"А разве мгновение не имеет цены? Я не могу, - думал Каштанов, - сразу и бесповоротно преобразить моих ребят, превратить их в других людей; но я могу украсить их жизнь мгновениями" островами добра - и пусть природа, природное добро, которое есть в каждом, доделает остальное".
Вот что сделала Тамара Петровна по совету Каштанова: она купила цветы, она убрала к приходу дочери комнату, она надела лучшее свое платье, она приготовила вкусный обед и красиво накрыла стол, словно ожидала самых дорогих и почетных гостей, - для дочери, перед которой она прежде не хотела кланяться!
Клава пришла из школы, разрываясь от злости.
Швырнула куртку, бросила на пол сумку, с грохотом скинула сапоги. Опять ее маму видели в школе. Чего она добивается? Какие сети плетет у Клавы за спиной? Кусая губы, она прошла в свою комнату - и есть она в этом доме не будет, и слова ей не скажет, война! Кровавая война!
Она хлопнула дверью и пошла, не глядя перед собой, пока вдруг не почудилось ей, будто она попала не в свой дом. Комната была прибрана, вычищена, может быть, даже пылесосом прошлись, такой чистый воздух был. Аккуратно расставлены ее фотографии на столе, и цветы, тюльпаны...
Что случилось? Клава вышла на кухню:
- Откуда тюльпаны? Кто принес?
- Кто принес? Кто -принесет, Клавочка... Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была... Красивые?
Клава промолчала.
- Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила.
Садись, садись, я подам!
Клава машинально села за стол. Мама - подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: "Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!"
И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же... Тем лучше...
- Ты... Ты замуж выходишь?
Мама весело рассмеялась.
- Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам...
Ах, вот оно что! Вот ее коварный план!
- Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем?
На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Кпреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: "Ты что, замуж выходишь?"
А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что Б любом разгоз:?-1, в люРой встрече, в любом столкновении: с мамой лп, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине - везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха J юбой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, - но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе - оттого все это, что она неукоснительно и ни разу ке отступив от правила всегда берет верх.
А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать... Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы!
Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово "заявление". Милиция! Кольцо!
Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, - Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо... Нет, какое коварство!
Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!
И смеялась! Только что она смеялась!
Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!
Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.
Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!
В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, - вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.
- Дочь? - спросил незнакомец.
- Дочь! - с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх.
- Дочь, а что? Вы из милиции? - небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей.
Незнакомец слегка удивился:
- Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться...
- Клава, Клавочка, - сказала мама. - Ты не беспокойся... Это насчет размена... Гражданин... Товарищ... Я же вам сказала, что мы передумали!
Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях крушить, ломать, бить, кричать... Не милиция? Обмен? Все равно - подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, - так на же тебе, на, получай!
И старикашке в зеленой шляпе тоже: "Менять? Вы - менять? Смотрите! Глазейте! Квартира что надо!" Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, - но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, - но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. "Этого еще не хватало! - как обычно, подумала она. - Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?" Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой.
Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачеттихо, горько... Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел.
И уж потом дала волю слезам - они успокаивали ее и смягчали. Она больше не думала о том, как она выглядит, и потому не знала, что была красивой в этот момент, как никогда.
Тамара Петровна от души любовалась дочерью и винилась перед ней:
- Это я виновата, я объявление злосчастное написала...
- Объявление? - улыбнулась Клава сквозь слезы. - А я услышала "заявление", я думала - милиция, я думала - всё! - Тут Клава испугалась, что выдала себя, но мама этой ее оплошности не заметила.
- А дядька-то, дядька! Глаза выпучил, обменщик! Думает, куда он попал, а? У, морда!
- Да он чем виноват?
- А чего он с такой физиономией по домам ходит, людей пугает? У него и менять-то, наверно, нечего!
Потом Тамара Петровна и Клава сидели на тахте, обнявшись, и так им было хорошо вдвоем! Ну что на них нашло, что это было такое, отчего они так жестоко и безвинно страдали? "И что же я из-за кольца какого-то чуть дочь свою не погубила?" - думала Тамара Петровна и признавалась :
- Я ведь тоже... Я ведь тоже ноги поджимала, когда мама полы протирала. Я тоже, бывало, ноги подожму, а мама, твоя бабушка, все ругает меня, ругает, говорит:
"И что из тебя вырастет, лентяйка, белоручка, бессовестная, бесстыжая!"
- А ты думаешь, - говорила Клава, - и все вы так думаете, что если нй1 не воспитывать, то мы такими и останемся? На всю жизнь? Да нет же! И мы такими будем, как вы, но дайте хоть сейчас вздохнуть посвободнее!
- Да уж куда свободнее, Клавочка, - робко заметила Тамара Петровна. Что хочешь, то и делаешь...
Нет, не понимает мама! И Клава открыла ей глаза на жизнь:
- Ты не знаешь, мама, как трудно жить! Вы, вы все не знаете! Вы в другое, что ли, время жили, а теперь... Вот возьми наш класс. - На Клаву нашло вдохновение. - Возьми наш класс... Одни подхалимы и подхалимки или жулики вроде Багаева, есть у нас один, сто рублей в кармане, вот тут, носит и всем показывает... Представляешь себе? Или подхалимы, или шпана... А на улицу выйдешь?
А в клубе? Тоже сплошная шпана... Вот скоро замуж идти, а за кого? Хорошие ребята уже все разобраны, одна пьянь осталась...
- Слава, Клавочка, - искренне удивлялась Тамара Петровна, - ну откуда ты это взяла? Какая шпана? Какие подхалимы? Вот у нас в лаборатории столько народу, а где подхалимы? Нигде я этих подхалимов не видела...
И у вас в школе...
- А что в школе? Вместо директора комендантша какая-то, только и знает, что высматривать, кто накрасился, кто намазался, кто что! И шпионки вокруг нее так и вьются, так и вьются, всё доносят!
- А этот... Алексей Алексеевич, историк ваш?
- Нет, он, конечно, ничего, - соглашалась Керунда,- но не могу же я за него замуж идти! Он старый!
И женат!
Что на это скажешь?
Дети! Не огорчайте своих родителей!
Осталось рассказать про малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей. Клава его взяла, но она не хотела брать!
Она только на вечер взяла, пока мамы дома не было, в клуб па танцы сходить, и не успела положить на место. Мама пришла раньше и сразу подняла крик: где кольцо? Чужое кольцо пропало! Сто пятьдесят рублейЬ
И Клава испугалась, сказала, что не брала, не видела, не знает никакого кольца. Не могла она признаться, потому что у них война шла, а на войне, известно, как на войне.
На войне сдаваться нельзя.
Но только - что теперь с ним делать, с этим малахитом? Клава подумывала, не бросить ли его в водоем, да ведь глупо - такое красивое и дорогое кольцо выбрасывать. Как и всем другим девочкам в классе, Клаве казалось, что у всех все хорошо, только у нее одной непоправимые несчастья.
Но, продолжая думать о Клаве и ее компании, о проклятой распасовочке, о домашних и бездомных, Елена Васильевна решила устроить для своего девятого класса "бал с бижутерией", как она говорила. Пусть все наденут свои сережки, колечки, цепочки, браслетки, брошки, кулончики, у кого что есть, "все фамильные драгоценности". "Что это такое? - говорила она. - Искусство женского украшения - древнейшее из искусств, и не старухам же одним украшать себя!"
И Клава не устояла перед соблазном быть первой и на таком балу. Не выдержала, достала кольцо с малахитом.
Забывшись, Клава влетела после бала домой совершенно счастливая впервые не боялась она мамы, не готовилась к встрече с ней перед дверью, не вытирала глаза и губы платочком, прежде чем войти в квартиру. И забыла, совсем забыла о кольце!
А Тамара Петровна его сразу увидела.
- Клава... Что это... - начала было она, но тут же явственно услыхала голос Алексея Алексеевича Каштанова, этого самого странного учителя из всех, кого ей приходилось встречать: "Если мать не простит своего ребенка, кто его простит?"
Клава сняла кольцо и протянула его матери, ни слеза не говоря. Могла бы, конечно, хоть извиниться, но ладно, пусть так.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОММУНАРСКИЙ ДЕНЬ
КАК ТРУДНО ДАЛАСЬ ЕМУ эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.
Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей - относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные "экраны успеваемости", которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех.
Словом, действовал строго по Сухомлинскому, который составил целую науку обращения школы с родителями.
И сам проводил одно родительское собрание за другим.
Никогда прежде не приходилось Каштанову так много выступать перед взрослыми людьми!
Он входил в дверь класса, где его ждали, сильно, похозяйски, говорил легко, быстро, внятно и спокойно, как и всегда, и так же, как всегда, позволял себе, задумавшись, отойти к окну и пощелкать пальцем по стеклу, пока не сумеет точно сформулировать мысль.
От возбуждения, заметного только ему одному, голос его звучал гулко, раскатистее, чем обычно в классе, и в отличие от уроков он прерывал себя прежде, чем договаривал мысль до конца, и переходил к новой мысли, потому что здесь он не учил, здесь он не был учителем. Здесь он был проводником из мира детей в мир взрослых - и из взрослого мира в детский.
Нельзя сказать, что люди, которых он встречал в классах, были совсем незнакомы ему, - в Электрозаводске и на улице-то трудно встретить незнакомого человека. Но теперь он видел лица людей как на экране монтажно, крупным планом, мгновенно выхватывал взглядом отца, сидевшего в позе отличника, и нежные, тонкие руки матери пятерых детей, трое из которых учились в их школе. Некоторые скучали; другие отяжелели от забот настолько, что ке могли откликнуться на слова Каштанова. Ему почти не задавали вопросов, и сначала он огорчался, но потом увидел, что он сам все вопросы предвосхищает, улавливая их по едва заметным движениям слушателей. Привыкший заканчивать свои речи просто по звонку. Каштанов не умел найти эффектного конца и вызвать если не аплодисменты (вот чего уж не бывает в школе!), то хотя бы какое-то одобрение его словам: он неожиданно обрывал себя словами "вот и всё", больше всего боясь наскучить этим усталым людям. И все же он видел, что его речи уместны, что он нужен, что его признают правым, и уверенно чувствовал себя в новой роли, в новых местах, интонациях, словах - они были так же удобны ему, как его коричневый пиджак, свитер, ботинки, - все то, что он раз и навсегда отобрал для школы так точно, что казалось, будто на каждой его вещи нашит фирменный знак "Каштанов".
Алексей Алексеевич выступал на собраниях, на педсовете, приходил каждый день к Фроловой пофантазировать на педагогические темы, подолгу разговаривал с учителями и читал, читал, читал - упорно искал скрытые пружины воспитания.
В этих размышлениях его неожиданно сильно продвинул вперед один разговор с Мишей Логиновым.
С появлением Алексея Алексеевича в новом качестве Миша Логинов, краса девятого класса, кандидат на медаль, первым почувствовал, что отношения в классе прпобуэли какое-то напряжение. Прежде Миша жил спокойно, большей частью сидел дома, а дома что делать? Учил уроки.
Елена Васильевна сказала ему как-то, что замкнутость - это своего рода эгоизм. Он тщательно взвесил ее слова, поскольку не случайно был он лордом-толкователем, дал определения словам "замкнутость" и "эгоизм" и решил, что учительница не права: в эгоизме его обвинить нельзя. "Не совпадает", - заключил он.
И все-таки что-то с ним было не так!
Он пришел к Каштанову.
- Вот есть идеальная жизнь, - объяснял он Алексею Алексеевичу. - Жизнь, какою она должна быть. И есть реальная жизнь. - Миша обвел рукой вокруг себя.
Каштанов слушал его внимательно.
- И вот, - рассуждал Миша, - не совпадают они.
Идеальная жизнь и реальная не совпадают. Вопрос в том, в какой жизни должен жить человек?
- Странный вопрос. В реальной, очевидно, в какой же еще?
- Нет, Алексей Алексеевич... Если только в реальной - то можно и задохнуться. А нельзя ли научиться так, чтобы и в той жизни жить и в этой - сразу?
- Так сказать, на двух берегах реки?
- Вот-вот. Я вообще заметил, Алексей Алексеевич, что все в жизни или совпадает, или не совпадает... У меня ничего не совпадает...
Каштанов хотел сказать, что и у него самого дела обстоят примерно так же: не совпадает, но разве Мише станет от этого легче? Разве станет больному легче, если врач ему скажет: "Да, я вас понимаю, у меня тоже голова болит"?
Каштанов обдумал Мишины слова, помолчал, похлопал пальцами по оконному стеклу и понял, что просто так от этого молодого человека не отделаешься, надо выкладываться.
- Миша, - сказал Каштанов наконец. - Все, что мы видим перед собой, на самом деле не такое, как мы видим.
Оно лучше. Жизнь лучше, чем мы видим ее, и люди - лучше! Правильно я говорю?
- Не уверен, - сказал Миша.
- Молодец, что не уверен, потому что сказанное мною - банальность. Все так говорят. А можно и обратное сказать, ничего от этого не изменится. Но вот дальше качнется нечто совсем не банальное. - Каштанов посмотрел на Мишу так, словно хотел проверить, готоз ли он принять следующую его мысль.
Миша терпеливо ждал.
- Мысль моя заключается вот в чем: сколько бы человек ни вглядывался в суть вещей и в суть людей, он lie увидит, не сможет увидеть то лучшее, о котором мы говорим с тобой сейчас. Не увидит, не докопается, не ощутит до тех пор, пока... Пока он сам не попытается мир сделать лучше. Докопаться до сути чего-нибудь можно только одним способом: улучшить это "что-нибудь", понял меня?
- Понял, - сказал Миша. - Мир перевернуть хотите?
Вот ведь какой мальчишка! Все понял!
Каштанов едва удержался от того, чтобы обнять Мишу.
- Хочу!
- А выйдет?
- Ага, - кивнул Каштанов. Ну почему он самые заветные мысли свои выкладывает этому мальчишке? Но кто понял бы его так быстро, как этот мальчишка?
- Интересно, - сказал Миша с одобрением. - Это вы сами придумали?
- Не знаю, Миша! Читаешь, читаешь и наконец перестаешь понимать, что твое, а что не совсем твое. Важно одно: суть жизни состоит в лучшем. Узнать - значит улучшить, другого способа нет. При таком подходе ты, действительно, будешь жить на двух берегах, то есть построишь мост, свяжешь реальное и идеальное, - закончил Каштанов.
- Пожалуй, совпадает. Я подумаю еще, но, кажется, совпадает, - спокойно сказал Миша и, получив свое, неторопливо попрощался и вышел от Каштанова, на мгновение загородив собою весь дверной проем.
Каштанов остался один.
Ну вот! Теперь он обещал "перевернуть мир" - и придется выполнять обещание, нельзя же обманывать СЕО::Х учеников!
Но Каштанов был благодарен Мише, потому что оя и сам впервые до конца понял то, о чем он говорил.
Воспитывать - для жизни?
Нет!
Воспитывать для лучшей жизни, лучшей жизнью, создавать лучшую жизнь хотя бы в виде острова...
"Мы хотим, - рассуждал Каштанов, - чтобы в классе появились какие-то новые, прекрасные отношения между ребятами. Но кто их видел воочию? Кто пережил их? У кого есть опыт таких отношений?
А если не видали, не пережили, не наслаждались - то как же их строить? По какому образцу? И кто станет к ним стремиться?
Надо такой опыт создать. Остров, остров, плацдарм!"
...Костер был сложен, и спичка поднесена. Все собралось вместе в голове Каштанова: разговор с Мишей Логиновым о лучшей жизни, поветрие мэйкапара, задача о Керунде, день без двоек и голос Елены Васильевны: "А разве мгновение не имеет цены?" - все собралось вместе, и он понял, что он будет делать дальше.
* * *
- Как ты говоришь. Костя? Совет задачи?
- Куча мала!
- Прекрасно: считайте, что у нас очередная куча мала!
Перед Каштановым сидели Елена Васильевна, молоденькая англичанка Евгения Григорьевна, с которой ребята очень подружились после мэйкапара. Костя, Миша Логинов, Наташа Лаптева, братцы Медведевы и, конечно же, Маша Иванова, поскольку тут был Костя Костромин.
- Многоуважаемая куча мала, - торжественно начал Каштанов. - Перед нами такая задача: нам надо провести день, только один день - ну, скажем, воскресенье - так, чтобы всем ребятам, всем до одного пришлось с утра до вечера работать головой, что-то организовывать, придумывать и тут же выполнять это нечто крайне интересное и вместе с тем содержательное. Чтобы события дня сменялись, как телевизионная программа, и были так же разнообразны и чтобы к концу дня все ребята хоть на одно мгновение - на один миг! - почувствовали, что... Что все люди - братья или по крайней мере что эти слова имеют смысл в пределах нашего класса.
- Ничего задачка! - весело сказал Костя и повернулся к ребятам.
- Не труднее дня без двоек, - сказал Паша Медведев.
- И опять не знаете, как сделать? - спросил Костя.
- Не имею ни малейшего представления! - торжественно заверил Каштанов. - Считайте, что я заказчик, я предлагаю технические условия, а вы должны разработать программу, сделать изобретения, если необходимо, а может, и открытия...
- Конструкторское бюро "Куча мала", - сказал Саша Медведев. Миша Логинов подхватил:
- Или первая попытка перевернуть мир относительно простыми средствами, так?
Но Мишу никто не понял, только Каштанов подмигнул ему.
Через несколько минут оказалось, что ребята сидят в одном углу класса, а учителя - в другом. Из ребячьего угла доносились какие-то выкрики, смех, восклицания типа "напрострел".
В углу взрослых Каштанов негромко объяснял:
- Сейчас они вшестером придумывают, а потом мы поставим их в такие условия, что придумывать вынуждены будут все, и мы вместе с ними. Они придумают самые простейшие формы работы, но они придумают их сами, понимаете? Можно считать, что это самая первая стутанька общественного творчества, удобная тем, что на этой ступеньке может поместиться каждый. Саша Медведев внесет лишь одно предложение или даже полпредложения, но он напрягается, он думает, он учится думать, и у него останется впечатление, будто он сам все это придумал... Мы не можем научить человека думать, это почти никому не удается. Но мы можем научить несколько человек думать вместе - и так каждый немножко и сам научится.
- Хитро, - сказала Евгения Григорьевна.
- Но это еще не все, -полушепотом говорил Каштанов, оглядываясь на ребят. - Мы всё ищем - что объединит их? Говорят: поход, стройка, то да се. Но ни поход, ни стройка, ничто не объединяет людей, если нет совместного творчества, совместной заботы о том, как сделать общую работу получше, покрасивее. Коллективное творчество - вот что создает коллектив, коллективное творчество - вот что объединяет и уравнивает в лучшем смысле этого слова.
И каждому простор для мысли, для выражения своей индивидуальности. Вон они, посмотрите, какие разные... А кому из них сейчас плохо? Кто зажат? Кто боится слово сказать? Нет таких... Посадите в эту кучу малу Козликова -- и ему тоже будет здесь хорошо, он тоже сможет предложить что-нибудь дельное...
- Козликов предложит... - улыбнулась Елена Васильевна.
- Сегодня - нет, потому что не умеет думать вместе со всеми. А завтра научится... И это единственный способ сделать так, чтобы над Володей Козликовым больше не смеялись и чтобы он чувствовал себя защищенным. Никакими запретами смеяться над Козликовым и никакими наказаниями этого не добьешься!
- Все это довольно стройно, Алеша, - сказала Елена Васильевна, - но мне непонятно: что же все-таки будет происходить в этот твой замечательный день, когда все станут ангелами и жизнь будет как в сказке?
- А, вот это пока что неясно... На этом-то мы все и спотыкаемся... Совершенно понятно, что надо учить ребят общественному творчеству... Но на чем? На каком материале? И как это все организовать, как придумать, чтобы необходимость мыслить, сочинять, импровизировать была у всех? Потребности такой у них нет. Нужно, чтобы появилась необходимость! И тут на первый план выступает методика... Да-да, всеми осмеянная методика, та самая, от которой у всех скулы воротит со скуки... Я бы сейчас сказал, как Костя любит говорить: хватит болтать! Хватит нам болтать о любви к детям, о воспитании нравственности, о том и о сем! Уже давно все знают, что детей надо любить, а хорошая нравственность - это хорошо. Нам нужна методика как эту высокую нравственность реально добыть? Собраниями, вроде того, с Фокиным? Нет? Ах, нет?
Ну тогда давайте серьезно искать нечто более эффективное... - И Каштанов повернулся к ребятам: - Ну как?
Есть еще порох в пороховницах? Или весь на мэйкапар израсходовали?
* * *
Чувствую и предвижу, что на этом месте даже самый благосклонный читатель затоскует. Методика! Литературы ли это дело - о методике и методистах рассказывать? Нехудожественно. Рассказали бы о столкновениях характеров, о драмах, о любви, наконец, о возвышенной романтической любви! Или, скажем, высмеяли бы кого-нибудь - ну хоть Романа Багаева, явного спекулянта и дурного человека. Посмейтесь над ним, и мы с вами, автор, посмеемся - мы так любим смешное! К тому же тип социально вредный, это сразу видно, так что наш смех будет еще и благородным - как хорошо! А еще лучше - напишите что-нибудь сказочное. В наше время все любят сказки! Все уважающие себя люди пишут сказки и создают мифы! Где сказка, где чудо там и поэзия. А вы что предлагаете нам? Методику? Какое чудо в методике-? Какая сказка?
Вот что сделала Тамара Петровна по совету Каштанова: она купила цветы, она убрала к приходу дочери комнату, она надела лучшее свое платье, она приготовила вкусный обед и красиво накрыла стол, словно ожидала самых дорогих и почетных гостей, - для дочери, перед которой она прежде не хотела кланяться!
Клава пришла из школы, разрываясь от злости.
Швырнула куртку, бросила на пол сумку, с грохотом скинула сапоги. Опять ее маму видели в школе. Чего она добивается? Какие сети плетет у Клавы за спиной? Кусая губы, она прошла в свою комнату - и есть она в этом доме не будет, и слова ей не скажет, война! Кровавая война!
Она хлопнула дверью и пошла, не глядя перед собой, пока вдруг не почудилось ей, будто она попала не в свой дом. Комната была прибрана, вычищена, может быть, даже пылесосом прошлись, такой чистый воздух был. Аккуратно расставлены ее фотографии на столе, и цветы, тюльпаны...
Что случилось? Клава вышла на кухню:
- Откуда тюльпаны? Кто принес?
- Кто принес? Кто -принесет, Клавочка... Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была... Красивые?
Клава промолчала.
- Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила.
Садись, садись, я подам!
Клава машинально села за стол. Мама - подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: "Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!"
И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же... Тем лучше...
- Ты... Ты замуж выходишь?
Мама весело рассмеялась.
- Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам...
Ах, вот оно что! Вот ее коварный план!
- Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем?
На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Кпреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: "Ты что, замуж выходишь?"
А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что Б любом разгоз:?-1, в люРой встрече, в любом столкновении: с мамой лп, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине - везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха J юбой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, - но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе - оттого все это, что она неукоснительно и ни разу ке отступив от правила всегда берет верх.
А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать... Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы!
Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово "заявление". Милиция! Кольцо!
Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, - Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо... Нет, какое коварство!
Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!
И смеялась! Только что она смеялась!
Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!
Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.
Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!
В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, - вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.
- Дочь? - спросил незнакомец.
- Дочь! - с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх.
- Дочь, а что? Вы из милиции? - небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей.
Незнакомец слегка удивился:
- Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться...
- Клава, Клавочка, - сказала мама. - Ты не беспокойся... Это насчет размена... Гражданин... Товарищ... Я же вам сказала, что мы передумали!
Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях крушить, ломать, бить, кричать... Не милиция? Обмен? Все равно - подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, - так на же тебе, на, получай!
И старикашке в зеленой шляпе тоже: "Менять? Вы - менять? Смотрите! Глазейте! Квартира что надо!" Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, - но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, - но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. "Этого еще не хватало! - как обычно, подумала она. - Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?" Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой.
Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачеттихо, горько... Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел.
И уж потом дала волю слезам - они успокаивали ее и смягчали. Она больше не думала о том, как она выглядит, и потому не знала, что была красивой в этот момент, как никогда.
Тамара Петровна от души любовалась дочерью и винилась перед ней:
- Это я виновата, я объявление злосчастное написала...
- Объявление? - улыбнулась Клава сквозь слезы. - А я услышала "заявление", я думала - милиция, я думала - всё! - Тут Клава испугалась, что выдала себя, но мама этой ее оплошности не заметила.
- А дядька-то, дядька! Глаза выпучил, обменщик! Думает, куда он попал, а? У, морда!
- Да он чем виноват?
- А чего он с такой физиономией по домам ходит, людей пугает? У него и менять-то, наверно, нечего!
Потом Тамара Петровна и Клава сидели на тахте, обнявшись, и так им было хорошо вдвоем! Ну что на них нашло, что это было такое, отчего они так жестоко и безвинно страдали? "И что же я из-за кольца какого-то чуть дочь свою не погубила?" - думала Тамара Петровна и признавалась :
- Я ведь тоже... Я ведь тоже ноги поджимала, когда мама полы протирала. Я тоже, бывало, ноги подожму, а мама, твоя бабушка, все ругает меня, ругает, говорит:
"И что из тебя вырастет, лентяйка, белоручка, бессовестная, бесстыжая!"
- А ты думаешь, - говорила Клава, - и все вы так думаете, что если нй1 не воспитывать, то мы такими и останемся? На всю жизнь? Да нет же! И мы такими будем, как вы, но дайте хоть сейчас вздохнуть посвободнее!
- Да уж куда свободнее, Клавочка, - робко заметила Тамара Петровна. Что хочешь, то и делаешь...
Нет, не понимает мама! И Клава открыла ей глаза на жизнь:
- Ты не знаешь, мама, как трудно жить! Вы, вы все не знаете! Вы в другое, что ли, время жили, а теперь... Вот возьми наш класс. - На Клаву нашло вдохновение. - Возьми наш класс... Одни подхалимы и подхалимки или жулики вроде Багаева, есть у нас один, сто рублей в кармане, вот тут, носит и всем показывает... Представляешь себе? Или подхалимы, или шпана... А на улицу выйдешь?
А в клубе? Тоже сплошная шпана... Вот скоро замуж идти, а за кого? Хорошие ребята уже все разобраны, одна пьянь осталась...
- Слава, Клавочка, - искренне удивлялась Тамара Петровна, - ну откуда ты это взяла? Какая шпана? Какие подхалимы? Вот у нас в лаборатории столько народу, а где подхалимы? Нигде я этих подхалимов не видела...
И у вас в школе...
- А что в школе? Вместо директора комендантша какая-то, только и знает, что высматривать, кто накрасился, кто намазался, кто что! И шпионки вокруг нее так и вьются, так и вьются, всё доносят!
- А этот... Алексей Алексеевич, историк ваш?
- Нет, он, конечно, ничего, - соглашалась Керунда,- но не могу же я за него замуж идти! Он старый!
И женат!
Что на это скажешь?
Дети! Не огорчайте своих родителей!
Осталось рассказать про малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей. Клава его взяла, но она не хотела брать!
Она только на вечер взяла, пока мамы дома не было, в клуб па танцы сходить, и не успела положить на место. Мама пришла раньше и сразу подняла крик: где кольцо? Чужое кольцо пропало! Сто пятьдесят рублейЬ
И Клава испугалась, сказала, что не брала, не видела, не знает никакого кольца. Не могла она признаться, потому что у них война шла, а на войне, известно, как на войне.
На войне сдаваться нельзя.
Но только - что теперь с ним делать, с этим малахитом? Клава подумывала, не бросить ли его в водоем, да ведь глупо - такое красивое и дорогое кольцо выбрасывать. Как и всем другим девочкам в классе, Клаве казалось, что у всех все хорошо, только у нее одной непоправимые несчастья.
Но, продолжая думать о Клаве и ее компании, о проклятой распасовочке, о домашних и бездомных, Елена Васильевна решила устроить для своего девятого класса "бал с бижутерией", как она говорила. Пусть все наденут свои сережки, колечки, цепочки, браслетки, брошки, кулончики, у кого что есть, "все фамильные драгоценности". "Что это такое? - говорила она. - Искусство женского украшения - древнейшее из искусств, и не старухам же одним украшать себя!"
И Клава не устояла перед соблазном быть первой и на таком балу. Не выдержала, достала кольцо с малахитом.
Забывшись, Клава влетела после бала домой совершенно счастливая впервые не боялась она мамы, не готовилась к встрече с ней перед дверью, не вытирала глаза и губы платочком, прежде чем войти в квартиру. И забыла, совсем забыла о кольце!
А Тамара Петровна его сразу увидела.
- Клава... Что это... - начала было она, но тут же явственно услыхала голос Алексея Алексеевича Каштанова, этого самого странного учителя из всех, кого ей приходилось встречать: "Если мать не простит своего ребенка, кто его простит?"
Клава сняла кольцо и протянула его матери, ни слеза не говоря. Могла бы, конечно, хоть извиниться, но ладно, пусть так.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОММУНАРСКИЙ ДЕНЬ
КАК ТРУДНО ДАЛАСЬ ЕМУ эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.
Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей - относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные "экраны успеваемости", которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех.
Словом, действовал строго по Сухомлинскому, который составил целую науку обращения школы с родителями.
И сам проводил одно родительское собрание за другим.
Никогда прежде не приходилось Каштанову так много выступать перед взрослыми людьми!
Он входил в дверь класса, где его ждали, сильно, похозяйски, говорил легко, быстро, внятно и спокойно, как и всегда, и так же, как всегда, позволял себе, задумавшись, отойти к окну и пощелкать пальцем по стеклу, пока не сумеет точно сформулировать мысль.
От возбуждения, заметного только ему одному, голос его звучал гулко, раскатистее, чем обычно в классе, и в отличие от уроков он прерывал себя прежде, чем договаривал мысль до конца, и переходил к новой мысли, потому что здесь он не учил, здесь он не был учителем. Здесь он был проводником из мира детей в мир взрослых - и из взрослого мира в детский.
Нельзя сказать, что люди, которых он встречал в классах, были совсем незнакомы ему, - в Электрозаводске и на улице-то трудно встретить незнакомого человека. Но теперь он видел лица людей как на экране монтажно, крупным планом, мгновенно выхватывал взглядом отца, сидевшего в позе отличника, и нежные, тонкие руки матери пятерых детей, трое из которых учились в их школе. Некоторые скучали; другие отяжелели от забот настолько, что ке могли откликнуться на слова Каштанова. Ему почти не задавали вопросов, и сначала он огорчался, но потом увидел, что он сам все вопросы предвосхищает, улавливая их по едва заметным движениям слушателей. Привыкший заканчивать свои речи просто по звонку. Каштанов не умел найти эффектного конца и вызвать если не аплодисменты (вот чего уж не бывает в школе!), то хотя бы какое-то одобрение его словам: он неожиданно обрывал себя словами "вот и всё", больше всего боясь наскучить этим усталым людям. И все же он видел, что его речи уместны, что он нужен, что его признают правым, и уверенно чувствовал себя в новой роли, в новых местах, интонациях, словах - они были так же удобны ему, как его коричневый пиджак, свитер, ботинки, - все то, что он раз и навсегда отобрал для школы так точно, что казалось, будто на каждой его вещи нашит фирменный знак "Каштанов".
Алексей Алексеевич выступал на собраниях, на педсовете, приходил каждый день к Фроловой пофантазировать на педагогические темы, подолгу разговаривал с учителями и читал, читал, читал - упорно искал скрытые пружины воспитания.
В этих размышлениях его неожиданно сильно продвинул вперед один разговор с Мишей Логиновым.
С появлением Алексея Алексеевича в новом качестве Миша Логинов, краса девятого класса, кандидат на медаль, первым почувствовал, что отношения в классе прпобуэли какое-то напряжение. Прежде Миша жил спокойно, большей частью сидел дома, а дома что делать? Учил уроки.
Елена Васильевна сказала ему как-то, что замкнутость - это своего рода эгоизм. Он тщательно взвесил ее слова, поскольку не случайно был он лордом-толкователем, дал определения словам "замкнутость" и "эгоизм" и решил, что учительница не права: в эгоизме его обвинить нельзя. "Не совпадает", - заключил он.
И все-таки что-то с ним было не так!
Он пришел к Каштанову.
- Вот есть идеальная жизнь, - объяснял он Алексею Алексеевичу. - Жизнь, какою она должна быть. И есть реальная жизнь. - Миша обвел рукой вокруг себя.
Каштанов слушал его внимательно.
- И вот, - рассуждал Миша, - не совпадают они.
Идеальная жизнь и реальная не совпадают. Вопрос в том, в какой жизни должен жить человек?
- Странный вопрос. В реальной, очевидно, в какой же еще?
- Нет, Алексей Алексеевич... Если только в реальной - то можно и задохнуться. А нельзя ли научиться так, чтобы и в той жизни жить и в этой - сразу?
- Так сказать, на двух берегах реки?
- Вот-вот. Я вообще заметил, Алексей Алексеевич, что все в жизни или совпадает, или не совпадает... У меня ничего не совпадает...
Каштанов хотел сказать, что и у него самого дела обстоят примерно так же: не совпадает, но разве Мише станет от этого легче? Разве станет больному легче, если врач ему скажет: "Да, я вас понимаю, у меня тоже голова болит"?
Каштанов обдумал Мишины слова, помолчал, похлопал пальцами по оконному стеклу и понял, что просто так от этого молодого человека не отделаешься, надо выкладываться.
- Миша, - сказал Каштанов наконец. - Все, что мы видим перед собой, на самом деле не такое, как мы видим.
Оно лучше. Жизнь лучше, чем мы видим ее, и люди - лучше! Правильно я говорю?
- Не уверен, - сказал Миша.
- Молодец, что не уверен, потому что сказанное мною - банальность. Все так говорят. А можно и обратное сказать, ничего от этого не изменится. Но вот дальше качнется нечто совсем не банальное. - Каштанов посмотрел на Мишу так, словно хотел проверить, готоз ли он принять следующую его мысль.
Миша терпеливо ждал.
- Мысль моя заключается вот в чем: сколько бы человек ни вглядывался в суть вещей и в суть людей, он lie увидит, не сможет увидеть то лучшее, о котором мы говорим с тобой сейчас. Не увидит, не докопается, не ощутит до тех пор, пока... Пока он сам не попытается мир сделать лучше. Докопаться до сути чего-нибудь можно только одним способом: улучшить это "что-нибудь", понял меня?
- Понял, - сказал Миша. - Мир перевернуть хотите?
Вот ведь какой мальчишка! Все понял!
Каштанов едва удержался от того, чтобы обнять Мишу.
- Хочу!
- А выйдет?
- Ага, - кивнул Каштанов. Ну почему он самые заветные мысли свои выкладывает этому мальчишке? Но кто понял бы его так быстро, как этот мальчишка?
- Интересно, - сказал Миша с одобрением. - Это вы сами придумали?
- Не знаю, Миша! Читаешь, читаешь и наконец перестаешь понимать, что твое, а что не совсем твое. Важно одно: суть жизни состоит в лучшем. Узнать - значит улучшить, другого способа нет. При таком подходе ты, действительно, будешь жить на двух берегах, то есть построишь мост, свяжешь реальное и идеальное, - закончил Каштанов.
- Пожалуй, совпадает. Я подумаю еще, но, кажется, совпадает, - спокойно сказал Миша и, получив свое, неторопливо попрощался и вышел от Каштанова, на мгновение загородив собою весь дверной проем.
Каштанов остался один.
Ну вот! Теперь он обещал "перевернуть мир" - и придется выполнять обещание, нельзя же обманывать СЕО::Х учеников!
Но Каштанов был благодарен Мише, потому что оя и сам впервые до конца понял то, о чем он говорил.
Воспитывать - для жизни?
Нет!
Воспитывать для лучшей жизни, лучшей жизнью, создавать лучшую жизнь хотя бы в виде острова...
"Мы хотим, - рассуждал Каштанов, - чтобы в классе появились какие-то новые, прекрасные отношения между ребятами. Но кто их видел воочию? Кто пережил их? У кого есть опыт таких отношений?
А если не видали, не пережили, не наслаждались - то как же их строить? По какому образцу? И кто станет к ним стремиться?
Надо такой опыт создать. Остров, остров, плацдарм!"
...Костер был сложен, и спичка поднесена. Все собралось вместе в голове Каштанова: разговор с Мишей Логиновым о лучшей жизни, поветрие мэйкапара, задача о Керунде, день без двоек и голос Елены Васильевны: "А разве мгновение не имеет цены?" - все собралось вместе, и он понял, что он будет делать дальше.
* * *
- Как ты говоришь. Костя? Совет задачи?
- Куча мала!
- Прекрасно: считайте, что у нас очередная куча мала!
Перед Каштановым сидели Елена Васильевна, молоденькая англичанка Евгения Григорьевна, с которой ребята очень подружились после мэйкапара. Костя, Миша Логинов, Наташа Лаптева, братцы Медведевы и, конечно же, Маша Иванова, поскольку тут был Костя Костромин.
- Многоуважаемая куча мала, - торжественно начал Каштанов. - Перед нами такая задача: нам надо провести день, только один день - ну, скажем, воскресенье - так, чтобы всем ребятам, всем до одного пришлось с утра до вечера работать головой, что-то организовывать, придумывать и тут же выполнять это нечто крайне интересное и вместе с тем содержательное. Чтобы события дня сменялись, как телевизионная программа, и были так же разнообразны и чтобы к концу дня все ребята хоть на одно мгновение - на один миг! - почувствовали, что... Что все люди - братья или по крайней мере что эти слова имеют смысл в пределах нашего класса.
- Ничего задачка! - весело сказал Костя и повернулся к ребятам.
- Не труднее дня без двоек, - сказал Паша Медведев.
- И опять не знаете, как сделать? - спросил Костя.
- Не имею ни малейшего представления! - торжественно заверил Каштанов. - Считайте, что я заказчик, я предлагаю технические условия, а вы должны разработать программу, сделать изобретения, если необходимо, а может, и открытия...
- Конструкторское бюро "Куча мала", - сказал Саша Медведев. Миша Логинов подхватил:
- Или первая попытка перевернуть мир относительно простыми средствами, так?
Но Мишу никто не понял, только Каштанов подмигнул ему.
Через несколько минут оказалось, что ребята сидят в одном углу класса, а учителя - в другом. Из ребячьего угла доносились какие-то выкрики, смех, восклицания типа "напрострел".
В углу взрослых Каштанов негромко объяснял:
- Сейчас они вшестером придумывают, а потом мы поставим их в такие условия, что придумывать вынуждены будут все, и мы вместе с ними. Они придумают самые простейшие формы работы, но они придумают их сами, понимаете? Можно считать, что это самая первая стутанька общественного творчества, удобная тем, что на этой ступеньке может поместиться каждый. Саша Медведев внесет лишь одно предложение или даже полпредложения, но он напрягается, он думает, он учится думать, и у него останется впечатление, будто он сам все это придумал... Мы не можем научить человека думать, это почти никому не удается. Но мы можем научить несколько человек думать вместе - и так каждый немножко и сам научится.
- Хитро, - сказала Евгения Григорьевна.
- Но это еще не все, -полушепотом говорил Каштанов, оглядываясь на ребят. - Мы всё ищем - что объединит их? Говорят: поход, стройка, то да се. Но ни поход, ни стройка, ничто не объединяет людей, если нет совместного творчества, совместной заботы о том, как сделать общую работу получше, покрасивее. Коллективное творчество - вот что создает коллектив, коллективное творчество - вот что объединяет и уравнивает в лучшем смысле этого слова.
И каждому простор для мысли, для выражения своей индивидуальности. Вон они, посмотрите, какие разные... А кому из них сейчас плохо? Кто зажат? Кто боится слово сказать? Нет таких... Посадите в эту кучу малу Козликова -- и ему тоже будет здесь хорошо, он тоже сможет предложить что-нибудь дельное...
- Козликов предложит... - улыбнулась Елена Васильевна.
- Сегодня - нет, потому что не умеет думать вместе со всеми. А завтра научится... И это единственный способ сделать так, чтобы над Володей Козликовым больше не смеялись и чтобы он чувствовал себя защищенным. Никакими запретами смеяться над Козликовым и никакими наказаниями этого не добьешься!
- Все это довольно стройно, Алеша, - сказала Елена Васильевна, - но мне непонятно: что же все-таки будет происходить в этот твой замечательный день, когда все станут ангелами и жизнь будет как в сказке?
- А, вот это пока что неясно... На этом-то мы все и спотыкаемся... Совершенно понятно, что надо учить ребят общественному творчеству... Но на чем? На каком материале? И как это все организовать, как придумать, чтобы необходимость мыслить, сочинять, импровизировать была у всех? Потребности такой у них нет. Нужно, чтобы появилась необходимость! И тут на первый план выступает методика... Да-да, всеми осмеянная методика, та самая, от которой у всех скулы воротит со скуки... Я бы сейчас сказал, как Костя любит говорить: хватит болтать! Хватит нам болтать о любви к детям, о воспитании нравственности, о том и о сем! Уже давно все знают, что детей надо любить, а хорошая нравственность - это хорошо. Нам нужна методика как эту высокую нравственность реально добыть? Собраниями, вроде того, с Фокиным? Нет? Ах, нет?
Ну тогда давайте серьезно искать нечто более эффективное... - И Каштанов повернулся к ребятам: - Ну как?
Есть еще порох в пороховницах? Или весь на мэйкапар израсходовали?
* * *
Чувствую и предвижу, что на этом месте даже самый благосклонный читатель затоскует. Методика! Литературы ли это дело - о методике и методистах рассказывать? Нехудожественно. Рассказали бы о столкновениях характеров, о драмах, о любви, наконец, о возвышенной романтической любви! Или, скажем, высмеяли бы кого-нибудь - ну хоть Романа Багаева, явного спекулянта и дурного человека. Посмейтесь над ним, и мы с вами, автор, посмеемся - мы так любим смешное! К тому же тип социально вредный, это сразу видно, так что наш смех будет еще и благородным - как хорошо! А еще лучше - напишите что-нибудь сказочное. В наше время все любят сказки! Все уважающие себя люди пишут сказки и создают мифы! Где сказка, где чудо там и поэзия. А вы что предлагаете нам? Методику? Какое чудо в методике-? Какая сказка?