Сименон Жорж. Тюрьма

желал отдаваться во власть этому бреду, всей этой дичи, которая
грозила поглотить его. Силился уверить себя, что ему просто надо
спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать
случившееся, тогда в голове все станет на место.
Всю жизнь он разыгрывал из себя Циника, в какой бы переплет ни
попадал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы,
потом в лицее, где он верховодил компанией юных единомышленников.
Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень
этому рад.
- Диплом - награда для ослов! Он пересек мостовую, вошел в бар.
- Двойное виски.
Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним
не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья
разламывало голову.
В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил одну-
единственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества
вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали
стаканчик белого.
- Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален.
Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам,
просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое
будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное
чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал.
- Никогда в жизни не соглашусь вести это рабское существование!
Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки
ковыряться в зубах у пациентов!
Или как дед с отцовской стороны - сельский врач, работавший до
последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один
год, за баранкой своего старенького автомобиля по дороге к больному.
Или как второй его дед-кондитер, проведший всю жизнь под сводами
пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то
время как наверху его жена хлопотала с утра до ночи за прилавком.
- Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят,
и те, кто сам ездит на других. Я, - добавлял он самонадеянно, - буду
ездить на других.
Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил
в Африке.
Итак, сейчас - к родителям, на площадь Клиши. Отец никогда и ни в
чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что
заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке,
чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.
Почему Мур-мур попросила у него прощения? И ведь это было
единственное, что она ему сказала. И как спокойно, без капли волнения!
Ален чуть было не заказал еще виски. Нет, слишком рано. Он вышел из
бара и направился к машине, которую оставил довольно далеко от Дворца
правосудия.
Изогнувшись, он скользнул за руль, включил зажигание. Куда все-таки
ехать? Он знает весь Париж, с сотнями людей он на "ты", фамильярно
называет их "кроликами". Он преуспевающий делец, добившийся успеха
благодаря самому себе, он загребает деньги лопатой. Он из тех, кто
всегда твердо знал, что на нем-то уж никто ездить не будет.
"Ты" выходит миллионным тиражом. Пластинки, выпускаемые Аденом,
идут нарасхват. В ближайшее время он надеется основать еще один журнал
- для школьников от десяти до пятнадцати лет.
Но к кому, к кому мог бы он поехать сейчас, с кем поделиться,
отвести душу? Впрочем, так ли уж ему хочется с кем-то делиться и
отводить душу? И так ли уж он жаждет во всем разобраться?
Он и не заметил, как очутился снова на улице Мариньяно. Он знал
только одно: сейчас ему необходимо быть окруженным людьми, которые от
него зависят. "Друзья-приятели" называлось это на его языке. Жене он
тоже дал кличку - Мур-мур, окрестил и Адриену на свой лад; так на
Дальнем Западе, в Соединенных Штатах метят каленым тавром скот.
И вот вдруг что-то в нем надломилось - что именно, он не знал, но
им начал овладевать страх.
В холле перед окошечком кассы стояла очередь - почти одни женщины.
Победительницы конкурсов. Конкурсы - великолепный способ поддерживать
у читательниц интерес к журналу. Побольше конкурсов - и публика в
ваших руках.
Он поднялся по лестнице пешком. Второй этаж, единственный во всем
доме, пока еще ему не принадлежит. Он занят импортно-экспортной
конторой. Но арендный договор с нею Алену удалось расторгнуть, и через
полгода весь дом будет в его распоряжении- тогда он перестроит его.
Ему тридцать два года.
Кто это спрашивал его про их виллу "Монахиня"? Кто это
интересовался, семейный ли образ жизни ведут они с Мур-мур?
Никогда они не вели семейного образа жизни! На их вилле - это было
переоборудованное Аленом старинное каменное здание, бывшее жилище
богатого фермера или средней руки помещика, - каждый уик-энд
превращался в подобие вавилонского столпотворения, так что наутро
хозяева и гости нередко затруднились бы ответить, в чьей постели или
на каком диване они провели ночь.
- Привет, Борис.
Малецкий посмотрел на него взглядом оценщика, словно прикидывая,
крепко ли еще патрон стоит на ногах.
- Тут тебя свояк спрашивал по телефону, просил позвонить.
- Домой?
- Нет. В банк.
- Экий надутый кретин!

Он любил повторять, что терпеть не может надутых кретинов. Кретины
выводили его из себя.
- Соедини-ка меня с Французским банком, крольчонок. Да, да, с
главной дирекцией, на улице Ла Врийер. Вызови господина Бланше.
Вошел с бумагами секретарь редакции Ганьон.
- Я помешал?
- Отнюдь. Это мне?
- Нет. Я хотел посоветоваться с Борисом насчет одной статейки: я не
совсем в ней уверен.
Алена сейчас это не интересовало. Сегодня среда, 18 октября. Он без
труда вспомнил дату, потому что вчера был вторник-17-е. Но все
началось вечером, а в этот час он сидел в своем кабинете, где сидит
сейчас Борис, потом поехал в типографию на авеню Шатийон, и во всем
мире для него существовало и имело значение только одно - очередной
номер журнала "Ты".
- Господин Бланше у телефона. Он нажал кнопку на аппарате.
- Ален слушает.
- Я звонил тебе, потому что не знаю, как поступить. Приехал отец
Адриены. Он остановился в отеле "Лютеция".
Ну, разумеется! Как всякий уважающий себя интеллектуал из провинции
или из-за границы!
- Он хочет видеть нас обоих.
- Обоих? Почему?
- У него же было две дочери! Одной больше нет, другая в тюрьме.
- Во всяком случае, я пригласил его сегодня вечером к себе на ужин
- не можем же мы идти в ресторан. Но я сказал, что окончательно мы
договоримся о встрече, когда я созвонюсь с тобой.
- Когда он придет?
- К восьми. Наступило молчание.
- Тело Адриены выдадут завтра. Похороны можно назначить на субботу.
О похоронах он забыл.
- Хорошо. До вечера.
- Ты ее видел?
- Да.
- Она что-нибудь сказала?
- Попросила у меня прощения.
- У тебя?
- Ты удивлен? Однако это правда.
- Что предполагает следователь?
- Он держит свое мнение при себе.
- А Рабю?
- Я не сказал бы, что он в большом восторге.
- Он согласился взять на себя защиту?
- Сразу же. Как только я с ним заговорил.
- До вечера.
- До вечера.
Он взглянул на Бориса, вполголоса обсуждавшего с Ганьоном
сомнительную статью. А что, если пригласить какую-нибудь машинистку
или телефонистку - из тех, с кем ему уже случалось переспать, - и
закатиться с ней на всю ночь в первую попавшуюся конуру?
Нет, людям свойственны предубеждения, и она может отказать.
- До скорого. Верней, до завтра.
Всего четыре часа. Он зашел в "Колокольчик".
- Двойное виски?
Пить не хотелось. Он машинально кивнул.
- Двойное? Да, крольчишка, разумеется.
- Вы ее видели?
Бармен знал Мур-мур. Да и как мог не знать - Мур-мур знали все: она
неизменно сидела за стойкой справа от мужа, локоть к локтю.
- Какой-нибудь час назад.
- Очень она угнетена?
- Ей не хватает только доброго глотка виски.
Бармен не понял, шутит Ален или говорит всерьез. Что, озадачили
тебя? Может, даже возмутили? Так тебе и надо! Ошарашивать, шокировать,
вызывать возмущение- это вошло у Алена в привычку. Когда-то он делал
это нарочно, но за столько лет привык и теперь уже не замечал.
- Похоже, дождь скоро перестанет.
- А я и не заметил, что он идет.
Он еще с четверть часа просидел, облокотясь на стойку бара, потом
вышел, сел в машину и поехал по Елисейским полям. Подъезжая к
Триумфальной арке, увидел, что небо и впрямь посветлело, теперь оно
было отвратительно-желтого, какого-то гнойного цвета.
Ален свернул на авеню Ваграм, затем на бульвар Курсель. Но оттуда
поехал не налево, к себе, а поставил машину в дальнем конце бульвара
Батиньоль.
Загорались огни световых реклам, вывески. Площадь Клиши была хорошо
знакома ему, он мог бы рассказать, какой она бывает ночью и какой-
днем, в любое время суток: в часы "пик", когда становится черной от
человеческих толп, изрыгаемых и заглатываемых входами метро, и на
рассвете, в шесть утра, когда ее пустынное пространство отдано во
власть подметальщиков и бродяг; он знал, как она выглядит зимой,
летом, при любой погоде - в солнечный день, под снегом, под дождем.
За восемнадцать лет, что Ален смотрел на нее в окно своей комнаты,
она намозолила ему глаза до тошноты. Вернее, за семнадцать: первый год
жизни не
в счет, он не доставал головой до подоконника и, кроме того, не
умел ходить.
Он свернул в неширокий проход между бистро и обувным магазинчиком.
Табличка на двери - сколько он себя помнил, все та же - оповещала:

Оскар Пуато
Зубной врач-хирург
(3-й этаж, направо)

Каждый день, возвращаясь сначала из детского сада, потом из
начальной школы и, наконец, из лицея, он видел эту табличку и на
восьмом году жизни поклялся: будь что будет, но зубным врачом он не
станет. Ни за что.
Он не решился подняться на лифте, который раза два в неделю
непременно портился, так что бедные пассажиры застревали между
этажами.
Тяжело ступая, он поднимался по лестнице, на которой не было
ковровой дорожки, миновал площадку бельэтажа с выходившим на нее
кабинетом мозольного оператора, затем на площадку второго этажа, где в
каждой комнате ютилось агентство или бюро какого-нибудь жалкого, а то
и сомнительного предприятия.
incho"'>Все годы, сколько он себя помнит, в доме была по крайней
мере одна контора ростовщика. Ростовщики менялись, жили на разных
этажах, но не переводились.
В нем не всколыхнулось никаких чувств. Детские воспоминания не
вызывали у него сентиментальной растроганности. Напротив, Ален
ненавидел свое детство и, если бы мог, стер его из памяти, как стирают
мел со школьной доски.
Он не питал неприязни к матери. Просто она была ему почти таким же
чужим человеком, как его тетки, которых он мальчиком видел обычно раз
в год, летом, когда отец с матерью отправлялись в гости к родителям,
жившим в Дижоне.
Деда с материнской стороны звали Жюль Пармерон. Его имя и фамилия
красовались на вывеске кондитерской. Тетушки были все одного калибра:
приземистые, широкие в кости, с неприветливыми лицами. Улыбались они
краешком губ и чуть слащаво.
Он вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. В
настоящей же гостиной была устроена приемная, где ожидали своей
очереди больные. Он втянул носом знакомый с детства запах, услышал
доносившееся из кабинета отца жужжание бормашины.
Мать, как всегда, была в переднике, который она поспешно сдергивала
с себя, идя открывать дверь посторонним. Ален наклонился - он был
намного выше матери - и поцеловал ее сначала в одну щеку, потом в
другую.
Она не решалась взглянуть ему в глаза.
- Я так расстроена, так расстроена!.. - бормотала она, входя в
обставленную громоздкой мебелью столовую.
"Уж, во всяком случае, не больше, чем я", - чуть не сорвалось у
него с губ, но это было бы чересчур непочтительно.
- Когда отец утром за завтраком взял газету и увидел, что написано
на первой странице, он не смог проглотить больше ни куска.
Хорошо еще, что хоть отцу не вырваться сейчас надолго из кабинета;
пациенты идут один за другим - по четверти часа на человека.
- Прополощите. Сплюньте.
Мальчишкой он иногда подслушивал у дверей.
- А это больно?
- Ну, что вы! Не думайте, тогда и боли не будет. Вот как? Значит, и
Алену достаточно просто перестать думать?
- Но как это могло случиться, Ален? Такая милая женщина...
- Не знаю, мама.
- Может быть, это из ревности?

- Никогда не замечал, чтобы она ревновала. Мать наконец осмелилась
взглянуть на него, робко, словно боясь увидеть, как он изменился.
- Я не сказала бы, что у тебя измученный вид.
- Нет, я ничего. Ведь всего второй день.
- Они к тебе в редакцию пришли сообщить?
- Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.
- Но ты же ничего не сделал, правда?
- Нет, но им надо было меня расспросить.
Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была
традиция. Кто бы ни приходил в гости.
- А помнишь, Ален?
- О чем, мама?
На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки,
огороженной примитивной изгородью. Мутные краски, убогая живопись.
- О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех.
Настоящей профессии ты так и не приобрел.
Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения
сатаны, было бесполезно, и он смолчал.
- Отец ничего не говорит, но я думаю, теперь он раскаивается, что
не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем
потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: "Увидишь, он сам
найдет свою дорогу".
Мать шмыгнула носом, вытерла глаза уголком передника. Ален
опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как
всегда.
- Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?
- Суд будет.
- И твое имя начнут трепать на всех углах?
- Наверно.
- Скажи, Ален... Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу же
догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?
- Что ты имеешь в виду?
- У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала...
- Нет, мама. Я тут ни при чем.
- Значит, из-за кого-то другого?
- Возможно.
- Кто-нибудь из знакомых?
- Может быть. Она мне не рассказывала.
- А тебе не кажется, что она вообще немножко того. Я на твоем месте
потребовала бы, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так
нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде очень привязана. И все же
мне всегда казалось: есть в ней что-то странное.
- Что именно?
- Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она
мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию-нет, нет, ты ее никогда не
видел, - тот же взгляд, повадка, манера держаться. Гортензия кончила
сумасшедшим домом.
Мать прислушалась.
- Посиди немножко. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Перед
следующим больным он забежит на минутку тебя поцеловать.
Мать вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в
дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.
Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Отец редко делал это,
даже когда Ален был маленьким. Он просто положил руки ему на плечи и
посмотрел в глаза.
- Трудно?
Ален попытался улыбнуться.
- Выдержу.
- Это было для тебя неожиданностью?
- Полнейшей.
- Ты видел ее?
- Часа два назад в кабинете следователя.
- Что она говорит?
- Она отказывается отвечать на вопросы.
- Стреляла действительно она?
- Безусловно.
- Что ты сам предполагаешь?
- Предпочитаю не доискиваться.
- А что муж Адриены?
- Он приезжал ко мне вчера вечером.
- Что родители?
- Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.
- Он порядочный человек...
Сваты виделись всего три-четыре раза, но успели проникнуться
взаимной симпатией.
- Держись, сын, будь мужествен. Пока мы с матерью живы, наш дом -
твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.
"Заводом" он окрестил свой зубоврачебный кабинет. На прощанье он
снова похлопал Алена по плечу и пошел к дверям, полы белого халата
путались у него в ногах. Почему отец покупает всегда такие длинные
халаты?
- Видишь. Не сказал тебе ни слова, но он сам не свой. Пуато все
такие - не любят показывать свои чувства. Ты малышом никогда не плакал
при мне.
От красного вина Алена замутило, и он жестом остановил мать,
которая уже хотела налить ему вторую рюмку.
- Спасибо. Мне пора ехать.
- Есть кому о тебе заботиться?
- Приходит служанка.
- Впрочем, ты всегда предпочитал есть в ресторанах. Они тебе не
испортят желудок, эти рестораны?
- Пока не жалуюсь.
Он встал-голова его пришлась как раз на высоте люстры, - снова
наклонился и поцеловал мать в одну щеку, потом в другую.
В дверях вдруг обернулся, словно вспомнил о чем-то.
- Послушай, мама. Я не могу, конечно, запретить тебе читать газеты.
Но ты все-таки не очень верь тому, что там будут писать. Иной раз
такого накрутят... Я в этом деле кое-что смыслю. Ну, ладно, как-нибудь
на днях загляну.
- Будешь держать нас в курсе?
- Разумеется.
Ален спустился по истоптанной, выщербленной лестнице. Так, одно
дело сделано. Это был его долг. За четверть часа, проведенных им у
родителей, на улице поднялся туман, он стлался над мокрой мостовой,
окружая расплывчатым ореолом огни фонарей и светящихся вывесок.
Пробежал мальчишка с пачкой газет. Ален не остановил его: желания
узнать, что там пишут, не было.
Надо куда-то пойти, где-то убить время. Но где?
Люди вокруг него спешили, обгоняя и толкая друг друга, словно
впереди была цель, до которой следовало домчаться в считанные минуты.
Он стоял на краю тротуара в холодном тумане и курил сигарету.
Почему? Почему?
Слуга Альбер, одетый, как бармен, в белую куртку, принял у него
пальто и провел в гостиную. Бланше, в черном костюме, стоял один
посреди комнаты. Должно быть, он ожидал появления тестя, так как при
виде Алена в глазах его промелькнуло разочарование.
- Я, кажется, первый?
Ноги Алена были налиты тяжестью, он чувствовал, что идет, как
связанный, - он много выпил после того, как покинул кабинет
следователя. Налитые кровью глаза его блестели, и это не укрылось от
Бланше.
- Присаживайся.
Гостиная была огромная, с очень высоким потолком, они стояли как
среди пустыни. Старомодная, по-видимому казенная, мебель лишь
усиливала ощущение бесприютности. Света громадной хрустальной люстры
не хватало, чтобы разогнать темноту, и в углах затаились тени.
Свояки смотрели друг на друга, но руки не протягивали.
- Он будет с минуты на минуту.
К счастью, тесть в самом деле не заставил себя ждать. Раздался
звонок, послышались шаги Альбера, стук открываемой двери. Наконец
слуга ввел в гостиную человека, не уступавшего ростом Бланше, но
сухопарого и слегка сутулого, с тонким, бледным лицом.
Костлявыми пальцами он крепко, с какой-то настойчивостью пожал руку
Алену. Затем, все так же молча, подошел и протянул руку второму зятю,
после чего вдруг закашлялся, прикрыв рот носовым платком.
- Не обращайте внимания. Жена лежит больная, с бронхитом. Врач
запретил ей ехать. Так оно, пожалуй, и лучше. А я тоже вот подхватил
простуду и никак не отделаюсь.
- Может быть, пройдем ко мне в кабинет? Кабинет был обставлен
мебелью стиля ампир, но выглядел так же казенно, как и гостиная.
- Что будете пить, господин Фаж?
- Все равно. Немножко портвейна, если у вас найдется.
- А ты?
- Шотландское виски.
Бланше секунду поколебался, потом пожал плечами.
Андре Фаж был моложав: на тонко очерченном лице ни единой морщинки,
только зачесанные назад волосы густо присыпаны сединой. В нем
чувствовался человек уравновешенный и мягкий - словом, типичный
интеллигент в общепринятом представлении.
Альбер наполнил бокалы. Фаж посмотрел поочередно на Алена и на
Бланше и, как бы подытоживая свои мысли, заметил:
- Вы попали в скверную переделку, а я потерял обеих дочерей. Я даже
не знаю, какую мне больше жаль.
Голос его, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил
сквозь войлок. Он остановил взгляд на Алене.
- Вы говорили с ней?
Ален так редко виделся с тестем, что держался с ним почти как
чужой.
- Да, сегодня днем в кабинете у следователя.
- И как она?
- Я был поражен ее спокойствием, самообладанием, тем, как она
одета. Вид у нее был такой, словно она пришла с визитом.
- Узнаю Жаклину! Она была такая с самого детства. Еще совсем
маленькой, когда у нее случалось какое-нибудь ребячье горе, забьется,
бывало, в темный уголок - иной раз даже в стенной шкаф залезала - и
сидит там, пока не успокоится и не возьмет себя в руки, а потом выйдет
- и как ни в чем не бывало.
Он пригубил портвейн и поставил бокал.
- Вчера и сегодня я старался не заглядывать в газеты. Теперь я не
скоро смогу их читать.
- А как вы узнали?
- От нашего полицейского комиссара. Он счел своим долгом самолично
прийти ко мне и сделал это очень тактично. Жена у меня больна, как я
вам говорил. Я просидел возле нее почти всю ночь, мы разговаривали
вполголоса, словно это случилось у нас в доме.
Он осмотрелся по сторонам.
- Где же это произошло? - обратился он к Бланше.
- В спальне, вернее, в маленьком будуаре рядом со спальней.
- А где дети?
- Ужинают с Нана в комнате для игр.
- Они знают?
- Пока что нет. Я им сказал, что с мамой произошел несчастный
случай.
Дети! Шестилетний Бобо и трехлетняя крошка Нелли.
- Да, это от них не уйдет.
- Тело привезут завтра утром. Похороны - в субботу в десять часов.
- Церковные?
Фаж был неверующим, и дочери его воспитывались в духе атеизма.
- Да, я заказал мессу с публичным отпущением грехов.
Ален почувствовал себя лишним. Зачем он тут торчит? И тем не менее
не сделал попытки уйти: слишком сильно было обаяние личности Фажа. Он
всегда испытывал симпатию к тестю, они могли бы стать друзьями.
Кстати, Фаж, кажется, защищал диссертацию об отношении Бодлера к своей
матери!
Ален слушал, не чувствуя желания вступить в разговор. Собеседники
были внутренне так несхожи между собой, что вряд ли понимали друг
друга. Особенно это относилось к Бланше. Люди с разных планет.
А может, это он сам не такой, как все? Но ведь он, как и они,
женат, у него ребенок, загородная вилла. И работает он с раннего утра
до позднего вечера, а случается, и до ночи.
Лампы светили тускло. Или это ему так кажется? Со вчерашнего дня
ему всюду темно. Такое чувство, точно ты заперт в сумрачном помещении,
а чужие слова доносятся откуда-то издалека.
- Ужин подан, сударь.
У Альбера появились на руках белые перчатки.
Длинный стол, должно быть на двенадцать персон, был сервирован
серебром и хрусталем. Посередине возвышалась ваза с цветами. Неужели
Бланше еще в состоянии думать о цветах? Или сработал автоматический
механизм заведенного в доме порядка, а хозяин тут ни при чем?
Они разместились довольно далеко друг от друга. Фаж, сидевший во
главе стола, склонился над тарелкой супа.
- Вы не знаете, она очень мучилась?
- Врач сказал, нет.
- Когда она была подростком, я звал ее Спящей Красавицей. Ей не
хватало живости, кокетливости, того женственного очарования, которым
так щедро наделена Жаклина. Она словно спала наяву и от этого была
какая-то вялая.
В памяти Алена невольно возник образ Адриены в разные минуты их
знакомства и затем связи. Он сравнил свои воспоминания с портретом,
нарисованным ее отцом.
- Она редко играла в детские игры, могла часами сидеть у окна,
глядя на облака.
- Тебе не скучно, дочурка?

- Мне? Нет, не скучно.
- Нас с женой иногда тревожило, что она такая тихая. Мы боялись, не
носит ли ее апатия болезненный характер. Но наш врач, доктор Марнье,
успокоил нас на этот счет.
- Погодите жаловаться, - сказал он. - Когда она проснется, ей
удержу не будет. Ваша девочка живет напряженной, очень интенсивной
внутренней жизнью.
Воцарилось молчание, Бланше воспользовался им, чтобы в свою очередь
прочистить горло; правда, кашлял он не так долго, как тесть. Альбер
подал рыбное филе.
- Потом между сестрами вспыхнуло соперничество, они начали
враждовать, хотя мы делали все, чтобы избежать этого. Я думаю, так
бывает между детьми во всех семьях. Началось это с того дня, когда
Жаклине было разрешено ложиться спать на час позже, чем сестре.
Адриена заупрямилась: она тоже не будет спать. Бунт продолжался
несколько месяцев. У нее слипались глаза, но она боролась со сном и не
засыпала. Кончилось тем, что мы пошли на компромисс: стали укладывать
их в одно время, на полчаса раньше, чем полагалось Жаклине, на полчаса
позже, чем полагалось Адриене.
- Вы несправедливо обошлись с Жаклиной, - заметил Ален.
Он сам удивился, что назвал жену Жаклиной, а не Мур-мур, как
обычно.
- Знаю. Когда имеешь дело с детьми, несправедливость неизбежна.
Тринадцати лет Адриена потребовала, чтобы ее одевали точно так же, как
сестру, хотя той было уже шестнадцать. Прошло еще два года, и Адриена
стала курить. Мы с женой старались проявить максимум терпимости, не
делали различия между старшей и младшей. Считали, что, если они
открыто взбунтуются против нашей родительской власти, будет хуже.
Взгляд его застыл, устремленный в одну точку. Перед ним вдруг
предстало настоящее.
- Хотя что могло быть хуже того, что случилось теперь? - добавил он
упавшим голосом.
Он посмотрел на одного зятя, потом на другого.
- Я не знаю, кого из вас двоих жалеть больше.
Лицо его омрачилось, и он принялся за еду. Теперь за столом слышно
было только постукивание вилок по фарфору.
Альбер убрал опустевшие тарелки, поставил на стол жаркое из
куропаток, налил в бокалы бургундское.
- Я ездил посмотреть на нее. Туда, - проговорил Бланше.
Туда, то есть в Институт судебно-медицинской экспертизы. Алену
случалось там бывать. Металлические шкафы с ящиками, похожие на
стеллажи для картотеки, только в ящиках трупы.
- Нет, я не мог бы, - пробормотал отец.
Может, все это не на самом деле? Может, это во сне? Уж не сцена ли
это из какого-то спектакля: три актера в убийственно медленном темпе
играют свои роли, то и дело перемежая реплики невыносимо долгими
паузами. Ален едва удерживался, чтобы не вскочить, не закричать, не
замахать руками. Надо немедленно что-то сделать, - хватить, скажем,
тарелку об пол, только бы очнуться от этого бреда, вернуться к жизни.
Собственно, они говорили о разных существах. Фаж - о двух своих
малышках, девочках, подростках. О своих двух дочерях.
- Когда-то я мечтал, что у моих детей не будет от меня тайн, я
хотел быть их наперсником, другом, который может быть им полезен.