Не знаю, как вы отнесетесь к такому рассуждению, читатель. Но я говорил об этом с Мишей Логиновым, и он сказал: "Совпадает". Потому я и решился написать об этом.
...Физик Лось, бородатый, с веселыми насмешливыми глазами, загадочный для школы человек, потому что про него одни говорили, будто он пишет диссертацию, а другие - будто он сделал важное изобретение, этот самый физик, оглаживая круглую черную бородку, аккуратно со всех сторон подстриженную, с любопытством смотрел на Игоря Сапрыкина.
- При какой температуре холодильника КПД двигателя будет равен единице?
- При абсолютном нуле.
- Почему?
- Ну, там... Ну, формула Карно... Там в знаменателе / первое минус t второе... Если t второе абсолютный нуль...
- Хорошо. А скажи, почему, когда идешь по сырому грунту, следы шагов сразу намокают?
- Ну, мокро же... Грунт-то сырой...
- Грунт сырой, и все же надо наступить, чтобы показалась влага.
Игорь замолчал. И Сергей, рядом сидевший, молчал.
И замерла ватага на последних партах, только Фокин чтото беззвучно шептал - Фокин, ни разу в жизни никому не подсказывавший. Костя тронул его за рукав и показал глазами: молчи!
- А эти... капилляры! - заорал вдруг Игорь. - Капилляры образуются! Ногой наступишь - грунт плотнее, получаются капилляры, и вот - мокрый след!
- Разумно, - сказал Лось, - и похоже на правду.
А скажи мне, Сергей Лазарев, скажи мне...
Сергей напрягся, как в спортзале перед решающей схваткой.
- Скажи мне, ради бога, почему сначала был бронзовый век, а потом железный. Почему не наоборот?
Сергей обмяк. Это же не физика! История! Он историю не учил!
На последних партах зашушукались. Наташа Лаптева посмотрела на физика с гневом. Нарочно с толку сбивает!
Вот все они такие, никогда с ними не договоришься! Всегда назло делают!
"Бронзовый век... железный век..." Игорь тупо перебирал слова, пытаясь сосредоточиться... В голове всплыло никчемное длинное слово "библиотека" и вертелось, мешая.
Сергей все усилия сосредоточил на том, чтобы забыть слово "библиотека", но чем больше он старался, тем прочнее держалось оно: "Библиотека, библиотека..." При чем тут библиотека? Спросил бы лучше закон Гей-Люссака... Шестьдесят вопросов выучил, и все мимо... Бронзовый век... Железный век... Библиотека...
Но, нарушая все уговоры. Костя громко и спокойно сказал в тишине, так что сразу спало напряжение:
- Лобную мышцу, Сергей.
Сергей улыбнулся, преувеличенно нахмурился, потом выпучил глаза, играя лобной мышцей, и тут же сообразил, успокоившись: да это же просто! Что он детские вопросики задает?
- А температура плавления? - сказал Сергей. - У бронзы-то меньше! Бронза-то вон на каком огоньке расплавится, а для железа какой огонь нужен?
- Сами посудите, Виктор Петрович! - крикнул Роман Багаев.
И все зашумели, повскакали с мест, окружили физика - экзамен кончился, не было в нем больше смысла.
Игорь с Сергеем, ватага "Семь ветров" выиграли.
Они пошли из школы гурьбой, перебирая подробности операции.
Роман Багаев посочувствовал Елене Васильевне:
- А вам, наверно, завидно? Хотите, мы вот так же литературу выучим, все!
- Ой, ну пожалуйста, не надо! Я вас умоляю! - смеялась Елена Васильевна. - Это же какой-то... бронзовый век!
Ну и что? Бронзовый! А потом будет железный, атомный и какой там еще! Теперь все будет хорошо, потому что ватага их действительно как коммуна стала!
- Послушайте! - забежал вперед Паша Медведев, потрясенный только что сделанным открытием. - Стойте!
Все стойте! Вот был вопрос: "Кому на Руси жить хорошо?"
Слышите? Но это же и ответ! Никто не слышит? Это же ответ! "Ко-му-на-Ру..." - коммунару!
- Ну, мистика!-рассмеялась опять Елена Васильевна.
- Напрострел, - сказал Костя Костромин.
А что, дети, - коммуной, ватагой жить веселее и легче.
Но где ее взять, ватагу? Самим сделать. Ведь главное а жизни что? Главное в жизни - вовремя спохватиться!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГРОМ И МОЛНИИ
УЖЕ С ПЕРВОГО УРОКА ДЕВЯТЫЙ без буквы класс увидел, что Костя Костромин не в духе.
Давно не было этого с ним, почти с самого начала года, и вот опять сидит хмурый, безучастный или подает резкие реплики, от которых учителей оторопь берет. Пытались понять, в чем дело, пытались его встряхнуть, расспрашивали Машу Иванову, но и она, вещунья и колдунья, ничего не понимала.
- Поссорились вы, что ли? Ты ему нагрубила? - спрашивала Галя Полетаева.
- И нагрубить нельзя вашему Косте? Носитесь с ним! - отвечала Маша.
Но они не ссорились. Если бы поссорились, было бы легче. Поссорились помирятся. А теперь что?
Так продолжалось несколько дней, пока однажды на перемене Костя не постучался к Наталье Михайловне Фроловой, директору, и, как-то странно ерничая - она даже подумала: не пьян ли? - протянул ей листок:
- Так что вот... Прошение... Прошу резолюцию... Вот здесь, наискосок: раз-ре-шаю... Или: не воз-ра-жаю...
Фролова, ничего не понимая, взяла листок и не поверила глазам своим: это было заявление об уходе из школы в связи с поступлением в вечернюю школу рабочей молодежи.
- А мама, отец знают? - машинально спросила Фролова, чтобы оттянуть время и успеть сообразить, в чем дело, подготовиться.
- Во всех инстанциях утрясено.
- А Причины? Мне гороно не утвердит.
- Там объяснено: по личным причинам, по семейным обстоятельствам.
- Какие же у тебя семейные обстоятельства?
- Личные.
Она попыталась превратить дело Б шутку: так лично-семейные или семейно-личные? Но Костя отшутился вежливо и замолчал.
Будь на его месте любой другой ученик 18-й школы, она бы с ним и разговаривать не стала, она просто его за плечи бы обхватила и, болтая всякую чепуху, вывела бы вон из кабинета: иди, иди, милый!
Или накричала бы, или пригрозила бы страшными , карами - в зависимости от настроения и от возраста ученика.
Но Костя, знала Фролова, человек серьезный... Что случилось в классе? Только что она видела Каштанову - вроде бы все в порядке. Перехвалили они этого Костромина! А всегда он говорит с ноткой нахальства - и придраться не к чему, и задетой себя чувствуешь.
И тут Костромин раскрылся:
- Ну, это так говорится - семейные, личные... А просто я пораскинул мозгами, Наталья Михайловна... Кончу школу, поступать буду. А школьный балл? Здесь у меня от силы четверка будет, а в вечерней я свободно медаль получу. Или хотя бы пять баллов средних. Все так делают, кто поумнее. Будете мне мешать?
Фролова и поверила Косте и не поверила, но так обиделась! Что бы за этим ни крылось - правда, розыгрыш или что-то серьезное, - все равно обидно! Бессмысленная, безнадежная, унизительная жизнь! Трудишься дни и ночи, вертишься дни и ночи, а потом приходит лучший из них, гордость школы, и вот так - словно в лицо плюнул.
Взрослому, нужному школе работнику она сказала бы, что надо подождать, подумать, и всеми силами дала бы понять, что он нужен,- и конфликт был бы исчерпан. Но уверять этого мальчишку, что без него школа не обойдется?
Наталья Михайловна была очень добрым человеком, но обида взяла верх, и она подписала заявление.
- Вот. Иди.
Костя удостоверился, что обмана нет, помахал листочком в воздухе, попрощался и ушел.
Фролова отыскала Каштанова в учительской, отозвала в сторону:
- Ну вот, Алексей Алексеевич. Что это?
Больше всего она боялась, что Каштанов станет выговаривать ей, зачем подписала заявление. Но он посмотрел в окно, поцарапал пальцем по стеклу и сказал, что поступила она правильно, что и он поступил бы точно так же.
А что касается Кости Костромина - что сейчас скажешь?
Надо посмотреть, как развернутся события дальше.
- Костромин-то не один, - сказал Каштанов. - За ним ватага стоит. Они теперь никого так просто, за здорово живешь, не отпустят от себя... Подождем. А может, затея какая-то. Мэйкапар.
Маша прибежала в класс со звонком, вся в слезах и стала собирать портфель.
- И не спрашивайте! - почти закричала она подругам.
- Как же не спрашивать?
- А так! - отрезала Маша. - Ухожу из школы. В вечернюю перехожу! Медаль золотую получать! Я тоже хочу золотую медаль!
Мигом смекнули ребята, в чем дело! Тут еще вездесущая Гоша прибежала с новейшими сведениями, и, когда Каштанов вошел в класс, почти на каждой парте лежал белый листок, Игорь спрашивал, как пишется слово "заявление", а Сергей кричал на весь класс: "Фролова - Н. М.? Или полностью?"
Не успел Каштанов и рта открыть, как у него на столе выросла стопка заявлений от желающих получить золотую медаль в вечерней школе.
Каштанов перебрал листки.
- Сапрыкин? - говорил он. - Судя по физике - вполне может получить... Лазарев тоже... Киреева? Киреева обязательно получит... Козликов Владимир? Ну что же, и Козликов получит, если постарается... Желание, во всяком случае, похвальное.
Ребята переглядывались. Никогда нельзя было угадать реакцию Алексея Алексеевича! А что он сделает в следующую минуту? А вдруг пойдет и подпишет все эти заявления у директора. Костромину-то подписали! А тогда что? Если подпишет? Завтра придут в школу - и что? И куда?
- Желание похвальное, и сплоченность приятная, - продолжал Каштанов. А за что, собственно, боролись?
За это самое... Куда один - туда и все, так? Так мы будем жить? Каштанов помолчал. - Вы мне лучше скажите:
кто из вас знает, почему Костромин ушел? Я не спрашиваю - почему, и вы можете быть уверены, да вы и так уверены в том, что я не стану спрашивать, в чем дело. Мне интересно: знает кто-нибудь или не знает? Поднимите молча руку.
Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.
- Ну что ж, тогда будем считать - потянулся человек за медалью... Гусей крикливых караван тянулся к югу...- Каштанов помахал стопкой заявлений.
- Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? - поднялась с портфелем в руках Маша. - Сколько? повторяла она. - Мне просто интересно!
И она выбежала из класса.
Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:
- Учиться!
И начал объяснять урок.
Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.
Что-то ему очень плохо...
Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.
Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривалвернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.
Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, - в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, - Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?
А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода - да еще со статьей.
- Со статьей! - повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. - А ты? - спросила она отца.
- Я? - сказал отец. - Я сглотнул вот тут комок - и пошел.
Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.
Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: "Сглотнул вот тут комок - и пошел".
Отец объяснял матери:
- А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет - все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын - балаболка... Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету.
Это же не бульвар, это цех, - неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его:
ему нужна справедливость. Если справедливо - то что ж...
Вот он и доказывает: - Это же не бульвар, нет... Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся...
Мама что-то спросила.
- А! Петух, - насмешливо сказал отец. - Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди...
Ну, неделю - помнишь? - продержался, а потом опять.
План не потянули. Ну, бывает... Завод, и поставщики подводят... А не получается - не кукарекай! Я к нему пошел...
Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:
- Из всех людей - людей сделать хочешь?
- А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает - и мы в той же мере... Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто... А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот.
Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали... Что ты нас учишь? Теперь я пешка...
Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости.
И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь...
Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы - до большой обиды, и так же вскипает у них сердце... Брат! Брат!
Но любит ли он его? Или ненавидит?
"Я сглотнул вот тут комок - и пошел".
* * *
Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?
Пробовал говорить с ним, и не раз, но...
- Что ты понимаешь, цыпочка? - отвечал Гена. - Ты постой у этого полуавтомата... Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь - и сам во вторую половинку автомата превращаешься... Он - пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует... Но я же не железный... И масло кругом, вонища, дышать нечем...
- А молоко не дают за вредность?
- Пропади они со своим молоком... А в получку - сорок рублей. Да это что же - человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего...
- А ты прогуливай поменьше...
Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю "активистом", "химиком", спрашивал о будущей карьере его - балаболки...
Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!
От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.
А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.
Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!
Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать - молчи, и Костя - молчи...
А не мог он молчать, не выносил он это - молчать, когда надо что-то делать.
Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод - сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый - три года быстро пролетят.
- Пойдем, Ген, вместе! - говорил Костя. - Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!
- Жалко тебе его? - отвечал Гена. - Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни... Ему бы только гордость свою... Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут... А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе... Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит... А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, - он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!
На этом месте своих рассуждений Гена чуть не плакал - он вообще был слезлив, чем доводил Костю до исступления. Балаболка! Костя хватал узкую тахту, на которой обычно возлежал Гена, и тащил ее вместе с братом из комнаты в гостиную - не будет он с ним в одной комнате!
Костя молча вытаскивал его, разворачивая тяжелую тахту, а брат хихикал, кривлялся:
- Ту-ту! Поезд едет, рельсы гнутся... Ту-ту-у!
Но не может же он брата из дома выгнать! Он и руку на него никогда не поднимал, и не дрались они никогда - пять лет разницы. Гена богом был для него раньше, и, когда брат выходил поиграть с ними, с малышами, таксе счастье было! Такой визг стоял! Гена играл с ними в войну, совал головой в сугроб - терпи, говорил, три минуты! Это называлось у них "партизанская клятва". И всем мальчишкам во дворе он давал звания. Никто не оспаривал этого его права! Кому капитана присвоит, кому лейтенанта, а Костю он сделал младшим сержантом. Сколько ни просил Костя, сколько ни плакал, так его Гена в звании не повысил, так он и вырос в звании младшего сержанта среди капитанов, лейтенантов, полковников... И даже один адмирал во дворе у них был.
Звание адмирала Гена присвоил себе.
* * *
Когда Костя пришел домой и протянул брату подписанное директором заявление, Гена был слегка пьян.
- Та-ак, - протянул он, внимательнейшим образом изучив заявление и резолюцию. Делать ему было нечего, денег у него не было, и он был рад случаю позубоскалить.- А и сила у тебя. Костыль... Другой бы недели пороги оббивал, а тут раз-раз - и готова бумажечка... Могла бы и печать приложить... Пожалела на тебя печати...
Костя молчал.
- Значит, всей семьей на один завод? - продолжал Гена, возвращая бумагу с подчеркнутым к ней уважением. - Династия Костроминых? Учти, вся слава основателю династии, а мы с тобой на семейной фотографии сбоку...
- Люди не гордые, можем и сбоку, - сдерживая себя, сказал Костя.
Гена, старший его брат, сел и, кажется, на миг отрезвел.
Поступок Кости произвел на него впечатление.
- А ты уверен, Костыль, что ты меня воспитывать должен, а не я тебя? Я ведь за тебя отвечаю, я старший... Вот сиди, слушай, я с тобой беседу проведу... Давно собирался...
Ты посмотри - такой лоб здоровый, а чем ты занимаешься? Да от тебя девки должны стонать по всем Семи ветрам, у тебя корешей должна быть целая орава, ты всеми тут командовать должен. Ты же Костромин! Ты на меня не смотри, я свое возьму! Я свое в жизни возьму! Со мной-то как раз все в порядке! А ты? С недомерками этими возишься? Ты посмотри, как люди живут, Костыль! Что ты порядки взялся комиссарские устраивать? Поздно! Опоздал, Костя! Кто ты там, я уж и забыл - сержант? Младший сержант?
- Младший, - улыбнулся Костя. - Повысил бы, товарищ адмирал, а? Очередное званьице... - Костя так обрадовался, что Гена вспомнил про их игры! Да ведь можно же с ним договориться, он чувствует! Костя тем и славится, что любого уговорить может, он Прошу чуть не уговорил с парашютом прыгнуть, он с милицией общий язык сразу находит, а родного брата, да еще такого доброго, такого близкого - не уговорит?
- Не-ет, - покачал головой Гена. - Еще послужи, младший сержант... Еще ты не показал усердия... Там, у них, ты, может, маршал. А по нашему счету - младший сержант, вот тебе красная цена. Жить не умеешь. Вон у нас комсорг в цеху освобожденный - так ему за это ставку инженера платят. А ты за что стараешься? За так? Смотри, еще и разжалую!
- Ты скажи конкретно: пойдешь в вечернюю? - начал терять терпение Костя.- Пойдешь? Я тебя спрашиваю!
- А пошел ты! - пробурчал брат, лег на тахту и отвернулся к стене.
Костя рывком повернул его:
- Пойдешь?
Гена стряхнул с себя руки Кости.
- Что это тебя - не учили в школе комсомольского актива? Убеж-де-ни-ем надо действовать! А не силой... Силой каждый дурак может... А ты убеждай меня! Убеждай! - повторял Гена, отвернувшись к стене.
Костя понял отца, понял, как это бывает, когда сглатываешь комок в горле.
А к вечеру пришла мама с работы, и Гена, выспавшийся и совсем протрезвевший, стал просить у матери пятерку или хоть трешку. Он был изобретателен, как все Костромины, он говорил матери, что она должна ему дать денег, потому что из-за него все ее жалеют, а если бы не он, то кто ,бы и пожалел ее? Он угрожал, что пойдет воровать, сумочки у бедных женщин отнимать - за трояк!
- И вот будет суд, и кого же осудят? Тебя, мамуля, за то, что ты пожалела трояк родному сыну и тем самым, - ораторствовал Гена, - толкнула сына на преступление!
Костя вышел из другой комнаты, попросил:
- Отстань от матери.
- А у тебя есть трояк? Нет? Ну так и закрой дверь!
Он продолжал свои речи и, наконец, схватил мать за руку. Мама закричала. Костя бросился на него...
Он был сильнее Гены, но и сейчас не мог его ударить, а только пытался скрутить, свалить, сам не зная зачем и что будет дальше. Мама кричала, зажимая себе рот, с ужасом глядя на дерущихся сыновей, и не знала, кого ей больше жалеть: несчастного старшего или несчастного младшего...
А Геннадий старался как можно больнее и сильнее ударить брата, вымещая на нем всю злобу, застоявшуюся в руках и ногах, потому что ни один человек на свете больше не позволил бы Гене бить себя, а ему очень хотелось когонибудь избить. Наконец Косте удалось обхватить его и с силой прижать руки, - но с Геной случилась истерика, он порывался кусаться, плевал, изрыгал ругательства, не стесняясь матери...
Костя умирал от стыда. Одно только чувство владело им: стыд, стыд, стыд! Ну когда же это кончится? И как это кончится? Безмерный, невыносимый стыд... Он отпускал брата - и тот сразу же бросался на него с кулаками, разбил Косте губу, подбил глаз, и сто раз поднимал Костя руку, чтобы ответить ему, но рука бессильно опускалась... Стыдно было Косте, все стыдно, так что когда в дверь позвонили и мама открыла, обрадованная, и оказалось, что это Керунда, то Костя закричал:
- Уходи! Уходи, тебе говорят!
Чуть бедная Клава не получила всего того, что причиталось старшему брату Кости, потому что, вообще-то говоря, Костя был не из тех, кто легко сдерживает себя, хотя в это и трудно будет поверить после только что описанной сцены.
Да ведь и Клава Киреева была не из тех, кого можно выставить за дверь! Мигом увидав, что здесь идут привычные ей "кровавые бои", и вовсе не считая семейный скандал и драку чем-то постыдным, не понимая, чего это Костя кричит ей: "Уйди!" - вместо того чтобы обрадоваться помощи, Керунда не только не ушла, а еще и бросилась с кулаками же на Гену и успокоила его в один миг, одним движением! Это она умела: при виде ее самые пьяные парни BiviHF трезвели, перепуганные таким напором.
- Мы у Алексея Алексеевича все, - сказала Клава, победоносно окончив кампанию. - Придешь?
- Приду, - сказал Костя, хотя больше всего ему хотелось забиться в угол, лицом к стене, и чтобы его никто не видел и он никого не видел.
- Придешь? - вверх и вниз повела головой Керунда, словно дважды кивнула.
- Приду, - сказал Костя.
Клава вежливо попрощалась, строго посмотрела на уставшего Геннадия, который смотрел на нее, в свою очередь, с глубочайшим изумлением, не понимая, в чем ее власть, - и покинула дом Костроминых.
Мама пригорюнившись сидела на кухне. Костя вошел, налил холодного чая, стал жадно пить.
- Побудь со мной, Костя, - сказала мама. - Вот и в наш дом несчастье пришло...
И мама сказала Косте, чтобы он сразу и с этой минуты повзрослел лет на десять, на двадцать, на тридцать.
- Об отце думай, - сказала мама. Кроме Кости, ей решительно не на кого было положиться.
Они все стояли внизу в это время, почти вся ватага, но подняться к Косте никто не решался, пока Керунда не сказала:
- Да что тут такого?
Вернувшись, Клава дала полный отчет, и сразу все стали вспоминать всевозможные истории про Гену Костромина: кто его на Семи ветрах не знал?
И сразу, по привычке: что делать? Никто не высказывал сожалений, никто и не ругал Геннадия, чего его ругать!
Простой вопрос: что делать?
- Поймать его, взять за шкирку: пусть скажет определенно! - предложил Паша Медведев. С этого всегда начиналось - поймать, схватить, пригрозить...
Саша Медведев слышал, что таких гипнозом лечат, - нет ли у Ларисы Аракеловой среди ее бабушек и дедушек такого врача?
Нет, только окулист, две бабушки-инженерши, остальные рабочие.
- А в армию чего не берут его?
- У него болезнь ушная.
- А можно взять да ходить за ним, - сказал Игорь.- Куда он, туда и мы...
- Он же не девчонка, чтобы за ним бегать!
Паша Медведев вдруг рассердился:
- Это всё Семь ветров! Выстроили новый квартал называется! Разнести его по камушку! По блоку паршивому!
Высказали даже предположение, что, может быть, это все от железобетона? Может быть, это железобетон на Генкину психику действует?
Так, ничего не придумав, пришли к Каштановым. Рассказали все. Говорили об одном: как сделать, чтобы Костя учился с ними? Ведь все равно Генке ничем не поможешь, это ясно! А они - как они будут без Кости? Как ватага будет?
И только Аня Пугачева, много пережившая Аня, сказала:
- А знаете, в литейном был начальник цеха, Илья Васильевич, забыла фамилию... Зубов или Зубцов... Вот про него рассказывали, что на войне его немцы три раза расстреливали, представляете? Он в партизанах был, что ли...
Вот не приговаривали только, а прямо вели и расстреливали, а он чудом спасался...
- Ну и что? - спросил Паша.
- А то, что сын у него... большой такой, я его знала...
Он натворил что-то, не знаю что, его судили там, срок большой дали, а отец его этого не выдержал, позор же... И удавился. Три расстрела пережил, а вот этого - не выдержал.
Все замолчали, а Каштанов смотрел на Аню внимательно.
В отличие от Фроловой, от Елены Васильевны, от ребят Каштанов не видел ничего ужасного в том, что Костя пойдет на завод и в вечернюю школу.
Его не волновало, как других, что Костя ни с кем не посоветовался.
Не волновало, что, оказывается, они влияют на Костюи, наверно, на других ребят - гораздо меньше, чем им казалось.
И не волновало его, что Костя мог в один день снять с себя ответственность перед ребятами, перед ватагой и перед ним. Каштановым все-таки они вместе же дело начинали...
Он хотел думать так, чтобы эти его размышления были именно о Косте, а не о нем, Каштанове, не о ребятах и не о школе. "Не получится ли так, что мы, используя в Косте его умение думать о других, сделаем из этого прекрасного человеческого качества ловушку для Кости? Пусть делает, что считает нужным, - думал Каштанов. - Важно только одно: чтобы не было это у него самопожертвованием, чтобы это было сознательным и спокойным решением... В конце концов, ватага ватагой, но ведь и брат - брат! Что будет стоить наша ватага и вся наша работа и что мы с Аленой будем стоить, если из-за нас мальчишка не посмеет решиться на какой-то поступок ради брата? Ну, а что, если Костины усилия окажутся безрезультатными? Если его ждет разочарование? Но, - ответил себе вопросом же Алексей Алексеевич, разве я могу или кто-нибудь может уберечь человека от разочарований? И в конце концов он поймет, что он одним только поможет брату: если он сам состоится как человек. Ну да! - Каштанову показалось, что он напал на верную мысль, очень важную и для Кости и для него, Каштанова. - Конечно! Только тот и способен действительно помогать людям, кто сам состоялся как человек... А не тот, кто сам ничего из себя не представляет, но бросается на помощь, чтобы скрыть свою несостоятельность... Да, это правильно, думал Каштанов. - Мы будем растить состоятельных людей..."
...Физик Лось, бородатый, с веселыми насмешливыми глазами, загадочный для школы человек, потому что про него одни говорили, будто он пишет диссертацию, а другие - будто он сделал важное изобретение, этот самый физик, оглаживая круглую черную бородку, аккуратно со всех сторон подстриженную, с любопытством смотрел на Игоря Сапрыкина.
- При какой температуре холодильника КПД двигателя будет равен единице?
- При абсолютном нуле.
- Почему?
- Ну, там... Ну, формула Карно... Там в знаменателе / первое минус t второе... Если t второе абсолютный нуль...
- Хорошо. А скажи, почему, когда идешь по сырому грунту, следы шагов сразу намокают?
- Ну, мокро же... Грунт-то сырой...
- Грунт сырой, и все же надо наступить, чтобы показалась влага.
Игорь замолчал. И Сергей, рядом сидевший, молчал.
И замерла ватага на последних партах, только Фокин чтото беззвучно шептал - Фокин, ни разу в жизни никому не подсказывавший. Костя тронул его за рукав и показал глазами: молчи!
- А эти... капилляры! - заорал вдруг Игорь. - Капилляры образуются! Ногой наступишь - грунт плотнее, получаются капилляры, и вот - мокрый след!
- Разумно, - сказал Лось, - и похоже на правду.
А скажи мне, Сергей Лазарев, скажи мне...
Сергей напрягся, как в спортзале перед решающей схваткой.
- Скажи мне, ради бога, почему сначала был бронзовый век, а потом железный. Почему не наоборот?
Сергей обмяк. Это же не физика! История! Он историю не учил!
На последних партах зашушукались. Наташа Лаптева посмотрела на физика с гневом. Нарочно с толку сбивает!
Вот все они такие, никогда с ними не договоришься! Всегда назло делают!
"Бронзовый век... железный век..." Игорь тупо перебирал слова, пытаясь сосредоточиться... В голове всплыло никчемное длинное слово "библиотека" и вертелось, мешая.
Сергей все усилия сосредоточил на том, чтобы забыть слово "библиотека", но чем больше он старался, тем прочнее держалось оно: "Библиотека, библиотека..." При чем тут библиотека? Спросил бы лучше закон Гей-Люссака... Шестьдесят вопросов выучил, и все мимо... Бронзовый век... Железный век... Библиотека...
Но, нарушая все уговоры. Костя громко и спокойно сказал в тишине, так что сразу спало напряжение:
- Лобную мышцу, Сергей.
Сергей улыбнулся, преувеличенно нахмурился, потом выпучил глаза, играя лобной мышцей, и тут же сообразил, успокоившись: да это же просто! Что он детские вопросики задает?
- А температура плавления? - сказал Сергей. - У бронзы-то меньше! Бронза-то вон на каком огоньке расплавится, а для железа какой огонь нужен?
- Сами посудите, Виктор Петрович! - крикнул Роман Багаев.
И все зашумели, повскакали с мест, окружили физика - экзамен кончился, не было в нем больше смысла.
Игорь с Сергеем, ватага "Семь ветров" выиграли.
Они пошли из школы гурьбой, перебирая подробности операции.
Роман Багаев посочувствовал Елене Васильевне:
- А вам, наверно, завидно? Хотите, мы вот так же литературу выучим, все!
- Ой, ну пожалуйста, не надо! Я вас умоляю! - смеялась Елена Васильевна. - Это же какой-то... бронзовый век!
Ну и что? Бронзовый! А потом будет железный, атомный и какой там еще! Теперь все будет хорошо, потому что ватага их действительно как коммуна стала!
- Послушайте! - забежал вперед Паша Медведев, потрясенный только что сделанным открытием. - Стойте!
Все стойте! Вот был вопрос: "Кому на Руси жить хорошо?"
Слышите? Но это же и ответ! Никто не слышит? Это же ответ! "Ко-му-на-Ру..." - коммунару!
- Ну, мистика!-рассмеялась опять Елена Васильевна.
- Напрострел, - сказал Костя Костромин.
А что, дети, - коммуной, ватагой жить веселее и легче.
Но где ее взять, ватагу? Самим сделать. Ведь главное а жизни что? Главное в жизни - вовремя спохватиться!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГРОМ И МОЛНИИ
УЖЕ С ПЕРВОГО УРОКА ДЕВЯТЫЙ без буквы класс увидел, что Костя Костромин не в духе.
Давно не было этого с ним, почти с самого начала года, и вот опять сидит хмурый, безучастный или подает резкие реплики, от которых учителей оторопь берет. Пытались понять, в чем дело, пытались его встряхнуть, расспрашивали Машу Иванову, но и она, вещунья и колдунья, ничего не понимала.
- Поссорились вы, что ли? Ты ему нагрубила? - спрашивала Галя Полетаева.
- И нагрубить нельзя вашему Косте? Носитесь с ним! - отвечала Маша.
Но они не ссорились. Если бы поссорились, было бы легче. Поссорились помирятся. А теперь что?
Так продолжалось несколько дней, пока однажды на перемене Костя не постучался к Наталье Михайловне Фроловой, директору, и, как-то странно ерничая - она даже подумала: не пьян ли? - протянул ей листок:
- Так что вот... Прошение... Прошу резолюцию... Вот здесь, наискосок: раз-ре-шаю... Или: не воз-ра-жаю...
Фролова, ничего не понимая, взяла листок и не поверила глазам своим: это было заявление об уходе из школы в связи с поступлением в вечернюю школу рабочей молодежи.
- А мама, отец знают? - машинально спросила Фролова, чтобы оттянуть время и успеть сообразить, в чем дело, подготовиться.
- Во всех инстанциях утрясено.
- А Причины? Мне гороно не утвердит.
- Там объяснено: по личным причинам, по семейным обстоятельствам.
- Какие же у тебя семейные обстоятельства?
- Личные.
Она попыталась превратить дело Б шутку: так лично-семейные или семейно-личные? Но Костя отшутился вежливо и замолчал.
Будь на его месте любой другой ученик 18-й школы, она бы с ним и разговаривать не стала, она просто его за плечи бы обхватила и, болтая всякую чепуху, вывела бы вон из кабинета: иди, иди, милый!
Или накричала бы, или пригрозила бы страшными , карами - в зависимости от настроения и от возраста ученика.
Но Костя, знала Фролова, человек серьезный... Что случилось в классе? Только что она видела Каштанову - вроде бы все в порядке. Перехвалили они этого Костромина! А всегда он говорит с ноткой нахальства - и придраться не к чему, и задетой себя чувствуешь.
И тут Костромин раскрылся:
- Ну, это так говорится - семейные, личные... А просто я пораскинул мозгами, Наталья Михайловна... Кончу школу, поступать буду. А школьный балл? Здесь у меня от силы четверка будет, а в вечерней я свободно медаль получу. Или хотя бы пять баллов средних. Все так делают, кто поумнее. Будете мне мешать?
Фролова и поверила Косте и не поверила, но так обиделась! Что бы за этим ни крылось - правда, розыгрыш или что-то серьезное, - все равно обидно! Бессмысленная, безнадежная, унизительная жизнь! Трудишься дни и ночи, вертишься дни и ночи, а потом приходит лучший из них, гордость школы, и вот так - словно в лицо плюнул.
Взрослому, нужному школе работнику она сказала бы, что надо подождать, подумать, и всеми силами дала бы понять, что он нужен,- и конфликт был бы исчерпан. Но уверять этого мальчишку, что без него школа не обойдется?
Наталья Михайловна была очень добрым человеком, но обида взяла верх, и она подписала заявление.
- Вот. Иди.
Костя удостоверился, что обмана нет, помахал листочком в воздухе, попрощался и ушел.
Фролова отыскала Каштанова в учительской, отозвала в сторону:
- Ну вот, Алексей Алексеевич. Что это?
Больше всего она боялась, что Каштанов станет выговаривать ей, зачем подписала заявление. Но он посмотрел в окно, поцарапал пальцем по стеклу и сказал, что поступила она правильно, что и он поступил бы точно так же.
А что касается Кости Костромина - что сейчас скажешь?
Надо посмотреть, как развернутся события дальше.
- Костромин-то не один, - сказал Каштанов. - За ним ватага стоит. Они теперь никого так просто, за здорово живешь, не отпустят от себя... Подождем. А может, затея какая-то. Мэйкапар.
Маша прибежала в класс со звонком, вся в слезах и стала собирать портфель.
- И не спрашивайте! - почти закричала она подругам.
- Как же не спрашивать?
- А так! - отрезала Маша. - Ухожу из школы. В вечернюю перехожу! Медаль золотую получать! Я тоже хочу золотую медаль!
Мигом смекнули ребята, в чем дело! Тут еще вездесущая Гоша прибежала с новейшими сведениями, и, когда Каштанов вошел в класс, почти на каждой парте лежал белый листок, Игорь спрашивал, как пишется слово "заявление", а Сергей кричал на весь класс: "Фролова - Н. М.? Или полностью?"
Не успел Каштанов и рта открыть, как у него на столе выросла стопка заявлений от желающих получить золотую медаль в вечерней школе.
Каштанов перебрал листки.
- Сапрыкин? - говорил он. - Судя по физике - вполне может получить... Лазарев тоже... Киреева? Киреева обязательно получит... Козликов Владимир? Ну что же, и Козликов получит, если постарается... Желание, во всяком случае, похвальное.
Ребята переглядывались. Никогда нельзя было угадать реакцию Алексея Алексеевича! А что он сделает в следующую минуту? А вдруг пойдет и подпишет все эти заявления у директора. Костромину-то подписали! А тогда что? Если подпишет? Завтра придут в школу - и что? И куда?
- Желание похвальное, и сплоченность приятная, - продолжал Каштанов. А за что, собственно, боролись?
За это самое... Куда один - туда и все, так? Так мы будем жить? Каштанов помолчал. - Вы мне лучше скажите:
кто из вас знает, почему Костромин ушел? Я не спрашиваю - почему, и вы можете быть уверены, да вы и так уверены в том, что я не стану спрашивать, в чем дело. Мне интересно: знает кто-нибудь или не знает? Поднимите молча руку.
Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.
- Ну что ж, тогда будем считать - потянулся человек за медалью... Гусей крикливых караван тянулся к югу...- Каштанов помахал стопкой заявлений.
- Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? - поднялась с портфелем в руках Маша. - Сколько? повторяла она. - Мне просто интересно!
И она выбежала из класса.
Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:
- Учиться!
И начал объяснять урок.
Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.
Что-то ему очень плохо...
Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.
Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривалвернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.
Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, - в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, - Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?
А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода - да еще со статьей.
- Со статьей! - повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. - А ты? - спросила она отца.
- Я? - сказал отец. - Я сглотнул вот тут комок - и пошел.
Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.
Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: "Сглотнул вот тут комок - и пошел".
Отец объяснял матери:
- А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет - все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын - балаболка... Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету.
Это же не бульвар, это цех, - неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его:
ему нужна справедливость. Если справедливо - то что ж...
Вот он и доказывает: - Это же не бульвар, нет... Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся...
Мама что-то спросила.
- А! Петух, - насмешливо сказал отец. - Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди...
Ну, неделю - помнишь? - продержался, а потом опять.
План не потянули. Ну, бывает... Завод, и поставщики подводят... А не получается - не кукарекай! Я к нему пошел...
Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:
- Из всех людей - людей сделать хочешь?
- А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает - и мы в той же мере... Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто... А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот.
Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали... Что ты нас учишь? Теперь я пешка...
Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости.
И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь...
Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы - до большой обиды, и так же вскипает у них сердце... Брат! Брат!
Но любит ли он его? Или ненавидит?
"Я сглотнул вот тут комок - и пошел".
* * *
Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?
Пробовал говорить с ним, и не раз, но...
- Что ты понимаешь, цыпочка? - отвечал Гена. - Ты постой у этого полуавтомата... Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь - и сам во вторую половинку автомата превращаешься... Он - пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует... Но я же не железный... И масло кругом, вонища, дышать нечем...
- А молоко не дают за вредность?
- Пропади они со своим молоком... А в получку - сорок рублей. Да это что же - человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего...
- А ты прогуливай поменьше...
Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю "активистом", "химиком", спрашивал о будущей карьере его - балаболки...
Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!
От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.
А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.
Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!
Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать - молчи, и Костя - молчи...
А не мог он молчать, не выносил он это - молчать, когда надо что-то делать.
Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод - сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый - три года быстро пролетят.
- Пойдем, Ген, вместе! - говорил Костя. - Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!
- Жалко тебе его? - отвечал Гена. - Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни... Ему бы только гордость свою... Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут... А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе... Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит... А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, - он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!
На этом месте своих рассуждений Гена чуть не плакал - он вообще был слезлив, чем доводил Костю до исступления. Балаболка! Костя хватал узкую тахту, на которой обычно возлежал Гена, и тащил ее вместе с братом из комнаты в гостиную - не будет он с ним в одной комнате!
Костя молча вытаскивал его, разворачивая тяжелую тахту, а брат хихикал, кривлялся:
- Ту-ту! Поезд едет, рельсы гнутся... Ту-ту-у!
Но не может же он брата из дома выгнать! Он и руку на него никогда не поднимал, и не дрались они никогда - пять лет разницы. Гена богом был для него раньше, и, когда брат выходил поиграть с ними, с малышами, таксе счастье было! Такой визг стоял! Гена играл с ними в войну, совал головой в сугроб - терпи, говорил, три минуты! Это называлось у них "партизанская клятва". И всем мальчишкам во дворе он давал звания. Никто не оспаривал этого его права! Кому капитана присвоит, кому лейтенанта, а Костю он сделал младшим сержантом. Сколько ни просил Костя, сколько ни плакал, так его Гена в звании не повысил, так он и вырос в звании младшего сержанта среди капитанов, лейтенантов, полковников... И даже один адмирал во дворе у них был.
Звание адмирала Гена присвоил себе.
* * *
Когда Костя пришел домой и протянул брату подписанное директором заявление, Гена был слегка пьян.
- Та-ак, - протянул он, внимательнейшим образом изучив заявление и резолюцию. Делать ему было нечего, денег у него не было, и он был рад случаю позубоскалить.- А и сила у тебя. Костыль... Другой бы недели пороги оббивал, а тут раз-раз - и готова бумажечка... Могла бы и печать приложить... Пожалела на тебя печати...
Костя молчал.
- Значит, всей семьей на один завод? - продолжал Гена, возвращая бумагу с подчеркнутым к ней уважением. - Династия Костроминых? Учти, вся слава основателю династии, а мы с тобой на семейной фотографии сбоку...
- Люди не гордые, можем и сбоку, - сдерживая себя, сказал Костя.
Гена, старший его брат, сел и, кажется, на миг отрезвел.
Поступок Кости произвел на него впечатление.
- А ты уверен, Костыль, что ты меня воспитывать должен, а не я тебя? Я ведь за тебя отвечаю, я старший... Вот сиди, слушай, я с тобой беседу проведу... Давно собирался...
Ты посмотри - такой лоб здоровый, а чем ты занимаешься? Да от тебя девки должны стонать по всем Семи ветрам, у тебя корешей должна быть целая орава, ты всеми тут командовать должен. Ты же Костромин! Ты на меня не смотри, я свое возьму! Я свое в жизни возьму! Со мной-то как раз все в порядке! А ты? С недомерками этими возишься? Ты посмотри, как люди живут, Костыль! Что ты порядки взялся комиссарские устраивать? Поздно! Опоздал, Костя! Кто ты там, я уж и забыл - сержант? Младший сержант?
- Младший, - улыбнулся Костя. - Повысил бы, товарищ адмирал, а? Очередное званьице... - Костя так обрадовался, что Гена вспомнил про их игры! Да ведь можно же с ним договориться, он чувствует! Костя тем и славится, что любого уговорить может, он Прошу чуть не уговорил с парашютом прыгнуть, он с милицией общий язык сразу находит, а родного брата, да еще такого доброго, такого близкого - не уговорит?
- Не-ет, - покачал головой Гена. - Еще послужи, младший сержант... Еще ты не показал усердия... Там, у них, ты, может, маршал. А по нашему счету - младший сержант, вот тебе красная цена. Жить не умеешь. Вон у нас комсорг в цеху освобожденный - так ему за это ставку инженера платят. А ты за что стараешься? За так? Смотри, еще и разжалую!
- Ты скажи конкретно: пойдешь в вечернюю? - начал терять терпение Костя.- Пойдешь? Я тебя спрашиваю!
- А пошел ты! - пробурчал брат, лег на тахту и отвернулся к стене.
Костя рывком повернул его:
- Пойдешь?
Гена стряхнул с себя руки Кости.
- Что это тебя - не учили в школе комсомольского актива? Убеж-де-ни-ем надо действовать! А не силой... Силой каждый дурак может... А ты убеждай меня! Убеждай! - повторял Гена, отвернувшись к стене.
Костя понял отца, понял, как это бывает, когда сглатываешь комок в горле.
А к вечеру пришла мама с работы, и Гена, выспавшийся и совсем протрезвевший, стал просить у матери пятерку или хоть трешку. Он был изобретателен, как все Костромины, он говорил матери, что она должна ему дать денег, потому что из-за него все ее жалеют, а если бы не он, то кто ,бы и пожалел ее? Он угрожал, что пойдет воровать, сумочки у бедных женщин отнимать - за трояк!
- И вот будет суд, и кого же осудят? Тебя, мамуля, за то, что ты пожалела трояк родному сыну и тем самым, - ораторствовал Гена, - толкнула сына на преступление!
Костя вышел из другой комнаты, попросил:
- Отстань от матери.
- А у тебя есть трояк? Нет? Ну так и закрой дверь!
Он продолжал свои речи и, наконец, схватил мать за руку. Мама закричала. Костя бросился на него...
Он был сильнее Гены, но и сейчас не мог его ударить, а только пытался скрутить, свалить, сам не зная зачем и что будет дальше. Мама кричала, зажимая себе рот, с ужасом глядя на дерущихся сыновей, и не знала, кого ей больше жалеть: несчастного старшего или несчастного младшего...
А Геннадий старался как можно больнее и сильнее ударить брата, вымещая на нем всю злобу, застоявшуюся в руках и ногах, потому что ни один человек на свете больше не позволил бы Гене бить себя, а ему очень хотелось когонибудь избить. Наконец Косте удалось обхватить его и с силой прижать руки, - но с Геной случилась истерика, он порывался кусаться, плевал, изрыгал ругательства, не стесняясь матери...
Костя умирал от стыда. Одно только чувство владело им: стыд, стыд, стыд! Ну когда же это кончится? И как это кончится? Безмерный, невыносимый стыд... Он отпускал брата - и тот сразу же бросался на него с кулаками, разбил Косте губу, подбил глаз, и сто раз поднимал Костя руку, чтобы ответить ему, но рука бессильно опускалась... Стыдно было Косте, все стыдно, так что когда в дверь позвонили и мама открыла, обрадованная, и оказалось, что это Керунда, то Костя закричал:
- Уходи! Уходи, тебе говорят!
Чуть бедная Клава не получила всего того, что причиталось старшему брату Кости, потому что, вообще-то говоря, Костя был не из тех, кто легко сдерживает себя, хотя в это и трудно будет поверить после только что описанной сцены.
Да ведь и Клава Киреева была не из тех, кого можно выставить за дверь! Мигом увидав, что здесь идут привычные ей "кровавые бои", и вовсе не считая семейный скандал и драку чем-то постыдным, не понимая, чего это Костя кричит ей: "Уйди!" - вместо того чтобы обрадоваться помощи, Керунда не только не ушла, а еще и бросилась с кулаками же на Гену и успокоила его в один миг, одним движением! Это она умела: при виде ее самые пьяные парни BiviHF трезвели, перепуганные таким напором.
- Мы у Алексея Алексеевича все, - сказала Клава, победоносно окончив кампанию. - Придешь?
- Приду, - сказал Костя, хотя больше всего ему хотелось забиться в угол, лицом к стене, и чтобы его никто не видел и он никого не видел.
- Придешь? - вверх и вниз повела головой Керунда, словно дважды кивнула.
- Приду, - сказал Костя.
Клава вежливо попрощалась, строго посмотрела на уставшего Геннадия, который смотрел на нее, в свою очередь, с глубочайшим изумлением, не понимая, в чем ее власть, - и покинула дом Костроминых.
Мама пригорюнившись сидела на кухне. Костя вошел, налил холодного чая, стал жадно пить.
- Побудь со мной, Костя, - сказала мама. - Вот и в наш дом несчастье пришло...
И мама сказала Косте, чтобы он сразу и с этой минуты повзрослел лет на десять, на двадцать, на тридцать.
- Об отце думай, - сказала мама. Кроме Кости, ей решительно не на кого было положиться.
Они все стояли внизу в это время, почти вся ватага, но подняться к Косте никто не решался, пока Керунда не сказала:
- Да что тут такого?
Вернувшись, Клава дала полный отчет, и сразу все стали вспоминать всевозможные истории про Гену Костромина: кто его на Семи ветрах не знал?
И сразу, по привычке: что делать? Никто не высказывал сожалений, никто и не ругал Геннадия, чего его ругать!
Простой вопрос: что делать?
- Поймать его, взять за шкирку: пусть скажет определенно! - предложил Паша Медведев. С этого всегда начиналось - поймать, схватить, пригрозить...
Саша Медведев слышал, что таких гипнозом лечат, - нет ли у Ларисы Аракеловой среди ее бабушек и дедушек такого врача?
Нет, только окулист, две бабушки-инженерши, остальные рабочие.
- А в армию чего не берут его?
- У него болезнь ушная.
- А можно взять да ходить за ним, - сказал Игорь.- Куда он, туда и мы...
- Он же не девчонка, чтобы за ним бегать!
Паша Медведев вдруг рассердился:
- Это всё Семь ветров! Выстроили новый квартал называется! Разнести его по камушку! По блоку паршивому!
Высказали даже предположение, что, может быть, это все от железобетона? Может быть, это железобетон на Генкину психику действует?
Так, ничего не придумав, пришли к Каштановым. Рассказали все. Говорили об одном: как сделать, чтобы Костя учился с ними? Ведь все равно Генке ничем не поможешь, это ясно! А они - как они будут без Кости? Как ватага будет?
И только Аня Пугачева, много пережившая Аня, сказала:
- А знаете, в литейном был начальник цеха, Илья Васильевич, забыла фамилию... Зубов или Зубцов... Вот про него рассказывали, что на войне его немцы три раза расстреливали, представляете? Он в партизанах был, что ли...
Вот не приговаривали только, а прямо вели и расстреливали, а он чудом спасался...
- Ну и что? - спросил Паша.
- А то, что сын у него... большой такой, я его знала...
Он натворил что-то, не знаю что, его судили там, срок большой дали, а отец его этого не выдержал, позор же... И удавился. Три расстрела пережил, а вот этого - не выдержал.
Все замолчали, а Каштанов смотрел на Аню внимательно.
В отличие от Фроловой, от Елены Васильевны, от ребят Каштанов не видел ничего ужасного в том, что Костя пойдет на завод и в вечернюю школу.
Его не волновало, как других, что Костя ни с кем не посоветовался.
Не волновало, что, оказывается, они влияют на Костюи, наверно, на других ребят - гораздо меньше, чем им казалось.
И не волновало его, что Костя мог в один день снять с себя ответственность перед ребятами, перед ватагой и перед ним. Каштановым все-таки они вместе же дело начинали...
Он хотел думать так, чтобы эти его размышления были именно о Косте, а не о нем, Каштанове, не о ребятах и не о школе. "Не получится ли так, что мы, используя в Косте его умение думать о других, сделаем из этого прекрасного человеческого качества ловушку для Кости? Пусть делает, что считает нужным, - думал Каштанов. - Важно только одно: чтобы не было это у него самопожертвованием, чтобы это было сознательным и спокойным решением... В конце концов, ватага ватагой, но ведь и брат - брат! Что будет стоить наша ватага и вся наша работа и что мы с Аленой будем стоить, если из-за нас мальчишка не посмеет решиться на какой-то поступок ради брата? Ну, а что, если Костины усилия окажутся безрезультатными? Если его ждет разочарование? Но, - ответил себе вопросом же Алексей Алексеевич, разве я могу или кто-нибудь может уберечь человека от разочарований? И в конце концов он поймет, что он одним только поможет брату: если он сам состоится как человек. Ну да! - Каштанову показалось, что он напал на верную мысль, очень важную и для Кости и для него, Каштанова. - Конечно! Только тот и способен действительно помогать людям, кто сам состоялся как человек... А не тот, кто сам ничего из себя не представляет, но бросается на помощь, чтобы скрыть свою несостоятельность... Да, это правильно, думал Каштанов. - Мы будем растить состоятельных людей..."