Сименон Жорж. Переезд

   Он захлопнул дверцу своего «Пежо», машина тронулась с места, и они пересекли пустырь, на котором копошился бульдозер, перекрывавший своим лязгом гул самолетов, чей белый шлейф виднелся в синеве неба.
   — Будет жарко.
   Теперь уже настал черед Алена не отвечать — он был погружен в чтение учебника по алгебре.
   — Извини, — пробормотал не заметивший этого отец.
   Что за профессия могла быть у соседа, если она вообще у него была?
   Возвращался он поздно ночью, и, похоже, делал это не ради собственного удовольствия. Он не был барменом, поскольку говорил о неком Леоне, находившемся по ту сторону стойки бара, пока Алекса…
   Алекса была не единственной: существовала еще Ирен, с которой он занимался любовью в телефонной будке.
   Продавал ли он машины? Покупал ли он их? Это он заполучил пятнадцать тысяч франков или же он их заплатил?
   Что касается Малыша Луи, который «свистнул» машину…
   — Осторожно! Ты рулишь влево.
   Он покраснел из-за того, что сын уличил его в промахе. Спустя полчаса на террасе кафе на Вогезской площади он чуть было снова не покраснел, заказав бокал пуйи. Это становилось привычкой. Он всегда был строг по отношению к себе и поглядывал с долей презрения на тех людей, которых можно видеть с раннего утра пьющими вино или что-нибудь покрепче у стойки бара.
   Сегодня он пил не для того, чтобы пить. Скорее всего, он хотел вернуть атмосферу вчерашнего вечера, свое настроение, возбуждение, которое испытывал на протяжении почти всего дня.
   Вино было прохладным, бокал запотевшим, официант безразличным. Он развернул газету.
   В ту ночь речь шла о «Карийоне», что могло быть названием кафе, ресторана или кабаре. Скорее, кабаре, поскольку мужчина возвращался оттуда посреди ночи.
   Он встал и направился к телефонной кабине, вспомнив при этом о той самой Ирен, которая, похоже, была девицей без комплексов. Нашел в телефонном справочнике один «Карийон» на бульваре Сен-Мартен, но то была часовая мастерская. Имелся даже один мсье Анри Карийон, который работал эксперт-бухгалтером и проживал на улице Коленкур. Одна мадемуазель Ортанс Карийон без определенных занятий.
   Наконец, «Карийон Доре»^[5], кабаре, улица де Понтье. Было всего лишь половина девятого. Он вполне успел бы сходить взглянуть на него, но сам себе показался бы смешным, если бы сделал это.
   Зачем он лезет не в свое дело? Соседи ему — никто. Он бы даже не узнал их на улице.
   И вот он вмешивается в их частную жизнь!
   — Официант! Еще одну порцию…
   Он скрещивает и снова разводит ноги, хватает газету с соседнего стула, затем кладет ее обратно.
   — Сколько с меня?
   Читать ему не хотелось. Эмиль уже давно не заглядывал в квартал Елисейских полей. Он сделал круг по левому берегу, прошелся вдоль набережных, пересек мост де ла Конкорд. Все машины в этот час стекались к Парижу и образовывали стадо, разрезаемое на части белыми жезлами полицейских и красным светом светофоров.
   Шагая по Елисейским полям, он заметил стеклянную витрину агентства «Барийон». Взору прохожих открывалась просторная комната из белого мрамора, туристические плакаты и сверкавшие столы, дожидавшиеся служащих, стулья, зеленые кресла для клиентов. Стол побольше, с тремя-четырьмя телефонами, в глубине помещения, принадлежал господину Арману-Барийону-сыну.
   Старому же Барийону было восемьдесят два года, и он сохранял за собой кабинет в штаб-квартире на бульваре Пуассоньер, где за последние шестьдесят, если не больше, лет ничего не изменилось.
   Любопытство, проявляемое Эмилем к соседям, показалось ему еще более смешным. Барийоны, их агентства, г-н Луи, г-н Арман и предок г-н Франсуа, которого знали только по фотографии, где он был с бакенбардами и в рединготе, олицетворяли долг, покой души и ума, ну и успех Жовиса тоже: поскольку он много работал, то стал одним из важных винтиков в этом предприятии.
   Он чуть было не сделал полного круга по площади Звезды и не направился к площади Бастилии, но все же двинулся по улице де Понтье, где официанты приводили в порядок кафе и бары.
   Большая часть магазинов была еще закрыта. На голубом фасаде, наводившем на мысль о кафе-молочной, он прочел: «Карийон Доре»; над витриной висел деревянный, выкрашенный в золотой цвет колокольчик. Плиссированные шторы мешали видеть, что находится внутри. Справа от двери, в укрепленной на стене рамке, фотографии полуобнаженных женщин.
   Стриптиз.
   В этом квартале существовало пятьдесят ночных ресторанов того же плана, и Жовис ни разу в жизни не переступал их порога. Он был разочарован. Ему казалось, что тайна улетучивается, а эта история становится прозаичной, вульгарной.
   Алекса, чьи любовные повадки в деталях описал его сосед, каждый вечер раз десять раздевалась на глазах у клиентов. Так же, по-видимому, обстояло дело и с Ирен, девицей тихой и пассивной. И с другими девицами, вероятно, тоже.
   Что касается мужчины…
   Не был ли он владельцем заведения? И не была ли женщина, в свою очередь, бывшей танцовщицей стриптиза?
   Он яростно нажал на акселератор, так как ехавшая сзади машина легким гудком клаксона предупреждала его, что он задерживает движение.
   На половину десятого у него была назначена встреча с одним адвокатом, желавшим организовать сафари для десятка своих друзей. Это было крупное дело.
   В конце концов он нашел место для парковки и спустя несколько минут уже совершал ритуальный, почти священный жест — поднимал железную штору.
   Сразу следом за ним появилась мадемуазель Жермена в оранжевом платье со следами пота под мышками. Капельки пота тоже поблескивали у нее над верхней губой, и он впервые заметил легкий пушок у Жермены на подбородке.
   — Сегодня будет жарко.
   — Да.
   — Вы ведь уходите в отпуск на будущей неделе, не так ли?
   — В понедельник.
   — И куда вы едете?
   — В горы, в Савойю. Моя мать терпеть не может пляжи.
   — А вы?
   — Она пожилой человек. Приходится считаться с ее вкусами.
   Жермене было лет сорок. В присутствии матери она оставалась прежней послушной девочкой. Он тоже со своим отцом…
   В воскресенье, через три дня, он отправится навестить его в Кремлен-Бисетр. Ален, по своему обыкновению, будет не в духе. Хотя ездили они туда лишь раз в две недели, по воскресеньям, после обеда, отец жил один и не желал готовить на семью.
   Мысли об отце вернули Эмиля в реальный мир. В ожидании первого клиента он, стоя за стойкой, принялся готовить досье сафари, машинально поздоровался с тремя служащими, почти одновременно возникшими на пороге.
   — Мсье Кленш, подойдите, пожалуйста, на минутку. Мы, кажется, недавно получили письмо от Билла Хэтворна, нашего представителя в Кении.
   — Оно уже подшито в дело. Сейчас я вам его принесу.
   Так что день в конечном счете обещал быть не таким уж плохим. Адвокат пришел лишь в десять. Это был жирный щекастый малый с розовым цветом лица, весьма трудно было представить его в охотничьем снаряжении, подстерегающим в джунглях льва или леопарда. Между тем это было уже его третье по счету сафари, и он обратил в свою веру немало друзей.
   Они уселись в кресла и занялись расписаниями самолетов, гостиничными расценками, панорамными видами Кении, Судана и Конго.
   В полдень Жовис сидел в одиночестве за столиком небольшого, вытянутого в глубину ресторанчика, который открыл для себя на улице Жак-Кер, в двух шагах от своей работы; меню там писалось мелом на доске, а в вечно открытую дверь было видно, как возится у плиты хозяйка.
   — К сожалению, телячья голова не годится для моего желудка.
   — Мы можем приготовить вам эскалоп.
   На стене висел шкафчик с отделениями, в которых хранились салфетки постоянных клиентов, скоро такое появится и у него. Ален же обедал в лицее.
   Жозеф Ремакль, живший на бульваре Вольтера, ходил обедать домой, а вот малыш Дютуа питался в закусочной, так же как и мадемуазель Жермена.
   Один лишь господин Кленш оставался в офисе; все двери запирались. Он приносил еду, завернутую в черную клеенку, с собой — из бережливости или по привычке, — и если звонил телефон, то не отвечал, поскольку был не на дежурстве.
   Может, тут замешана банда угонщиков машин? Жовис невольно думал об этом.
   Он, как все, читал газеты, знал, что каждый день угоняются десятки машин, а находят из них лишь половину или две трети.
   Остальные же, перекрашенные, пересекали одну из границ, чтобы быть проданными за рубежом.
   Ему ни разу не выпадало случая видеть вора вблизи.
   Разве что он обнаружил три года назад, что один из служащих незамедлительно выставленный за дверь, разумеется, но на которого г-н Арман решил не подавать в суд, — не записывал некоторых денежных поступлений и таким образом прикарманивал по несколько сотен франков в месяц.
   Это был пожилой мужчина, примерно лет пятидесяти, такой же бесцветный, как г-н Кленш, женатый, отец двоих детей, его сын учился в медицинском институте.
   Он тогда расплакался. Это было тягостное зрелище.
   — Сколько времени вы уже занимаетесь этими махинациями?
   — Меньше полугода. Я рассчитывал вернуть деньги.
   Я был в этом уверен. Не может быть, чтобы удача насовсем отвернулась от меня.
   — Что вы делали с деньгами?
   Он не бегал за юбками, не допускал экстравагантных трат. То, что он зарабатывал, уходило на оплату учебы его сыновей и на сандвичи, которыми он перекусывал в обед в одной пивной Сент-Антуанского предместья.
   — Играл на скачках…
   Жовис ошарашено посмотрел на него. Неужели он в свои годы был так наивен, что не понимал, как мог человек так увлечься игрой, что начал даже брать деньги из кассы?
   Это было не только тягостно, но и вызывало разочарование.
   — Мсье Жовис, умоляю вас, дайте мне шанс. Клянусь, больше такого со мной не случится. Вы сможете каждый месяц удерживать часть моего жалованья. Если мои сыновья…
   Странно. Жовис был, скорее, готов показаться непреклонным, так как придерживался строгих понятий о честности.
   Специально приехавший на следующий день в офис г-н Арман был высоким крепким мужчиной, тщательно одетым, аккуратно выбритым; от него исходил легкий запах спиртного-того, что подают как аперитив или после кофе.
   Все время, пока говорил виновный, он стоял.
   — Что вы об этом думаете, Жовис?
   — Это вам решать, мсье Арман. Он признается, что на протяжении полугода подделывал записи в бухгалтерских книгах и обманывал нас.
   — Он работает в нашей фирме уже пятнадцать лет, не так ли?
   — Шестнадцать.
   — Значит, он поступил сюда раньше вас?
   — Меня взяли тремя годами позже, и поначалу я работал на бульваре Пуассоньер.
   — Знаю. Ну что ж, рассчитайте его и выдайте ему справку, в которой просто укажите, что он проработал здесь с такого-то по такое-то число, без комментариев.
   Тут вор вновь принялся плакать, на сей раз от радости, и если бы его не остановили, он бы бросился целовать руки г-ну Арману.
   Это выглядело странно. Решение было несправедливым. Жовис, который столько работал, который ни разу не обманул никого ни на один сантим, прождал пять лет, прежде чем робко попросил прибавить ему жалованье.
   Может, его сосед тоже вор?
   Счастливый вор, без угрызений совести, который жадно впивается зубами в пирог жизни и думает только о том, как бы ему заняться любовью.
   Они ужинали втроем, окна гостиной были широко распахнуты, по телевизору шли новости. Их рассеянно слушал один Ален. Эмиль смотрел на сидевшую напротив жену и словно выискивал у нее в лице что-то новое, иное или же словно спрашивал себя, почему именно ее, а не другую выбрал себе в спутницы жизни.
   Он повстречался с ней таким молодым! Ему не было и двадцати. Его умиляли ее униженность, терпение, отсутствие злобы на судьбу и на людей. И не ведал он, приглашая ее одним воскресным днем на прогулку, что его решение будет принято в тот же вечер. Она тоже ни о чем не догадывалась. Он сказал ей о своем решении лишь три недели спустя.
   — Ты была в яслях?
   — Это ясли-детский сад. Мадам Лемарк настаивает на таком двойном названии.
   — Она была с тобой?
   — Она зашла за мной. Она из тех женщин, которым невозможно отказать. Я не только сходила туда, но и осталась там.
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — Я до пяти часов выполняла работу, которая с завтрашнего утра станет моей.
   — Тебя это забавляет?
   — Это слово сюда не подходит. Я люблю детей. Их около тридцати в светлой комнате на первом этаже Васильков. Есть еще комната для совсем маленьких, кухня, туалеты. Двойная дверь ведет на лужайку, окруженную белой оградой, дети там играют под тентами. Можно даже надуть и заполнить водой небольшой бассейн из пластика.
   — Какое у тебя будет расписание?
   — С девяти утра до трех часов дня. Я буду обедать с детьми, что избавит меня от необходимости готовить для себя одной.
   По ней никогда нельзя было узнать, действительно ли она довольна или нет: она избегала всяких намеков на свои неприятности и трудности.
   — Мадам Шартрен, другая няня, которая работает там уже четвертый месяц, очень добрая, милая, и дети ее обожают. Она делает все, что они хотят. Вот и сегодня они уложили ее на траву, и трое или четверо из них прыгали через нее.
   Он улыбнулся, представив Бланш в такой же позе.
   Разве она бы не чувствовала себя неловко, скованно?
   — Дайте же послушать новости, — запротестовал Ален.
   Они умолкли. В комнате раздавался лишь голос диктора, тот же самый голос вторил ему в другой квартире, окна которой тоже были распахнуты.
   — Тебе надо делать уроки, Ален?
   — Нет. А что?
   — Мы могли бы немного прогуляться.
   — На машине?
   — Пешком.
   Он скорчил недовольную физиономию, поскольку неохотно ходил пешком, хотя сам так много разглагольствовал о спорте и знал по именам всех чемпионов.
   — Ну а ты, Бланш?
   — Мне нужно зашить Алену брюки и выгладить их.
   Жовису хотелось, как накануне, побродить в лучах заходящего солнца, и он уже было смирился с мыслью пойти погулять одному, как вдруг сыну стало совестно.
   — Ладно! Подожди меня. Я сейчас.
   Они спустились с пятого этажа пешком, как бы для того, чтобы познакомиться с запахами этого дома. На улице Фран-Буржуа он менялся на каждом этаже, почти на каждой ступеньке. Здесь же единственным запахом был запах еще свежей кирпичной кладки и краски.
   Звук их шагов гулко отдавался на каменных плитах холла, и Жовис не сообразил взглянуть на визитные карточки на почтовых ящиках, чтобы узнать фамилию своего соседа.
   — Красная тачка не вернулась, — заметил Ален, разглядывая выстроившиеся в ряд машины. — Меня это не удивляет.
   — Почему?
   — Тот, у кого такая машина, не возвращается домой рано.
   Отец удивленно взглянул на него, пораженный таким умозаключением. В тот же миг Ален задрал голову и уставился в какую-то точку в пространстве. Он проделал то же самое и понял, что интересует его сына.
   Через два окна от их квартиры, на том же этаже, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати облокотился на подоконник и смотрел вниз. Можно было подумать, что оба мальчика разглядывают друг друга.
   Тот, в окне, выглядел, скорее, жирноватым, у него были покатые плечи, широкая шея. Он походил на маленького и на редкость добродушного человечка.
   Его лицо поразило Жовиса своим спокойствием, глубиной карих глаз, белизной кожи, черным цветом длинных, слегка вьющихся волос.
   Сцена длилась несколько секунд. Ален не выказал удивления и первым двинулся дальше.
   — Ты его знаешь?
   — Я его слышал.
   — Что ты слышал?
   — Это сын наших соседей. Его комната рядом с моей. У него потрясающий музыкальный центр, за который они, наверное, выложили тысячи две, не меньше.
   У Алена же был обыкновенный проигрыватель и штук двадцать пластинок: он покупал их на деньги, которые выдавались ему на воскресные развлечения.
   — У него есть все лучшие английские и американские джазовые команды.
   — Ты с ним разговаривал?
   — Я первый раз его вижу.
   Почему все, что касалось соседей, так волновало отца? Многие дети в возрасте того мальчика упитанные и походят на маленьких мужичков. Среди них попадаются и черноволосые, темноглазые, с белой матовой кожей.
   Все же он невольно окружал этого ребенка неким ореолом таинственности.
   — Куда мы направляемся?
   — Никуда. Просто шагаем.
   В действительности он знал, куда ему хочется отправиться, вот он уже увлекает за собой сына в конец авеню, к будущему бассейну с бульдозером, затем по грунтовой дороге.
   Там, где вновь начинался асфальт, слева росли хлебные злаки, справа-рощица, и он, проезжая раньше по этой дороге, уже дважды чуть было не вылез из машины.
   Ален, с безразличием смотревший на этот пейзаж, лишь отломил ветку, чтобы рассекать ею воздух. Эмиль же искал глазами среди стеблей пшеницы васильки, маки. Он сорвал один колос, пощупал еще теплые от дневного солнца зерна и, разломив их кончиками зубов, принялся жевать.
   — Тебе это нравится?
   — Это напоминает мне детство.
   — А это хорошо?
   Ален не понимал. Для Жовиса вновь оживали воскресные прогулки по берегу Сены, отец в соломенной шляпе, мать, чей силуэт ему трудно было воссоздать в своей памяти, но которая всегда виделась ему в синем платье.
   Неизменно наступал момент, когда они усаживались на траву, и порой это происходило на краю поля, усеянного синими и красными точками.
   — А не передохнуть ли нам немного?
   — Тебе действительно этого хочется?
   Эмиль не решился настаивать. Отец, тот после пикника растягивался во весь рост на траве и дремал, прикрыв лицо газетой, а вокруг него жужжали мухи.
   У речной воды был особый запах-то ли сырой земли, то ли ила, и еще она отдавала тухлой рыбой, поскольку по берегу валялась брошенная рыбаками мелкая рыбешка.
   — Странно видеть, что поля начинаются буквально сразу за городом, замечает тут Ален, повернувшись к высоким белым домам, возвышавшимся в каких-то четырехстах метрах от них.
   Жаль, что он отказался присесть. По правде говоря, Жовис пришел сюда специально как бы для того, чтобы окунуться в воспоминания, в невинность. Он дышал глубоко, стараясь вновь обнаружить те давние запахи.
   — Ну что, возвращаемся?
   — Как хочешь.
   В воздухе чувствовалась меланхолия, хотя небо было очень чистое, расписанное, как и накануне, розовой акварелью, исчерченное длинными белыми шлейфами, оставляемыми пролетающими самолетами и долго не рассеивающимися.
   — Ты рассчитываешь сделать его своим другом?
   — О ком ты?
   — О мальчике, которого видел в окне.
   — Мне не хочется, чтобы он липнул ко мне. Конечно, я был бы не прочь послушать его пластинки.
   — Ты их слышишь у себя в комнате.
   — Это не одно и то же.
   — Ты видел его мать и отца?
   — Нет.
   Ален взглянул на него, удивленный этими вопросами, банальными, разумеется, но неожиданными.
   — Ты вчера жаловался, что тебе придется поменять товарищей.
   — Это не основание для того, чтобы хвататься за первого попавшегося.
   Если бы они сидели на траве, может быть, Эмиль — пускай хоть на мгновение — и лег бы во весь рост всем телом на землю.
   Были ли у него с отцом более продолжительные разговоры? Он не помнил. Еще и теперь, когда он навещал его раз в две недели, их реплики были бессвязными, перемежались паузами.
   Тем не менее окружающая обстановка была знакомой. В доме ничего не изменилось, даже принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же стенном шкафу.
   Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в которой он проучительствовал так много лет.
   Алену не нравился старообразный домик в Кремлен-Бисетре. Эти визиты к деду были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого ропота.
   Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
   В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг возраста, когда можно путешествовать одному.
   И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
   — О чем ты задумался, Ален?
   — Ни о чем. Не знаю.
   — Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
   — Это будет зависеть от…
   — От чего?
   — …от кучи вещей.
   — Как только ты вернешься с каникул, я куплю тебе мопед.
   — А мне не придется дожидаться Рождества?
   — Нет.
   Эмиль не мог собой гордиться. У него было такое чувство, будто он покупает соучастие своего сына. Но соучастие в чем?
   Это немного выглядело так, как если бы он смутно предвидел новую тайную связь между ними. По логике вещей Ален, несмотря на все свое отвращение, в конце концов все же встретится с мальчиком, которого они видели в окне.
   Со своей стороны Жовис столкнется однажды лицом к лицу с мужчиной и женщиной, которых знает лишь по голосам, правда, голоса эти поведали ему о самой потаенной их жизни.
   Это немного страшило его. Он угадывал иной мир — незнакомый, опасный. И, как добропорядочный отец семейства, разве не должен был бы он сказать сыну:
   — Остерегайся, Ален. Это неподходящий для тебя Друг.
   А из-за чего? Из-за слов, всхлипываний, хрипов, непристойностей, которые он услышал, подслушал за перегородкой, из-за жестов, картин, которые силился воссоздать?
   Все вокруг них выглядело спокойно. Ни тебе прохожих на тротуарах, как на улице Фран-Буржуа, ни сидящих на порогах своих домов стариков, ни открытых еще в этот час лавок. В округе не было ни одного кинотеатра.
   Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его укладывали спать.
   Порой раздавался шум заводившегося двигателя и какая-нибудь машина направлялась к автостраде. Проходя мимо домов, можно было услышать голоса, не имевшие смысла, обрывки отдельных фраз.
   Они вошли в лифт и поднялись к себе. Бланш гладила в полумраке белье.
   Ему вспомнилась когда-то виденная картина: на ней была изображена женщина в голубом переднике, с убранными в высокую прическу волосами, которая вот так же гладила в полумраке. Это было луантилистское произведение, и крошечные пятнышки чистых красок окружали персонаж слабо светившейся дымкой.
   Он не помнил фамилии художника. Да это было и не важно.
   — Спокойной ночи, мама.
   — Ты уже собираешься лечь спать?
   — Скорее, он собирается слушать музыку, по-моему.
   И тут Ален бросает на отца мрачный взгляд, как бы упрекая его за то, что тот выдал тайну.
   Эмиль допустил оплошность. Он не подумал. Его мысли слишком заняты этими людьми, которые живут по ту сторону простой перегородки и не имеют ничего общего с жизнью его семьи и с ним самим.
   Именно потому, что он злился на себя, он и подставил Алена почти что предательски.
   — Спокойной ночи, сынок. Я пошутил. Я имел в виду всю ту музыку, что слышна в этом доме.
   Жена наблюдала за ним. Когда живешь втроем, становишься чувствительным к мелочам, к интонации, к непривычному слову, жесту, взгляду.
   Когда Ален ушел, она спросила:
   — Вы далеко ходили?
   — Дошли до пшеничного поля.
   Они жили в этом доме лишь четвертый день, и у Бланш еще не было случая поехать в Париж, выбраться за пределы Клерви.
   — Какого пшеничного поля?
   — Что на выезде из поселка.
   Он сказал «поселка», поскольку не нашел другого слова.
   — Чуть дальше будущего бассейна. В воскресенье я покажу тебе окрестности.
   — В это воскресенье нужно ехать к твоему отцу.
   — Я позвоню ему и скажу, что мы еще не закончили обустраиваться. Чтобы как-то возместить ему это, я в следующее воскресенье заеду за ним, и он пообедает здесь с нами. Мне очень хочется, чтобы он познакомился с нашим новым жилищем.
   — Нужно будет купить брюки Алену. Не знаю, что он с ними делает, они у него так быстро рвутся.
   Почему он ощутил потребность отправиться в комнату сына? Тот уже лежал в постели, свет был погашен.
   — Это ты, папа?
   — Я забыл поцеловать тебя.
   Из соседней комнаты доносилась музыка — незнакомая — глухая и навязчивая, порой как бы перемежавшаяся с мучительным криком, — и он подумал о разнузданной женщине, чьи вопли Эмиль слышал посреди ночи.
   — Чья это вещь?
   — Новой группы из Сан-Франциско. Мне о ней рассказывал один мальчик в лицее. У него есть эта пластинка. Но это — большая пластинка на тридцать три оборота, которая стоит двадцать восемь франков.
   — Тебе бы хотелось ее купить?
   — На какие деньги?
   — А если я тебе ее подарю?
   — В честь чего это?
   В их семье было принято делать подарки только по определенным случаям.
   — Скажем, чтобы отметить наш переезд сюда.
   — Как хочешь, — сказал Ален и, помолчав, добавил:
   — Спасибо.
   Ему не терпелось вновь остаться одному и слушать музыку.
   Эмиль чуть было не занялся любовью. У него возникло такое желание, пока Бланш раздевалась с присущей ей привычной пристойностью. Он заколебался. Он знал, что хотел он не ее, а женщину вообще, любую женщину, кроме нее, женщину которая…
   Он злился на себя за то, что — пусть даже и на миг — примешал Бланш к этим смутным мыслям. Она лежала рядом с ним, ее тело было горячим, и когда он поцеловал ее, то ощутил немного влаги вокруг ее губ.