Симонов Константин Михайлович. Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

   - Видал, - сказал Лопатин. Он v в самом деле много раз видел это. но объяснений не искал. От боли за свое собственное больше обращал внимание на башни, слетавшие с "тридцатьчетверок".
   Лежа рядом с ним, Чижов стал вспоминать, как танкисты хоронят своих сгоревших, складывая все, что осталось, иногда а шинель, иногда в одеяло, а чаще всего - в плащ-палатку...
   Когда разговор иссякал и наступало молчание, время начинало тянуться томительно долго, бессмысленно опрокидываясь куда-то в прошлое, то в мысли о женщине, которая написала, что приедет к тебе, как только сможет, но теперь неизвестно, сможешь ли приехать к ней ты; то в поздние раскаяния в том, что, как мальчишка, напросился в этот рейд, о котором, останься хоть трижды жив/ все равно теперь не напишешь в газете всего, что увидел и чему ужаснулся.
   Было стыдно за эти свои раскаяния перед лежавшим рядом Чижовым, который наверняка не думал об этом, потому что ни у кого и ни на что не напрашивался, а просто - уже не в первый раз за войну - сначала делал то, что ему приказали. а потом то, что ему уже никто не мог приказать, то, что считал собственным долгом перед товарищами. Но как ни стыдно, а все равно со злостью на себя вспоминал о позавчерашнем генеральском "не советую", которого мог бы послушаться, и тогда ничего бы этого не было...
   - А еще так бывает, - вдруг после долгого молчания сказал Чижов, - в сгоревший танк заглянешь - механик как сидел, Так и сидит. Почти полностью, не разваливается. Почему - не знаю. А дотронешься. - и рассыпался! Я два раза так хоронил. У вас закурить нет, товарищ майор?
   Лопатин полез, в левый карман брюк, где, как ему помнилось, лежала пачка и в ней оставалось несколько папирос. Он нащупал и достал ее, смятую, потому что карман, как и весь левый бок брюк и гимнастерки, был пропитан чужой кровью.
   Чижов, сняв шлем, стал пальцами перебирать в нем эти слипшиеся в комок папиросы.
   - Все мокрые, - вздохнул он. - Не закурится. - И, вытряхнув шлем, надел на голову.
   Так и не заснув, они пролежали до рассвета. Видно было еще плохо, но стало понятно, что они за ночь довольно далеко ушли вверх по отлого подымавшемуся полю, а то место, где с ними все вчера случилась, наверное, когда-то давно было гатью через старое болото. Липы темнели далеко внизу и стояли так густо, что сожженные между ними танки были почти не видны в утреннем тумане. А еще дальше, по ту сторону низины, поле тоже отлого поднималось вверх.
   В низине, совсем близко от дороги, стоял не замеченный ими ночью "фердинанд". Он стоял мертвый. Машина, как человек, тоже бывает живой и мертвой, и иногда это сразу видно еще издали.
   - Хоть этот разбили, - безрадостно сказал Чижов. - Он с другой стороны по нам бил. С той стороны засада, а он с этой подошел и добавил. С пятисот метров - конечно, зажег! А куда нам было деться? Нас как к стенке поставили. Как ни вертись - хоть лицом, хоть затылком, - все равно добьют!
   Когда еще больше рассвело, стали хорошо видны и наши горелые танки, зажатые между липами.
   Еще подальше, по другую сторону дороги, виднелся побитый бомбежкой хутор - кирпичные дома и сараи с обвалившимися черепичными кровлями. И кругом ни одной человеческой души.
   - Вот оттуда он нас вчера и встретил, - сказал Чижов. - Пушки закатил внутрь и бил оттуда батареей. Пушки с той стороны, а самоходка с этой. Самоходке все же врезали, а им ничего не сделалось. Сожгли нас и ушли.
   Хуторское кладбище, где они лежали с Чижовым, было не на самом взгорке, а чуть пониже, я того, что находилось прямо за ним, не было видно, но Лопатину казалось, что раз они ночью шли сюда, на восток, то и свои должны быть где-то там, за этим взгорком.
   - Пойдем дальше, - тяготясь неопределенностью, сказал он.
   - Как прикажете, товарищ майор, а лучше еще немного обождем. Мне ночью слышалось, вроде сзади нас и артиллерия била, и танки шли.
   Он замолчал и долго прислушивался.
   - И сейчас там, - махнул он рукой назад, - выстрелы слыхать, кто-то ведет беспокоящий огонь - или мы, или немцы.
   Лопатин прислушался, но ничего не услышал.
   - Сейчас уже нет, - сказал Чижов, - а то/было слышно. - И повторил: Давайте обождем. А если без перемен - то пойдем, как вы сказали. Так и так - нам до воды надо дойти, терпеть нет сил. Может, сухарь пожуете?
   - Давайте.
   Чижов вытащил из кармана два сухаря, один дал Лопатину, а другой взял себе, но свой переломил пополам и половину сунул обратно в карман.
   Только теперь, жуя сухарь и смачивая его во рту слюной, чтобы проглотить на сухое горло, Лопатин как следует разглядел своего спутника. Чижов был маленького роста, с крупными веснушками, несмотря на копоть, видными на его детском лице. Брови высоко поднятые, удивленные, а глаза задумчивые, недетские. Он грыз сухарь ровными белыми зубами, блестевшими на грязном лице, но двух зубов сбоку не хватало, и над ними губу пересекал шрам - след ранения. При малом росте и худобе грудь и плечи у него были широкие. Он был в шлеме, но без комбинезона, а гимнастерка, как у многих танкистов, была заправлена внутрь, в брюки, чтобы - если выскакивать из танка - не зацепиться. На левой ноге брюки были разорваны от пояса до колена и поверх прорехи замотаны окровавленным, запекшимся, грязным бинтом.
   - До мяса содрал, - заметив взгляд Лопатина, сказал Чижов. - Пальцем тронул, а там мясо.
   - Может, заново перевязать? - спросил Лопатин. - У меня - пакет.
   - Не надо, товарищ майор! Там' и кожа. и подштанники - все вместе. Дойдем - фельдшер отдерет. - И вдруг спросил; - Вы, я по нашивкам вижу, тоже несколько раз раненный были, никогда столбняку не боялись?
   - Как-то не думал о нем.
   - А я думал, - сказал Чижов. - Вот уколы делают против него, говорят, столбняк - от земли. но редко бывает - один на тысячу. Что это за уколы при такой войне? Если б не от столбняку, а от смерти уколы делали - вот бы все кололись! - И он рассмеялся своей мысли - до того невеселой, что от нее, казалось бы, не смейся, а плачь! Рассмеялся, но вдруг что-то переменилось в его лице, и он даже ткнул Лопатина пальцем в плечо. - Повернитесь, товарищ майор.
   Они сидели соответственно тому, как представляли себе будущее. Лопатин - лицом туда, куда они шли и куда он собирался идти дальше, а Чижов - лицом назад, туда, где ему ночью слышалась стрельба. - Видите?
   Лопатин повернулся и, следя за его рукой, увидел на горизонте три пятнышка. Сначала, чуть-чуть увеличиваясь, они двигались прямо, потом два крайних пятнышка, удлинившись, разошлись в стороны, а среднее продолжало двигаться прямо. Потом два крайних опять сузились и пошли не в стороны, а прямо - значит, просто перестроились на другой интервал, пошире.
   Порыв ветра донес далекий, ни на что другое не похожий шум танковых моторов.
   - Похоже, разведка, - сказал Чижов. - Может, наша, взводом идут. Но немцы тоже так ходят.
   Будь у Лопатина с собой тот трофейный "цейс", который, по случаю их третьей встречи на войне, неделю назад подарил ему командующий армией Ефимов, уже можно было бы разглядеть, что это за танки. Но бинокля с собой не было, он остался у Василия Ивановича, потому что командир корпуса запретил Лопатину ехать в рейд на редакционном "виллисе", приказал пока поставить машину на ремонт в корпусных тылах.
   Продолжая смотреть на приближающиеся пятнышки танков, Лопатин знал, что все равно первым - немцы это или наши - поймет не он, а Чижов. который уже было приподнялся и хотел что-то сказать, но промолчал. Должно быть, проверял себя. А еще через минуту, повернув свое детское лицо к Лопатину, сказал спокойно, как о само собой разумевшемся:
   - Наши, разведка, Т-34. И десантники на броне. Отползем немного отсюда, а то еще подумают, вдруг тут на кладбище засада, дадут по нему на всякий случай - и прощай!
   Пока они отползали, танки все увеличивались. Средний уже приближался к дороге, где стояли наши горелые машины. Другой забрал вправо, обходя сзади разбитый хутор, из которого вчера стреляли немцы, а третий, подойдя метров на восемьсот, ударил по мертвой немецкой самоходке.
   - Страхуется все же, - сказал Чижов, когда снаряд, не попавший в самоходку, с визгом прошел у них над головами, ударился далеко сзади в землю, вздыбил ее, срикошетил и снова ударился. Танк выстрелил еще раз, и самоходка задымила. Сначала потянулся дым, а за ним вспыхнуло пламя, вырвавшееся назад через круглый задний люк "фердинанда".
   - Никого в ней нет, - сказал Чижов, - или сразу убитые были, или ушли ночью, Что ж бы, они сидели, не показывались?
   Танк подошел ближе к самоходке, но больше не стрелял. Было видно, как с него соскочили автоматчики и пошли от продолжавшего гореть "фердинанда" к дороге. Почти одновременно соскочили и пошли к дороге автоматчики и с другого танка.
   - Ну что? - сказал Чижов, глядя на "тридцатьчетверку", стоявшую возле "фердинанда". - Теперь для них обстановка ясная. Люк открыли, смотрят. Теперь нас за немцев навряд ли даже вгорячах примут. Но вы все же задержитесь, товарищ майор, пока не вставайте, я сперва один пойду, мало чего1 Танкисты - они чумовые.
   Лопатин ничего не ответил, зная, что, прав или не прав Чижов, все равно нельзя, чтоб он шел, а ты лежал и ждал, что будет.
   Чижов натянул шлем и, повесив на шею автомат, встал и пошел. Таким его и запомнил Лопатин, поднявшегося в одиночку навстречу опасности, маленького, прихрамывающего, в большом, не по голове, танкистском шлеме Запомнил, еще лежа на земле А через секунду поднялся и пошел вслед за ним.
   16
   Вечером того же дня Лопатин сидел в штабе армии у Ефимова, в доме с исправно работавшим от движка электричеством, пил из стакана в подстаканнике крепкий, как деготь, чай и слушал второй за сутки разнос.
   Этому разносу предшествовала такая быстрая смена событий, что Лопатин все еще не успел очухаться. Оказывается, наши танки и мотопехота за вечер и ночь прорвали на флангах немецкую оборону и вышли на новый рубеж, Чижов был прав, его не обманули ни слух, ни сметка. Командир разведроты, оказавшийся в одном из танков, к которым они с Чижовым вышли навстречу, сразу же радировал наверх, по команде, о семи сгоревших машинах, людских потерях и найденном корреспонденте "Красной звезды".
   Лопатин простился с Чижовым прямо на дороге. Подавленный и примолкший, Чижов сидел на корточках около так и не найденного им ночью, слишком далеко отползшего от машин механика-водителя с головного, первым загоревшегося танка. Водитель, обожженный, с оторванной ступней, был еще жив и, не приходя в дознание, слабо стонал, пока потный санинструктор наново жгутом зажимал ему ногу, кое-как -^ поясным ремнем - перетянутую до этого им самим.
   Штаб танкового корпуса, куда через час доставили Лопатина, оказался неподалеку, в жидкой рощице, и собирался передвигаться; кругом ничего не рыли.
   - Огреб из-за вас выговор от командарма, - сердито сказал командир корпуса, стоя у своего танка и разглядывая положенную на лобовую броню карту. - Знал бы, что вы такая неприкосновенная личность, на выстрел бы не подпустил! А Дудко тоже хорош! Сам вышел - и рад! Докладывает, что в общем и целом завершил. А в частности, про тех, кого захлопнуло, про вас в том числе, только к утру донес, боялся потери преувеличить, надеялся - еще кто-то выскочит! Приказано доставить вас в штаб армии, так и не понял, куда вас требуют - не то во фронт, не то в Москву. Напросились на мою голову! Как себя чувствуете? Мне донесли, что здоровы.
   - Сначала все болело. И вообще обалдел. А сейчас нормально.
   - Это бывает. С переляку и сознание теряют, Считайте, что вам повезло.
   - Так и считаю, - сказал Лопатин. И добавил несколько добрых слов о Чижове.
   - Запиши фамилию, - через плечо приказал командир корпуса адъютанту. Инициалы знаете?
   - Имя - Михаил. Отчества не знаю, - сказал Лопатин.
   - Ладно, найдем. Дадим "За отвагу" своей властью. А вас, не думайте, не представлю. - А я и не думаю, - сказал Лопатин. . - А зачем тогда лезли, куда вам не положено?
   - Ваша воля была не разрешить, товарищ генерал, - сказал Лопатин, уже давно в таких случаях взявший за правило не давать наступать себе на ногу, - а что мне положено или не положено, как корреспонденту "Красной звезды", я знаю сам.
   - Эх, поставил бы я вас сейчас по стойке "смирно".
   - Стать? - спросил Лопатин.
   - Не дождешься, не поставлю, а то еще напишешь догом!
   - В корреспонденции не напишу. Если только в дневник, на память о встрече с вами.
   - А дневников в действующей армии вести не положено. Это вам известно? - усмехнулся командир корпуса.
   - Это вам, товарищ генерал, не положено, а мне положено. Какой же я без этого действующий? Без этого я бездействующий.
   - Хрен его знает, как с вашим братом разговаривать. Благодарность вам, что ли, объявлять, что целы остались?
   - А много еще потерь, кроме тех, что у нас? - спросил Лопатин.
   - Еще были, - хмуро сказал командир корпуса. - За весь рейд до этого три машины потеряли, а при выходе - девять, не считая бронетранспортеров. Как на разведку плюнем, обнаглеем, так немец - хрясь! - и мордой об стол! Учит нас, учит - никак не научит. Ну? - повернулся он к подошедшему адъютанту, которого отсылал с каким-то поручением.
   - Готово, - сказал адъютант.
   - Плащ-палатку достал?
   - Лежит в машине.
   - В плащ-палатку вас обрядим на дорогу, - окинув взглядом Лопатина, сказал командир корпуса, - чтобы там в штабе армии кого-нибудь не напугали. Мы-то тут люди привычные. "Виллис" ваш искать пока некогда, но к вечеру найдем. А вас на своем доставим. И в медсанбат завезем. Пусть осмотрят. А перед дорогой позавтракаем. Знаю, что голодны, но сам со вчерашнего утра не ел. На рубеж вышли, приказ выполнили, но моменты были хреновые, вроде вашего.
   Заехав по дороге в медсанбат, где ему смазали йодом синяки и ссадины на спине, Лопатин через два с половиной часа был уже в штабе армии. Ефимов отсутствовал, адъютанта тоже не было - уехал с ним в войска, но сидевший у телефона дежурный офицер сказал, что командующий приказал Лопатину по прибытии безотлучно находиться здесь.
   Услышав слово "здесь", Лопатин огляделся и присел на стул, но дежурный вызвал знакомого Лопатину еще по Кавказу ефимовского ординарца, и тот повел его на задний двор хуторского дома, где жил командующий, и пристроил на свою койку.
   - Может, сводить вас в санчасть, товарищ майор, пока командующего нет. А то, как вернется, сразу вызовет.
   - Неохота, я уже был в санбате.
   - Тогда - в баню. Сегодня баню топят.
   - Хорошо бы, - сказал Лопатин, но встать е койки оказался уже не в силах, поднял голову с сенника, уронил ее обратно и заснул непробудным сном.
   К тому времени, когда Ефимов вечером вернулся из войск, Лопатин успел и поспать, и поесть, и вымыться, и переодеться.
   Командир танкового корпуса - спасибо ему - сдержал слово: ближе к вечеру прислал редакционный "виллис", и Василий Иванович одолжил Лопатину не только чистую рубаху и подштанники, но и свои запасные брюки, и гимнастерку. Нашелся и подворотничок. Правда, у Василия Ивановича воротник бил номера на два больше, и гимнастерка болталась на шее у Лопатина, как хомут. Сначала думали достать новые полевые погоны, но не достали, пришлось нацепить старые. А орденские ленточки были так неотмываемо измазаны кровью, что прикреплять их к другой гимнастерке нечего было и думать.
   Когда Лопатин переоделся, Василий Иванович забрал грязно? белье и обмундирование и сказал, что сам сходит и простирнет - тут, он видел, за леском речка есть.
   - Спасибо!
   - А чего ж, - сказал Василий Иванович, - если к командующему позовут не с речки ж вас звать? Когда отсюда поедем?
   - Думаю, раньше утра не поедем, - сказал Лопатин.
   О чем пойдет разговор с Ефимовым, он плохо себе представлял, но куда б ни спешить отсюда - в штаб фронта или в Москву, все равно умней выезжать на рассвете, чем глядя на ночь.
   Василий Иванович отправился стирать, а Ефимов все не возвращался. А когда наконец вернулся, к нему сразу же надолго зашел начальник штаба.
   Лопатина позвали через час, когда начальник штаба ушел. Обычно в это время, когда оперсводка бывала уже отправлена, а вечернее итоговое донесение еще готовилось, Ефимов, как он любил выражаться, устраивал себе антракт: полчаса-час отдыхал и думал за крепким чаем один или звал к себе и поил чаем кого-нибудь, кого хотел видеть; в былые времена на Северном Кавказе несколько раз звал и Лопатина.
   Проборку Ефимов начал не сразу. Сначала, поднявшись из-за стола, поздоровался за руку, пригласил сесть и, позвав ординарца, велел принести два стакана чая. Пока ординарец ходил за чаем, надел пенсне и, иронически обозрев Лопатина, спросил:
   - Помнится, видел на вас ордена и медали, к одному сам представлял. Что, лишили вас их, что ли? Или считаете излишним носить? И без того известны?
   - Ах, вон оно что, - в ответ на объяснения Лопатина про измазанные кровью ленточки сказал Ефимов своим отрывистым, немножко гнусавым голосом, чаще, чем обычно, подергивая контуженой головой. - А я было подумал лишили. Хорошо еще, что головы вас не лишили. А вполне могли лишить!
   С этого и начался разнос. Как только ординарец принес чай, Ефимов, буркнув "пейте!" и сам отхлебнув глоток, открыл лежавшую под рукой папку, вынул оттуда лист бумаги с наклеенной на него телеграфной лентой и ткнул через стол Лопатину.
   - Читайте!
   После обычных условных телеграфных пометок - Енисей, Луч, Алмаз - в телеграмме стояло:
   "Сообщите корреспонденту Красной звезды майору Лопатину: прошу срочно вылететь Москву, машину водителем оставьте штабе фронта, где вас временно заменит Гурский". Дальше стояла подпись - генерал-майор, фамилии Лопатин с маху не прочел, - какая еще там могла стоять фамилия, кроме той, что всегда? Но чем-то удивившее его начало телеграммы заставило перечесть ее. Разные телеграммы получал он за три года войны от своего редактора. Чаще всего они начинались словом "немедленно": немедленно высылайте, немедленно выезжайте, немедленно возвращайтесь. Раза три начинались словом "выношу благодарность"; раз десять словом "требую". Но телеграммы, начинавшейся со слова "прошу", Лопатин не помнил. Это и заставило его перечесть все подряд до незнакомой подписи: Никольский. Сомневаться не приходилось, за две недели, что Лопатин пробыл здесь в армии и у танкистов, редактор достукался, и его сменил какой-то другой, неизвестный генерал-майор.
   Ефимов протянул руку и выдернул из пальцев Лопатина телеграмму:
   - Чего цепляетесь? Алмаз-то не вы, а я. Телеграмма-то мне. А вам положено только ознакомиться и принять к исполнению. Где ваша совесть? Не будь этой писанины, которая неделю пролежала на узле связи фронта, прежде чем сообразили отстучать ее копию мне, я, чего доброго, так и не узнал бы о ваших рейдах по тылам противника! Что вы в танковом корпусе - знал, но до чего вы там с другими умными головами додумаетесь - не предвидел. А то б воспрепятствовал.
   - Почему?
   - Потому что не ваше дело - мотаться в танке по немецким тылам на четвертом году войны и пятом десятке лет. И недостаточно молоды для этого, и слишком известны. Не хватало только в плен к немцам попасть.
   - А я не попал бы, - сказал Лопатин.
   - Многие другие тоже так считали. И тем не менее, при всей готовности пустить себе пулю в лоб, попадали. Примеров достаточно. А чтобы написать от вашего имени какое-нибудь обращение для соответствующей листовки, вы немцам живой необязательны. Хватило бы и удостоверения личности. Имеется и такого рода опыт. А кроме всего прочего, раз вы, прибыв во вверенную мне армию, по-старому знакомству явились ко мне за советом, как вам лучше действовать, а затем поступили вопреки, то разрешите ваше поведение считать непорядочным. Прислав мне с оказией вашу книгу о Сталинграде, сколько помню, написали на ней:
   Ивану Петрову Ефимову - дружески, - не так ли? А после вашего нынешнего недружеского поступка имел порыв вернуть вам книгу обратно. Жаль, не случилась под рукой, - неделю назад вручил ее для самообразования одному из моих офицеров, считающему, что при образцовой выправке чтение книг излишне. Почему вы своим мальчишеством прибавили мне забот, которых и без вас достаточно? Изволите видеть, что он ушел в рейд, узнаю лишь задним числом, когда мне с прискорбием доносят, что его нет среди вышедших обратно! Хотя вы этого не заслуживаете, придется выдать вам завтра новое офицерское обмундирование. - Ефимов впервые за все время улыбнулся. - Куда же вы такой - в штаб фронта, а тем более - в Москву.
   - Мое стирается.
   - Черта лысого оно у вас отстирается после всего, о чем мне доложено, - сказал Ефимов. - Обстановку хотите посмотреть?
   - Хочу.
   - Зайдите ко мне за спину.
   Лопатин зашел за спину Ефимова, и тот стал показывать по карте обстановку на участке его армии.
   "Какое же это было число, когда я встретился с ним там, на Северном Кавказе, после Ташкента? - думал Лопатин, стоя позади нагнувшегося над картой Ефимова. - Девятого - нет, восьмого января, потому что девятого уже взяли эту Горькую балку, за которую шел тогда бой. А из Ташкента я уехал второго января днем. Второго января тысяча девятьсот сорок третьего года. И с тех пор не видел ее. Второго июля, на десятый день наступления, было ровно полтора года, как я не видел ее..."
   - Вот они - действия вашего усиленного батальона за минувшие двое суток, - говорил Ефимов - Вот здесь и здесь вам предстояло выходить. Здесь вышли точно, а здесь промазали В результате - засада, мышеловка, смерть. Семи машин и двадцати двух живых душ - как не бывало. Вот она, эта точка на карте, где и вы имели возможность отдать богу душу. Вот рубеж, который мы заняли за вечер и ночь. Утром, как видите, выскочили еще дальше, но с этих двух участков сегодня за ночь отведем войска - на километр-два - назад. Убедились, что немцы успели занять господствующие высоты, и нет смысла лежать у них под носом живыми мишенями. Сидел, перед тем как вы явились, с начальником штаба и в итоговом донесении, которое предстоит подписывать, формулировал пункт о частичном отходе на более выгодный для дальнейших действий рубеж. В былые времена такое решение вызвало бы наверху гром и молнию, но и сейчас, по старой памяти, похвал не жду. Способны усомниться и прислать проверяющего из числа офицеров Генштаба, на что не сетую при условии, что офицер дельный и правдивый. А что есть правдивость в таких случаях, знаете? Правдивость есть способность, приехав на место и увидев своими глазами другое, чем то, что ты слышал своими ушами, когда тебя сюда посылали, доложить то, что ты увидел и понял, а не то, чего от тебя ждут. Думаю, формулировка применимая и к вашему ремеслу. И раз вы теперь обретаетесь одной ногой у меня, а другой уже в Москве - и неизвестно, когда вновь увидимся - может статься, после войны, - хочу сказать вам то, что думаю о вашем брате писателе. Наблюдаю вас и ваших коллег давно, с Одессы, чаще всего люди вы неплохие; но прихожу к выводу; лучше бы вы пореже показывали нам свою храбрость, а вместо этого почаще думали над войной. Вот я вам сейчас доложил, что мы продвинулись чуть дальше разумного и за ночь по моему приказу отойдем, но не все этим будут довольны. Смотрел на вас и ждал: задумаетесь над этим или нет? Судя по вашему лицу, - нет. Ждал: вспомните ли наш предыдущий разговор на ту же тему? Не вспомнили.
   - Вспомнил, Иван Петрович. Не только вспомнил, но и обругал себя последними словами.
   - За что?
   - За то, что до сих пор не записал его.
   - Значит, все же не вылетело из головы? Спасибо.
   - А у меня из головы, когда и рад бы, чтоб вылетело, не вылетает!
   - Так и должно, - сказал Ефимов, - голова только у дураков проходной двор. А у тех, кто поумней, - тупик. Как ни странно, но так; если человек умный - голова у него как тупик - все, что вошло, - там. Поэтому и говорю вам, берегите голову. Она не обмундирование. Новой - и рад бы - не выдам. Вся надежда на вашу б. у.
   Лопатин рассмеялся неожиданности этого сравнения головы с предметами вещевого довольствия: б.у. - бывшая в употреблении голова!
   - А вы не смейтесь, - без улыбки сказал Ефимов, - многих из вашего брата война уже списала с лица земли. В том числе на моих глазах. С тех, кого уже нет, - нет и спросу. А вам желательно остаться в живых и успеть подумать о войне не только за себя, но и за них. Поэтому и обругал вас за излишний риск. А случиться, конечно, может все, с любым из нас, в любое время. И случается. Наслышаны, как с месяц назад на соседнем фронте один из командармов погиб? Ехал из корпуса в корпус, шальной снаряд - и все. Водитель цел, адъютант цел, а его нет. А до этого империалистическую прошел, гражданскую, четыре года провел в местах не столь отдаленных, вернулся, этой войны три года отгрохал - и, пожалуйста, осколок с арбузное семечко из дальнобойного орудия за пятнадцать километров! Обмундирование получите утром. Остается пожелать вам доброго пути до самой Москвы.
   Ефимов посмотрел на часы:
   - Через пять минут буду занят другими делами. Завтра с утра тоже.
   - Иван Петрович, на прощанье один вопрос. Как вы думаете, реальна в ближайшие дни Восточная Пруссия?
   - Смотря о чем речь! Если о выходе к границе, он вполне реален, и даже - в ближайшие дни. Но скорей всего не у меня, а у соседа справа. Немецкий рубеж, который сейчас перед нами, полагаю, промежуточный. Основные, и не только нынешние, а и давние, рубежи - там, в Восточной Пруссии. И было бы странно, будь это иначе. Мы с вами, как уже взаимно выяснено, реалисты не только потому, что оба во время оно пребывали в реальных училищах, но и по взглядам на жизнь. Так вот, будьте реалистом, а не гимназистом и с Восточной Пруссией. Та пуля на излете, какой мы стали после полутора месяцев наступления, сегодня броню не пробьет, самое большее - сделает вмятину. А нам требуется - пробить! Навылет! Тут рукой подать и до Грюнвальда, и до Танненберга с его злосчастным Самсоновым, - тут не до шуток ни нам, ни немцам. У вас до сознания-то хоть дошло, где мы и кто мы сегодня? И что это означает для немцев - быв на Волге, быв на Эльбрусе, ныне, после трех лет войны, иметь нас на пороге Восточной Пруссии, где они некогда сами начали, сами избрали день, сами отсчитали срок шесть недель до Москвы? И не в министерстве пропаганды отсчитали, а в германском генеральном штабе. Вот что существенно! Вот о чем бы я написал на вашем месте, если б обладая временем и пером. Нынешний вызов в Москву соответствует вашим желаниям? - уже вставая, спросил Ефимов.