Сименон Жорж. Плюшевый мишка

   — Твой дед как раз был служащим, — медленно ответил Шабо, разглядывая сына с таким видом, словно собирался поставить ему диагноз.
   — Знаю. А ты — врач. Вот и прекрасно. Значит, один врач в семье уже есть.
   — Но я никогда не настаивал…
   — Верно! Ну а если я не собираюсь быть ни врачом, ни адвокатом, ни инженером и ничем другим в том же роде, то, следовательно, нет никакой необходимости, чтобы я надрывался зря из-за выпускных экзаменов. Кому сейчас нужны экзамены на бакалавра, даже правительство уже который год собирается их отменить. Я и так отстал на год из-за того, что в тринадцать лет долго болел…
   Жанина меняла приборы, и звон посуды смешивался с голосами. Давид, высказав самое трудное, сидел с красным лицом, ожидая, как отец воспримет его слова, прежде чем продолжать свою речь.
   В какой-то миг показалось, что Шабо «отсутствует» и разговор на том и закончится. Но он все же спросил тем же тоном, каким обращался к ученикам:
   — Что ты думаешь делать?
   — Я хочу стать репортером.
   Должно быть, Давид ожидал бури и растерялся, не встретив сопротивления; самообладание далось ему с трудом.
   — В эту профессию лучше вступать смолоду… Конечно, далеко не сразу меня начнут посылать в Южную Америку или в Китай, не сразу доверят интервью с главами правительств… На первых порах я попробую себя в спортивной хронике… Там нужны молодые, а я довольно хорошо разбираюсь в спорте…
   — Кто это вбил тебе в голову?
   — Никто. Я уже давно думаю об этом.
   — Ты уже обращался в редакции газет?
   — Нет, я хотел предварительно поговорить с тобой, но меня обещает поддержать Карон.
   — Жан-Поль сказал только… — вмешалась Лиза.
   — Он сказал, что представит меня редактору спортивного отдела своей газеты и что в его команде всегда найдется место для толкового парня.
   Что, не так?
   — Так.
   — Ты что, часто ходишь к Карону?
   — Довольно часто. Правда, он старше меня, но он свой в доску.
   — Где ты с ним познакомился?
   — У нас дома.
   — Вы с ним встречаетесь в городе?
   — Ив городе, и у него. Отец снял для него студию у площади Звезды.
   — Ты ходишь к нему вместе с сестрой?
   — И с ней, и сам по себе.
   Окончательно осмелев, он продолжал:
   — Если я говорю с тобой об этом уже сейчас, то потому только, чтобы ты потом не разочаровывался. Меня определили в класс изучения права, может быть, из-за тебя, но с тех пор как я там, я запустил уроки, как никогда прежде. Учителя уже знают, что им со мной ничего не поделать, и притворяются, будто не видят, что на их лекциях я читаю. Если тебе, конечно, нравится, чтобы я делал вид, будто готовлюсь к экзаменам, которые даже не собираюсь сдавать…
   — Замолчи, Давид, — кротко вступилась мадам Шабо.
   Но мальчишка не мог больше молчать. Его понесло:
   — Я знаю, что обманул твои надежды, что, может быть, делаю тебе больно, а впрочем, не понимаю — почему тебе должно быть больно? Если ты знаменитый профессор, это еще не значит, что твой сын обязан быть гением. А что касается денег, так я их у тебя не прошу. Сам как-нибудь устроюсь. И нечего требовать от меня больше, чем от моей сестры. Когда Элиана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах, ей же никто не препятствовал, а ведь…
   Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было девятнадцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в кино, то ей случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.
   Ну а что касается недомолвки Давида — дело ясное. Элиана не только не избегала любовных приключений со своими приятелями, но даже хвалилась, что потеряла невинность со своим преподавателем — довольно известным актером; она до сих пор была его любовницей.
   — Не хочешь еще баранины?
   — Спасибо.
   — Можете убирать со стола, Жанина.
   Шабо чувствовал в кармане тяжесть пистолета и лукаво улыбался, так как не испытывал ни малейшего желания воспользоваться им. Поведение его удивляло всех, в особенности жену.
   — Когда ты бросаешь лицей?
   — Думаю походить до рождественских каникул.
   — Ну что ж, у тебя есть время подумать.
   — Попытаюсь. Но уже все обдумано.
   — В таком случае не будем больше об этом говорить.
   Может быть, он поступает малодушно, но он убежден, что — бороться бесполезно. Вот и с Вивианой он не боролся. Он даже не осмелился спросить у нее, что сталось с молоденькой эльзаской, с его Плюшевым Мишкой.
   Однажды она исчезла, и он ничего не сказал. Она пришла потом утром в клинику, чтобы повидать его, а он, зная, что ее к нему не допустят, не сдвинулся с места.
   Наконец, она бросилась в отчаянии к его машине в тот грозовой вечер, а он захлопнул перед ней дверцу.
   Он сидел за столом, и домашним казалось, что он им улыбается. Они исключили его из своего круга — или он сам себя исключил и даже не заметил этого. Не все ли равно, кто виноват. Главное, к чему это привело.
   — Ты не хочешь сладкого?
   — Спасибо. Кофе пусть принесут в кабинет.
   Еще не было двух, и Вивиана еще не приехала. Ему не хотелось пить.
   Ничего ему не хотелось. В традициях медицинского мира, на столе у него стояла в серебряной рамке фотография его троих детей. На стенах, между палисандровыми книжными полками — картины известных, а иные — знаменитых художников.
   На стене были и другие фотографии, почти на всех — мужчины в возрасте и лестные надписи: его учителя с медицинского факультета, иностранные профессора, встреченные на международных конгрессах.
   Единственный снимок — пожелтевший, старомодный — был без посвящения; это был портрет отца, чиновника, о котором упоминал за столом Давид: довольно полный, грузный мужчина, волосы ежиком, седеющие усы, на животе цепочка от часов, увешанная брелоками.
   Многие, останавливаясь перед этим портретом, думали, что узнают, кто это, и называли какое-нибудь имя — каждый раз другое, но неизменно принадлежащее одному из политических деятелей начала века.
   Но если его отец и занимался политикой, об этом знал только узкий круг посвященных в Версале, да и обязан был отец своей преходящей известностью скандальной истории.
   Он был чиновником до мозга костей, но притом и франкмасоном, да еще в те времена, когда это слово заставляло некоторых трепетать. Он был пылким вольнодумцем.
   Это правда, что он хотел видеть сына врачом. Врачом или адвокатом.
   Врачом — чтобы он облегчал страдания бедных. Адвокатом — чтобы он их защищал.
   Он не предвидел ни улицы Анри-Мартэн, ни блестящей клиники на Липовой улице. Мог ли его утешить Институт материнства в Пор-Рояле?
   У Шабо была всего лишь одна фотография матери; она еще жила в Версале, в той же квартире, где он родился; снялась она молодой девушкой, и если он сберег этот снимок, то лишь ради прически и платья по моде тех лет.
   Она была дочерью аптекаря. Аптека существовала и сейчас, слегка модернизированная, на одной из тихих и плохо освещенных улиц Версаля.
   Отец его вышел из крестьян и гордился этим. У него был звучный голос, голос Жореса, как он любил повторять, и сам он был страстным поклонником Жореса. Женился он поздно. Когда у него родился сын, он занимал должность начальника канцелярии префектуры Сены-и-Уазы, а вскоре стал инспектором школ департамента.
   Что же тогда случилось? Жан Шабо смутно помнил то время, когда его отец был жизнерадостным здоровяком и отстаивал свои политические взгляды, стуча по столу кулаком.
   Францию раздирал надвое религиозный вопрос. Действительно ли Огюст Шабо взял на себя опасный почин, и, как говорили, без ведома своего начальства, и даже наперекор ему?
   Мрачное, тревожное время переживала семья в маленькой квартирке по улице Бертье, из окон которой были видны стены дворцового парка.
   Десятилетний мальчик слышал разговоры о дисциплинарном суде, о лжесвидетельстве, о подделке документов. Они пережили нечто подобное делу Дрейфуса в мелком масштабе, и однажды вечером он увидел, как его отец, воротясь домой, рухнул в кресло; с тех пор он, можно сказать, не покидал его никогда.
   Это было вольтеровское кресло, оно стояло у окна, и кожа на нем была покрыта трещинками, подобно географической карте.
   Восемь лет отец с утра до вечера оставался в этом кресле; он не пускал к себе врачей, отказался выходить из дому, отказался от встреч со старыми друзьями.
   Его отрешили от должности, и он не желал больше ничего знать об этом мире.
   Но он продолжал есть и пить вино. Он не похудел, но его лицо приобрело восковой оттенок, ноги распухли, шея с каждым годом все больше наливалась жиром.
   Он только тем и занимался, что читал и перечитывал одни и те же книги из своей библиотеки и наконец изучил их настолько, что мог бы пересказывать слово в слово целые главы из Ренана.
   Пенсии его едва хватало на то, чтобы кое-как перебиваться, и, не будь стипендии, Шабо никогда не удалось бы завершить образование.
   — Ах так! Я им больше не угоден!
   Короче говоря, отец отказался от жизни. В свой последний год, хотя ему было всего пятьдесят пять, он уже больше не читал и, безвольно осев в своем кресле, глядел в небо, похожий на деревенских стариков, ожидающих смерти на пороге своего дома.
   Его память ослабла. Он путал имена, потом стал пропускать слоги, потом целые слова, так что стало трудно понимать, что он говорит.
   За много недель до смерти, последовавшей от приступа уремии, он перестал узнавать сына, перестал подыматься с кресла по нужде.
   Его портрет был здесь, в доме, среди фотографий медицинских светил.
   Давид решил стать репортером, как этот злобный дурак, Жан-Поль Карон, за которого его дочь Лиза вбила себе в голову выйти замуж.
   Элиана мазала губы какой-то мерзостью, от которой ее рот выглядел бледнее лица, что вместе с волосами, висящими прямыми прядями, делало ее похожей на привидение.
   Вивиана прошла через приемную, стуча по паркету высокими каблуками, и на пороге кабинета воскликнула:
   — Два часа! Мадам Рош сдержала слово, дала вам спокойно позавтракать.
   Теперь телефон может и позвонить…
   Она сдвинула брови, потому что профессор не шевельнулся. Сначала она подумала, что он по обыкновению на какой-то миг «отсутствует», но, подойдя ближе, убедилась, что он спит и на губах его блуждает какая-то тревожная улыбка.

Глава 4
Замешательство мадам Рош и обед с детьми

   Вивиана была причиной первой неурядицы, не такой уж, в общем, серьезной, но за первой последовали еще две. Шабо не мог бы точно сказать, о чем он думал, пока ехал в машине, но настроение у него было, пожалуй, даже хорошее. Светило солнце, его осенние лучи сообщали предметам мягкость очертаний. Было тепло. Дорогой он отмечал про себя разнообразные картины: там собака спит у ворот, вытянув лапы в животном блаженстве; здесь шофер, ожидая в «роллс-ройсе» хозяина, читает английскую газету; к Булонскому лесу ритмичной рысью направляются всадник и всадница, и слышно, как постепенно затихает стук копыт. Шабо словно открыл для себя заново этот квартал, вновь увидел его таким, как в детстве: приютом мирной и счастливой жизни.
   Так вот: перед тем как свернуть направо и въехать в парк клиники, Вивиана вдруг очень внимательно осмотрела оба тротуара, словно опасаясь чего-то, и ему сразу пришел на память эльзасец. То, что она именно на этом месте повела себя таким образом, — не означает ли, что его секретарша все знает и что ей случалось перехватывать послания, подсунутые под стеклоочиститель? Следует ли из этого вывод, что парень бывает свободен и в другие дни, не только во вторник и в субботу? А в таком случае…
   Шабо предался этим мыслям, подымаясь по ступеням лестницы, и тут в трех метрах от него, в зарослях кустарника, послышался хруст веток и шорох сухих листьев. Страх охватил его — бессмысленный животный страх. Он остановился, ожидая выстрела, быстрых шагов, удара ножом — всего чего угодно, жестокого и непоправимого.
   Он не подумал о своем пистолете, не сделал никакой попытки защититься. Он заранее подчинился неизбежности, примирился с фактом, как бы уже свершившимся.
   Это длилось не дольше нескольких секунд — как раз столько времени потребовалось Вивиане, чтобы нагнать Шабо, посмотреть на него с удивлением и тревогой, — и тут же он заметил выходящего из зарослей садовника с каким-то дурацким орудием в руке.
   Она ни о чем не спросила. А он ничего ей не объяснил.
   Он так и оставил ее внизу, растерянную и недоумевающую, сел в лифт и зашел к себе в кабинет только чтобы переодеться.
   Когда он открывал дверь девятой палаты, оставались ли на его лице следы пережитого волнения? Может быть, и так. Только этим и можно было объяснить то, что случилось позднее, если только не приписать все это маловероятному совпадению. Когда он вошел, мадам Рош лежала, и вид у нее был радостный, хотя и слегка возбужденный, вопреки темным кругам у глаз, что всегда бывает у рожениц после многочасовых схваток. Она поспешила сказать ему:
   — Ну что, профессор, видите, как я умею держать слово?
   Мадам Дуэ, стоящая у ее постели, сделала профессору знак, что пора вызывать каталку. Не успел он ответить на ее взгляд, как молодая женщина изменилась в лице. Если оно и не выражало страха, в нем ясно читалось сомнение, колебание; но все же мадам Рош попыталась сохранить шутливый тон и спросила:
   — На этот раз все будет так же хорошо, как и раньше?
   Он замешкался с ответом. Совсем недолго. Потому что был удивлен. Потому что спрашивал себя в этот миг, что же такое могла прочитать в его глазах мадам Рош, всегда уверенная в себе, чтобы вдруг так взволноваться, Наконец он услышал свой ответ:
   — Ну конечно, почему в этот раз должно быть иначе?
   — Кажется, он идет головкой, как и мои старшие.
   — Знаю. Мадам Дуэ мне звонила.
   Так и было. Она представила ему подробный отчет в специальной терминологии.
   — Что вас беспокоит?» — настаивала она.
   Он попытался рассмеяться:
   — Ровно ничего! Клянусь вам, что я ничуть не обеспокоен. Видимо, я напрасно вздремнул после завтрака.
   Она поверила ему и успокоилась.
   — Ах, вот в чем дело! Вы совсем как мой муж…
   Она оборвала себя на полуслове, потому что начались схватки, и учащенно задышала, самостоятельно применив прием обезболивания, которому обучилась еще во время первых родов.
   Взглянув на будильник, она продолжила:
   — Тридцать секунд… схватки короткие, но захватывают вглубь… Так я говорила, что мой муж, если поспит днем, то после этого часа два ходит как очумелый…
   — Вы готовы?
   Он улыбался ей. Очень важно вернуть ее доверие. С минуты на минуту, когда начнется отторжение плода, полное взаимопонимание между ними необходимо, потому что ему предстоит управлять ее условными рефлексами. На ее долю останется роль автомата, и он будет приводить этот автомат в движение с помощью ключевых слов.
   — А вы не устали, профессор? Боюсь, вы в конце концов возненавидите всех нас, женщин, ведь из-за нас вы не можете жить так, как все…
   Сестры доставили каталку, и он сделал им знак подождать, так как начались новые схватки. Когда наконец ее вывозили из палаты, рука ее, которую он не выпускал из своей, была совсем влажной.
   — Я сейчас же вернусь к вам. «.
   Мадмуазель Бланш помогла ему приготовиться. Он старался не думать о том, что сейчас произошло, что это уже вторая накладка и оба случая связаны меж собой, хотя, казалось бы, и не имеют отношения друг к другу. Он даже не известил анестезиолога, так как не предвидел никаких осложнений, никаких неожиданностей.
   Он застал свою пациентку на месте и вложил ей в руку кислородную трубку:
   — Помните, как ею пользоваться?
   Она кивнула, испробовала прибор, улыбнулась, но не без боязни. Через некоторое время он выпрямился и объявил ей:
   — Шейка матки полностью раскрылась… Думаю, что минут через десять мы примемся за дело всерьез…
   — Так скоро?
   Она снова задышала, как собака после бега, уцепившись руками за металлические ручки:
   — Я все хорошо делаю, профессор?
   — Даже очень хорошо.
   — Муж находит, что я недостаточно упражнялась…
   Он хотел бы, чтобы я все это проделывала каждый вечер… Он внизу?
   Шабо не видел, там ли он. Ей ответила мадам Дуэ:
   — Он в зале ожидания, и с ним еще одно лицо.
   — Мужчина?
   — Да.
   — Тогда это его брат. Они близнецы, и, можно сказать, неразлучные…
   Он крупный, правда?
   Она застонала, и профессор, который наблюдал за прохождением плода, подал знак. Тысячи раз в своей жизни повторял он одни и те же жесты, и четыре женщины, двигаясь вокруг него слаженно, словно в балете, знали, как реагировать на каждый из его безмолвных приказов.
   — Вы готовы?
   Сжав зубы, она ответила:
   — Да…
   — Сильней сожмите кулаки. Тяните… Внимание: вдох…
   Изо всей силы она вдохнула.
   — Задержите! — приказал он.
   Она еле сдержалась, чтобы не закричать.
   — Выдохните! Внимание… Еще раз… Расслабьтесь на минутку… А теперь вдохните!..
   Казалось, он считает секунды, как на бегах:
   — Задержите!
   Три, четыре, пять раз… Показался ребенок…
   Внезапно случилось то, чего никогда еще не случалось С Шабо, но чего он уже давно боялся, хотя и не верил, что это когда-либо произойдет: автоматизм несрабатывал.
   Это длилось, вероятно, так же недолго, как приступ панического страха на лестнице, то есть всего несколько секунд; вдруг изо всех пор у него брызнул пот и заструился по лицу.
   Он сознавал, что случился срыв, сбой; он выпал из действия, из ритма, и мадам Рош сразу почувствовала неладное и подняла голову, устремив на него недоуменный и тревожный взгляд:
   — Что случилось? Я сделала что-нибудь не так?
   — Напротив, вы все делаете как надо! Все очень хорошо. Ну, еще последнее усилие… Вдохните!..
   Всю свою силу, всю волю напряг он, чтобы опять слиться с нею в одно:
   — Задержите!
   И снова он заколебался, не сразу вспомнив словосигнал, которого она ждала от него и которое он произносил столько раз…
   — Тужьтесь! — вскричал он наконец с облегчением.
   На этот раз он полностью овладел собой, обрел точность жестов, связанных чуть ли не математической последовательностью. Но мадам Дуэ заметила его нерешительность. Поняла ли она, что с ним происходит?
   Высвободилась головка. Дальше уже было просто, но у него не проходило беспокойство, в голову лезли мысли о возможных и невозможных осложнениях.
   — Еще раз… Глотните немного кислорода… Готовы? Вдохните… Задержите… Тужьтесь!..
   Он держал в ладонях головку ребенка, бережно высвобождал плечики и повторял, напрягаясь вместе с нею:
   — Тужьтесь… Сожмите кулаки… Еще… Еще…
   Он раздвоился. Какой-то своей частью он продолжал работу, выполнял ритуальные жесты, и в то же время его одолевали тревожные мысли. Он был уверен, что забыл сделать что-то необходимое, и перебирал последовательно в уме все свои действия, даже усомнился, мыл ли он руки до локтя с мылом. Ему так и не удалось вспомнить, мыл или нет. Ну конечно же, он вымыл их и проделал все, что полагается. Да и мадмуазель Бланш, которая была рядом с ним, когда он готовился к приему родов, непременно бы ему напомнила, если б он что-нибудь забыл.
   И к тому же перчатки рвутся редко…
   Только что, в несколько минут, он потерял уверенность в себе — профессиональную уверенность. Руки женщины, сжимающие никелированные ручки, были мертвенно бледны. Стиснув зубы, она упорно смотрела на врача.
   — Не тужьтесь больше…
   Она не осмеливалась расслабиться и, пытая его взглядом, пробормотала:
   — Вы его держите? Он живой?..
   Он выпрямился, держа за ножки маленького мокрого человечка, и показал его матери.
   — Это мальчик, профессор?
   — Мальчик, и крупный… Вы же сами предсказали, что будет мальчик, разве не так?
   Он перерезал пуповину и передал ребенка мадам Лашер, и мать попросила ее:
   — Постарайтесь сделать ему хорошенький пупок, а то у моей девочки такой некрасивый!
   Наступил перерыв — ждали, когда выйдет плацента. Ждать пришлось недолго, после чего сразу приступили к туалету роженицы. Напряженность спала. Младенец на весах заливался первым криком.
   — Сколько он весит?
   — Три килограмма восемьсот шестьдесят граммов… Вы уже знаете, как его назовете?
   — Анри, в честь моего второго деверя, который живет на Антильских островах.
   Мадам Рош посмотрела на врача, и взгляд ее омрачился:
   — Вы ведь чего-то опасались, правда? Был миг, когда я почувствовала, что все идет не так, как вам хотелось… Теперь-то вы можете сказать мне правду… Что вас испугало?
   — Ничего, уверяю вас…
   — Я думаю, что…
   Она замолчала.
   — Ну, так что же вы думаете?
   — Даже не знаю… Даже не смею этого выразить… Несколько минут мне казалось, что все мои усилия напрасны, что ребенок не живой… Я почти отчаялась… Покажите-ка мне его еще раз, мадам Лашер…
   Наступила реакция, и она заплакала, а Шабо держал ее за руку и не знал, что ей сказать.
 
 
   Выйдя из клиники, он застал последний солнечный луч, синеватую дымку над Булонским лесом и Вивиану, которая садилась за руль машины.
   — Похоже, что вы недовольны. Но ведь все прошло хорошо, и мадам Рош оказалась права, предсказав, что родит мальчика…
   Он согласно кивнул. Слова тут не имели значения. Годами страшился он того, что произошло с ним сегодня. Пожалуй, он думал об этом, даже принимая первые роды, еще будучи экстерном в больнице Брока.
   — А вдруг я забуду все, чему учился?
   Такое бывало с другими, например на экзаменах, особенно если к ним слишком усердно готовились. В какой-то миг вдруг оказываешься в пустоте, и чем больше упорствуешь, тем больше мутится в голове.
   Он слыхал, что подобный срыв бывает и у актеров, перед сотнями зрителей, даже если они десятилетиями выступали на подмостках. Иные в таких случаях не могли сдержать слез. Другие сжимали кулаки и с ненавистью смотрели в зал.
   Хотя он быстро овладел собой, все же у него осталось убеждение, что никогда больше мадам Рош не войдет в клинику со своей обычной беззаботностью. Он вынудил ее усомниться в себе, тогда как ей следовало усомниться в нем.
   Он виновен в том, что злоупотребил доверием пациентки, и он чуть было не велел Вивиане вернуться, чтобы пойти к мадам Рош и открыть ей правду.
   Но и это было невозможно. Он успокоил бы свою совесть, но принес бы пациентке не пользу, а вред, потому что она перестала бы верить ему, а может быть, и вообще врачам.
   Сестры-ассистентки, мадам Дуэ и мадам Лашер, запомнят этот случай, уж от них-то ничто не укрылось, и отныне они будут с беспокойством следить за всеми его движениями и поступками.
   — А что, вы действительно не можете найти себе замену хотя бы на несколько дней и поехать куда-нибудь отдохнуть, в горы например?
   Ему случалось вместе с Вивианой ненадолго уезжать в горы. И на Лазурный Берег. Уже три года семья Шабо не выезжала на отдых в полном составе — каждый отдыхал сам по себе.
   У него не было никакого желания очутиться в горах вместе со своей секретаршей, еще меньше ему хотелось болтаться там в одиночестве, в каком-нибудь отеле или пансионе, под внимательными взглядами иностранцев, путешествующих парами.
   В этот миг он почти уверился, что если согласится на предложение Вивианы, то никогда уже не вернется обратно. Он уже представил себе, как выходит из отеля, идет в лес, выбирает удобное место…
   Он будет совершенно спокоен, может быть, даже на лице его застынет улыбка. Ему особенно нравилось представлять себе эту улыбку. Новость появится сначала в местном листке. Полицейские опросят персонал отеля. Затем им займутся парижские газеты:
   «Известный врач… «
   Как поступит с клиникой жена? Ее брат Филипп имеет долю в дохода с клиники и, вероятно, возьмет на себя административное управление, что, конечно, очень обрадует его.
   У Одэна нет ни веса, ни достаточно солидной репутации, чтобы получить должность главного врача. Значит, кандидатуру станут подыскивать среди его коллег, и он мысленно представил себе список известных ему имен, вычеркивая одни, вписывая другие.
   Домой он вернулся без десяти пять. В консультационном кабинете Вивиана спросила, имея в виду миссис Маркхэм, которая вот-вот могла появиться:
   — Вы ей сделаете подкожное впрыскивание?
   — Да.
   — Пять кубиков?
   Должно быть, он подтвердил, потому что она подготовила шприц, положила перед ним карточку пациентки и зашла в комнатку у самого входа — там она обычно работала.
   Он терпеливо выслушал объяснения англичанки, употреблявшей самые неожиданные слова, задавал ей вопросы, делал заметки, затем, уже в соседнем кабинете, провел ее за занавеску, чтобы она могла спокойно подготовиться к процедуре, надел белый халат и разложил инструменты.
   Выслушивание. Измерение артериального давления. Вагинальный осмотр.
   Измерения. Взвешивание… Бутылочка, которую она приносит полной в картонной коробке; пустая бутылочка, которую она почти всегда забывает, и Вивиане приходится выбегать за ней в сад. На седьмом месяце… Пятнадцатилетний сын от первого брака… Если ее визит приходился на четверг, сын ждал ее в приемной…
   Наконец, молоденькая мадам Салиган, дочь бывшего министра, жена инспектора по финансам. На пятом месяце. Примерно та же рутина, разве что мадам Салиган не закрывает рта и даже уходя, на пороге, требует дополнительных объяснений и задает новые вопросы.
   Теперь одна Вивиана нарушала покой его кабинета:
   — Вы будете диктовать письма?