Сименон Жорж. Переезд

   — Ты специально оставил окно открытым? — спросила она.
   — Душно. Если разразится гроза, я встану и закрою, — ответил он, сам так не думая, ибо даже гроза не разбудила бы его жену.
   — Спокойной ночи, Эмиль.
   Была ли та, другая, уже в своей постели за перегородкой? Была ли она занята чтением детектива при свете ночника — почему-то он воображал себе, что это именно розовый свет?
   Он также воображал себе комнату, весьма отличную от их собственной, очень широкая низкая кровать, покрытая атласом, глубокое кресло, хрупкая мебель из древесины с шелковистым отливом. Он был готов поспорить, что телефон там белый, а на полу лежит светлый ковер.
   На сей раз он не пытался бороться со сном. Его мозг работал помимо воли.
   Была ли она темноволосой, как увиденный ими в окне мальчик, или к некоему «восточному» типу относился мужчина.
   Была ли она тоже упитанной?
   Эти образы не соотносились с голосами. Мужской голос, всегда немного ироничный, не отличался особой мягкостью, и казалось, что этот человек привык скорее повелевать, а не мечтать.
   — Уолтер!
   Это была она, совсем близко от перегородки, значит — в своей постели. Она зовет два раза, три, все больше повышая голос, но мальчик не слышит ее в своей комнате из-за музыки.
   Эмиль «чувствовал» ее: вот она нащупывает носками ног свои шлепанцы, удаляется, идет разговаривать с сыном — ибо он мог приходиться ей только сыном, — и музыка внезапно прекращается.
   Ее долго не было, и он узнал, что она снова легла, когда хлопнула дверь, а затем заскрипела кровать.
   С одной стороны, у Эмиля есть уже заснувшая жена, прижавшаяся к нему бедром; у него есть сын, мебель, свой домашний очаг — скромная человеческая ячейка, которую он старательно выстроил.
   С другой стороны — за перегородкой — женщина, которой он ни разу не видел, женщина, к которой посреди ночи присоединится мужчина, и, быть может, Эмиль услышит ее волнующий голос.
   Он чувствовал, что разрывается, что он уже виноват, тогда как ничего еще не сделал.
   Хотя его отец и был атеистом, Эмиля крестили, и он ходил на уроки катехизиса. С той поры он побывал в церкви всего несколько раз: на собственном венчании и на разных похоронах.
   Все же у него в памяти еще оставались обрывки религиозных текстов, и он казался себе христианином, теряющим веру.
   Его тянуло ко сну.

Глава 4

   Стояло воскресное утро без колокольного звона, без старух в черном, уже с шести часов стекавшихся к мессе, без шествия по тротуару празднично одетых семей.
   Наоборот, еще громче, чем в будние дни, ревели моторы, раздавались громкие возгласы. Люди набивались в машины. То на одном, то на другом этаже высовывалась из окна какая-нибудь мамаша и громко спрашивала у своих, не забыли ли они купальники или термос. Дети спорили из-за мест у окон, и в воздухе уже раздавались звуки пощечин.
   Большинство направлялось к морю, некоторые — в лес, были, вероятно, и такие, кто ехал куда глаза глядят.
   В то утро Эмиль Жовис спал долго, ощущая сквозь сон царившее в квартале оживление; когда же он встал, Бланш уже пылесосила в гостиной, стеклянные двери, которые вели оттуда на террасу, были широко распахнуты.
   Он поцеловал ее в щеку. Они редко целовались в губы. Для них это являлось прелюдией к сексуальным отношениям, и им бы показалось, например, непристойным обмениваться подобными поцелуями в присутствии Алена.
   — Хорошо спалось? — спросила она у него.
   Он ответил утвердительно, что было неправдой. Он действительно пытался заснуть. Но до него донеслись голоса, поток ругательств, скабрезности.
   На сей раз он старался не слышать их. Ему удавалось уснуть на какое-то время, пока его снова не будил какой-нибудь стон или крик. Ему казалось, этой сцене не будет конца. Она уже переходила в кошмар. Неужели те, за стенкой, так и не устанут от этой комедии? Ибо он был просто не в силах вообразить, чтобы два нормальных человека…
   Он даже заколебался: а не знают ли они о его присутствии за стенкой и не забавляются ли они, перемигиваясь друг с другом, тем, что разыгрывают его?
   Он мог бы поклясться, что, когда открыл глаза в последний раз, сквозь ставни уже просачивалось немного дневного света и почти сразу же взревели моторы — это начинали разъезжаться стоявшие на авеню и соседних улицах машины.
   Он стоя выпил свой кофе на кухне. Рогаликов не было. По воскресеньям булочник не приходил Впрочем, по утрам он ел не всегда. Все зависело от настроения.
   Уже было начало девятого, и он подумал о залитой солнцем террасе на Вогезской площади, о прохладном, запотевшем бокале, о веселом цвете пуйи.
   — Ален еще спит?
   — В ванной его нет.
   Так что он первым залез в ванну и, отдавшись мечтам, пробыл в ней дольше обычного. Затем он принялся бриться, слушая при этом выпуск новостей по радио. Ну конечно же — уже дорожные происшествия. Статистика. Столько-то машин в час в западном направлении и столько-то в южном. Отличная погода в Довиле и пробка в Оксерре.
   В сущности, ему нравилось вот так копаться в воскресное утро, пусть даже он и принимал усталый или брюзжащий вид. Он надел брюки, рубашку с открытым воротом, вышел на террасу и стал оттуда наблюдать за суетливой жизнью квартала.
   Больше половины машин уже уехали, оставив огромные пустоты между теми автомобилями, что еще стояли. Красная спортивная машина находилась прямо под ним. Он посмотрел в сторону окон Фарранов. Ибо теперь он знал, как зовут его соседей. Жан Фарран. На визитной карточке, прикрепленной к почтовому ящику, соответствовавшему их квартире, не была указана только профессия.
   В этом доме можно было встретить кого угодно: рантье и молодые пары, многодетные семьи и незамужнюю девицу Маркули. Французские фамилии и иностранные. Один Зигли, семейство Диакр и супружеские пары Декюб, Делао, Пипуаре и Лукашек.
   Среди указанных в визитках профессий — один оценщик, один инженер, одна маникюрша, один начальник отдела в министерстве финансов.
   Разумеется, еще слишком рано для того, чтобы на своей террасе показался Фарран. Он, наверное, спит, и Жовис представил себе их обоих — мужчину и женщину, — как они лежат, не прикрытые из-за жары даже простыней.
   Появился Ален, в пижаме и с заспанным лицом.
   — Мама, ты приготовишь мне яйца?
   Он не говорил «доброе утро», но прежде чем сесть за кухонный стол, подставлял для поцелуя лоб сначала матери, затем отцу.
   — А как тебе их сделать?
   — Всмятку. Нет, сделай яичницу. Не забудь ее перевернуть.
   — Ну как, выспался, сынок?
   Бормотание. Ален медленно отходит ото сна, пытается пить кофе совсем горячим, не дожидаясь, когда тот немного остынет.
   — Чем мы сегодня займемся? — спрашивает он и уже враждебно добавляет: Что, поедем в Кремлей?
   — Нет, я позвонил отцу и сказал, что мы пропустим одно воскресенье.
   — Отправимся куда-нибудь обедать?
   — Думаю, останемся здесь. Это наше первое воскресенье в Клерви. Твоя мать еще не видела окрестностей.
   — Когда ты мне купишь мопед?
   — Если хочешь, завтра.
   — А мы найдем в шесть часов открытый магазин?
   — На авеню Гранд-Арме всегда можно найти открытые в это время магазины.
   — А мне будет разрешаться ездить на нем в Париж?
   — В первое время нет. Нужно, чтобы ты пообвыкся.
   — Это не труднее, чем на велосипеде, а велосипед у меня был уже в восемь лет!
   Эмиль помог жене переставить на другое место сервант в той части общей комнаты, что служила столовой. Их мебель относилась к так называемой деревенской мебели и была особенно тяжелой.
   — Мы купим себе другую мебель. Я видел шведские гарнитуры светлого дерева, не знаю какого, вероятно из ясеня.
   — Думаешь, мы можем себе позволить такие расходы?
   Действительно ли она думает о расходах? Она не стала противиться, когда он заговорил о том, чтобы купить квартиру в Клерви, и покорно позволила переселить себя сюда из Парижа.
   Если Ален терял друзей, то она теряла знакомые магазинчики, все свои маленькие привычки, женщин, с которыми встречалась и заводила разговоры.
   И вот теперь они собираются поменять еще и мебель!
   — Не забывай, что отныне ты тоже зарабатываешь себе на жизнь.
   — При условии, что мною останутся довольны!
   — А как все прошло вчера?
   — Довольно неплохо. Странное чувство, когда тебя окружает сразу так много детей. Поначалу немного страшновато. Время от времени наведывается мадам Лемарк, чтобы удостовериться, что все идет хорошо. Что до мадам Шартрен, то она никогда не раздражается. Можно было бы поклясться, что она не ощущает своей ответственности. Это печальная женщина. Я вот думаю, ее муж почти не бывает дома действительно из-за своей профессии? Мадам Лемарк намекнула на вторую семью. Она мне сказала: «Попытайтесь отвлечь ее от ее грустных мыслей». Потому что мадам Лемарк занимается всем, ей известно, что происходит в каждой квартире.
   Ален натянул старые бежевые полотняные брюки и футболку. Сандалии у него были надеты на босу ногу. Это он так на свой лад отмечал воскресенье.
   — Собираешься на улицу?
   — Еще не знаю.
   Тут он опускается в кресло и принимается листать иллюстрированный журнал, в то время как его отец, столь же сбитый с толку этим первым воскресным днем в незнакомом мире, как и он, оказывается на террасе.
   Внезапно Эмиль отпрянул назад. На правой от него террасе стоял высокий светловолосый мужчина, одетый только в светлые шорты.
   Его голую грудь — широкую и мускулистую — покрывал загар.
   Он прикурил от зажигалки, которая на расстоянии выглядела как золотая, и когда вновь поднял голову, Жовис еще немного отступил назад, как бы опасаясь, что сосед его заметит.
   По всей видимости, это и был Жан Фарран. Он выглядел ровесником Эмиля, но был посильнее, лучше сложен, и в его поведении проглядывала уверенность, которой никогда не было у Жовиса, если не считать тех случаев, когда тот, сидя в агентстве на площади Бастилии, жонглировал расписаниями и маршрутами.
   Повернувшись к кому-то в глубине комнаты, он спрашивает, как чуть раньше спросил у Алена Эмиль:
   — Собираешься на улицу?
   Это он к мальчику обращается или к женщине? Ответа расслышать не удалось.
   Фарран стряхнул пепел с сигареты за балюстраду, на которую не преминул облокотиться. Мускулистая спина, как у какого-нибудь инструктора по физической культуре, профиль человека, который не сомневается в себе самом.
   Сам себе в том не сознаваясь, Эмиль позавидовал ему. Какая несправедливость! Он не пытался уточнить, в чем все же была несправедливость, но после бурных ночей он не так представлял себе своего соседа.
   — Я тебе не нужна, Эмиль? Могу я принять ванну?
   После пятнадцати лет брака она еще продолжала закрывать дверь ванной на защелку.
   Мужчина докуривает сигарету, щелчком отправляет ее за балюстраду, какое-то время провожает ее взглядом, пока, наконец, не возвращается в квартиру.
   Несколько мгновений спустя Жовис видит на тротуаре фигуру того черноволосого мальчика с темными глазами. Он тоже в шортах, но на нем еще надета и желтая рубашка с короткими рукавами. Он стоит в нерешительности, оглядываясь вокруг, как бы в поисках вдохновения, затем направляется влево.
   Эмиль почувствовал чье-то присутствие рядом с собой. Это его сын: он тоже смотрит, как юный сосед удаляется по пустынной авеню. Прошло еще несколько минут.
   — Пойду прогуляюсь.
   И вот уже Ален оставляет его, хлопнув, по своему обыкновению, входной дверью. Отец при этом всякий раз вздрагивал. Он никак не мог понять, откуда берется эта резкость, которую рассматривал как своего рода агрессивность. Он не решался ничего сказать, помня о своем отце: когда Эмиль был подростком, отец в подобных случаях возникал на пороге и окликал его.
   — Что случилось?
   — Ничего. Вернись-ка на минутку. Ну вот! А теперь ты выйдешь и закроешь дверь, как цивилизованный человек.
   Сжав зубы, Эмиль повиновался, но в течение многих лет сохранял обиду на отца.
   — Привыкай вести себя с другими так, как тебе бы хотелось, чтобы они вели себя с тобой.
   То же самое за столом. Ничто не ускользало от его учительского глаза.
   — Твой локоть!
   — Извини.
   Или же это была скатерть, на которой он что-то чертил концом вилки. Или же он слишком низко склонялся над тарелкой.
   Любил ли он своего отца? Он, конечно же, уважал его. В некотором смысле он им восхищался, особенно с тех пор, как и сам обзавелся сыном. Но он никогда не чувствовал настоящей близости между ними. А ведь они многие годы жили одни в отцовском домике, куда прислуга приходила по будним дням — на два часа, а по субботам — на целый день, чтобы произвести генеральную уборку.
   Его отец судил других, но не терпел, чтобы судили его. Под обращенным на него взглядом — спокойным, проницательным, в котором не ощущалось никакой снисходительности, — Эмиля охватывал страх, и, казалось, он готов был на любой бунт.
   Однако он не взбунтовался. Он научился бесшумно закрывать двери и правильно держаться за столом. Еще он научился делать все как можно лучше, даже самые незначительные вещи, и именно так он стал тем, кем стал.
   Еще несколько дней назад он этим гордился. Он поднялся по социальной лестнице так высоко, как только было возможно, учитывая его отправную точку.
   Старый г-н Луи в конце концов умрет. Почти не вызывало сомнений, что его сын — г-н Арман — поспешит модернизировать помещения дирекции на бульваре Пуассоньер и там же и обоснуется.
   Кому же еще, как не Эмилю, после его успеха на площади Бастилии, было возглавить агентство на Елисейских полях?
   Он достиг потолка. Подняться выше было невозможно, ибо в руководство фирмой вошел молодой Барийон: он получил юридическое образование и, в свою очередь, сменит отца. Их даже было двое — два брата, но г-н Жак, тот увлекался машинами и женщинами и подавал не столько надежды, сколько поводы для беспокойства.
   Ален уже шагал по тротуару в том направлении, которое избрал для себя и юный сосед. Ален был повыше ростом. И не такой жирный. Если он будет больше делать упражнений…
   Жовис услышал сбоку неясный говор. Он долетал до него не сквозь перегородку, как по ночам, а через окна, раскрытые навстречу спокойному и теплому воздуху воскресного дня.
   Слов было не различить. Судя по тону, разговор шел мирный, как бы ни о чем, и в какой-то момент Жовису пришлось в очередной раз отступить вглубь, так как на балконе появилась женщина.
   На ней был шелковый пеньюар с разноцветными бутонами, изящные золотые шлепанцы. Она стояла к нему спиной, и он не видел ее лица, а только темные волосы, спускавшиеся на добрых десять сантиметров ниже затылка.
   — Мне показалось, это Уолтер.
   Она курила. У нее были длинные красные ногти. Продолжая говорить, она уже возвращалась назад в комнату. Другие мужчины и другие женщины в домах напротив вот так же ходили взад и вперед: одни — на фоне музыки, некоторые одинокие — в странной тишине.
   Сидит ли сейчас в своем окне старик с красноватыми глазами? С кем он живет? Кто-то ведь должен заботиться о нем, поскольку он производит впечатление инвалида, которого строго по часам усаживают на его место и снова забирают, чтобы покормить, как ребенка.
   Однажды такое может случиться и с его отцом. Пока еще он бодр и сам со всем справляется. Но лет через десять, через двадцать?
   — Скучаешь?
   Это в общей комнате раздался голос Бланш. Она надела синее домашнее платье, с которым расставалась, лишь когда выходила из дому.
   — Наблюдаю за людьми.
   — Они очень отличаются от тех, что живут на улице Фран-Буржуа, ты так не считаешь?
   — В целом они помоложе.
   Тут он воскрешает в памяти прохожих на узкой улице квартала Марэ и внезапно обнаруживает. Что люди там по большей части пожилые, главным образом старые женщины.
   — Ален тебе сказал, куда он пошел?
   — Прогуляться.
   — У него потерянный вид. Я вот думаю, пообвыкнется ли он здесь…
   — Он очень скоро обзаведется друзьями.
   Наступило молчание. Бланш поправляет в вазе те несколько цветов, что остались от букета, который подарил ей муж, когда они въехали в эту квартиру.
   — Может, я и заблуждаюсь, — произносит она голосом, который никогда не бывает ни страстным, ни драматичным, — но мне кажется, что люди здесь не так легко завязывают знакомства. Каждый живет своей жизнью.
   Именно потому, что у него с первого же дня возникло такое же чувство, он счел себя обязанным возразить:
   — Не забывай, что мы только-только обосновались здесь, многие не знают нас даже в лицо.
   — Магазинов нет, за исключением универсама, где никому и в голову не приходит заговорить с кем-нибудь.
   — Но ведь мадам Лемарк заговорила с тобой.
   — Потому что я была ей нужна.
   — Ты расстроена?
   — Нет.
   Тут она, в свою очередь, появляется на балконе.
   — Смотри! Вон возвращается Ален. Он не один.
   Она улыбается своей неприметной улыбкой.
   — Ты оказался прав. Ему недолго пришлось искать того, с кем можно поговорить.
   Они шли назад вместе — Уолтер и он, — обмениваясь фразами, порой сопровождая их жестами, которые издалека нельзя было понять.
   Ален выглядел постарше. И именно он чаще брал слово, выказывая при этом некоторое воодушевление.
   Его спутник — спокойный, почти добродушный — слушал, покачивая головой, порой ронял несколько фраз. Выделявшиеся на его белом лице губы выглядели ярко-красными и походили на женские.
   Эмиль живо вернулся в общую комнату, так как на балконе вновь показалась соседка. Почему он испытывает потребность прятаться от них? Можно подумать, он боится быть узнанным, как будто они могли видеть его ночью, когда он подслушивал через стенку.
   Он мог бы покраснеть под их взглядом, особенно под взглядом женщины, чью самую глубокую интимную жизнь он, как ему казалось, знал. Если бы их представили друг другу, он бы, вероятно, лишился голоса и его бы охватило желание бежать.
   — Они вдвоем возвращаются в дом.
   Он знал, но не сказал Бланш, что знает. У него не было желания говорить с ней о соседях, и его пугала мысль, что сейчас это сделает сын.
   — Что у нас на обед?
   — Котлеты из ягненка и зеленая фасоль.
   — Держу пари, что с пюре.
   Ален не особенно жаловал пюре, подававшееся по воскресным дням.
   — Нет, с жареным картофелем. Кстати, вы мне напомнили, что пора поставить овощи на огонь.
   Ален никак не намекал на свое новое знакомство.
   — Он живет в нашем доме? — спрашивает у него мать.
   — Кто? Уолтер?
   — Так его зовут Уолтером? Уолтер, а как дальше?
   — Этого я у него не спрашивал.
   — Он француз?
   — Вероятно. Во всяком случае, по-французски говорит не хуже меня. Почему ты об этом спрашиваешь?
   — Я видела его лишь сверху, но мне показалось, что он похож на иностранца.
   — В лицее есть ребята с такими же черными волосами, как и у него.
   — Он приятный?
   — Он покупает любые пластинки, какие захочет. Приглашал меня приходить к нему слушать музыку, когда у меня появится желание.
   — И ты пойдешь?
   — А почему бы мне не пойти?
   — Он не говорил тебе, чем занимается его отец?
   — Меня это не интересует.
   Эмиль тоже частенько задавал ему этот вопрос. Ален гулял с товарищами, ходил к ним в гости, иногда ел у них, и Эмилю хотелось бы знать, в какой атмосфере те живут.
   — Какая профессия у его отца?
   Тут его сын весь как бы напрягался, по-своему понимая этот вопрос. Он, должно быть, приписывал Жовису некоторый снобизм или желание видеть Алена общающимся лишь с «порядочными» людьми.
   А может, в этот самый момент в соседней квартире расспрашивали Уолтера?
   — На какой день ты его пригласил?
   — Когда ему захочется. Он любит ту же музыку, что и я, но у, него почти нет пластинок.
   — Он сказал тебе, чем занимается его отец?
   Ален ушел к себе в комнату, Бланш — на кухню, а Эмиль рухнул в кресло и пододвинул к себе иллюстрированный журнал.
   Он был счастлив… Его отец был счастлив… Его жена была счастлива… А Ален?
   Наверное, он тоже. Ему бы следовало им быть…
   — Если только твоя совесть чиста…
   И еще:
   — Когда человек со всем старанием выполняет свою работу…
   Он свою выполнял. До конца. Вплоть до мельчайших деталей. В эту самую минуту он даже шагал той же поступью, как когда-то его отец (справа от него шла Бланш, слева, чуть сзади, — сын), той походкой, что появлялась у него в воскресные дни, с уверенным и вдохновенным видом, какой бывает у святош, ходящих к причастию.
   В тридцать пять лет Бланш уже не вызывала желания, если она вообще когда-либо его вызывала. Сохранилась ли в ней сексуальность? В пятьдесят лет она превратится в старуху, а в шестьдесят у нее будут толстая талия, грузные деформированные ноги, как у большинства тех женщин, которые ходили за покупками на улице Фран-Буржуа в шлепанцах из-за того, что не могли уже надеть туфли.
   Он был счастлив… Они все были счастливы… Так должно было быть или же тогда нет никакой справедливости на свете…
   Они шагали по поселку вдоль бетонных коробок, откуда на них бросали взгляды, наблюдая за ними, как наблюдают за каким-нибудь копошащимся в траве насекомым.
   Они дышали воздухом. Они осматривали свое новое жизненное пространство.
   Неужели это было занятием столь тягостным и отвратительным?
   Что они делали в остальные воскресенья? Раз в две недели они отправлялись в Кремлей, брали с собой к полднику торт, — его отец любил торты, особенно с черникой.
   Говорили они мало, и некоторые фразы оставались без ответа. Отец стал туг на ухо. Приходилось почти кричать. Они не решались поглядывать на часы с медным маятником. Что касается сада, то он со временем как-то съежился и листва покрылась пылью.
   Они были счастливы.
   В остальные воскресенья машина увозила их за пятьдесят-сто километров от Парижа, вклиниваясь в вереницу автомобилей, в которых сидели надувшиеся или терзавшиеся нетерпением дети.
   — Когда же мы приедем?
   — А рыбу можно будет половить?
   Ален уже вышел из возраста подобных вопросов и ограничивался тем, что, насупившись, забивался в угол машины. Они выискивали квадрат травы для пикника или же заходили в какой-нибудь небольшой ресторанчик на второстепенной дороге.
   — Сколько уже, по-твоему, тут жителей?
   Он вздрагивает, повторяет про себя вопрос, который ему только что задала Бланш.
   — Не знаю. Может, тысячи полторы? Две?
   — Они собираются строить и дальше?
   — Пока речь идет о десяти новых домах. Да, кстати!
   Вот здесь будет бассейн.
   Бланш не умела плавать. Да и сам он плавал плохо.
   В пору его детства у хорошего ученика почти не оставалось времени для занятий спортом. А Эмиль обязан был быть хорошим учеником.
   Затем — хорошим служащим, хорошим мужем, хорошим отцом семейства, хорошим водителем. Его ни разу не оштрафовали!
   Неужели все это зря?
   — Если только совесть твоя чиста…
   Была ли чиста совесть у его соседа или же ему было на это наплевать?
   Может, у него и вовсе не было совести?
   Бланш восхищается, потому что полагается Восхищаться. А также еще, чтобы сделать ему приятно, поскольку он в некотором смысле был ответствен за их переселение.
   — Я и не думала, что настоящая деревенская природа так близко.
   Они подходят к пшеничному полю.
   — Ты видел маки и васильки? Они тебе ни о чем не напоминают?
   Ну конечно! Их первая воскресная прогулка. Он тогда сорвал, ей несколько васильков, которые она воткнула в петлю своей блузки. Прошло пятнадцать лет, а она по-прежнему благодарна ему за них и дает ему это понять долгим растроганным взглядом.
   — Нам еще долго идти? — нетерпеливо спрашивает Ален.
   В его годы Эмиль тоже не любил воскресных прогулок, но не решался это показывать. Занятно, когда он теперь воскрешал их в своей памяти, то чувствовал тоску, как будто вспоминал о потерянном рае.
   Не потому ли он навязывал их сыну? Или же он просто следует семейной традиции?
   — Мы могли бы сходить в кино.
   — В такую хорошую погоду?
   Хорошую погоду нельзя было упускать, нужно дышать свежим воздухом.
   Они обнаруживают слева неизвестную им дорогу. По обе ее стороны тянутся возделанные поля, а на холме они видят настоящую ферму с коровами, что пасутся вокруг, и стогом сена. Бланш приходит в восторг:
   — Настоящий деревенский пейзаж!
   Они продолжают шагать и очень скоро видят хрупкую колокольню, которая вырастает как из-под земли, затем квадратную башню крошечной церквушки, ее крышу из серой черепицы.
   Вскоре в пейзаже возникают низкие дома, выкрашенные по большей части в белый цвет — лишь один дом был ярко-красным, — они не выстраиваются в улицы, а разбросаны то тут, то там: у каждого свой палисадник, несколько цветков, лук-порей, зеленый горошек, зеленая фасоль, карабкающаяся по жердочкам.
   Старик в рубашке с засученными рукавами перестает копать и вытирает лоб рукавом, глядя, как они проходят мимо.
   — Ты знал про эту деревню?
   — Скорее, это хутор. Нужно будет посмотреть по карте. Мне о нем не рассказывали.
   — Взгляни-ка.
   Настоящая деревенская бакалейная лавка — темный, узкий, вытянувшийся в глубину магазинчик, где торгуют всем: крахмалом и конфетами, керосином и банками консервов, шерстью и рабочими фартуками.
   — Если я не найду то, что мне нужно в Клерви, я знаю куда направиться.