Сименон Жорж. Переезд

   Ему претило Воображать применительно к матери некоторые жесты, о которых вполголоса говорили его одноклассники, — Они так не делают, — ответил он. — Иначе у меня были бы братья и сестры.
   Того, другого, звали Фердинаном.
   — Ты так думаешь? Ну что ж. Старина, ты еще зелен! Я-то видел, как это делают мои старики. Я смотрел в замочную скважину. Родители — такие же люди, как и все прочие. Во-первых, начал не отец, а моя мать.
   Эмилю было стыдно слушать, и все же он горел желанием задать вопросы.
   Кончилось тем, что он пробормотал, сам себя ненавидя:
   — Она была раздета?
   — Он еще спрашивает, была ли она раздета! Я сейчас тебе скажу…
   Это было одним из самых неприятных его воспоминаний, и он положил годы на то, чтобы если не забыть, то по крайней мере изгнать его из своей памяти на длительные периоды.
   Когда после их свадьбы он оказался вечером наедине с Бланш в гостиничном номере в Дьеппе, он внезапно вспомнил про родителей Фердинана, и это чуть было не испортило их первую брачную ночь.
   Даже теперь еще в некоторые вечера он, прежде чем лечь спать, вешает что-нибудь из одежды или полотенце на ручку двери, чтобы закрыть замочную скважину, так как невольно думает об их сыне.
   Заметила ли это Бланш? Стало ли это для нее своего рода сигналом?
   Он был честным, стыдливым по природе и, также в силу своей природы, старался быть любезным по отношению к каждому.
   Неужели ему это не удалось? Разумеется, он знавал и трудные периоды, в особенности когда сразу по окончании лицея стал работать у г-на Депу, местного нотариуса, чей дом из тесаного камня стоял через две улицы от них.
   Поскольку он успешно сдал экзамены на степень бакалавра, то вообразил, что ему сейчас же поручат интересную работу, а с ним обращались как с простым курьером, то есть как с мальчиком на побегушках.
   Это он ходил за почтой, наклеивал марки на конверты, расставлял папки по полкам. У господина Депу было больное сердце, и он из боязни приступа ходил бесшумной поступью, как бы совсем не сотрясая воздуха, говорил тихо.
   — Мсье Жовис, вы снова забыли вытряхнуть корзину для бумаг. Что же касается моего стакана воды, я теряю всякую надежду увидеть, как вы приносите мне его ровно в десять часов. Сейчас две минуты одиннадцатого.
   Стакан воды был нужен ему, чтобы проглотить одну из пилюль, которые он принимал в течение всего дня…
   — Мсье Жовис, о чем вы думаете?
   — Не знаю, мсье.
   — Я плачу вам за то, чтобы вы думали о своей работе, а не за то, чтобы вы мечтали.
   В конторе имелся темный, почти не освещавшийся угол, где корпели два клерка, но клерки выказывали ему почтения не больше, чем нотариус.
   — Эй, полумесяц, сбегай купи мне сандвич с ветчиной.
   К счастью, это была единственная пора в его жизни, когда он носил смешное прозвище. У него и вправду было широкое лицо; кожа выглядела бледной и матовой; чересчур короткий нос казался дряблым.
   — Ты похож на луну, — говорили ему раза два-три в лицее.
   У господина Депу он превратился в Полумесяц, и кто знает, не потому ли он женился на почти уродливой женщине.
   Ибо у Бланш было банальное лицо, скорее даже малопривлекательное, невыразительное, каких много на улицах рабочих окраин и какие можно увидеть у заводских проходных.
   Она выросла в квартале Кремлен-Бисетр — ее, сироту, воспитала тетка — и никогда не жаловалась на свою судьбу. Ее тетка, портниха, жила в тесной квартирке над колбасной лавкой.
   В пятнадцать лет Бланш поступила работать продавщицей, а вернее, прислугой в бакалейную лавку Пелу.
   Жовис часто ходил туда за покупками. Его с самого начала поразили ее уравновешенность, некое исходившее от нее спокойствие. Как только с ней заговаривали, она робко улыбалась, и этой улыбки было достаточно, чтобы сделать ее почти хорошенькой.
   Затем он работал у Ганера и Шара в экспортной конторе на Каирской улице, а по вечерам занимался на курсах бухгалтеров.
   Он продолжал на них заниматься, одновременно посещая курсы английского и испанского, и после их свадьбы, когда они обосновались на улице Фран-Буржуа.
   Он ничем не был обязан счастливому случаю. Он много работал. Бланш тоже, с самого детства, если так можно выразиться.
   Он отказался от третьего бокала белого вина, который не прочь был выпить, но это бы явилось нарушением его принципов. Он и так уже досадовал на себя за то, что выпил два бокала вина вместо того, чтобы ограничиться чашкой кофе.
   — Официант, сколько с меня?
   Он может оставить машину там, где она стоит. Ближе к площади Бастилии для нее вряд ли отыщется свободное местечко.
   Он прошел вдоль решеток площади, затем пересек улицу Па-де-ла-Мюль, повернул направо на бульвар Бомарше и на мгновение засмотрелся на выставленные в витрине трубки. С некоторого времени он стал подумывать о том, чтобы бросить сигареты и начать курить трубку, но опасался выглядеть смешным.
   Туристическое агентство располагалось между рестораном и банком. Здесь тоже за эти несколько лет все изменилось. Господин Арман, сын Луи Барийона, придерживался более современных взглядов, чем отец, и при нем переделали фасад и внутренние помещения, которые выглядели теперь светлыми и сверкающими.
   В обязанности Эмиля входило с помощью имевшегося на его связке ключа поднимать железную штору и отпирать главную дверь из толстого стекла, которая распахивалась при подходе клиента.
   Вскоре появлялись трое служащих, затем мадемуазель Жермена, машинистка, которая неизменно начинала утро с того, что запиралась в туалете.
   — Здравствуйте, мсье Жовис.
   — Здравствуй, Ремакль.
   — Здравствуйте, мсье Жовис.
   — Здравствуй, малыш.
   Ибо пришедшему последним — звали его Дютуа — было всего семнадцать лет, и рост его не превышал метра шестидесяти.
   — Здравствуйте, мсье Жовис.
   — Здравствуйте, мсье Кленш.
   К этому он обращался со словом «мсье», поскольку Кленшу перевалило за пятьдесят. На самом деле это он должен был бы по старшинству возглавить дирекцию агентства на площади Бастилии.
   Господин Арман жестоко обошелся со старым служащим.
   — Мне жаль, Кленш, но невозможно, чтобы вы и дальше продолжали принимать важных клиентов.
   Что наши клиенты приходят покупать? Что мы им продаем? Отпуска! Иначе говоря — радость. А у вас же — говорю это не для того, чтобы вас обидеть, скорее, мрачное лицо.
   Так оно и было. У бедняги Кленша нашли не только опущение желудка, но еще он страдал язвой и, как и бисетрский нотариус, целыми днями только и делал, что глотал пилюли и таблетки.
   — Вы займете заднюю комнату и будете обеспечивать связь с центральной конторой.
   Фирма «Вуаяж Барийон» существовала уже восемьдесят лет, она была основана дедом господина Армана на бульваре Пуассоньер, где по-прежнему находилась главная контора.
   Тогда и речи не было ни о круизах, ни о самолетах, и фирма «Вуаяж Барийон» занималась главным образом тем, что забирала багаж дома и везла его к пункту назначения.
   Сегодня же, по словам господина Армана, шесть его агентств в Париже, одно из которых, на Елисейских полях, продавали отпуска, и, вопреки общепринятому мнению, агентство на площади Бастилии не жаловалось на недостаток клиентов.
   Две недели в Греции… Круизы по Ближнему Востоку с заходом в Неаполь, Афины, Стамбул, Тель-Авив, Бейрут… Испания, Балеарские острова или на судах класса «люкс» фьорды Норвегии, Нордкап и Шпицберген.
   Телефон звонил не умолкая. Несколько аппаратов стояло на стойке, где под толстым стеклом можно было видеть красочные карты.
   — На автобусе? Это возможно, но придется делать пересадку в Риме…
   Дютуа, подайте мне, пожалуйста, автобусное расписание Рим-Бриндизи…
   Минутку. Они ходят два раза в день, один — рано утром, он прибывает в…
   Они жонглировали иностранными названиями, временем, цифрами, франками, лирами, песетами, динарами.
   Слева, справа Ремакль и Дютуа заполняли бланки, тоже отвечали на телефонные звонки.
   — В чем дело, малыш?
   — Одна дама спрашивает, правда ли, что Балеарские острова дешевле, чем Сардиния.
   — Не всегда. Я сам ей отвечу. Попроси ее подождать минутку.
   Жовис был в своей стихии. Он знал наизусть расписания всех рейсов, даты отплытия всех круизных судов. Самая большая нагрузка падала на май, но и сейчас еще оставалось много опоздавших, которые еще не определились, куда бы они хотели отправиться.
   — Садитесь, мсье. Через минуту я в вашем распоряжении.
   С той стороны стойки стояли кресла из настоящей кожи, два круглых столика со стеклянными крышками, засыпанными буклетами.
   Жовис располагал отдельным кабинетом, где принимал важных клиентов.
   — Кленш, позвоните, пожалуйста, на бульвар Пуассоньер и узнайте, не осталось ли у них двух палубных кают на «Санта-Кларе».
   Их холл редко пустовал. Им было видно, как люди в нерешительности мнутся у витрины, супружеские пары вполголоса совещаются. Как правило, женщина первой направлялась к двери, которая распахивалась перед ней, и тогда она подавала знак мужу, чтобы он начинал говорить.
   — Мне бы хотелось узнать, чистые ли в Югославии гостиницы и можно ли там объясняться на французском.
   Мимо шли потоки машин. Затем, внезапно, когда загорался красный свет, шоссе пустело, и через него бегом устремлялись пешеходы.
   — Да, мсье. Директор агентства вас слушает.
   Ему только-только исполнилось тридцать пять лет, а он уже был директором.
   Разумеется, не всей фирмы «Вуаяж Барийон», а агентства на площади Бастилии.
   Все же он проделал немалый путь со времени своей работы в нотариальной конторе мэтра Депу, который в конце концов умер в возрасте восьмидесяти лет.
   — Трое детей, которым еще нет десяти лет? Лично я вам советую поселиться не в палаццо, роскошном отеле, а в семейном пансионе, где хорошо принимают детей. Что до морского побережья, то лучше избегать скалистых берегов.
   Он занимался своим делом, чувствовал, что действительно что-то собой представляет, с покровительственной нежностью вспоминал о Бланш оставшейся в их недели в лицее Карла Великого.
   Какое ему дело до того, чем занимаются соседи?
   — Да, я — директор. Слушаю вас… Я не узнал вашего голоса, мсье Шанлу…
   Да, все улажено. Мне удалось поместить вас всех в одном купе, а ваши номера в гостинице расположены дверь в дверь… Когда вам будет угодно… Мне это доставит удовольствие.

Глава 2

   Ален прошел в стеклянную дверь чуть раньше половины шестого и, не поздоровавшись с отцом, сел в одно из незанятых кресел. Должно быть, он сделал домашнее задание и подготовился к урокам в лицее, так как уронил рядом с собой на ковер портфель, давно потерявший форму, из-за того что Ален вечно набивал его до отказа.
   Занятый разговором по телефону Эмиль Жовис разглядывал сына, и как это часто с ним случалось, у него защемило сердце. Несомненно, Ален был почти красив. Правда, у него было широкое, как у всех Жовисов, лицо, зато он не унаследовал ни смешного маленького носа, ни глаз навыкате. У него были материнские глаза — карие с золотыми блестками — и мягкий, кажущийся безмятежным взгляд.
   В парнишке имелось, однако, и что-то загадочное. Он наблюдал за всем, что его окружало, в том числе и за отцом, так что нельзя было понять, что его поражает, что особенно интересует.
   Эмиль часто задавался вопросом, каким его видит сын, какого он о нем мнения. Его радовало, что тот видит его в нынешнем ракурсе: деловым, компетентным, быстрым, непринужденным, знающим свое ремесло до кончиков пальцев, переходящим с одного языка на другой, любезным с клиентами, но никогда не заискивающим.
   Он проделал немалый путь со времени своей работы в нотариальной конторе мэтра Депу. На протяжении многих лет он почти все свои вечера и часть ночей посвящал учебе. Результат: вот уже три года, как у них есть машина, вот уже два дня, как они живут в новой, комфортабельной квартире.
   Разве не мог бы Ален время от времени выражать некоторое восхищение?
   Может, не восхищение, но… как бы это сказать?.. уважение.
   Да просто сознавать его нынешнее положение, как, например, малыш Дютуа, который вечно дивится.
   — Интересно, как вам это удается, мсье Жовис? Вы никогда не давите на клиентов. Между тем вы были бы способны уговорить отправиться в кругосветное путешествие пенсионеров, которые просят у вас небольшую, недорогую гостиницу на берегу Ла-Манша.
   В паузе между двумя клиентами он подошел к сыну.
   — Это ненадолго.
   — Я не спешу.
   Еще на улице Фран-Буржуа у Алена уже было мало друзей. Иногда его видели прогуливающимся по улицам по каким-нибудь приятелем. Они почти не переговаривались между собой, не оборачивались на девушек.
   — Кто твой новый друг?
   — Это не друг. Просто один приятель, Жюльен.
   — Жюльен, а дальше?
   — Мазро.
   — Он живет в этом квартале?
   — На улице де Тюренна.
   — Ты был у него?
   — Нет.
   — Знаешь, чем занимается его отец?
   — Нет.
   Это его не интересовало. Его всегда удивлял этот вопрос, как если бы отцы в счет не шли, как если бы их деятельность не имела никакого отношения к жизни детей.
   Чуть позже, в машине, после того как он закрыл железные шторы в агентстве, Жовис попытался завязать разговор.
   — Ты хорошо сегодня поработал?
   — Не знаю.
   — В классе было не слишком жарко?
   — Окна оставили открытыми. Из-за уличного шума учителя было еле слышно.
   Об учителях он тоже почти ничего не говорил. Они знали лишь, что учитель латыни был довольно пожилым и что он шумно сморкался.
   — Вы его освистываете?
   — Когда нам скучно, мы начинаем один за другим сморкаться, потом все вместе.
   — И как он реагирует?
   — А он не реагирует. Он тоже сморкается. Потом говорит: «Господа, когда вы закончите, я продолжу свой рассказ».
   — Ты не думаешь, что он из-за вас несчастен?
   — Он привык.
   — А другие учителя?
   — Неплохие.
   Может, и Жовис тоже был в глазах своего сына «неплохим»? Он не мог пожаловаться на Алена. Хотя нельзя сказать, чтобы тот много занимался, все же оценки имел хорошие и был одним из лучших учеников в классе. Дома он оставался спокойным, скорее чересчур спокойным, большую часть времени читал, лежа на полу в гостиной или распластавшись на животе у себя на кровати.
   — Почему ты не пойдешь и не подышишь свежим воздухом?
   — Потому что мне не хочется.
   Может, с матерью, когда Эмиля рядом не было, он поддерживал более тесные отношения? Жовис не осмеливался спросить об этом жену. Самое большее, на что он отваживался, это изредка задавать осторожные вопросы.
   — Он рассказывает тебе о своих товарищах?
   — Редко.
   — Ты не находишь, что он несколько скрытен?
   — Наверное, все дети в определенном возрасте ведут себя так, как он.
   Разве это не было в характере Бланш? Знал ли когда-нибудь ее муж, о чем она думает в глубине души? Она ни на что не жаловалась, даже когда они жили, скорее, бедно. В ту пору, до рождения Алена, она шила для соседок, делая это по вечерам, пока он изучал бухгалтерский учет и языки.
   Она никогда не сетовала на усталость. Никогда не расходилась с ним во мнении.
   Следовало ли из этого заключить, что она была неизменно согласна с ним или же она просто смирялась?
   Они любили друг друга. Когда он думал о ней, то делал это с нежностью, и в эту нежность вкрадывалась частичка жалости.
   Она не знала ни своего отца, ни своей матери, «погибших при крушении поезда», когда была совсем юной: официальная версия для тех, кто задавал вопросы.
   Правда была иной, хотя и здесь тоже речь шла о поезде. Ее отец, сельскохозяйственный рабочий, много пил и грубо обращался со своей женой.
   Они жили в унылой северной деревне Сент-Мари-ле-Клоше, которую Руаль Шадье держал в страхе, поскольку каждую субботу напивался в кабаке сильнее, чем в прочие дни, и искал ссоры.
   Однажды они с женой отправились поездом в Лилль, поручив одной соседке приглядывать за Бланш, которой едва исполнилось два года. На обратном пути Шадье, которому вино ударило в голову, вошел в раж и где-то среди свекольных полей столкнул свою спутницу с поезда.
   Смерть наступила мгновенно.
   — Она сама выпрыгнула… Не знаю, что вдруг на нее нашло… У нее всегда было немного не в порядке с головой…
   Тем не менее с помощью свидетельских показаний было установлено, что именно Шадье сбросил ее на шпалы. Из жандармерии ему удалось сбежать. Была устроена охота на человека; он продержался в лесу три дня. Хотя он в конце концов и сдался, сделать это его заставило чувство голода.
   Спустя три, года в тюрьме он покончил с собой.
   Бланш выросла в душной квартирке своей тетки Жозефины Буйе, портнихи, у которой тоже, возможно, было немного не в порядке с головой.
   — Твоя мать, должно быть, счастлива, раскладывая наши вещи в новой квартире.
   — Наверное.
   Ответ Алена прозвучал не совсем утвердительно. В глубине души ему это было неинтересно. Утром в комнатах еще лежали тюки с бельем и различными предметами.
   Нужно было, чтобы каждая вещь заняла, свое место, чтобы у людей появились новые жесты, чтобы они привыкли к новому освещению, к новым звукам, к иной обстановке.
   — А твои товарищи рассказывают тебе, чем они собираются заниматься позднее?
   — Некоторые — да. Но таких мало.
   — Они не знают?
   — Есть и такие, кто знает. Те, кто пойдут по стопам отцов.
   — А остальные?
   — Я знаю одного, который хочет стать химиком.
   — А ты?
   — Когда придет время, будет видно.
   Ален лениво следил за движением на автостраде, которое ему было знакомо, так как случалось, они ездили по воскресеньям в парк Фонтенбло.
   Была ли эта его отрешенность чем-то возрастным или же обуславливалась его характером, врожденным равнодушием ко всему, что его окружало?
   Въехав в Клерви, они увидели детей, игравших на новехоньких улицах, где совсем юные деревца клонились по воле легкого ветерка. Мимо пролетали самолеты, почти стрелой взмывая в безоблачную высь.
   Старик с трубой и с красноватыми глазами сидел на своем месте, в окне, как неодушевленный предмет, являющийся частью городского пейзажа. Похоже, он ничего не видел. Был ли он слеп? Может, его сажали на это место определенное число раз в день, чтобы он подышал свежим воздухом?
   Почти все окна были распахнуты, и из них доносились музыка, голоса, перечислявшие по радио новости, в буквальном смысле слова кудахтала чья-то разгневанная мать, и на мгновение в окне мелькнули ее растрепанные волосы.
   Звук пощечины поставил точку в ее речи, и, как бы уже успокоившись, тот же голос подытожил:
   — Ты получил по заслугам!
   Он взглянул на сына. Тот, ни разу в жизни не получивший пощечины, и бровью не повел, не стал возмущаться, не выказывал никакой жалости к ребенку.
   — Мне нравится этот вход.
   С этими словами Жовис прошел в двойную стеклянную дверь, как те, что на площади Бастилии, только в отличие от них здесь двери не открывались автоматически.
   Они попали в холл, вымощенный мраморными плитами. Консьержа здесь не держали. Одну из стен украшали три ряда почтовых ящиков с указанием фамилий жильцов и номеров квартир. Над каждым ящиком, возле отверстия диаметром три-четыре сантиметра, покрытого никелированной сеткой, — кнопка звонка.
   — Позвоним?
   Это забавляло Эмиля, но не Алена. Он нажимает на кнопку. Немного спустя раздается гул, затем голос, принадлежащий Бланш.
   — Я видела машину, — говорит она. — Я знаю, что это вы.
   — Узнаешь мой голос?
   — Конечно.
   — Что на ужин?
   — Ракушки Сен-Жак.
   — Мы поднимаемся.
   Лифт двигается мягко и быстро и не дрожит, как в большинстве парижских домов. На улице Фран-Буржуа, Где они жили на четвертом этаже, не имелось лифта, лестница была темная, вечно грязная, и на каждой лестничной площадке пахло по-своему.
   Он поцеловал жену в лоб, снял пиджак, сел за стол, Мадлен между тем швырнул свой портфель через общую комнату. Тюков в углах больше не было.
   Мебель слегка поменяла свои места, а на стенах висели литографии.
   — Так хорошо? Я не знала, куда деть «Аустерлицкое сражение». В конце концов решила, что тебе захочется иметь его в нашей комнате.
   Он предпочел не говорить ей, что нужно будет все поменять, начиная с мебели, которая покупалась ими от случая к случаю, большей частью у старьевщиков или на распродажах. Она была разнородной, чересчур тяжелой, чересчур темной для современной квартиры, а литографии были усеяны желтыми либо коричневыми точками.
   Он знал, что ему хочется купить: скандинавскую мебель светлого дерева, с простыми линиями. Они поговорит об этом позднее, когда Бланш и Ален пообживутся в Клерви.
   — Телемастер приходил?
   — Да. Телевизор работает, только вот когда самолет пролетает слишком низко, изображение начинает прыгать.
   — На улице Фран-Буржуа помехи возникали всякий раз, как только под окнами заводили мотоцикл или мопед.
   — Он не мог допустить, чтобы при нем ругали его квартиру, старался во что бы то ни стало выглядеть бодрым и веселым, даже если эта веселость становилась деланной.
   — Да, кстати, я виделась с женой управляющего, мадам Лемарк.
   — Она нанесла тебе визит?
   Управляющий жил в доме напротив, в Глициниях, ибо каждый квартал носил вместо номера название цветка. Они вот жили в Примулах.
   — Ну и как она тебе?
   — Достойная женщина, которая знает чего хочет.
   Я была в универсаме, и она подошла ко мне.
   «Вы ведь мадам Жовис, не так ли?»
   Бланш ответила, что да, несколько смутившись при этом, так как была робкой и легко краснела.
   — «Мой муж говорил мне про вас и мсье Жовиса.
   Кажется, у вас большой сын, который учится в лицее.
   У нас-то сын и дочь, оба уже обзавелись семьями, так что вы видите перед собой бабушку».
   Ален ел и, казалось, не слушал что говорят.
   — Можно мне еще одну ракушку Сен-Жак?
   — Если только твой отец…
   — Нет, спасибо. Мне хватит.
   — Она спросила, работаю ли я. Я ответила, что нет.
   Ей также захотелось знать, возвращаетесь ли вы домой обедать, затем она воскликнула: «Бедняжка моя! Что же вы будете делать целыми днями! С пылесосами, стиральными машинами и всей современной бытовой техникой женщина быстро управляется с хозяйственными делами…»
   — Что она тебе предложила?
   — Они устроили ясли-сад в Васильках, возле ротонды. Там присматривают за детьми в возрасте от полугода до пяти-шести лет, чьи матери работают в Париже или других местах. Пока их набралось десятка три, но предполагается, что будущей зимой их станет больше, так как все квартиры будут проданы. Для ухода за детьми у них есть только один человек-мадам Шартрен, жена коммивояжера, занимающегося винами: того почти никогда не бывает дома, и у них нет детей…
   — Полагаю, мадам Лемарк предложила тебе…
   — Она спросила меня, не соглашусь ли я поработать примерно шесть часов в день: три часа — утром и три часа — после обеда. Оплачивается это не очень хорошо — шестьсот франков в месяц.
   — Что ты ответила?
   — Что поговорю об этом с тобой.
   — Чего бы тебе хотелось?
   — Ты ведь знаешь, я обожаю возиться с детьми, особенно с малышами.
   Она бросила быстрый взгляд на Алена, который хотя и сохранял невозмутимость, но выглядел, скорее, насупившимся. С пяти лет он жаловался на то, что у него нет ни брата, ни сестры.
   — У всех моих товарищей есть. Почему же у меня нет?
   Бланш и Эмиль затруднялись ему ответить. В том, что он оставался единственным ребенком, не было их вины. Вследствие родов у Бланш началась родовая горячка, обернувшаяся самым худшим, и Бланш пришлось прооперировать.
   Мальчик часто возвращался к этой теме лет до десяти, а потом речи об этом уже больше не заводил. Можно было подумать, что он знает.
   — У меня и правда не будет здесь много работы, а дополнительные шестьсот франков в месяц…
   — Мы вернемся к этому разговору.
   В восемь часов на западе еще было видно солнце красивого красного цвета.
   — А не прогуляться ли нам? — предложил Эмиль.
   — В чем есть?
   — Конечно. Просто побродим по улицам. Ты с нами, Мадлен?
   — Нет. Я буду смотреть сериал по второй программе.
   Приходилось привыкать и к новой терминологии. Здесь говорили не «улицы», а «авеню», хотя это не были еще ни улицы, ни авеню. Это не было похоже ни на деревню, ни на город, и вряд ли можно было говорить о поселке, не принижая себя при этом.
   На улице было приятно тепло, и Бланш взяла мужа под руку. Затем она стыдливо убрала руку.
   — Почему ты не держишься за меня?
   — Не знаю. На нас смотрят.
   Это действительно было так. И они ощущали странное чувство. Они единственные, кто медленно расхаживал между рядами новеньких многоэтажек.
   Почти на всех балконах виднелись праздные мужчины, женщины.
   Говорить «балкон» тоже было не принято. На чертежах фигурировало слово «терраса». Некоторые из них уже были украшены цветами, преимущественно геранью в прямоугольных цементных ящиках.
   Несколько мужчин читали. Толстая женщина в цветастом платье поедала конфеты, положив пакетик рядом о собой на перила.
   Старика с красноватыми глазами на своем месте не было. Должно быть, его внесли в комнату, как заносят в дом высохшее на солнце белье.
   Говорили они мало, испытывая невольное волнение, и так дошли до границы.
   Застройка кончалась. Дорога уже была нецементированной. Большая яма указывала на местоположение будущего бассейна; бульдозер, экскаваторы, походившие на чудовищных насекомых, притаившихся в засаде.