Сименон Жорж. Тюрьма

- Что вы сами, если захотите, можете нанять адвоката, а ей все
равно, будет адвокат или нет.
Ей все равно... Неужели Мур-мур так сказала? Эти слова не вяжутся с
нею, с ее манерой говорить. Она, наверное, выразилась иначе.
- Как она держалась?
- На вид спокойно. Даже удивила меня. Посмотрела на часы и вдруг
сказала: "Мы с Аленом должны были встретиться дома в половине
восьмого. Он будет беспокоиться".
- Она была взволнована?
- По правде сказать, нет. У меня в этом кабинете перебывало немало
людей, только что совершивших преступление. Но я не помню, чтобы кто-
нибудь из них так владел собой, был до такой степени спокоен.
- Вы просто не знаете Мур-мур.
- Если я правильно понял, вам нечасто приходилось проводить время
вдвоем? Я имею в виду последние годы.
- Да, нечасто. Вместе-бывали, но с глазу на глаз-лишь перед сном, и
то не всегда. Не забывайте о моей профессии, она вынуждает меня
встречаться с людьми с утра до вечера, а зачастую и после полуночи.
- У вас есть любовница, господин Пуато? Опять любовница! Слово,
лишенное смысла. Ветхозаветное понятие.
- Если вы имеете в виду, сплю ли я с другими женщинами, кроме жены,
признаюсь откровенно - да. И не с одной. Всякий раз, как
представляется случай, но только стоящий...
- Принимая во внимание направление вашего журнала, в подобных
случаях, вероятно, недостатка нет.
В голосе комиссара прозвучала зависть.
- Теперь давайте подытожим: вы ничего не знаете. У вас была связь
со свояченицей, но с декабря прошлого года эта связь прекратилась, и,
насколько вам известно, ваша жена о ней не подозревала. Тем не менее
нам нужно будет все это уточнить. Тогда мы, возможно, что-то и поймем.
Ален с любопытством взглянул на комиссара, он почувствовал себя
задетым. Что надеется понять полицейский, ничего не знающий об их
жизни, когда он сам ни черта не может понять?
- Кстати, для какой газеты работает ваша жена?
- Для всех понемножку... Она то, что называется по-английски free
lance, иначе говоря, журналист, не связанный с определенной редакцией.
Она работает по собственному почину. Принимаясь за статью или серию
статей, она уже заранее знает, в какую газету или журнал их
предложить. Часто печатается в английских и американских журналах.
- А для вашего еженедельника она что-нибудь делает?
- Вы мне уже задавали этот вопрос. Нет. Это не ее жанр.
- У вас есть адвокат, господин Пуато?
- Разумеется.
- В таком случае, может быть, вы попросите его сегодня вечером или
завтра утром связаться со мной? Комиссар с облегчением вздохнул и
поднялся.
- Я попрошу вас пройти в соседнюю комнату. Вы повторите свои
основные показания, а стенограф их зафиксирует.
Как это до него сделал Бланше. И что Бланше мог им рассказать?
Интересно, как он вынес это унижение? Занимать такой видный пост во
Французском банке и попасть на допрос к полицейскому!
Комиссар открыл дверь.
- Жюльен, сейчас господин Пуато изложит вам вкратце свои показания.
Вы их зафиксируете, а завтра в течение дня он зайдет их подписать. Мне
уже давно пора домой.
Он повернулся к Алену:
- Простите, господин Пуато, что задержал вас. До завтра.
- Когда я увижу жену?
- Это уже дело следователя.
- Где она будет ночевать?
- Внизу, в камерах предварительного заключения.
- Могу я передать ей что-нибудь из вещей, может быть, белье,
предметы туалета?
- Если хотите. Но обычно, в первую ночь... Он не закончил фразы.
- Только чемодан вам придется доставить на набережную Орлож.
- Знаю.
Камеры, дворы, кабинет, где женщины проходят медицинский осмотр.
Лет десять назад он написал об этом репортаж.
- Когда вы мне понадобитесь, я вам позвоню. Помощник комиссара
надел шляпу, натянул плащ.
- Может быть, дома вам что-нибудь придет в голову. Спокойной ночи,
Жюльен.
Этот кабинет был поменьше- чем первый. И мебель не красного, а
светлого дерева.
- Фамилия, имя, возраст, служебное положение?
- Ален Пуато, родился в Париже, площадь Клиши, тридцать два года,
издатель журнала "Ты".
- Женаты?
- Женат, имею сына. Адрес в Париже: улица Шазель, 17-а. Основной
адрес: Сент-Илер-ла-Виль, вилла "Монахиня".
- Итак, вы признаете...
- Я ничего не признаю. Ко мне в квартиру явился полицейский
инспектор и спросил, есть ли у меня оружие. Я ответил, что есть, и
стал искать свой браунинг в ящике, где он обычно лежит. Там его не
оказалось. Инспектор привез меня сюда, и комиссар-не помню, как его
фамилия...
- Помощник комиссара Румань.
- Совершенно верно. Так вот, комиссар Румань сообщил мне, что моя
жена убила свою сестру. Он показал мне браунинг, который я как будто
узнал, хотя на нем нет никаких опознавательных знаков и я им никогда
не пользовался. Комиссар спросил меня, известны ли мне мотивы
преступления, совершенного моей женой, я ответил, что они мне
неизвестны.
Он шагал взад и вперед, как у себя в кабинете, и нервно курил
сигарету.
- Это все?
- Был затронут еще один вопрос, но я полагаю, что в протоколе он
фигурировать не должен.
- Что за вопрос?
- О моих взаимоотношениях со свояченицей.
- Интимных?
- Да, но с тех пор...
- Давно?
- Вот уже год, как между нами все кончено.
Жюльен почесал лоб кончиком карандаша.
- Если комиссар найдет нужным, мы успеем это добавить.
- Я могу быть свободен?
- Мне вы больше не нужны, а раз комиссар с вами уже поговорил...
Он снова очутился в длинном сыром коридоре. Старухи в застекленной
приемной уже не было. За зеленым столом сидел другой служитель, тоже с
серебряной цепью и бляхой.
На улице по-прежнему лил дождь, дул ветер, но Ален не ускорил шага
и, пока добрался до машины, успел основательно промокнуть.

2

И снова, наклонясь к ветровому стеклу, чтобы лучше разглядеть
дорогу, Ален вел машину по Елисейским полям и даже не пытался
собраться с мыслями. Он был зол на стеснительного инспектора, и на
комиссара Руманя, и на равнодушного стенографа Жюльена за то, что они
его унизили, вернее, так сбили с толку своими вопросами, что он еще и
сейчас не может прийти в себя.
Увидев свободное место для стоянки перед входом в бар, он резко
затормозил, и в него чуть не врезалась шедшая следом машина. Человек,
сидевший за рулем, размахивал руками, извергая поток брани. Алену
необходимо было пропустить стаканчик. В этот бар он попал впервые, и
бармен его тоже не знал.
- Двойное виски.
В последние годы он много пил. И Мур-мур тоже. Много пили все их
друзья, все его сотрудники. У Алена было преимущество: он никогда по-
настоящему не пьянел и не вставал наутро с тяжелой головой.
Нет, это невероятно, чтобы жена, через год после...
Он чуть не повернулся вполоборота, чтобы заговорить с ней, как
будто она сидела рядом. Как обычно.
Для чего помощнику комиссара понадобилось так подробно копаться в
их отношениях? Разве в таких делах что-нибудь объяснишь? "Вы с женой
очень любили друг друга?" А что это вообще означает - любить?
Все было совсем, совсем не так. Откуда знать об этом какому-то
полицейскому! Ален, бывало, сидит у себя в редакции на улице
Мариньяно. Или в типографии. Мур-мур звонит ему по телефону:
- Какие у тебя планы на вечер? Он не спрашивает, откуда она звонит.
Она не спрашивает, что он делает.
- Пока никаких.
- Когда мы встретимся?
- Давай в восемь в "Колокольчике".
"Колокольчик" - бар напротив редакции. В Париже немало баров, где
они назначали друг другу свидание. Порой Мур-мур терпеливо ждет его
час-полтора. Он подсаживается к ней.
- Двойное виски.
Они не целуются при встрече, не задают друг другу вопросов. Разве
что:
- Где сегодня будем обедать?
В каком-нибудь более или менее модном бистро. И если идут туда
вдвоем, то там непременно встречают приятелей и составляется стол на
восемь-десять человек.
Она сидит возле него. Он не обращает на это особого внимания.
Важно, что она рядом. Она не мешает ему пить, не пытается удержать от
идиотских выходок, когда, например, в полночь он выскакивает на
мостовую перед мчащейся машиной, чтобы проверить быстроту реакции у
водителя. Десятки раз он мог погибнуть. Его приятели тоже.
- Ребята, пошли к Гортензии. Дадим там жизни!
Ночной кабак, где они часто бывают. Гортензия питает к ним
слабость, хотя и побаивается.
- У тебя можно подохнуть со скуки, старушенция. А кто этот старый
хрыч, что сидит напротив?
- Тише, Ален! Это влиятельный человек, он...
- Да? А по-моему, галстук у него что-то... не смотрится.
Гортензия покорно замолкает. Ален встает, подходит к господину,
вежливо здоровается.
- Знаете, мне что-то не нравится ваш галстук. Ну, просто совсем не
нравится.
Атакуемый обычно сидит не один, он теряется, не знает, что сказать.
- Вы позволите?
Одним движением руки Ален срывает с него галстук и выхватывает из
кармана ножницы. Чик-чик!
- Можете сохранить на память! - И он протягивает куски
искромсанного галстука хозяину.
Некоторые из подвергшихся нападению цепенеют, не решаются рта
раскрыть. Другие негодуют. Но и эти в конце концов, как правило,
сматывают удочки.
- Бармен, еще стаканчик.
Он выпил его залпом, вытер губы, заплатил и снова пересек завесу
дождя, чтобы укрыться в машине.
Войдя в квартиру, Ален зажег все лампы. Чем бы сейчас заняться? Без
Мур-мур дома было непривычно.
Теперь он мог бы сидеть у Питера, на авеню Сюффрен, в новом
ресторане, где они договаривались сегодня поужинать. Он и еще человек
десять знакомых. Может, позвонить им, извиниться?
Он пожал плечами и направился в угол, где стоял бар. Когда-то в
этой комнате работал знаменитый художник-портретист, имя которого
теперь всеми забыто. Этак в году 1910-м.
- Твое здоровье, старушка!
Он протянул стакан в пустоту, к воображаемой Мур-мур. Потом
внимательно посмотрел на телефон.
Позвонить? Кажется, ему надо кому-то позвонить. Кому - он забыл.
Ален с утра ничего не ел. А, ерунда, он не голоден.
Будь у него близкий друг...
У Алена были приятели. Да, приятелей было сколько угодно:
сотрудники по редакции, актеры, режиссеры, певцы, не считая барменов и
метрдотелей.
- Послушай, крольчишка!
Крольчишка... Так он называл всех. И Адриену тоже. С первого же дня
их знакомства. Кстати, начал не он. На его вкус, она была слишком
холодной, слишком пресной. Но тут он ошибся. Пресной она не была. Он
убедился в этом в первые же месяцы.
Интересно, а что думал о ней этот идиот, ее муж? Ален не любил
Бланше. Он презирал людей такого типа-уверенных в себе, исполненных
чувства собственного достоинства, надутых и без малейшего проблеска
фантазии.
А если ему позвонить? Так, только чтобы узнать, как он вс это
воспринял.
Взгляд его упал на комод, и он вспомнил, что нужно отнести Мур-мур
белье и туалетные принадлежности. Он прошел в коридор, отворил степной
шкаф, выбрал чемодан подходящего размера.
Что может понадобиться женщине в тюремной камере? Ящик был набит
тонким бельем, и он удивился, что его так много. Ален отобрал
нейлоновые рубашки, штанишки, три пижамы, потом открыл несессер из
крокодиловой кожи, посмотрел, есть ли там мыло и зубная щетка.
Подумал, не выпить ли еще стаканчик, пожал плечами, вышел и закрыл
дверь на ключ, не погасив электричество. И снова под дождь. Чуть ли не
через весь город. Ливень, правда, прекратился. Ветер стих. Теперь
моросил осенний дождик, мелкий, тягучий, холодный - такой может
продолжаться много дней подряд. Прохожие сутулились, торопливо шагая
по тротуарам, отскакивали от машин, обдававших их грязью.
Набережная Орлож. Тусклый свет над каменным порталом. Длинный,
широкий коридор, напоминающий подземный переход. В конце коридора за
столом сидел полицейский и с любопытством смотрел на Алена,
приближавшегося к нему с чемоданом в руке.
- Здесь находится госпожа Пуато?
- Сейчас выясним. Полицейский проверил список.
- Есть такая.
- Можно передать ей чемодан?
- Надо спросить у начальника.
Он встал, постучал в какую-то дверь, вошел и через несколько минут
вернулся в сопровождении дородного мужчины. Толстяк был без галстука,
в рубашке с расстегнутым воротом и брюках без пояса. Видимо, собрался
вздремнуть.
- Вы ее муж?
- Да.
- Документы при себе?
Ален протянул ему паспорт, и толстяк долго изучал каждую страницу.
- А, значит, это вы издаете журнал с такими занятными фотографиями.
Мне придется посмотреть, что в чемодане.
- Откройте его.
- По правилам открывать должны вы.
Алену казалось, что они втроем заперты где-то глубоко под землей, в
плохо освещенном тоннеле. Он открыл сначала чемодан, потом несессер.
Чиновник перещупал своими толстыми пальцами все белье, вынул из
несессера маникюрные ножницы, пилку, пинцет для бровей. Оставил только
мыло и зубную щетку.
Один за другим он протягивал запрещенные предметы Алену, а тот
машинально совал их в карманы.
- Вы передадите ей сейчас?
Полицейский взглянул на большие карманные часы.
- Половина одиннадцатого. По уставу...
- Как она?
- Я ее не видел.
Не всем же интересно, как чувствует себя Мур-мур.
- Она одна в камере?
- Конечно, нет. Последнее время у нас повсюду переполнено.
- А кто с ней там, вы не знаете? Полицейский пожал плечами.
- Девицы, кто же еще. Они поступают к нам без конца. Вот,
пожалуйста, еще партию привезли.
Возле тротуара остановилась полицейская машина, и агенты в штатском
стали загонять под арку группу женщин. Ален столкнулся с ними при
выходе. Некоторые улыбались ему. Видно было, что многие уже успели
побывать здесь не раз, но у трех-четырех, совсем еще юных, глаза были
испуганные.
Куда теперь? Никогда еще Ален не возвращался домой так рано, даже с
Мур-мур. Если он сейчас не напьется до чертиков, ему не уснуть, а
мысли, которые лезли в голову, его совсем не вдохновляли.
Чувство одиночества было для него непривычным. Он сидел в машине на
мрачной и пустынной набережной, курил сигарету, слушал, как шумит
взбухшая от дождя Сена. Куда податься?
В добрых двадцати, а может быть, и полсотне баров и ночных кабаре
он, конечно, встретил бы людей, которых уже много лет называл
"крольчишка" и которые, подав ему руку, сразу бы спросили:
- Виски?
Нашел бы и женщин, самых разных, тех, с которыми уже спал, и таких,
с которыми еще не успел или не имел желания переспать.
Место в машине рядом с ним было пустым и холодным.
На Университетскую улицу, что ли? К свояку? Можно себе представить,
какое у него было лицо, у этого важного, чопорного чинуши, когда он
узнал, что его жена убита, что минуту назад ей всадили пулю в...
Да, ведь Алену не сказали, куда целилась Мур-мур - в голову или в
сердце. Ему известно только, что после убийства ее застали у окна; она
стояла, прижавшись лицом к стеклу. Очень на нее похоже. Он знает за
ней эту манеру. Обращаешься к ней, а она будто не слышит, стоит, не
шевелясь, и смотрит в окно, минут десять, час, потом вдруг
поворачивается и спрашивает как ни в чем не бывало:
- Ты что-то сказал?
- О чем ты задумалась?
- Ни о чем. Просто так. Я никогда ни о чем не думаю, ты ведь
знаешь.
Странная она. И Адриена тоже. Ее большие, окаймленные огромными
ресницами глаза чаще всего не выражали никакого чувства. Все женщины
со странностями. А мужчины? О свойствах мужчин и женщин толкуют вкривь
и вкось. Пишут всякий вздор, не имеющий ничего общего с
действительностью. А он сам, Ален, разве не странный тип?
Какой-то полицейский, вышедший подышать, двинулся к нему, поправляя
пояс; должно быть, захотел проверить, что тут за машина. Ален нажал на
газ.
Завтра утром, в газетах... Он удивился, что до сих пор еще не
подвергся нападению репортеров и фотографов. Видимо, дело пока что -
ну, это все равно ненадолго! - пытались замолчать. Из уважения к нему?
Или к его высокопоставленному свояку?
В семье Бланше все занимали высокие посты: отец, трое сыновей.
Наверно, судьба старшего сына была решена уже в день рождения:
"Политехническая школа" <Самые привилегированные высшие учебные
заведения Франции>.
Когда родился средний, изрекли: "Нормальная школа" <Нормальная
школа - педагогический институт с филологическим уклоном>. Младшему
предназначили: "Министерство финансов".
И вышло как нельзя лучше. Все они достигли высокого положения, все
трое восседали в просторных кабинетах государственных учреждений,
двери которых отворяет представительный швейцар с цепью на шее.
От них смердило.
- Дерьмо! Дерьмо! И еще раз дерьмо!
Он их не выносил.
Нет, надо что-то делать, слышать человеческие голоса, с кем-то
говорить! С кем - этого он и сам не знал. Улица Риволи. Он вошел в
знакомый бар.
- Привет, Гастон!

- Вы один, господин Ален?
- Как видишь. Чего не случается на белом свете!
- Двойное виски?
Ален удивленно пожал плечами. С чего бы это он вдруг стал пить не
то, что всегда?
- Надеюсь, ваша жена здорова?
- Полагаю, что вполне.
- Но ее нет в Париже?
Ален снова обрел свой вызывающий тон.
- Наоборот. Она именно в Париже. До того в Париже, что дальше ехать
некуда. В самом пупе, можно сказать.
Гастон недоуменно посмотрел на него. Какая-то парочка
прислушивалась к их разговору, наблюдая за ним в зеркале позади стойки
с бутылками.
- Моя жена сидит в предварилке. Его слова не произвели на бармена
никакого впечатления.
- Ты никогда не слышал про предварилку на набережной Орлож?
Бармен как-то неопределенно улыбнулся.
- Она убила свою сестру.
- Несчастный случай?
- Маловероятно. У нее в руках был пистолет.
- Вам бы все шутить.
- Завтра утром прочтешь в газетах. Получи с меня.
Ален положил на стойку стофранковый билет и встал с табурета, так
ничего и не решив. Четверть часа спустя он подъезжал к своему дому. На
тротуаре, у подъезда, толпилось не меньше двадцати человек, среди
которых легко было узнать фоторепортеров с аппаратами через плечо.
Он чуть было не нажал на газ, но передумал. Зачем? Он затормозил, и
в ту же минуту его ослепили вспышки магния. Репортеры бросились к
машине, он открыл дверцу и вышел, стараясь по возможности сохранять
достоинство.
- Минутку, Ален...
- Валяйте, ребята...
Он дал себя сфотографировать сначала у распахнутой дверцы на краю
тротуара, потом-закуривая сигарету. В руках у репортеров были
блокноты.
- Скажите, господин Пуато... Новичок. Еще не знает, что все зовут
его запросто Аденом.
- Послушайте, братцы, по-моему, здесь сыровато? А? Почему бы вам не
подняться ко мне?
Нужно было знать Алена так, как знала его Мур-мур, чтобы заметить,
насколько необычно звучит его голос. Нет, в нем не слышалось
подавленности, как на набережной Орфевр. Наоборот, теперь в нем
напряженно звенели металлические нотки.
- Входите же. Все входите.
__Восемь человек втиснулось в лифт, остальные устремились вверх по
лестнице. На площадке перед входной дверью произошла заминка: Ален
хлопал себя по карманам, пытаясь найти ключ. В конце концов он
обнаружил его в кармане, куда никогда не клал.
- Выпьете? - спросил он, направляясь к бару и бросив на ходу пальто
в кресло.
Фоторепортеры после мгновенного колебания решились все же не
упускать эффектный кадр. Ален и глазом не моргнул, когда щелкнули
аппараты.
- Всем виски?
Только один попросил фруктового сока. Мокрые ноги оставляли темные
следы на бледно-голубом ковре, покрывавшем пол. Высокий костлявый
парень в мокром дождевике уселся в кресло, обитое белым атласом.
Зазвонил телефон. Ален медленно подошел и снял трубку. В другой
руке у него был стакан, и перед тем, как ответить, он отпил половину.
- Да, я... Конечно дома, раз отвечаю... Узнал ли тебя? Разумеется,
узнал... Надеюсь, тебя не шокирует, что я продолжаю говорить тебе
"ты".
И, повернувшись к журналистам, пояснил:
- Это мой свояк... Муж... Затем в трубку:
- Ты ко мне приезжал?.. Когда?.. А, так мы разминулись... Я отвозил
белье Мур-мур... Не понимаю, как мы не встретились в уголовной
полиции. Ты был в одном кабинете, а я в другом... Что, что?.. Я
шучу?.. Ну, знаешь ли... Мне очень жаль, что я вынужден повторить это
тебе в такую минуту, но ты всегда был, есть и будешь образцовым
кретином. Будь спокоен, я потрясен не меньше твоего, если не больше...
Потрясен не то слово... Раздавлен... Что?.. Что спрашивали?
Спрашивали, конечно, известно ли мне что-нибудь о мотивах... Ответил,
что ничего... Нет, это правда... А ты что-нибудь знаешь?..
Подозреваешь, может быть?
Репортеры на ходу делали записи, щелкали затворы фотокамер, комната
стала наполняться запахом виски.
- Наливайте себе, кролики, наливайте.
- Что ты там говоришь? - встревоженно спросил Бланше. - Разве ты
не один?
- Нас здесь... Подожди, посчитаю... Вместе со мной девятнадцать
человек... Нет, нет, не волнуйся, это не оргия... Восемь
фоторепортеров. Остальные - журналисты... Только что вошла молодая
дама, тоже журналистка... Налей себе, дама, крольчишка.
- Сколько они у тебя еще пробудут?
- Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь
пробыть, ребята? Затем в трубку:
- Говорят, что около получаса... Хотят задать мне несколько
вопросов.
- Что ты им скажешь?
- А ты?
- Я их уже выставил за дверь.
- Ну и зря.
- А я ведь хотел с тобой поговорить.
- Поздно уже.
- Ты не смог бы потом ко мне заехать?
- Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.
- Пил?
- Как всегда.
- Тебе не кажется, что в подобную минуту...
- Именно в такую минуту и полезно отвлечься.
- Тогда я сам к тебе заеду.
- Домой? Сегодня?
- Нам необходимо поговорить.
- Необходимо? Для кого?
- Для нас всех.
- Особенно для тебя, конечно?
- Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели
у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?
- К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.
Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об
Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной
медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.
- Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно,
нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться
ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня
поджидал инспектор полиции...
- Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?
- Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что
есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему
шефу на набережную Орфевр.
- К комиссару Руманю?
- Да, к нему.
- Сколько времени длился допрос?
- Около часа. Точно не скажу.
- Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою
сестру?
- Я был ошеломлен. Ничего не понимал.
- Какие отношения существовали между сестрами?
- Хорошие. Это естественно.

- Вы полагаете, что это убийство из ревности?
- При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.
- Вы правы.
- Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное
предположение? Наступило молчание.
- Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые
многозначительно переглянулись.
- Да у вас пустые стаканы!
Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.
- Налей-ка своим ребятам, крольчишка.
- Вы помогали вашей жене в работе?
- Ни разу даже не читал ее статей.
- Почему? Вам это было неинтересно?
- Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и
писала без оглядки на меня.
- Она никогда не выражала желания работать для журнала "Ты"?
- Нет, она мне об этом не говорила.
- Вы были очень близки?
- Очень.
- Вы полагаете, что преступление было предумышленным?
- Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я
приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то
соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда
приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.
- Он служит во Французском банке?
- Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные
редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении
него.
- Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по
телефону.
- Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.
Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув
взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и
кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к
приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы
подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.
Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел:
ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но
тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в
нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.
Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не
протянул руки, его свояк - тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками
дождя, шляпа намокла.
- Ты один?
Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не
подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.
- Один - не то слово.
Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и
стаканы.
- Что ты им сказал?
- Ничего.
- Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты
согласился принять журналистов...
Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и
плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид.
Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и
сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и,
судя по всему, одевались у одного портного.
Муж Адриены снял наконец пальто, положил его на стул и, видя, что
Ален взял бутылку, поторопился отказаться:
- Мне не надо, спасибо.
- Это я себе.
Наступило долгое, неловкое молчание. Поставив стакан на низкий
столик возле кресла, Ален подошел к застекленной стене, еще усеянной
каплями дождя. В темноте мерцали огни Парижа. Внезапно он обнаружил,
что стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно для того, чтобы
освежиться, - и отпрянул назад. В такой же позе застали Мур-мур на
Университетской улице у тела Адриены.
Бланше наконец сел.
- Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?
- Я думаю, нам необходимо договориться.
- О чем?
- Какие мы будем давать показания.
- Но ведь мы уже дали показания.
- Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал
помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять