел, то вновь становился прохладным.
Чарли издали бросил взгляд на дом Элинор, уселся в углу и развернул воскресную газету. Время от времени он посматривал на часы.
Итальянец ждал приезжего.
Глава 3
В иные годы зима устанавливается не сразу и бабье лето задерживает наступление холодов. В этом было не так. В воскресенье, часам к пяти дня, снег пошел опять, валил всю ночь и перестал только с рассветом; это продолжалось несколько дней подряд; лишь около одиннадцати утра наступала передышка и солнце с трудом пробивало облачный купол.
С начала недели жизнь пошла по-зимнему: хозяйки достали из шкафов черные блестящие ботики; дети надели просторные варежки, вязаные шарфы и желтые, красные, зеленые шапочки с помпонами, в которых казались еще румяней. Мужчины, кроме служащих и продавцов, обреченных соблюдать строгость в одежде, натянули поверх пиджаков пестрые спортивные куртки.
С начала той же недели Джастин Уорд заставил город и квартал примириться с его присутствием и уже со среды вошел, можно сказать, в местную жизнь. В воскресенье утром он первый назвал Чарли по имени, как звали бармена остальные клиенты, и вечером, засыпая, итальянец дал себе слово, что завтра ответит чужаку тем же.
Он так и сделал, когда, около десяти утра, тот зашел посидеть у лакированной стойки и пробежать газеты.
— Хэлло, Джастин! Отличный денек, верно?
Все сошло гладко. Уорд и бровью не повел.
— Что будете пить, Джастин?
И оба поняли, что этот вопрос гораздо важнее, чем кажется. Что бы сегодня ни было сказано — все важно: их отношения приобретают характер традиции.
— Пиво не стоит: рановато, да и холодно слишком, — посоветовал Чарли. — Что вы скажете насчет стопки джина с капелькой бальзама?
Уорд подумал и согласился.
В это же утро было установлено и другое: с десяти до полудня приезжий пьет только одну стопку. Он вообще был не выпивоха. Порой после нескольких сигарет подряд, обязательно докуренных до конца, заказывал стакан воды со льдом.
С начала недели жизнь пошла по-зимнему: хозяйки достали из шкафов черные блестящие ботики; дети надели просторные варежки, вязаные шарфы и желтые, красные, зеленые шапочки с помпонами, в которых казались еще румяней. Мужчины, кроме служащих и продавцов, обреченных соблюдать строгость в одежде, натянули поверх пиджаков пестрые спортивные куртки.
С начала той же недели Джастин Уорд заставил город и квартал примириться с его присутствием и уже со среды вошел, можно сказать, в местную жизнь. В воскресенье утром он первый назвал Чарли по имени, как звали бармена остальные клиенты, и вечером, засыпая, итальянец дал себе слово, что завтра ответит чужаку тем же.
Он так и сделал, когда, около десяти утра, тот зашел посидеть у лакированной стойки и пробежать газеты.
— Хэлло, Джастин! Отличный денек, верно?
Все сошло гладко. Уорд и бровью не повел.
— Что будете пить, Джастин?
И оба поняли, что этот вопрос гораздо важнее, чем кажется. Что бы сегодня ни было сказано — все важно: их отношения приобретают характер традиции.
— Пиво не стоит: рановато, да и холодно слишком, — посоветовал Чарли. — Что вы скажете насчет стопки джина с капелькой бальзама?
Уорд подумал и согласился.
В это же утро было установлено и другое: с десяти до полудня приезжий пьет только одну стопку. Он вообще был не выпивоха. Порой после нескольких сигарет подряд, обязательно докуренных до конца, заказывал стакан воды со льдом.