Сименон Жорж. В тупике

   — Ты сердишься? Ну не надо. Ты же знаешь, как мне плохо живется… Глупо такое говорить, но ты-то ведь знаешь! Только двое меня хорошо знают, ты и Папелье… Он уж до того хорошо меня знает, что выбирается сюда раз в неделю, а остальное время живет себе в Ницце.
   Владимир рассматривал свои руки.
   — Да что с тобой такое? — воскликнула она.
   Что с ним такое? Ах, если бы она догадалась! Что с ним такое? Да просто минуту тому назад, когда он стоял, опираясь на перила балкона, глядя в сад, где в кустарнике сгущались тени, ему внезапно пришло в голову такое простое решение…
   В мире все было спокойно. Вселенная притихла и погрузилась в дремотную полутьму. И только этот крикливый голос сотрясал прозрачный воздух. Эта женщина кривлялась, лежа на кушетке, вытянув левую ногу в гипсовой повязке.
   Как легко это сделать! Он убьет ее, и ничто не нарушит тишины, только круги пойдут, как бывает, когда бросишь камушек в воду; круги пойдут все шире и затеряются в бесконечном пространстве…
   И тогда — конец! Всему этому — конец! Как же он раньше об этом не подумал?
   Все станет чистым, как прежде. Он отыщет Блини, и они заживут, как когда-то прежде, а по вечерам включат купленный ими граммофончик…
   — Хватит тебе пить…
   Он нарочно сделал еще глоток.
   — Отдай мне бутылку.
   Оказывается, она пить и не собиралась. Бросила бутылку через перила, разбила. Тогда Владимир все так же спокойно, но с трудом держась на ногах прошел через пустую темную спальню, спустился в буфетную, взял другую бутылку в холодильнике. На кусочках льда лежал острый ножик для скалывания льда, Владимир посмотрел на него, но не взял.
   — Владимир, — шепнул кто-то, когда он уже шел к лестнице.
   Эдна, в халатике, стояла у приоткрытой двери своей комнаты.
   — Она все еще злится на меня?
   Эдна не поняла, почему он вместо ответа улыбнулся широкой, совсем младенческой улыбкой.
   Минуту спустя он опять сидел в плетеном кресле возле Жанны Папелье и спокойно наполнял свой стакан.
   «Если глаз твой причиняет тебе вред, вырви и брось его прочь…»
   Почему Владимир никогда раньше не вспоминал этого? Он ведь помнил Евангелие, помнил Экклезиаста. Где же это сказано, что единственное непростительное преступление — обидеть ребенка?
   А она все говорила! Это невероятно — она все говорила! Может быть, от усилившейся тревоги?
   — Послушай, дружок… Хочешь, когда я вылечу лапу, уедем куда-нибудь вдвоем? Например, в Швейцарию, высоко в горы, где только снег и чистый воздух.
   Ему хотелось ответить: «Слишком поздно!» Но он все улыбался. Ему казалось, что от него самого исходит покой этого вечера. Он снова видел Блини и Элен в салоне яхты, возле стола, где лежала колода карт. Блини хохотал, хохотал, как невинный младенец из Священного Писания. Лгал, как дети лгут! Хотел Элен, как ребенок хочет игрушку!
   — Налей мне!
   Он налил. Она посмотрела на него снизу вверх — ведь он стоял, а она полулежала.
   — Ты сердишься за то, что я сейчас тебе сказала?
   — А что ты мне сказала?
   Самое странное, что он произнес эти слова по-русски и сказал ей русское «ты». Она поняла, он ведь кое-чему обучил ее на своем языке.
   — …что ты слишком труслив, чтобы меня бросить…
   — Нет!
   — Неужели ты можешь уйти от меня, работать как другие, жить как все, кого мы видим на улице? Сейчас — да! Сейчас он все может!
   — Знаешь, Владимир, я ведь люблю тебя больше, чем если бы ты был мне сыном.
   Начинается нытье! Как всегда, стоит ей напиться. Скоро расплачется.
   — Когда я была маленькой, я хотела быть прачкой. Понимаешь, у меня нет честолюбия! Мне хотелось расстилать белые простыни на садовой траве, взбивать мыльную пену руками, закатав рукава…
   Он отвел глаза.
   — Пойдем в комнату, если хочешь, — сказала Жанна, повернувшись к темной спальне.
   — Нет…
   Нет! Здесь будет лучше! Он сам не понимал, чего он ждет Ему подумалось, что утром, когда он проснулся в пляжной кабинке, ему ничего такого и в голову не приходило.
   А Лили? Должно быть, пошла в кино. Ни о чем не догадывается. Никто ни о чем.
   — Собственно, самый счастливый — это тот, кто не думает.
   Он устало вздохнул. Слишком много она говорит. И вечно одно и то же. Внизу, в гостиной, зажегся свет, очевидно, Эдна туда спустилась.
   — Обещай, что никогда меня не бросишь, Владимир, дружок ты мой!
   Он снова встал в нерешительности. Морщины Жанны Папелье растворились в полутьме, но тревога заполняла ее глаза.
   — Что тебе?
   А он просто подходит к ней. Лицо его сейчас было лицом безумца или ясновидца. Он только сейчас заметил на светлом небосводе, еще хранившем отблески солнца, серебрящуюся луну.
   — Владимир!
   Она через силу засмеялась. Попыталась отодвинуться, но уперлась в спинку кушетки.
   — Да что с тобой? Что я тебе такое сделала?
   Он уже был близко, совсем близко — и вдруг резким движением обхватил дрожащими руками ее шею.
   Она не вскрикнула, у нее только вырвался нелепый какой-то звук, будто ее сейчас стошнит. Он отвернулся, потому что она смотрела прямо на него, глаза ее уже вылезали из орбит, а он не выносил физических страданий.
   Он дрожал всем телом, панический ужас охватывал его все сильнее. Страшнее всего была мысль, что она мучается и неизвестно, когда умрет.
   Ноги ее судорожно дергались, даже та, что была в гипсе. Владимир не чувствовал своих рук, только болели большие пальцы. Наконец ему показалось, что она обмякла, и он отпустил ее шею Но после мгновения неподвижности она вдруг пошевелила головой, и он, обезумев от мысли, что ей все еще больно, схватил со стола сифон и нанес женщине сильный удар по голове, по обесцвеченным волосам.
   Сифон не разбился! Владимир глубоко вздохнул, отодвинул соблазнительную бутылку виски и нетвердыми шагами пошел к лестнице.
 
 
   Действительно, в гостиной была Эдна. Услышав шум, она приоткрыла дверь в темный коридор.
   — Это вы, Владимир? Что происходит?
   — Да ничего.
   — Она собирается спуститься?
   — Не сейчас.
   — А вы уходите?
   Он был не в состоянии ответить. Вышел на крыльцо, прошел через сад, рывком захлопнул за собой калитку.
   Кончено! Он шел по улице, сбегающей вниз по склону навстречу вечерним огням Канн. Он обрел наконец избавление!
   Теперь надо все начать сначала, начать с той поры, когда в его жизни еще не было Жанны; найти Блини, работать вместе с ним, пусть официантом в кафе, пусть кем угодно, лишь бы снова стали они бедолагами и слушали бы опять пластинки на своем граммофоне… «Знаешь что? С этим покончено! — крикнет он Блини, едва завидев его. И так как тот сразу не поймет, спокойно добавит:
   — Она умерла! Я убил ее!
 
 
   Он чуть было не зашел в бистро, но удержался. Нет! Ему вовсе не хочется выпить. Он не должен пить.
   Он остановился на автобусной стоянке, откуда машины идут в Гольф-Жуан. Минутку постоял в нерешительности. Он пока что не чувствовал себя в опасности, даже не думал о том, как и когда найдут труп.
   Он сел в автобус, вышел на той остановке, что была напротив кафе Полита, раскланялся с Тони, который пил на террасе аперитив. Потом одумался и сделал шаг назад.
   — Который час?
   — Около девяти.
   — Спасибо.
   Тони следил за ним, но угадать, в чем дело, не мог. В салоне яхты горел свет. Сиделка все еще была тут. Девушки, сидя друг против друга, о чем-то болтали вполголоса. Обе подняли головы, чтобы узнать, кто там ходит по палубе, — и не обратили на него никакого внимания.
   Спустившись в кубрик, Владимир вытащил из-под койки единственный свой костюм, несколько узковатый на нем, так как был куплен еще в Германии, в магазине готового платья.
   Надевая брюки, он упал и криво ухмыльнулся, поняв, что все еще пьян.
   Да какое это имеет значение? Или он собрался зайти в салон и объявить девушкам, что все кончено и им не о чем беспокоиться?
   Они снова увидели его, когда он прошел мимо. Может быть, даже заметили, что он одет необычным образом?
   У Полита делать ему было нечего, но он тем не менее зашел, и все с удивлением на него уставились — его еще никогда не видели в городском костюме.
   — В отпуск собрались?
   Он засмеялся и взглянул туда, где обычно находилась Лили, — но сегодня ее там не было.
   — Еду встретиться с Блини, — объявил Владимир.
   — Он, значит, все еще в наших краях?
   — Возможно…
   На этом он собрался уйти, только еще, довольно долго стоял у двери, держась за ручку.
 
 
   А наверху, на террасе виллы «Мимозы», Эдна, решившаяся наконец подняться наверх, кричала во весь голос, звала на помощь.
   Но комиссар полиции явился только полчаса спустя, и кого бы он ни стал расспрашивать, каждый отвечал: «Владимир…» Жанна Папелье оставалась вдвоем с Владимиром. И вот Владимир исчез.
   — А кто он, этот Владимир?
   — Русский…
   — А кроме этого?
   — Яхта была на его попечении…
   Когда два инспектора под предводительством Дезирэ поднялись на борт, они обратились с тем же вопросом к недоумевающим девушкам.
   — Владимир?
   — Он только что ушел. А в чем дело? Что он такое натворил?
   — Он убил мадам Папелье.
   Эдна не хотела оставаться на вилле на ночь. У мсье Папелье телефона не было, и в Ниццу отправили машину, чтобы дать ему знать о случившемся.
   На кухне инспектор полиции приканчивал уже початую бутылку виски и слушал доверительные высказывания дворецкого.
   — Этим и должно было кончиться!
   Почему? Дворецкий никогда бы не сумел объяснить. Но тем не менее продолжал утверждать с полной уверенностью:
   — Этим должно было кончиться!
 
 
   Владимиру смутно хотелось вести себя так, как Блини, поэтому он целый час просидел на вокзальной скамье. Потом сел в поезд, идущий в сторону Тулона.
   Но приехав туда, сразу увидел, что жандармы осматривают пассажиров одного за другим.
   Как в прежние времена, когда они с Блини ездили без билетов, он вышел на противоположную сторону, обнаружил незапертый багажный вагон, влез туда и спрятался за грудой чемоданов и ящиков. Поезд свистнул и пошел дальше, а Владимир услышал, как захлопнулась дверца вагона, зажег сигарету, уселся на какой-то сундук и наконец перевел дыхание.
   Ему показалось, что жизнь теперь начинается сначала.

Глава 9

   А о нем еще раз зашел разговор как-то вечером. Игра в белот закончилась раньше обычного, а начать еще партию что-то не хотелось. Лето уже подошло к концу, и всем надоело ложиться спать в два-три часа утра, особенно Политу, который в шесть часов должен был вставать.
   Хотя на дворе стоял октябрь, кафе уже обрело зимний вид. Печь не топили, но каждому хотелось за беседой приткнуться к ней поближе.
   Еще несколько дней — и пора окончательно закрывать террасу.
   — Ну, что касается меня — я пошел спать, — пробормотал Итальянец, с трудом поднимаясь со стула. — Завтра мне в Ниццу ехать…
   В кафе сидели вице-мэр. Тони, Полит и еще новичок, рантье, недавно купивший особняк возле вокзала. Итальянец открыл дверь и заявил:
   — Смотрите-ка, дождь пошел!
   И верно, сеял мелкий дождичек, холодный, как роса.
   — Возьми дождевик Владимира! — крикнул ему Полит. Вот уже три месяца, как черный клеенчатый дождевик Владимира висел тут, все на том же гвозде. Уже вошло в привычку говорить в случае дождя: «Возьми дождевик Владимира!»
   И брали, а назавтра приносили, потом еще кто-нибудь забирал его, когда шел дождь.
   — Так его и не нашли, как ни искали, — заметил вице-мэр, набивая трубку. — Эге! Стоит заговорить о нем — у Лили уже ушки на макушке!
   — Чудак-человек был! — вставил Тони.
   — Уж не тебе говорить! Если бы и дальше так пошло, тебе перепало бы мало-помалу все, что было на «Электре»! Политу тоже не терпелось вставить слово:
   — Никак не пойму, за что он ее убил…
   — Да перепились оба, черт их дери! Вообще-то им ничего не стоило сцепиться, что кошке с собакой. Шофер мне как-то шепнул, что, когда они друг с дружкой переругаются, брань такая идет, хуже грузчиков. А старуха уж как умела крыть!
   — Знаешь, что мне сказали? Будто она разбогатела на этих «домах».
   — Враки, — решительно заявил вице-мэр. — Я-то ведь видел ее документы! Во-первых, развод с Лебланше принес ей кругленькую сумму. А уж что касается последнего мужа, Папелье, у него крупнейшие предприятия в Марокко и Алжире. Кстати, как раз через Лебланше он и получил свои концессии, когда такое еще водилось, потом занялся строительством порта в Касабланке…
   Полит машинально вертел в руках сифон, потом, в свою очередь, встал и со вздохом заключил:
   — И все-таки никогда бы я не подумал, что такое может случиться…
   Он чувствовал себя очень усталым. Четверть часа спустя вице-мэр ушел домой, и в кафе закрылись ставни.
   — Напомни мне утром, чтобы я заказал пиво, Лили! — крикнул ей Полит, поднимаясь к себе в спальню.
   Комната Лили была внизу — маленький чуланчик за кухней, окном во двор. Занавесок не было, поэтому она гасила свет, раздеваясь, и зажигала опять, уже надев ночную рубашку. В комнатке было жарко, оттого что кухонная труба проходила как раз в стене, отделявшей ее от кухни. И в этот вечер Лили, как всегда, снова зажгла свет и встала черед зеркалом, чтобы причесаться на ночь. Полит вечно сердился, потому что, стоило ей уйти к себе, она добрых полчаса изводила зря электричество.
   — И что ты такое там делаешь? — повторял он.
   Да ничего! Просто это был единственный за весь день кусочек времени, когда она чувствовала себя дома, за закрытой дверью: смотрелась в зеркало, чистила зубы, убирала не спеша белье, просматривала какую-то газету, а то и оторванный газетный лист, старалась не поддаться сну, лишь бы подольше протянуть это удовольствие.
   Перед сном она, как всегда, открыла окно. Потом погасила свет и вздохнула, натянув одеяло до подбородка.
   Должно быть, прошло какое-то время — Лили показалось, будто ее разбудил легкий звук, не то скрип, не то треск. Не шевельнувшись, девушка открыла глаза и увидела какую-то фигуру за окном. Закричать она не решилась и замерла, не шелохнувшись.
   — Лили, — шепнул чей-то голос. В то же время кто-то раздвинул пошире створки окна я перешагнул через подоконник, продолжая шептать:
   — Не пугайся! Это я… Мне надо поговорить с тобой. Она узнала голос Владимира и села на кровати, прижав руки к груди. Он сделал несколько шагов, и Лили уже разглядела его в бледном свете, шедшем от окна.
   — Вы!.. — машинально пробормотала девушка.
   — Шш! Не двигайся… Полит может услышать…
   — Он теперь спит в другой комнате, в передней… Выключатель был у нее под рукой, и она зажгла свет неожиданно для Владимира, он заморгал. Лили спрыгнула с кровати, и, как была, босиком, подошла вплотную к нему, глядя горящими глазами и стараясь понять, что же в нем так изменилось.
   Глаза его уже привыкли к яркому свету лампочки, и он робко улыбнулся, как бы прося прощения за то, что напугал ее.
   — Не бойтесь… Мне надо кое-что узнать… Лили заметила, что он одет в синюю спецовку и руки его уже не так ухожены, как прежде. Лицо Владимира тоже изменилось — он, безусловно, потолстел, поздоровел.
   — Вы давно в наших краях?
   — Я с цирком приехал! — ответил он без лишних слов.
   — С цирком? С тем, что выступает в Антибе? А я-то вас там и не заметила!
   В то самое утро ее послали за покупками в Антиб, и она чуть ли не целый час смотрела, как человек двадцать рабочих устанавливают огромный полотняный купол передвижного цирка. На площади стояло больше сорока фургонов и грузовиков, откуда неслось хриплое рычание зверей. Люди в таких же, как у Владимира, синих комбинезонах, окутанные запахами звериных испражнений, выполняли поистине титаническую работу.
   Она заметила, что большинство этих рабочих — иностранцы. Каркас полотняного купола с поразительной быстротой вырастал над пространством, отведенным для цирка с расчетом на пять тысяч зрителей, как говорилось в рекламных брошюрках.
   И сейчас она вспомнила этих людей, которые с удивительным проворством карабкались на такую высоту, бегали по узеньким доскам, перебрасывали друг другу с помощью лебедки огромные железные и деревянные перекладины.
   А Владимира-то среди них она и не увидела!
   — Значит, вы с цирком приехали, — повторила она словно про себя.
   Вот почему он так изменился! Вот почему у него грязные руки, загорелое лицо и такая странная походка!
   Он все еще улыбался.
   — Да… Мне повезло… Один мой русский приятель раздобыл мне документы, и меня взяли на работу… Мы уже объездили весь юго-запад… Теперь двинемся через Гренобль в Швейцарию…
   Лили расстегнула пальто. Оно было надето прямо на рубашку, и сквозь тонкую ткань просвечивало еще совсем девчоночье тело, только грудь была похожа на женскую. Под взглядом Владимира девушка покраснела, а он, как бы извиняясь, улыбнулся еще шире.
   — Вы не боитесь?
   Напрасно он сказал это. Ни одной минуты она не верила, что это он убил старуху, и вовсе не думала бояться, а вот теперь ей стало не по себе, и она отодвинулась от него.
   — А что вы хотите спросить?
   — Живет кто-нибудь на яхте?
   — Нет, никого там нет. Барышня уехала после похорон и все там позакрывала. Тони предложил оставить ему ключи, он обещал проветривать каюты и делать все, что понадобится в случае непогоды, да она не согласилась.
   Лили заметила, что из кармана комбинезона Владимира торчат какие-то инструменты. Потом спохватилась, что на стуле валяется ее белье, и украдкой забросила его подальше.
   — Послушай., Лили…
   Он не помнил, говорил он ей прежде «ты» или нет.
   — Постарайся припомнить… И не бойся сказать правду. Там, на борту, осталось у меня кое-что из одежды. Не знаешь. Тони забрал это?
   — Уверена, что нет, — решительно ответила она.
   — Откуда ты знаешь?
   — Потому что я помню, как Тони разозлился… Барышня его даже на борт не пускала. Это все из-за той, ну, из-за сиделки, она ото всех старалась избавиться. Правда, надо сказать, в то время зеваки толпами глазели на яхту, с утра до вечера люди там толкались, делали снимки, даже на палубу пробирались…
   — А что с ними обеими сталось?
   — Уехали. Говорят, вилла «Мимозы» продается. А обе барышни как будто живут за городом, возле Мелэна, у матери сиделки.
   Вначале Лили смотрела Владимиру прямо в глаза, но по мере того, как шло время, она все больше смущалась и уж совсем не знала, как себя вести. Может быть, она ждала, что все обернется иначе? Но он держался с ней как с приятельницей. Нет, даже не так! Он зашел просто чтобы навести справки, и делал это четко и торопливо.
   — А название деревни ты знаешь?
   — Нет… Это наш жилец рассказал, молодой человек как раз из Мелэна, он доктор, прожил здесь у нас целый месяц… Вот когда он выехал. Полит и переселился в переднюю комнату… Он говорил, барышня ждет ребенка…
   Ее ужаснула радость, осветившая лицо Владимира. Такое ей и в голову не приходило!
   — Владимир! Неужели… Это.., это вы?… Она отодвинулась от него. А он все улыбался, потом покачал головой.
   — Шш! Нет, это не я! Это Блини!
   — Блини?
   Этого уж она совсем не понимала. Все это сбило ее с толку.
   — Шш! Я сейчас поднимусь на яхту.
   — Но там все заперто!
   Он показал на инструменты в кармане, там же был фонарик.
   — Спасибо, Лили!
 
 
   Вдруг им послышалось, будто кто-то ходит в доме. Лили проворно выключила свет. Какое-то мгновение они стояли неподвижно, потом мало-помалу глаза привыкли к наступившей темноте.
   — Прощай, Лили!
   Он протянул руку, она растерялась. Но тут он властным движением привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
   — Спасибо тебе, Лили.
   И шагнул было к подоконнику.
   — Владимир! Он остановился.
   — Зачем вы это сделали?
   Он помялся в нерешительности. Потом пожал плечами.
   — Шш! Спокойной ночи, Лили…
   Он бесшумно прошел через двор. Потом она увидела, как он взобрался на какой-то ящик, подтянулся и перелез через стену, отделявшую двор от переулка.
   В ту же минуту на кухне послышались шаги, дверь открылась, и Полит, одетый в пижаму, вошел и огляделся по сторонам.
   — Кто здесь был?
   — Никто, — отозвалась она.
   Он не поверил, бросил взгляд на раскрытую постель.
   — Слушай, Лили… Не смей врать!
   — Не вру, честное слово!
   — Ты помнишь, что я тебе говорил…
   — Да.., да… — простонала она, дрожа.
   Теперь ей действительно было страшно. Полит уже давно пытался приударить за ней. Она его тогда отшила, и он понял, что она девушка честная. «Ладно, я тебя не трону, но при одном условии: чтобы никому другому неповадно было…»
   И вот сейчас он смотрел на нее с подозрением, искоса поглядывал на смятую простыню, на ночную рубашку под накинутым сверху пальто.
   — Оставьте меня… — прошептала она. — А не то я закричу…
   Минуту-другую он еще потоптался с ноги на ногу и наконец ушел, проворчав:
   — Ладно, завтра разберемся.
 
 
   Владимир прошел по молу к «Электре». Но сходни были убраны, и яхту отделяло от мола примерно четыре метра.
   Дождь не унимался. Владимир, стоя на молу, видел над Антибом кусочек освещенного неба там, где горели праздничные огни цирка. Там, у выхода на арену, стояли двумя рядами его товарищи по работе, облаченные теперь в синюю униформу с золотыми пуговицами, и это придавало ярмарочную торжественность появлению артистов.
   Ему тоже следовало там находиться. Его место в их рядах осталось пустым.
   А пока что он осторожно развязал крепления рыбачьей лодчонки, прыгнул в нее и направился к «Электре». Все было мокрым — палуба, канаты. За Гольф-Жуаном промелькнул поезд, пробежал вдоль моря, и огни его заплясали на воде, как светляки.
   Передний люк был заперт всего только на висячий замок, напильник легко справился с ним.
   Оказавшись внизу, Владимир зажег наконец свой электрический фонарик, вдохнул знакомый пряный воздух, уже отдающий затхлостью.
   На его койке валялись брошенные кем-то ветхие снасти. На полу еще стояли его плетеные туфли. Полосатую тельняшку он отбросил прочь, зато выхватил из-под койки белые полотняные брюки, пошарил там в карманах и в левом обнаружил пять мятых тысячефранковых купюр — те самые пять тысяч франков, которые ему в то давнее утро дала Элен, чтобы он пришел ей на помощь.
   Именно это он и искал. Цель его была достигнута. Теперь он мог бы пройти через машинное отделение в салон, снова увидеть то место, где обычно сидела девушка, стол, на который она бросала карты, играя с Блини.
   Такая мысль даже не пришла ему в голову. Однако уже подойдя к двери, он вернулся к своей койке, не зажигая света, сразу нашел под ней, на ощупь, старый граммофон и чемоданчик с пластинками и забрал то и другое.
   Потом закрыл люк, нескоро, должно быть, кто-нибудь спохватится, что замок исчез.
   Чуть позже он привязал лодку на прежнее место и быстрыми шагами двинулся вдоль мола. Он шел с непокрытой головой; пострижен он был теперь гораздо короче, чем прежде, и рыжеватые волосы его посветлели оттого, вероятно, что он с утра до вечера находился под солнцем.
   Он был совсем один на дороге, один, сколько хватало глаз. Он остановился под деревом, чтобы свернуть сигарету — да, теперь он сам их сворачивал, — и снова продолжил путь в Антиб.
   Добрался он туда уже за полночь. Цирковое представление только что окончилось, и толпа из-за начавшегося дождя расходилась быстро. Прежде всего он заглянул в фургон, служивший жильем двадцати рабочим, чтобы оставить там граммофон и пластинки.
   — Явился наконец-то! Где был?
   — Что-то мне стало плохо. Пошел к врачу.
   — Берись за работу, бездельник!
   Бригадир был самым толстым человеком в цирке, и в то же время никто во всей бригаде не умел, подобно ему, держать равновесие на перекладине.
   Едва ушли последние зрители, как рабочие, сменив синюю униформу на комбинезоны, заняли каждый свое место. Бесшумно, не теряя времени, цирк разоблачался, сбрасывал полотняные одежды и обнажал свой гигантский скелет, где поблескивали там и сям электрические лампочки.
   Некоторые фургоны уже двинулись в путь — завтра цирк выступал в Грассе, и там на рассвете, на точно такой же площади должен был возвестись точно такой же купол на глазах у зевак и восхищенных служанок, подобных Лили.
   На разговоры времени не было. Один из рабочих, чех, спросил, проходя мимо Владимира:
   — Ты где был?
   А тот в ответ сунул руку в карман и на мгновение вытащил оттуда пачку банкнот.
   — Ишь ты, сумел, значит!
   Работали точно, по свистку. Фургоны то и дело подходили за грузом, один за другим. Ничего в мире не было, кроме этих ослепительно ярких лампочек и тьмы, где копошились люди как тени. Перестук молотков. Постепенно гаснущие окна домов. Два часа такой работы — и все становится невероятным, на грани фантастики. Тело подчиняется свистку, рассудок тут ни при чем. Глаза пощипывает. Мышцы болят все сильней. Человек вращается в искусственной вселенной, где тело воспринимает только резкое столкновение с деревом или металлом.
   Безотчетно ведешь счет минутам. Но всем своим существом стремишься только к одному — к фургону, к матрасам, куда наконец рухнут эти двадцать тел, испуская жаркий запах пота.
   А потом фургон двинется в путь, и ты тут опять ни при чем. Теперь черед водителя бороться со сном и следить за тусклыми отблесками фар на дорогах.
   А в фургоне люди спят, иногда толкая друг друга во сне, чувствуя, что дорога уносит их куда-то, но не помня, где они и кто они.