Сименон Жорж. В тупике

   — Про нее не скажешь, что она так уж любит деньги, но бьюсь об заклад, что она скорей умрет, чем согласится снова жить в бедности…
   Проехали Тулон! Ускользнули от Блини! То и дело они обгоняли маленькие, полные цветов машины, возвращавшиеся в Марсель, и клаксон лимузина сигналил непрестанно.
   — А зачем мы едем в Марсель? — спросил Владимир.
   — Не знаю. Ей было скучно. Ей всегда скучно, когда в доме никого нет. Наверняка постарается заарканить каких-нибудь новых друзей… Нет! Она не такая уж плохая женщина… Просто ей недоступны некоторые чувства. Утром я чуть было ей не сказала, что не ей попрекать меня по поводу сына, лучше бы сама не держала дочь при себе… Правда ведь? Какой она пример для дочери! Она вас ни о чем не спрашивала?
   — Кто?
   — Элен! Я несколько раз за ней наблюдала. Уж не знаю, что она думает про всех нас… Когда Эдна уезжала, я бы охотно уехала с ней вместе, да в последнюю минуту струсила. На худой конец, я ведь способна работать, жить чуть ли не на гроши, но не тогда, когда есть рента — пять тысяч в месяц… Понимаете?
   Владимир машинально положил ей руку на колено, и она не отодвинулась. В этом его жесте не было ничего эротического. Просто в эти минуты он был очень расположен к Жожо, потому что их мысли совпадали.
   — Все это лопнет в один прекрасный день… — вздохнула она в заключение.
   — Каким образом?
   — Вот уж не знаю… Но это не может тянуться вечно… Она не знала, как это лопнет, но она чувствовала: что-то стало поскрипывать в их теперешней жизни. Должно быть, она тоже смотрела на праздничную толпу, на машины, которые выбрались на природу, и казалось, что они в восхищении принюхиваются к открывшемуся перед ними пейзажу.
   А лимузин все обгонял их да обгонял, мерно урча мотором, и Дезирэ все так же сохранял неподвижную позу шофера высшего класса.
   — А Блини происходит из хорошей семьи? — задала Жожо неожиданный вопрос.
   Почему мысль Жожо внезапно отклонилась в сторону? Что она подразумевает под «хорошей семьей»? Дворянином он не был, а князем и подавно. Но у его родителей, возможно, имелась отара в три-четыре тысячи овец на склонах Кавказских гор. Владимир мог дать ей правдивый ответ, но ему это казалось предательством.
   — Да, из очень знатной семьи, — сказал он.
   — Наверно, ему было тяжело… И все же мне кажется, что я лучше пошла бы в прислуги, чем жить так, как эти вот люди…
   Они проезжали предместье, и Жожо указала глазами на мелкий люд, что совершал воскресную прогулку со всей важностью, которая соответствовала праздничному наряду. И тут она покраснела, внезапно поняв, что сказанное ею о Блини относится точно так же и к Владимиру. Она ведь произнесла слово «прислуга».
   — Вы-то совсем другое дело… Вы же моряк…
   И сразу отвернулась, оттого что он посмотрел на нее с улыбкой, означавшей: «Очень мило с вашей стороны… Только вы это зря… Вы прекрасно знаете, что я тоже прислуживаю…» К тому же он слуга, который, как она только что уточнила, не способен на что-либо другое. Слуга, привыкший к шампанскому, к виски, к машинам, ко всей этой нелепой роскоши.
   — Заберите фотографию, — сказал он, заметив вдруг, что все еще держит в левой руке снимок мальчика.
   Он воспользовался этим, чтобы снять правую руку с ее колена. Она же со своей стороны также воспользовалась удобной минутой, чтобы напудриться и подкрасить губы.
   — Не знаю еще, кем бы я хотела, чтобы он стал. Какую профессию вы бы посоветовали?
   Они уже въезжали в Марсель. Жанна Папелье вдруг посмотрела, что там, в машине, происходит, потом повернулась к Дезирэ, неслышно, за стеклом, шевеля губами.
 
 
   — Ты мне не сказал, что сегодня воскресенье! — заявила женщина, выходя из машины перед «Сейтра».
   С раздражением смотрела она на веселье, царившее в Старом порту. Дезирэ захлопнул дверцу и ждал распоряжений. А Жанна стояла на тротуаре и чуть ли не враждебно спрашивала:
   — Ну, что будем делать?
   Не дождавшись ответа ни от Жожо, ни от Владимира, она потеряла терпение.
   — Что это на вас обоих нашло?.. В глазах туман, будто вы там любовью занимались….
   Дезирэ мог явиться на виллу с сигаретой во рту и даже держался там с изрядным нахальством, но в городе он стоял навытяжку, с фуражкой в руке.
   — Который час, Владимир?
   — Шесть часов.
   — Всего только?
   Чем можно заняться в шесть часов вечера в городе, заполненном десятками тысяч людей? Из окон «Сентра» за ними с интересом наблюдали.
   — Есть никто не хочет?
   Никто не хотел. Стоило гнать на такой скорости, чтобы не знать, на что потратить выигранные минуты!
   — Войдем, все равно уж… Жди нас здесь, Дезирэ…
   — Здесь стоянка запрещается.., — Ну и катись ко всем чертям! Как-нибудь разыщешь нас.
   На ней было плотное пальто белого твида, которое сразу бросалось в глаза, на пальце сверкал тот самый огромный бриллиант. Когда они вошли, все на них обернулись. Метрдотель, знавший Жанну, бросился навстречу, она небрежно отозвалась на его приветствие.
   — Давненько мы вас не видели!
   — Ладно, ладно, дружочек! Подай-ка нам пока что коктейли.
   Она всем говорила «дружочек», даже этому пятидесятилетнему метрдотелю в безупречном фраке, отцу семейства, отслужившему в армии.
   Компания уселась за столик. За другими столиками все приумолкли, рассматривая их. Жожо, потратившая все свои нервные силы на разговор о сыне, чувствовала себя опустошенной.
   — Кстати, ты о Блини ничего не слышал? — внезапно спросила Жанна Владимира, что было для него полной неожиданностью.
   — Нет…
   — Так ему и надо, идиоту…
   — Но…
   Владимир чувствовал потребность выступить на защиту приятеля. Ему было неприятно, что Жанна отзывается о Блини с такой грубостью.
   — А я тебе говорю, что он идиот. Пришел бы ко мне и все толком рассказал…
   Она требовала заменить коктейли, сочтя их недостаточно сухими, но сделала это, скорее, в назидание.
   — Вообще-то я довольна, что он уехал. Держу пари, что у него еще кое-какие грешки были на совести…
   На мгновение глаза Владимира сверкнули, и тотчас же он опустил голову. Ведь у него были основания думать, что Жанна говорит так именно потому, что у нее смутно на душе, как и у него. На свою беду, в разговор вмешалась Жожо.
   — А я понимаю этого парня. Все его обвиняют в краже, а он слишком горд, чтобы остаться…
   — Дура! — буркнула Жанна.
   Владимир хотел подать Жожо знак, чтобы она помолчала, но было уже поздно.
   — Почему же дура? Неужели вы считаете, что я стерпела бы, если бы меня обвинили в воровстве? — Еще как!
   Та покраснела. Но все же сказала:
   — Нет!
   — Стерпела бы, деточка. Боялась бы, что придет конец шикарной жизни… Все люди трусы, я первая. Это видно из того, что я тут сижу с вами обоими…
   Она иногда целыми неделями никому не говорила дурного слова, но внезапно в ней что-то вскипало и все ее слова словно порождены были отвращением к себе и к другим.
   — Вы только взгляните на эту девицу, как ей хочется услышать, о чем мы говорим…
   Она уставилась пристальным взглядом на девушку, то ли машинистку, то ли продавщицу, сидевшую с молодым человеком за соседним столиком, и нарочно громким голосом произнесла эти слова. Та просто не знала, как себя держать. Ее спутник был смущен еще больше, но не решился вмешаться.
   — Ну, в чем дело, официант? Где коктейли? Потом она спросила:
   — Пообедать здесь можно?
   Она отлично знала, что нет. Но настаивала. Сердито ворчала. Рассматривала посетителей, будто стояла где-то на недосягаемой высоте, а они копошились у ее ног.
   — Что, окно открыть невозможно? — И без перехода:
   — Хочу сегодня напиться! Рассыльный.., сбегай-ка к «Паскалю». Закажешь три хороших обеда для мадам Жанны. Запомнишь? Мадам Жанны! И чтоб шампанское как следует заморозили… Вот, возьми!
   Она протянула ему стофранковую купюру и не взяла сдачи. Что не помешало ей потом ври расплате с барменом точно все сосчитать, проверить цену каждого коктейля и дать на чай всего два франка.
   — А вы-то все ничего интересного рассказать не умеете?
   Вечерело. Лодки Старого порта и катера, возившие посетителей в замок Иф, возвращались одна за другой. Семейства разъезжались по домам, останавливались по дороге в мясных магазинах, закупить что-нибудь к обеду. Другие задерживались возле ресторанных меню и вполголоса обсуждали их, а ребятишки, которых они держали за руку, торопили родителей и получали за это оплеухи.
   — Ну, пошли поесть чего-нибудь! Вы только тоску на меня наводите!
   У «Паскаля» она была королевой. Персонал бросился ей навстречу. Хозяин спросил, как она поживает.
   — Что ж, сейчас в Марселе вовсе никого нет? — спросила она, усаживаясь на диванчик.
   Ведь в городе могло быть два миллиона человек, и все же там никого не было. Хозяин это понимал.
   — Мисс Долли вчера заезжала, но, кажется, уже уехала нынче утром…
   Эта очаровательная англичанка год назад была еще рядовой танцовщицей в каком-то мюзик-холле, а в общество ее ввел старик американец. Самым удивительным оказалось то, что американец-то был педерастом!
   — А Джон был с ней?
   — И еще каких-то двое, мне незнакомых… Постойте-ка… Нет, никого не припомню… Кроме сэра Лонбэрри, он сегодня в полдень завтракал как раз за вашим столиком.
   — Полковник?
   — Да… Вот уже два дня, как он в Марселе… Кажется, приехал посмотреть какую-то яхту, которую здесь продают…
 
 
   В час ночи они сидели вшестером за столиком в «Пеликане», в самой глубине зала, возле джаза. Полковник усадил рядом с собой двух молоденьких танцовщиц, Жожо наелась до отвала, поэтому неважно себя чувствовала и смотрела в одну точку с мрачным видом. Владимир сидел рядом с Жанной, после того как ему пришлось несколько раз танцевать с ней.
   Она была не в духе, опять-таки из-за воскресенья! Слишком много кругом нападу, и в то же время — никого, как и в городе! Совсем не то окружение, какое хотелось бы, какие-то молодые люди, которые хлещут лимонад или пиво и танцуют без устали! Какие-то жалкие бабенки, которые и поторговать-то собой, должно быть, не умеют!
   Когда скрипач прошел со своим блюдцем мимо них, Жанна бросила туда сто франков и усадила его.
   — Выпей с нами!
   На столе стояли три бутылки шампанского.
   — Тут всегда такое веселье, как сегодня?
   — Бывает иногда… — осторожно ответил музыкант. Он выглядел усталым, глаза глубоко запали»
   — В котором часу здесь закрывают?
   — Когда все расходятся… Часа в три-четыре…
   Владимир заметил на пальце у скрипача обручальное кольцо. Он мог бы поручиться, что у скрипача вдобавок есть и дети, которых он, должно быть, прогуливал сегодня по пыльным набережным, под грохот трамваев, а потом все семейство надолго расселось на террасе, глазея на текущую мимо толпу.
   — Мне надо продолжить этот обход, — извинился скрипач и снова взялся за свое блюдце.
   — Ты знаешь что-нибудь из русской музыки?
   — Да, кое-что…
   — Тогда сыграй это со своими ребятами.
   — Не очень-то танцевальная музыка. И он посмотрел на остальную публику, которая собралась здесь только ради танцев.
   — Ну и что же! Потом потанцуют, — решительно заявила Жанна, положив вторую купюру на блюдце.
   Несколько минут спустя оркестр играл отрывок из русской музыки, глядя при этом в ее сторону, а посетители, поняв, в чем дело, терпеливо ждали, когда музыканты кончат играть.
   — Владимир… — вздохнула Жанна.
   Она еще не совсем опьянела. Только глаза увлажнились.
   — Бывают минуты, когда хочется стать бедной… Это было вранье, и он это знал. Она врала самой себе, просто от скуки.
   — Как ты думаешь, что сейчас делает моя дочь?
   — Спит.
   — Полагаешь — одна?
   Это его оскорбило, и он застыл, не дыша, словно при нем совершили святотатство. Она же задумчиво продолжала:
   — Да, по-моему, она еще девственница…
   И засмеялась нарочитым смехом. Выпила еще.
   — Вряд ли Блини был способен чего-нибудь добиться! Интересно, что он сейчас делает?
   — Какие мы мерзавцы! — вздохнул Владимир, тоже осушив свой бокал.
   Жанна бросила на него любопытный взгляд.
   — Как ты это произнес!
   Полковник за их столиком шутил со своими двумя девицами, а Жожо, казалось, совсем заснула, приткнувшись в уголке, и только по вздрагивающим губам видно было, что ее подташнивает.
   — Ты все думаешь о Блини? — спросила Жанна.
   Он промолчал.
   — Какое тебе-то дело до него? Что-нибудь с ним, наверно, стряслось. Когда-то я людей жалела. Теперь-то уж нет! А то, того гляди, сама начну жаловаться. Посмотри-ка на скрипача.
   Он посмотрел. Тот играл, приложившись щекой к инструменту, поглядывая то и дело на посетительницу, отвалившую ему двести франков. Пианистка, молодая черноволосая толстушка лет двадцати, тоже украдкой бросала взгляды на Жанну.
   — Теперь поделят между собой эти двести франков — целое состояние! Знаешь, о чем они думают, пока играют? О том, что купят на этот неожиданный доход. Скрипач, может быть, купит жене новую шляпку — вот ей и радость на все лето. А пианистка…
   Она, должно быть, опьянела сильнее, чем можно было подумать по ее виду, потому что уже плакала — это был верный признак.
   — А мне-то разве кто-нибудь что-то подарит, скажи, Владимир! Чего мне ждать от людей?
   Она прервала эту речь и крикнула официанту, чтобы тот принес шампанского.
   — Это все твоя поганая русская музыка нагнала на меня тоску! Следовало бы ее запретить!
   Жанна вскочила и крикнула музыкантам:
   — Хватит! Давайте что-нибудь другое!
   — Так вот, мы с тобой сейчас говорили о Блини. Мне его не жаль, ему везде будет хорошо. Не понимаешь? Где бы он ни оказался, найдет себе уголок, устроится по-своему… Вот и моя дочь такая же. Жила до сих пор в предместье, в Буа-Коломб, где отец ее служил помощником начальника станции… Удивляешься? Вот так-то! Когда я за него вышла, он еще и помощником не был… Билеты проверял у выхода… Представь, за двадцать пять лет с этим вокзалом не расстался, даже не знаю, сменил ли квартиру…
   — Спать хочу… Тошнит… — простонала Жожо.
   — Заткнись! — прикрикнула Жанна, думая совсем о другом.
   — Ты же видел Элен… Ведь она сейчас разбогатела… Но по-прежнему живет себе потихоньку, ходит на рынок, стряпает на плитке… Вот такой я хотела бы стать, понял?
   — Вы не смогли бы!
   — Без тебя знаю, идиот! В том-то и дело…
   И оба погрузились в молчание, угрюмо глядя в одну точку. Полковник, владелец виллы под Тулоном, не стесняясь, у всех на глазах, поглаживал грудь одной из девчонок, а та будто этого и не замечала. Жожо все-таки пришлось выбежать в туалет. Скрипач подошел со смущенным видом.
   — Что-нибудь не то сыграли?
   Ему ведь даже не дали доиграть до конца!
   — То, то!
   — Вы уж простите… Вы, наверно, привыкли к настоящим цыганам…
   — Да нет, дружочек, все было прекрасно!
   Он уже ничего не понимал, не знал, как отойти от нее.
   — Ребятишки у тебя есть?
   — Трое!
   — Тогда не все ли равно тебе?
   Он ушел, так ничего и не поняв. А понимала ли Жанна сама себя?
   — Ребятишкам-то его не каждый день мясо достается! — сказала она Владимиру. — Подумать только, что эта дура Жожо отправила своего малыша в Швейцарию. Показывала она тебе фотографию? С таким мальчонкой рассталась — значит, вовсе жизни не заслуживает. И это ради того, чтобы пить шампанское и бездельничать… Опротивели мне люди, вот что! А ты уже напился? Слушаешь ты меня или нет?
   Она смотрела на него, слишком хорошо его зная, чтобы не видеть, что он еще не слишком пьян.
   — О чем ты думаешь? Спорю, что все еще о Блини…
   — А вот в Константинополе… — начал он.
   — Да ну тебя с твоим Константинополем! Ну, подыхал ты там от голода! Дальше что?
   Его все время тянуло следить за ней, и если бы она встретилась с ним взглядом, то с удивлением обнаружила бы в его глазах ненависть.
   — В Константинополе, — продолжала она, — уже было слишком поздно. У тебя раньше был шанс.
   — Какой?
   — У тебя в стране тогда все разом взорвалось. Это что, по-твоему, не шанс? Все стереть, все начать заново! Но у тебя пороху не хватило.
   Он съежился на диванчике и сжал губы.
   — Тебе-то как раз следовало это понять!
   — А моего отца расстреляли… — сказал он очень тихо.
   — Каждый день тысячи людей умирают…
   — Мою сестру посадили в тюрьму, и до того, как убить, десять или двенадцать негодяев ее…
   Она повернулась к нему.
   — Это правда?
   — Клянусь!
   — Ты вечно клянешься. Но на этот раз я тебе, пожалуй, поверю.
   — Мою мать…
   — Замолчи! Хватит уже!
   Жанна снова разжалобилась; она пила, и ей хотелось плакать.
   — Прости, Владимир… Ты прав… Даже не знаю, как это выразить. Тебе этого не понять… Официант, еще шампанского! Нет, маленьких бутылочек не надо! Давай сразу две полуторные! Твое здоровье, полковник! За вас, девчушки! Владимир, сходи туда, к туалету, посмотри, как там Жожо, ей, может быть, совсем плохо…
   Лавируя между танцующими, он прошел через зал и застал Жожо у туалетного зеркала, рядом с уборщицей, разводившей для нее в воде порошок аспирина.
   — Плохо дело?
   — Тошнит… Уезжаем?
   — Не знаю…
   — Ночуем в Марселе?
   — Надеюсь… Она не сказала…
   — Иногда я думаю, что она все это нарочно делает… Что именно делает Жанна нарочно, она не уточнила, но они поняли друг друга.
   — Она плачет, — сообщил Владимир.
   — Этим всегда у нее кончается! Жожо выпила воду с аспирином, икнула и опять напудрилась.
   — Пошли!
   Посетители мало-помалу расходились. Полковник курил сигару, усадив себе на колени одну из подружек. В угоду тем, кто щедро платил, владелец ресторана всем раздал шуточные подарки. Жанна надела на голову — и тут же об этом забыла! — картонную пожарную каску.
   — Что это вы там вдвоем вытворяли? — спросила она с подозрением.
   — Да ничего… Мне было нехорошо…
   — А знаете, я все думаю: вы уже спали друг с другом?
   — Никогда! — воскликнула Жожо.
   Она говорила правду. Им это даже в голову не приходило — ни ей, ни ему.
   — Ну и пусть! Мне-то все равно. Я ведь не ревнива… А ты ревнив, полковник?
   Тот не знал что ответить, да вряд ли он и расслышал вопрос.
   Музыканты все играли, только ради них. Хозяин с барменом подсчитывали выручку. На вешалке висели лишь их вещи. Официанты то и дело поглядывали на часы. Одна бутылка еще оставалась непочатой.
   — Надо с ней справиться! — решила Жанна, вздохнув. И сама наполнила бокалы. Потом подозвала метрдотеля, проверила счет вместе с ним, нашла ошибку в тридцать франков.
   — А ты думал, я уж совсем напилась, да? Так тебе и надо! Не получишь на чай…
   Они встали, прошли через опустевшую танцевальную площадку, путаясь ногами в обрывках серпантина. Дойдя до дверей, Жанна обернулась и увидела метрдотеля, сохранявшего все тот же вид, исполненный достоинства.
   — Держи! Вот тебе сто франков, так уж и быть! Только в следующий раз не воображай, что я совсем дура!
   Она не ошиблась: Дезирэ нашел их и, подъехав к ресторану, открыл дверцу машины.
   — Домой! — устало сказала Жанна. У полковника была своя машина.
   — Вы не едете с нами?
   Нет, он предпочитал своих подружек. Дезирэ подсказал:
   — Мадам будет, наверно, теплей внутри?
   — Ты же знаешь, я ненавижу сидеть там, в глубине.
   Тем не менее, отъехав несколько километров от Марселя, пришлось остановиться на пустынном шоссе, потому что ей стало холодно. Она накинула пальто шофера поверх своего. Жожо спала, голова ее моталась туда-сюда, Владимир курил, забившись в уголок.
   Ему тоже было холодно, так как он не захватил пальто. И все чудился ему Блини, сидящий на вокзальной скамье. Он так ясно представлял себе этот пустынный перрон, когда ночной холод проникает под стеклянный свод.
   Темноту прорезал белый треугольник фар, на этом фоне четко вырисовывался силуэт Жанны Папелье, так и не снявшей с головы пожарную каску. Спит она, что ли? Или нет?
   Владимир курил не переставая, зажигая одну сигарету от окурка другой. И чувствовал, как вместе с холодом что-то еще постепенно охватывает все его существо — неясная пока еще ненависть к этой крепкой спине, к жирному затылку, неподвижно торчавшему перед ним по ту сторону стекла.
   Жожо иногда вздыхала во сне и наконец бессознательно прижалась босыми ногами к бедру Владимира.

Глава 6

   Прошло целых два месяца, а Владимиру все еще случалось, в особенности по утрам, когда он просыпался, говорить по-русски, чувствуя в то же время, что слова его погружаются в пустоту, и снова понимая, что он опять заговорил с Блини. А койка Блини на яхте так и стояла пустой. Дважды за это время, когда Владимир возвращался в поздний час, а с востока задувал сильный ветер, на эту койку, не раздеваясь, валился немой — огромная голова его, казалось, была кое-как сработана топором из деревянной чурки, огромные ноги всегда оставались босыми, а рот был разинут в беззвучном смехе.
   Стоял июнь, вернее — близился июль. Просторные, свежеокрашенные пляжные постройки распахнули настежь окна и двери, и под рев громкоговорителей вовсю торговали чем угодно, от мороженого до буйябеса, коктейлями и тепловатым пивом. По всему пляжу, вкривь и вкось, выросло штук двести кабинок, а над ними — вышки для прыжков в воду и спортивная горка. Тротуары превратились в сплошную террасу, тесно уставленную круглыми столиками и легкими металлическими стульями.
   В порт что ни день заходили все новые и новые суда, крупные и мелкие, байдарки, каноэ и еще какие-то нелепые предметы, похожие на гигантских пауков и приводимые в движение педалями.
   По вечерам кто-нибудь приносил на мол граммофон, люди рассаживались в ряд и часами слушали его, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Какое-то здание, высотой с колокольню, заполненное крошечными квартирками, словно улей сотами, было набито до отказа, и все его окна зажигались, одно за другим, а на балконах виднелись чьи-то тени, облокотившиеся о перила.
   Неужели Лили догадалась? Владимир всегда садился в один, и тот же уголок возле стойки. Как-то раз, выпив больше обычного, он внезапно вскочил с таким взволнованным видом, что руки Лили, наливавшие кому-то вино, застыли в воздухе. Она поняла: Владимир испугался! Она могла бы поклясться, что он чуть было не бросился бежать в кухню. И тут же проследила за его взглядом и нахмурилась: в кафе вошла компания парней. Владимир уселся на место, явно стыдясь своего волнения.
   — Что с вами такое случилось? — спросила Лили. Он сделал вид, будто осматривает свой диванчик, потом ответил:
   — Да ничего… Показалось, что меня укусила какая-то букашка…
   Лили заметила, что один из вошедших парней был примерно того же роста, что Блини, и одет был в белые брюки и полосатую тельняшку, а на голове красовался американский берет.
   Так одевались многие, но на сей раз это застало Владимира врасплох. Он даже не смотрел на застекленную дверь, когда за ней возник какой-то размытый силуэт. А ему почудилось, что вошел Блини…
   По вечерам, возвращаясь из «Мимоз», он с тревогой вглядывался в темноту — ведь теперь в любой час парочки обнимались на каждом углу; люди с удовольствием спали на открытом воздухе, вместо того чтобы улечься в кровать. И вот перед тем, как войти в кубрик, он всегда зажигал свет, будто опасаясь, что сейчас увидит Блини спящим на своей койке. В Тулон он больше не ездил. Но ведь кавказец мог оказаться и в любом другом месте. Может, уже близко и появится с минуты на минуту.
   От любого неожиданного звука Владимир вздрагивал и оборачивался, бросая злобные взгляды на тех, кто испугал его, сам того не зная.
 
 
   За эти два месяца произошло два события: была сказана фраза, была сломана нога. И как раз фраза-то имела дальнейший отклик.
   Элен по-прежнему жила на борту яхты, читала или рисовала акварелью, готовила себе еду, а ранним утром каталась на моторке. С Владимиром она обменивалась лишь несколькими словами, и то по необходимости.
   Что касается работы — ее иногда выполнял Тони, иногда немой. Яхта содержалась в чистоте, но не более того. Тони по-прежнему рыбачил по ночам. Странный это был парень. С тех пор как он оказался на жалованье у Жанны Папелье, он стал называть Владимира капитаном, с самым серьезным видом прикладывая палец к козырьку фуражки.
   — Что прикажете нынче утром, капитан? Он говорил «капитан» даже тогда, когда они вместе играли в белот, но это не мешало ему во всем поступать по-своему. Ему случалось развешивать для сушки сети вдоль всего борта. Он брал для своих нужд инструменты из машинного отделения, и Владимир не мог бы поручиться, что тот их не присваивает.
   — Скажите, капитан, можно я возьму немного троса для моей сети?
   В запасе было немало катушек нового троса, и Владимир не отказал. Он смутно помнил, что в тот день Элен была на палубе и слышала этот разговор. Но ведь она никогда не занималась яхтой.
   — У меня вопрос к вам, — сказала она.
   — Я вас слушаю.
   — Вы разрешили Тони взять трос? Сеть сохла на молу, и новый трос поблескивал на солнце.
   — Он спросил разрешения…
   — И вы дали это разрешение?
   Лицо его залил румянец, и он уставился взглядом в палубу, чтобы она не увидела, как горят его глаза.
   — А моей матери известно, как разбазаривают снасти, предназначенные для яхты?
   Не шевелясь, не дрогнув, он произнес:
   — Вашу матушку не интересуют какие-то там веревки!